В переписке с теми, кто мне пишет что-то осмысленное, а также в разговорах с более или менее случайными людьми, я с удивлением замечал – насколько трудно, а порой просто безнадежно трудно объяснить человеку самые элементарные, самые, казалось бы, очевидные вещи. Тогда я постепенно свожу разговор к еще более элементарным вопросам, затем – еще, и в конце концов прихожу к тому, что невозможно ни отрицать, ни не понимать. На этом этапе человек (если до этого момента он не впал в истерику и ненависть) соглашается с исходным положением, но ему напрочь отказывает логика и память – он оказывается «не способен» сделать очевидное умозаключение, ведущее его дальше, или «забывает» ранее достигнутые согласия.
Например, вчера я переписывался с девушкой, которая в целом демонстрировала достаточно здравого смысла и искренности, чтобы меня мог заинтересовать разговор с ней. Помимо прочего я ее спросил – есть ли что-то, что ей как правило не нравится в сексе? Она ответила, что не глотает сперму. Затем выяснилось, что она вообще не хочет, чтобы сперма попадала ей в рот и всячески старается этого избежать. Я, естественно, прицепился к этому моменту – что значит «старается избежать»?? Зачем надо стараться избегать, если можно просто сказать своему парню, что она не хочет, чтобы он кончал в рот? Спрашиваю – кончает ли он ей в рот? Она – нет. Но сразу виден обман. Если он ей в рот не кончает, а с другими она сексом не занимается, то зачем надо «стараться», чтобы сперма не попала в рот? Спрашиваю – совсем не кончает? (Всегда целесообразно начать в таких случаях переспрашивать, задавать один и тот же вопрос в разных выражениях – соврать один раз просто, несколько раз подряд – сложнее хотя бы потому, что одна из форм вранья – мысленное переформулирование вопроса, перетолкование терминов, так что смена формулировок вопросов усложняет эту задачу). Она замялась – «ну, не совсем полностью кончает». Становится понятнее… Значит – имеет место именно такой обман – человек и правду сказать не хочет, и в то же время не хочет открыто врать, поэтому она мысленно быстренько перетолковала термин «кончать в рот», придумала некое «не совсем полностью кончать», чтобы и соврать, и в то же время самой верить в то, что не соврала.
Спрашиваю – значит сперма в рот попадает? Она – да, так как я хоть и чувствую, когда он начинает кончать, но не всегда успеваю уворачиваться. Отлично – образ нежного и чувственного мальчика (ранее она называла ласковым и чувственным) начинает меняться… Спрашиваю — говорила ли она своему парню об этом. Оказывается, не говорила из-за неловкости. В данной ситуации она стала чувствовать себя спокойнее – ведь раз она сама ему не говорила, значит я не смогу обвинить его в насилии. Но не так все просто. Я спрашиваю – если она каждый раз пытается увернуться, чтобы сперма не попала в рот, то могло ли такое быть, что он этого не замечал? Дальше пауза. Она начинает понимать, что ее попытка обмануть меня и себя проваливается. Отвечает – нет, не могло такого быть. Значит замечал. Мог ли он не понять, что это означает, что ты не хочешь, чтобы он кончал в рот? Нет, не мог. Теперь следует мысленный эксперимент. Представь себя на месте этого мужика. Ты – это он, и ты испытываешь нежность и симпатию. Ты в такой ситуации стал бы по-прежнему пытаться кончить своей девушке в рот? Она – нет, я конечно бы не стал. Тогда почему он делает это? Длинная пауза. Но финал уже ясен. Потому, что он мной пренебрегает, относится с безразличием. Значит ты согласна с тем, что ты для него – просто дырка для слива? Согласна.
Разговор этот кажется тебе, наверное, вполне последовательным и понятным. Но такие разговоры возможны только с человеком, у которого искренность значительно выше среднего. С обычным человеком такого разговора попросту не получается! Например, на вопрос «мог ли он не замечать» человек ответит «не знаю, может быть», на вопрос «почему он сам не спросил, не стал настоятельно выяснять – нравится тебе или нет» человек ответит «может не догадался» и т.д. То есть в любом звене этой логической цепочки я бы наталкивался на непреодолимую размытость ответов даже тогда, когда, казалось бы, не может не быть полной определенности.
Вот пример такого разговора:
Я – ты занимаешься физическими упражнениями, чтобы похудеть?
Д – да
Я – почему тогда ты не взвешиваешься, чтобы наблюдать за динамикой веса?
