«Генералы всегда готовятся к прошедшей войне». Это известно каждому, кто хоть сколько-нибудь обладает здравым смыслом и/или знаниями о военной истории. Эта фраза отражает тот простой факт, что планировать предстоящие сражения возможно только с учетом реальных сил и факторов, какие существуют на данный момент. Нельзя осуществлять планирование военных операций в тактическом и стратегическом масштабе, опираясь на перспективные проекты, на эскизы будущих вооружений, на гипотезы и смелые идеи. Между тем само по себе ведение военных действий так напрягает технический, экономический и интеллектуальный потенциал общества, что разработка новых вооружений, новых принципов войны в соответствии с тактико-техническими характеристиками этих вооружений, может в корне изменить сам характер ведения боевых действий, что многократно и было продемонстрировано в ходе человеческой истории.
В области психической жизни мы сталкиваемся с тем же явлением. Моральные принципы, принципы нравственности и гуманизма вырабатываются не годами и даже не десятилетиями. Фактически, во многих областях нашей жизни мы руководствуемся нравственностью, выработанной в столь древние времена, что трудно определить даже столетие их формирования. Отражением этого факта является то, что многие поборники той или иной нравственности кичатся древностью своих систем, считая эту древность несомненным плюсом при сравнении с другими системами. Но в чем же состоит этот пресловутый «плюс»? Были ли плохи те военные стратегии, которые использовались в девятнадцатом веке? Нет, они были хороши применительно к существовавшим в то время технологиям и социальным механизмам. Остаются ли они хороши сейчас? Да ни в коем случае, так как изменилось все. Будем ли мы считать разумным полководца, который управляет военно-морским флотом в соответствии с теми стратегиями, которые были выработаны во времена парусных судов? Мы сочтем его безумным и отправим на отдых, и его торжественные заявления о «древности и святости» применяемых им стратегий вызовут лишь изумление своей вопиющей бессмысленностью.
Так почему же мы сейчас так рьяно отстаиваем мораль прошлых столетий, уповая на то, что сама ее древность является несомненным оправданием ее применения? Потому что мы исходим из того, что нравственность абсолютна и вневременна. Плаваем мы на парусниках или летаем на реактивных самолетах, добро остается добром, а зло – злом. Такова позиция поборников древних нравственностей.
Позиция эта не выдерживает ни малейшей критики, и самое простое ее опровержение состоит в том, что даже в пределах одного времени в разных странах само понятие нравственности различается столь сильно, что больше просто некуда. В одно и то же время мы можем видеть полное подавление любой чувственности в одном месте и сексуальные революции в другом. В одной части планеты нравственно закрывать все свое тело так, чтобы не было видно ни единой его части, включая лицо. В другой части мира нудистские пляжи и свинг-клубы распространены и не вызывают осуждения. В одной части мира неприкосновенность частной собственности является одним из столпов, на котором зиждется нравственность, в другой же полной отрицание и подавление ее также свидетельствует о высоком моральном облике.
Для любого, хоть сколько-нибудь умственно развитого человека все это понятно. И тем не менее ожесточенное преследование за «безнравственность» — удел не только безграмотных и невежественных. В охотах на ведьм участвуют все – независимо ни от каких различий в умственном, имущественном и прочем отношениях. Это происходит в силу того, что есть разрыв между рассудочной ясностью и уверенностью. Я приведу простой пример. Занимаясь сексом с парнем, девушка может затем выписать его проявления в сексе и проанализировать их. Например – он слегка прикасается пальцами к ее животу, и ей это очень приятно. Отсюда она делает предварительный вывод о том, что ее парень нежный, то есть испытывает к ней нежность. Она сравнивает это с собственными проявлениями нежности и замечает странность – когда она, испытывая нежность к нему, ласкает его попку, то ей хочется не только легкими прикосновениями возбуждать себя и его, но также и прижиматься лицом, плотно облизывать языком, впитывая в себя вкус и запах любимого тела, по-разному трогать. «Почему же он так не делает?» – задается она вопросом. Вывод, к которому она придет, будет крайне разочаровывающим – он не испытывает нежности, и более того – не нежность явилась причиной таких приятно-легких прикосновений, а брезгливость и отсутствие влечения к этой части тела как минимум. Дальше – если девушка обладает потребностью в искренности, она ставит простой эксперимент. Она просит своего парня сделать то, что ему заведомо неприятно, ну например – полизать ей ножки. Преодолевая нескрываемую брезгливость он делает это, и она… испытывает удовольствие! Да, ее ножкам приятно прикосновение языка. Другой эксперимент состоит в том, что она предлагает поласкать себя другому парню, которого она заведомо считает бесчувственным, и обнаруживает, что многие ласки доставляют ей удовольствие несмотря на их явную механичность. Более того, зачастую именно чисто механические движения могут вызвать особенно сильное сексуальное наслаждение.
