У понятия «согласие» есть своя эволюция. Если бы ты перенеслась в Россию XVII-го века и увидела бы те пытки, которым подвергаются подозреваемые в преступлениях, то если бы ты не потеряла сознание от созерцания этого процесса, то была бы крайне шокирована тем, что признание, вырванное пытками, принималось за доказательство вины. В те века понятие «согласие» не обставлялось никакими условиями. Как только человек говорит «согласен, признаю», его вина считалась доказанной, и остальное никого не интересует.
Затем люди продвинулись на шаг вперед, и термин «согласие» потерял какой-либо смысл без признака «добровольный». Только добровольное согласие является согласием, и никакое более. Для обеспечения добровольности в законодательстве прописано огромное количество разнообразных правил. Малейшее нарушение этих правил автоматически перечеркивает значимость любых «согласий», и даже более того – является основанием для преследования по закону тех, кто допустил нарушение правил.
Мы видим, что все стало сложнее. Теперь мало добиться «признания». Теперь необходимо еще самым детальным образом описать сотни аспектов того процесса, в течение которого подозреваемый подвергается тем или иным следственным действиям, то есть – теперь нам уже требуется «процессуальное право».
Затем люди продвинулись еще на шаг дальше! Что толку в том, что человек добровольно с чем-то согласился, если он понятия не имеет – с чем соглашается? Поэтому термин «добровольное согласие» потерял какой-либо смысл без дополнительного признака «информированный». Только информированное добровольное согласие отныне является согласием, и никакое более. Информированное согласие – это такое, которое даётся с учетом информации, считающейся достаточной для принятия решений и полученной человеком в доступной ему форме.
Мы видим, что все стало еще намного сложнее. Процессуальное право распухает неимоверно, в десятки и даже в сотни раз, ведь теперь законодательно надо регулировать намного больше намного более тонких аспектов.
И здесь происходит нечто удивительное. Процессуальное право становится, по сути, недоступным отдельно взятому человеку! Просто потому, что оно гигантское. Законы, поправки, комментарии к ним, подзаконные акты, комментарии к ним, бесконечное разнообразие тех или иных аспектов судебной практики и так далее. Сотни томов, тысячи. Бесконечно ветвящееся дерево специализаций. Один человек теперь просто не в состоянии охватить своим умом весь спектр вопросов, относящихся даже не к юриспруденции в целом, а даже к его собственной специализации. Юрист сам по себе перестал был субъектом права, он беспомощен ровно в такой же степени, как беспомощен один ученый-физик, стоящий перед грандиозной конструкцией Большого Адронного Коллайдера – тут требуется коллектив из сотен, из тысяч ученых. Получается, что право изменилось по самой своей сути. Право перестало быть инструментом индивидуального использования, и требуется толпа юристов, чтобы адекватно разобраться в каждом конкретном деле, каким бы внешне оно ни казалось типовым. А юристы – это люди, которые должны получать зарплату за свою работу. Значит право превратилось в еще более явную функцию количества денег, чем это было в прежние эпохи, но все же главное – это то, что закон вышел из-под власти человека. Закон превратился в самодовлеющую сущность, те или иные аспекты которой могут охватить только значительные коллаборации юристов. Здесь мы пришли к очень тонкой грани, когда эволюция законодательства достигла стадии, на которой законодательство полностью вырождается. Сама сложность законов, которая и возникла из стремления сделать их более совершенными, парадоксальным образом превращает их в принципиальное беззаконие. Этот удивительный эффект я называю «эволюционным вырождением». Эволюционируя и усложняясь все более и более ускоренными темпами, право вырождается и неуклонно превращается в беззаконие.
Но как же функционируют суды? Да именно так и функционируют – на основании относительного беззакония и руководясь квалифицированным невежеством всех участвующих сторон. Если мы возьмем любой судебный процесс, то увидим, что участвующие в нем стороны работают на уровне своей компетенции. Понимаешь? Не «закон», а «уровень компетенции в законе» — вот что управляет процессом. Добавь к проигравшей стороне десяток юристов, и ты с высокой вероятностью вместо поражения получишь победу, и со стопроцентной вероятностью (!) ты как минимум получишь смягчение приговора – просто за счет того, что десяток профессионалов смогут найти или лазейки в законах, или новые способы интерпретации и подачи материала и т.д.
Когда-то понятие «состязательность процесса» выражало огромное культурное завоевание. Нельзя уже было просто от балды посадить человека в тюрьму или освободить от ответственности. Но в результате неизбежного процесса усложнения законодательства состязательность превратилась в монстра, пожравшего закон.
Здесь нет места для конспирологических построений. Подчеркиваю, что этот процесс совершенно естественен. Растет судебная практика. Меняются сами принципы гуманности. И все это неизбежно подпитывает древо закона, которое дает все новые и новые бесчисленные ветви, которыми в конце концов оплетает и удушает саму возможность существования некой рафинированной подлинной законности.