Д – я раньше взвешивалась, когда активно качалась, и не было никаких изменений
Я – значит ты понимаешь, что сейчас не похудеешь, поэтому и взвешиваться нет смысла?
Д – да.
Я — зачем тогда ты занимаешься упражнениями?
Д – хочу похудеть
Я – почему не наблюдаешь динамику веса?
Д – это не единственная причина того, почему я сейчас качаюсь
Я – значит есть как минимум две мотивации твоих упражнений?
Д — да
Я — а почему существует первый мотив – похудение, если ты понимаешь, что похудеть тебе не удастся, так что даже и не наблюдаешь динамику веса?
Д – потому что я все-таки хочу похудеть.
И так можно дальше по кругу до бесконечности. Человек никогда не сделает простого логического шага, и ему кажется, что его позиция вполне понятна и не противоречива. Искренний хотя бы на 1 человек понял бы, что не взвешивается она из-за страха увидеть, что вес не меняется, но признаться в таком страхе не позволяет ее чувство собственной важности. Отсюда – намеренное самоотупение.
С этим понятно. Но непонятно другое. Подобная ситуация характерна, оказывается, для любых концепций вообще, в том числе тех, которые касаются не таких животрепещущих тем, как секс с мужем, а даже очень и очень отдаленных, которые, казалось бы, должны иметь предельно малое значение для человека.
Например, часто я беру для рассмотрения сбрасывание атомных бомб на Хиросиму и Нагасаки. Довольно абстрактный вопрос для европейского человека 21-го века, не правда ли? Не тот, который касается его лично и затрагивает существенные аспекты его жизнедеятельности. Сначала я спрашиваю – как он относится к факту сбрасывания этих атомных бомб? Ответ обычно выявляет крайне негативное отношение. Затем я говорю, что на месте японцев (ну это если я был бы обычным умным и адекватным японцем) я бы на самом видном месте поставил бы памятник Трумэну, который несет главную ответственность за этот акт, ну и Рузвельту заодно, который годом ранее принял принципиальное решение на этот счет. Реакцией обычно является изумление. Я спрашиваю – известно ли, сколько человек погибло при бомбардировках? Отвечают – несколько сот тысяч. Если считать с учетом последующих поколений, преждевременно умирающих от лейкемии, то пусть будет так (хотя это очень спорные подсчеты, ведь в противном случае они умирали бы так же преждевременно от рака и инфарктов и т.д., как это происходит сейчас). Далее я интересуюсь – сколько японцев погибло бы, если бы американцы осуществили бы обычную для тех времен войсковую операцию высадки на японские острова – ведь войну-то заканчивать надо! Японцы ведь настолько фанатично продолжали воевать, что даже первая атомная бомба, разрушившая Хиросиму, не поколебала их фанатизма продолжать миллионами убивать и насиловать соседние народы, и только вторая привела к капитуляции. Ответом обычно является «нет, не знаю, сколько погибло бы японцев в случае обычной высадки американцев на острова». Далее я спрашиваю – понимает ли этот человек, что война – это очень точно выверенная последовательность действий, где генеральный штаб и подчиненные ему прочие штабы изо всех сил пытаются все в точности рассчитать – сколько надо солдат, еды, вооружения, боеприпасов, стройматериалов, топлива, гробов, госпиталей, медикаментов и т.д. и т.п.? Да, он это понимает – этому учат в военных академиях, в частности. Понимает ли он также, интересуюсь я, и то, что боевые операции, подобных которым было уже множество, имеют определенные схожие черты, так что заранее можно довольно точно рассчитать количество потерь? Да, и это понятно. Например, известно, что соотношение нападающих к обороняющимся должно быть не менее чем три к одному, чтобы рассчитывать на какой-то успех в прорыве обороны. А если эта оборона хорошо эшелонирована, если окопавшиеся нарыли километры траншей, поставили кучу всякого плюющегося огнем железа и т.д., то соотношения и вовсе должны быть другими.
Это все понятно.
Отдает ли он, таким образом, себе отчет, что и американские генштаб имел, готовя вторжение на острова, представление о том – каковы будут потери? Да, это видимо так и было. А знает ли он – СКОЛЬКО было бы, вероятнее всего, этих потерь? А вот этого он не знает.
Ну хорошо. Не знает – так не знает. Но ведь он по меньшей мере знает, что он этого не знает! А раз так, то как же он может, сравнивая два варианта завершения войны, называть варварством тот, потери от которого ему известны, в то время как расчеты альтернативного варианта ему неизвестны?
Да, это логично, кивает собеседник. Надо бы сравнить.