В этот момент девушка понимает две вещи:
1) если ей нравятся прикосновения, это не значит, что парень испытывает нежность. Даже совершенно механические действия парня могут приводить к сильному сексуальному насаждению.
2) ее парень не испытывает к ней нежности, он бесчувственный – об этом свидетельствует отсутствие тех непременных проявлений нежности, которые она замечает за самой собой.
Итак – в этот момент у нее есть рассудочная ясность. Означает ли это, что с этого момента она начинает относиться к своему парню в соответствии с достигнутой ясностью?
Нет.
Обычно бывает как раз наоборот. Ясность подвергается вытеснению. Образы, которые она плодит в своем воображении, рисуют ей ее парня в благоприятном ореоле нежного и чувственного. Она, таким образом, всячески подпитывает уверенность в том, что ее парень нежный, несмотря на наличие ясности в том, что он бесчувственный.
Уверенность против ясности – извечное противостояние.
Я сейчас не буду вдаваться в причины того, почему раз сформированная уверенность с огромным трудом может измениться под давлением ясностей – тут и страх будущего, и озабоченность мнением окружающих, и страх негативного отношения со стороны парня и друзей, и желание сохранить то эфемерное удовольствие от того, что она представляет его нежным и т.д. Я хочу лишь указать на то, что такой механизм существует и преобладает – механизм, согласно которому раз сформированная уверенность с огромным трудом поддается изменению в результате достигаемых ясностей.
Жалость в нашем сознании противостоит безжалостности. Безжалостность – это грубость, насилие, война. Жалость — это мягкость, сдерживание своей агрессии, руководство принципами гуманизма. Так это зафиксировано в нашем сознании, или говоря более точно на языке восприятий – именно такая уверенность жестко зафиксирована в каждом цивилизованном и культурном человеке. Фактически, этот тезис является выражением более общего принципа, согласно которому сдавливающие негативные эмоции являются более предпочтительными с точки зрения выживания и роста цивилизации, чем агрессивные. Лучше пусть будет жалость, чем агрессия. Лучше пусть будет застенчивость и скромность, чем наглость и бесцеремонность.
Разумеется, мы можем определенно утверждать, что такого рода расстановка акцентов является несомненным завоеванием человеческой культуры. Но значит ли это, что мы не способны сказать ничего большего? Разумеется, способны. Мы можем рассмотреть эмоции жалости, стыда, озабоченности мнением и выявить в них целый ряд крайне отрицательных, крайне нежелательных свойств. В моих книгах я многословно описываю эти свойства негативных эмоций. Это и депрессивные состояния, это и подавление инициативы и творчества, это и невозможность испытывать одновременно с ними и еще долго после них озаренные восприятия (такие как нежность, радость, предвкушение, устремленность, симпатия, чувство красоты и т.д.), это и неизбежное усиление потребности в агрессивных негативных эмоциях, это и резкое ухудшение самочувствия, это и прочная блокада здравого смысла и невозможность принятия взвешенных и эффективных решений, и прочее и прочее. Отрицать это огромное количество последствий испытывания сдавливающих негативных эмоций невозможно. Но парадоксальным образом, когда я ставлю вопрос об отказе от них, к примеру, от жалости, вступает в действие механизм преобладающей уверенности в том, что «без жалости» означает «безжалостность», то есть грубость, агрессия и насилие.
Есть ли что-то, на что мы можем заменить жалость и при этом сделать шаг вперед, а не назад? Конечно есть. Это – симпатия и желание содействия. Или – просто желание содействия, если симпатия очень слабая. Или – безразличие и мирное сосуществование, если симпатия и желание содействия отсутствуют.