Есть ли выход из этой ситуации? Я думаю, что есть, и состоит он в широком применении компьютеров. Компьютеры давно взяли на себя управление процессами, которые в силу своей сложности не могут управляться человеком. Компьютеры запускают космические аппараты, обрабатывают полученные на ускорителях данные, играют в шахматы на уровне самых гениальных людей-шахматистов и т.д. Основная, черновая работа судебного процесса должна выполняться компьютерами, потому что только компьютер способен охватить и перебрать бесчисленное количество относящегося к делу материала. Окончательное решение, конечно, должно оставаться за людьми, но очевидно, что постепенно все больше и больше будет передаваться на усмотрение компьютера по мере того, как технологии компьютерного правоприменения будут развиваться. Если еще двадцать лет назад над идеей автомобиля, полностью управляемом компьютером, можно было только посмеяться, то сейчас такой автомобиль уже создан, он уже проехал миллионы километров и, что характерно, не стал виновником ни единого дорожного происшествия. Управление современными самолетами до сих пор еще включает в себя ручной режим взлета и посадки, но это уже лишь дань традиции, лишь страх перейти психологическую грань. На самом деле, полностью автоматическое управление самолетом с первого до последнего мгновения полета является максимально надежным и безопасным. А ведь это тоже вопросы, касающиеся жизни и здоровья многих людей.
Конечно, юриспруденция отличается от управления машиной или ускорителем, но лишь внешне. С точки зрения алгоритмов, это идентичные процессы. Больше всего «компьютерный юрист» будет похож на гибрид «компьютерного шахматиста» и «компьютерного пилота самолета» — с шахматной программой «компьютерного юриста» будет роднить необходимость осуществления перебора гигантского количества вариантов с оценкой их релевантности. С «пилотом» общее в том, что тут не просто «шахматные варианты», а живая, предметная и личностная реальность. Создание работающего автоматического автомобиля бесконечно сложнее создания программы прокладки маршрута, ведь тут есть реальные дороги, реальные машины, трение, износ материалов, разметка дороги и сотни и тысячи других аспектов нашей физической реальности. Аналогично и создание работающего автоматического юриста бесконечно сложнее создания программы перебора законов и прецедентов. Но задача эта несомненно решаема. И она, несомненно, будет поставлена и решена.
Возвращаясь к эволюции понятия «согласие», опишем следующий шаг. Мы уже увидели, что согласие должно быть добровольным и информированным. Казалось бы, этих условий достаточно, но — нет. Предоставляя информацию, мы должны убедиться, что человек обладает возможностью ее понять, усвоить, распорядиться ею. И это – следующий этап эволюции «согласия». Согласие должно быть не только добровольным и информированным, но еще и осознанным.
И вот тут мы погружаемся в еще более туманные дебри, которые выводят описанные выше сложности правотворчества и правоприменения на совершенно новый уровень сложности. Что влечет за собой, кстати, новые возможности для злоупотребления правом. Если в предыдущих параграфах я приводил примеры злоупотребления правом, заключающиеся в зависимости правосудия от наличия денег, то педоистерия является хорошим примером злоупотребления уже на новом уровне сложности. Если десятилетний ребенок получит в свои руки тысячи томов юридической литературы, то будет ли его согласие информированным? Формально – да, ведь он может, чисто теоретически, прочесть все, что ему захочется. Мы можем даже постараться каким-то образом адаптировать тексты законов для того, чтобы сделать их доступными для восприятия ребенка, но у нас нет ни единого способа убедиться наверняка – понял ли что-то этот трехлетний или десятилетний ребенок, или нет. Сумел ли он воспользоваться возможностью стать информированным, или не сумел в силу того, что он попросту еще недостаточно развит. В этих условиях возможности для злоупотреблений огромны, что мы и имеем. По мере того, как дети во все более и более раннем возрасте будут иметь возможность (видимо, проходя те или иные тесты) становиться субъектом права, а не только объектом его, проблемы, связанные с злоупотреблениями на этой почве, будут постепенно смягчаться.
Аналогичные злоупотребления мы видим и в отношении взрослых людей. Карательная психиатрия, очень глубоко укоренившаяся на российской почве, является таким примером. На человека вешается ярлык «психически нездоров», и всё – дальше он попадает в карательный конвейер, из которого выбраться уже зачастую невозможно без того, чтобы не получить необратимых деструктивных изменений тела и психики.
Осознанное (что бы под этим ни понималось) информированное добровольное согласие – это та вершина, которая на данный момент достигнута в этой области смысло-творчества. Будут ли в будущем совершены еще шаги в том же направлении? Я уверен, что да, будут – по мере того, как будет эволюционировать само понятие «осознания» в связи с динамикой отождествления понятия «я».