Ну так сравни. Погибло бы около 4 миллионов японцев, минимум половина из которых были бы мирными жителями (если такой термин вообще применим к нации, которая фанатично поощряла массовые пытки и жесточайшие убийства жителей соседних стран, и, кстати, оправдывает их до сих пор, ставя им памятники!! – см. «резня в Нанкине» и т.д.). И если мы при уничтожении Хиросимы считаем последующие поколения, так посчитаем и тут – сколько граждан лишилась бы Япония (конечно, вовсе нерожденные и умершие в страданиях – огромная разница, и всё же не учитывать этот фактор нельзя при расчете последствий обоих вариантов). Кроме прочего, погибло бы несколько десятков тысяч американских солдат, или даже несколько сот. Нужно еще учесть, что собственно мирных жителей в Хиросиме и Нагасаки было очень мало. (Подробнее смотри информацию в Википедии, например).
Всё это время, когда я это говорю, собеседник кивает головой, но вот я снова спрашиваю – считаешь ли ты сбрасывание атомных бомб актом гуманизма в тех обстоятельствах? И всё меняется. Кивания прекращаются, и окончательный ответ – нет, всё равно нельзя было это делать, надо было как-то иначе. Как? Не знаю, но атомная бомба – это варварство, вон и физики так считают и т.д.
Конечно, многие физики так и считают, и многие из тех, кто работал над созданием первой атомной бомбы, старались впоследствии скрыть этот факт. Но кто такие физики? Это люди, которые занимаются физикой. Как ни странно, здравого смысла у них не больше, чем у врачей или домохозяек. Добавим сюда, что сбрасывание атомной бомбы поставило также точку на желании Сталина и сталинистов (то есть, фактически, всего советского народа, который воодушевленно собирался «освобождать» от буржуев «трудовой класс») покорить весь мир. Война с Германией была выиграна, а война за мировое господство, к которой десятилетиями готовились коммунисты, была проиграна. Это не стоит памятника? Ты предпочел бы, чтобы СССР насчитывал не 15, а 215 республик, так что железный занавес можно было бы снимать – не от кого занавешиваться?
Нет. Твердый ответ все равно, нет, сбрасывать атомную бомбу было варварством. Непрошибаемо.
На уровне рассмотрения восприятий такое поведение вполне понятно. Есть уверенность, а есть размышления. Это совершенно разные вещи, не имеющие друг к другу никакого отношения. И если у тебя есть, например, слепая уверенность, что бог есть, то никакие аргументы ничего не изменят. Ты можешь заставить верующего согласиться с логичностью твоих доводов, он может прочесть Докинза и Рассела, но все это будет чем-то таким, что происходит с его мыслями, между тем как область уверенности остается неприкосновенной.
Есть глобальная причина, по которой уверенности человека остаются неуязвимыми для здравого смысла, и те догматические убеждения, которые соответствуют этим уверенностям, как гранит отражают мягкие прикосновения аргументов.
Что это за причина, которая делает каждого человека похожим на робота с раз и навсегда заданной программой?
Причина – сильнейшая взаимосвязь всего этого обширного множества догматических убежденностей и слепых уверенностей. Они связаны не логикой, нет – логики там вообще нет. Они связаны другой, мощной силой – силой тупости.
Тупость – это отсутствие искренности, то есть отсутствие различения восприятий, которое неизбежно влечет за собой отсутствие ясности. Тупость – туман, в который погружена вся жизнь человека. Представь себе некоего слепого человека. Он слеп, и, следовательно, не видит, какая у него уродливая жена, не видит какой у нее тупой взгляд, он не видит – какие дураки его дети и какой уродливый цвет его штанов. Он не видит, короче говоря, уродства и болезненности окружающей его жизни, как не видит и своих уродств. И вот приходит кто-то, кто приносит таблетку, позволяющую вернуть зрение – не полностью, конечно, но отчасти. Чтобы зрение появилось, нужно пройти курс лечения таблетками. И вот он начинает их пить. Выпил одну, вторую – и вот чудо – что-то забрезжило в его глазах, какие-то черты окружающего мира стали проявляться, и еще немного – еще несколько таблеток, и он начнет видеть все четко. Но… не все так замечательно, как казалось на первый взгляд. Уже первые проблески зрения обескураживают – мир оказывается совсем не таким, каким он хочет себе воображать. Он понимает – стоит только прозреть еще немного, и иллюзии исчезнут необратимо, уже не получится обмануть себя и считать свою жену умной и красивой. Он, может, и хотел бы прозреть как-то так, чтобы иметь возможность только видеть хоккей по телевизору, и больше ничего, но ведь это невозможно. Придется увидеть и то, и это… Разрушится весь мир грёз и иллюзий, придется переосмысливать буквально всё, вообще всё без исключения! О… нет, только не это. Слишком опасно. Лучше уж пусть всё останется таким, как было – слепым тоже не так уж плохо жить.