Современная мораль вместо двухзвенной цепочки «агрессия-жалость» может и должна быть заменена на трехзвенную: «агрессия-жалость-содействие». Культивирование желания содействовать или, как минимум, мирного сосуществования и являются той основой новой человеческой культуры, которая выходит из порочного круга необходимости выбирать между одними убивающими тебя негативными эмоциями и другими.
Кроме того, что жалость, будучи одной из негативных эмоций, влечет целый ряд неприятных последствий, перечисленных выше, можно заметить такой механизм ее действия, который является прямо противоположным идее содействия. Большинство людей считает, что, испытывая жалость к кому-то, они уже делают некое «добро» ему и таким образом содействуют. Но в чем заключается это «содействие»? Здесь подразумевается утешение, успокоение. Тот, кого жалеют, укрепляется в уверенности, что его страдания оправданы, усиливается его желание еще больше жалеть себя. Также он понимает, что жалуясь кому-то, он в большей степени может рассчитывать на проявление сочувствия, а не агрессии в ответ.
Родители с детства приучают детей к такому механизму – ударился ребенок, или подрался с кем-то – если в результате он плачет и жалуется, его тут же утешают, жалеют и как следствие:
— ребенок считает, что негативные эмоции, которые он испытал, оправданны. Т.е. возникшей причины достаточно для того, чтобы теперь жалеть себя.
— если его жалеют, значит – понимают, значит есть люди, которые с ним заодно, усиливается уверенность в правомерности жалости к себе, равно как и желание ее испытывать снова и снова. В противном случае, когда привычка уже сформирована, возникает обида на того, кто должен бы пожалеть, но не жалеет.
— ребенок начинает воспринимать жалость к нему как проявление симпатии, доброты со стороны родителей, которые зачастую в остальное время проявляют агрессию в виде поучений, требований, и даже ругани и порки. Выбирая из этих альтернатив, неудивительно, что ребенок предпочтет, чтобы его жалели, а не ругали. Как часто можно услышать «мой папа добрый, потому что он меня жалеет». В будущем он также будет считать, что проявляет симпатию к кому-то, только испытывая жалость.
Я считаю, что самым опасным последствием этого механизма является то, что жалеемый становится бесхребетным жалким существом, которое не анализирует — в чем причина его страданий, могли ли его действия и какие именно предотвратить их, какой урок можно вынести из этого опыта, что можно сделать прямо сейчас? Вместо того, чтобы задаваться такими вопросами и с холодным рассудком пытаться найти на них ответы, человек выбирает упиваться жалостью к себе, особенно когда такое его поведение поощряется окружающими. Жалеть себя гораздо проще, чем размышлять над ошибками.
Так в этом заключается смысл содействия по мнению большинства – научить человека не задумываться над причинами и жалостью к себе, использовать жалость к себе как наркотик, испытывать сопряженные с нею другие негативные эмоции?
В то же время люди посчитают безжалостным, бессердечным человеком того, кто, глядя на плачущую девушку, без дрожи в голосе и признаков сочувствия продолжает задавать ей вопросы о ее опыте с парнем, с которым она была женой, рабыней и подстилкой. Конечно, ей не хочется признавать этого, возникает желание прекратить неприятные расспросы – «отложить», «подумать самой», «сначала сделать письменный разбор» — ведь вскрываются такие неприятные ее проявления, на которые ей тошно глядеть самой. Тут и включается механизм жалости – не хочу думать, видите как мне плохо, оставьте меня в покое, пожалейте. Но жалость — это не содействие.
В другое время сама же эта девушка понимает, что если оставить все как есть, то этот гнойник неискренности, лжи, дорисовок так и останется в ней гнить. Именно сейчас, пока свежи воспоминания, эффективно разбирать ее слова, поступки, анализировать проявления. У меня часто возникает аналогия с образом хирурга, который, не дожидаясь распространения инфекции, вырезает пораженные ткани. Так кто больше содействует – тот, кто утешает и жалеет больного, не желая сделать больно прикосновением ножа, или тот, кто с решимостью производит надрез за надрезом, устраняя тем самым причину болезни?
Ответ на этот вопрос может дать только «больной» после «операции».
Хотя форма действий и может казаться агрессивной, необходимо оценивать последствия, влияние, которое они оказывают на человека. И только оценив результат и его соответствие целям человека, подвергающегося влиянию, можно сказать — была ли это агрессия или содействие, и предпочел бы он такое воздействие обычной жалости, или нет.