Именно такие страхи приводят к тому, что человек не может позволить себе добиться ясности даже в самом, казалось бы, невинном и абстрактном вопросе – а вдруг за этим придется начать переосмыслять одно за другим? Изменить свое отношение к атомной бомбардировке Хиросимы? Не так невинно это, как кажется, ведь у его жены есть дед – ветеран, так сказать, который исходит слюной при упоминании об этой бомбардировке. Что прикажете делать? Начать спорить с этим дедом? Да он ведь тупой как баран, и потом жена обидится, и то, и это… как костяшки домино – жизнь возьмет да упадет и рассыпется! Ну может, конечно, не все так уж ужасно, и всё как-нибудь наладится, но что мне, проблем что ли не хватает? Буду я усложнять свою жизнь ради какой-то ясности о бомбе?
Люди сознательно выбирают жить в выдуманном мире, в противном случае их жизнь стала бы невыносимой, и пришлось бы ее менять. Если у тебя сварливая жена – тем больше потребность дорисовывать, что у тебя хорошая семья, и тем сложнее кому-то будет тебе доказать, что твоя семья несчастна. Парадокс – чем больше жопа, в которой сидит человек, тем больше он нуждается в выдуманной жизни, и тем сложнее ему доказать, что он в жопе, и вообще невозможно разъяснить ничего.
Вот за что меня не любят? А меня многие не любят. Многие попросту ненавидят. За мои книги, это понятно. А что такого в моих книгах ненавистного? Охват. Полнота охвата. Слишком много аспектов, затрагивается всё, всё под ударом, ничего святого. Если бы Бруно немного улучшил бы предыдущую картину мира, ничего бы ему не было – ну эти бы поругали, другие похвалили. Но он перевернул всё, и это было неприемлемо. А я переворачиваю ещё больше. Если бы речь в моих книгах шла лишь о неприемлемости агрессии, о методах устранения ненависти – то думаю, что мне было бы обеспечено вялое «одобрямс» от многих людей. Но разве, оставаясь искренним, я могу выражать своё «фи» агрессии и ненависти, и обходить стороной вопросы семьи – рассадника насилия и ненависти? Могу ли я обходить стороной подавление секса? Можно ли забыть о том, что тупость – одна из мощных причин ненависти? Можно ли, говоря о тупости, вежливо обойти вниманием распространенные догмы? Можно ли отставить в сторону вопрос о подавлении радостных желаний? Переворачивается всё, и это, конечно, неприятно. Вот, например, пишет мне девушка, что она сейчас читает книгу Амосова «Мысли и сердце», и что у нее слезы выступают на глазах, когда она читает о том, как беспомощная девочка с бантиками лежит на операционном столе, и что ее сейчас неудачно прооперировали и она умерла, и что по ее мнению Амосов – просто святой. Я тоже читал эту книгу, и мне она тоже понравилась, и Амосов мне понравился, но… но это ведь не значит, что я теперь должен отупеть? Не значит. А это означает, что я задал себе – и теперь переадресовываю ей – множество вопросов. Например – почему ей так ужасно грустно от того, что умерла девочка, о которой всё, что известно – это то, что она маленькая и с бантиками? Разве этого достаточно, чтобы так уж скорбеть о человеке?? Вот, к примеру, Амосов пишет: «все дети приятны», и дальше описывает мальчика, которого он удачно прооперировал:
«Подходит [к играющим в куклы девочкам] семилетний Миша. Он грубоват.
— Надька, ты неправильно делаешь! Когда зондируют, всегда темно. Нужно залезть под кровать. Давайте вашу девку, я сам буду…
— Не трожь! Мы сами! Иди делай свои операции! Манечке и Вере ты уже разрезал кукол, теперь они умерли. Маня все еще плачет, у нее нет куклы… Иди, иди!
Миша хотел было вцепиться ей в волосы, уже занес руку, но вовремя одумался — ему еще больно.»
Приятный мальчик, не правда ли? Конечно, дети в больнице играют в больницу – это понятно, но играть в докторов можно по-разному. Можно ухаживать, гладить и лечить, а можно разрезать и убивать! Амосов не замечает странный выбор этого мальчика. И реакция этого мальчика на играющих девочек разве не симптоматична? Он хотел избить девочку, но «одумался», так как ему после операции еще больно бить ее… И что – ты будешь тоже плакать, если Амосов напишет, как этот мальчик тихо лежит на операционном столе, и его длинные реснички больше не дрожат…? Я – нет. Я скажу так – одним ненавидящим человеком стало меньше. Я при этом понимаю, что описанные Амосовым проявления мальчика еще не являются совершенным доказательством того, что из него наверняка вырастет ненавидящий человек, но уж если говорить о предположениях, то других предположений пока что быть не может – скорее всего будет именно так.
И какова реакция Амосова, кстати, на эту картину? Она тоже поразительна: «пусть дерутся. Очень приятно, когда ребята начинают баловаться после операции». Не правда ли – образ Амосова несколько спустился с небес и ангельское сияние померкло? Но почему этого не замечает написавшая мне девушка? Потому что не хочет. Потому что есть привычный механизм дорисовок и вытеснений, потому что она не хочет видеть мир таким, каков он есть, и состояние искренности для нее не так уж и привлекательно. И – как ты думаешь – какой осадок останется после нашей переписки у девушки? Скорее всего – неприятный, так как я разрушил ее иллюзии, и именно я и становлюсь, таким образом, виновником ее неприятных чувств!
Схожие ситуации можно во множестве наблюдать и в других областях жизни, когда те, кто говорит правду, становится виновником в глазах людей. Например, получившая известность в США в 2009-м году история с мусульманской парой, которая вела специальный интернет канал Bridges TV, чтобы продемонстрировать миру «истинный, светлый, миролюбивый образ современного ислама». Ну, что они там рассказывали про «светлый ислам» я не знаю, но знаю, чем всё это закончилось – жена в связи с постоянными избиениями и насилием со стороны мужа, рассказывающего на всю Америку о «гуманном исламе», подала на развод, и муж ей отрезал голову прямо в студии. При расследовании оказалось, что этот муж был тираном и насильником, и его предыдущие жены также подвергались издевательствам и пыткам. Интересна реакция мусульман на это событие. Они стали утверждать, например, что насилие в семье — это проблема не ислама, а общекультурная проблема, свойственная всем слоям общества. Также говорилось, что многие исламские жены потому не возражают против домашнего насилия, что… противники ислама могут воспользоваться этим для пропаганды того, что ислам негуманен!! Значит, неспособность исламских женщин говорить о насилии в семье — это вина западного общества, которое только и ждет таких подтверждений с целью демонизировать исламский мир! Ну то есть виноваты оказываются не мужья-садисты, не их мораль, проистекающая из ислама, а всякие зловредные и злоебучие журналюги-политиканы, которые недобросовестно пользуются информацией о домашнем насилии в мусульманских семьях. И конечно же, много говорилось о том, что убийства в мусульманских семьях — это просто влияние криминогенной обстановки в США, где количество убийств и преступности растет с каждым годом.
Это называется – «с больной головы на здоровую». То же происходит и в моем случае. Когда я описываю все те бесчисленные пытки и унижения, которым подвергаются дети в «нормальной» западной семье, меня упрекают в антисоциальной деятельности, направленной на разрушение ценностей, фактически – в подрывной деятельности. Ну, что тут сказать, спасибо что не сажают… Хотя кто знает, может скоро начнут сажать и за это, как сейчас уже в Европе сажают, нагло поправ свободу слова, только за сомнения в том, что во второй мировой войне погибло 6 миллионов евреев, хотя любому человеку, потрудившемуся почитать трезвые исследования на эту тему, ясно, что погибло их примерно 400-500 тысяч; равно как и за сомнения в том, что евреев убивали в газовых камерах, хотя опять-таки совершенно ясно, что это миф — см., например статьи, книги и лекции таких людей, как Марк Вебер (Mark Weber — директор IHR — Института Исторических исследований), Джон Харвуд, Эрнст Цундель, Юрген Граф, Норман Финкельштейн, Шамир, Грэната, Фрэнк Тобен и др. Доходит даже до такого беспрецедентного давления: до того, как в апреле 1999 года Польше разрешили войти в НАТО, она была вынуждена заменить господствующую марксистскую идеологию другой – идеологией Холокоста, что и было сделано в январе 1999 года в виде закона, запрещающего подвергать сомнению событие, получившего известность как Холокост.
Так что кто знает – может быть вскоре законодательно запретят сомневаться в ценности института семьи.