Из квартиры я вышел ночью. Днем шататься по двору не хотелось, чтобы не привлекать нежелательного внимания, а гулять где-то еще в этом сраном городе негде. В два часа ночи я проснулся и вывалился наружу. Одинокий фонарь разбрасывал вокруг себя мутный свет на пятачке, предназначенном для парковки, но вокруг него царила успокаивающая тьма. Не было даже алкоголиков – к часу ночи они обычно перестают оглашать матом окрестности и расползаются по своим зловонным норам.
Прогулявшись вдоль дома туда и обратно, я снова уселся на скамейку у своего подъезда. Было влажно, холодно и неуютно, но сейчас не хотелось комфорта, потому что тепло и уют меня бы быстро усыпили, и хотелось воспользоваться возможностью пожить в то время, когда весь мир спит.
Да, определенно я все же пойду завтра и попробую продавить директора на физмат кружок. Хочется разбавить свои дела такими впечатлениями. Для меня это ново, вот и хорошо. Когда этот кривой экскурс в мою прошлую жизнь закончится, опыт-то все равно останется со мной. И если я тут задержусь больше, чем на пару дней, то все-таки хочу съездить в Зеленоград и посмотреть на самого себя, студента, со стороны. Прикольно будет завалиться в общагу, прийти в политклуб и сыграть какую-нибудь роль, попутно как раз получив возможность пообщаться и с самим собой и с тогдашними моими друзьями. Интересно, что я буду испытывать, когда встречу Жанну… с разрывом в нашем возрасте в двадцать пять лет. Интересно, почувствует ли она что-то? То, что «я-студент» ничего не заподозрит, в этом я не сомневался – слишком уж зацикленным на самом себе я тогда был, чтобы иметь хоть какую-то чувствительность к такого рода явлениям, а вот Жанна – она могла бы, да… Девочки, все-таки, на порядок чувствительней.
Куда еще можно было бы съездить или сходить? Еще можно было бы зайти в гости к доктору, который был моим лечащим врачом и помимо лечебных процедур проводил кое-какие еще, приходя ночью в мою палату. От него я узнал про предстательную железу, и не столько теоретически, сколько практически. Ну и зачем я к нему попрусь? Освежить свои те впечатления? Боюсь, что сейчас, став на десяток лет старше, он мне в этом не поможет. Неинтересно.
Поежившись, я все-таки не усидел на скамейке и снова стал ходить взад-вперед, чтобы разогреть мышцы.
К Миле? Это уже интересней. Мила была моей школьной подружкой. Ну то есть учились мы с ней в разных школах, но дружили, что называется, домами. Она жила с матерью, а отец их бросил когда-то давно. Несмотря на то, что мы проводили вместе довольно много времени, вместе гуляли, вместе играли дома, ходили за грибами и даже иногда спали в одной комнате, ничего сексуального между нами не было. Что тем более странно, что я был чертовски сексуально озабоченным подростком. Но что-то вот такое было в этой Миле, что никак не резонировало у меня с сексом. Пару раз я потрогал ее голые ступни под каким-то предлогом, но ничего так и не всколыхнулось во мне. А сама она была, казалось, совершенно асексуальна, так что с ее стороны и подавно не было никаких поползновений.
Тем не менее, все-таки с Милой у меня была связана одна история, на которую я потом нередко дрочил. В очередной раз придя к ней домой, мы играли в какую-то херню. Матери, как обычно, не было дома – она по многу работала, чтобы обеспечить себя и дочь. Посреди шумной игры я захотел писать. Вскочив, я вылетел в коридор, с разбегу распахнул дверь туалета… и угодил прямо в объятия сидящей на унитазе ее матери!
Вот это был шок. Очевидно, мать пришла с работы на обед или что-то вроде того, и мы в пылу игры просто этого не услышали. От неожиданности я потерял равновесие и уперся обеими руками прямо в голые ее ляжки, увидев перед собой пушистую крупную письку с приоткрытыми губками. Ничего подобного в своей жизни я раньше не видел, и так и застыл в этой позе, не отрывая взгляда.
Очевидно, что и мать Милы была шокирована случившимся, но будучи женщиной деликатной и интеллигентной, она не стала вести себя как поросенок – визжать там или что-то такое. Она спокойно похлопала меня по спине и негромко спросила – не мог бы я пока выйти из туалета, пожалуйста, и подождать, пока он освободится. Это было сказано совершенно невинным, спокойным голосом, поэтому и не оказало на меня немедленного воздействия, как это было бы в случае криков. Продолжая опираться обеими ладонями в ее голые ляжки и не отрывая взгляда от потрясающего зрелища, я ответил, что конечно, я сейчас же выйду и подожду. Но чисто детский ступор от увиденного каким-то образом парализовал мою мышечную активность, и я так и оставался в том же положении.
Помолчав секунды три, она снова похлопала меня по спине и поинтересовалась, понял ли я то, что она сказала. Только тут я, наконец, вышел из ступора и выпрямился. На мне были легкие тренировочные штаны, которые носили практически все советские дети, и когда я встал перед ней, то с ужасом понял, что мои штаны оттопырились между ног самым откровенным образом. Взглянув на всё это, мать Милы довольно мягко взяла меня за бедра, развернула на сто восемьдесят градусов и легким пинком выпроводила из туалета. Затем, привстав с унитаза, взялась за ручку двери и закрыла ее, на этот раз не забыв закрыться на щеколду.
На ближайшие несколько месяцев образ пушистой большой письки с приоткрытыми влажными губками, как и образ круглой крупной попы встающей с унитаза женщины, стал для меня излюбленной темой для вечерней дрочки, и еще на протяжении нескольких лет, когда мы пересекались с матерью Милы где-то в коридоре или на кухне, мне постоянно казалось, что она смотрит на меня с какой-то подозрительной улыбкой Джоконды. В своих фантазиях я осмеливался обнять ее, потрогать попу, но в реальности у меня никогда так и не хватило на это смелости. Да и вряд ли что-то из этого бы вышло.
И зачем я пойду смотреть на эту Милу? Что я там увижу? Дебелую девицу, которая и подростком-то была предельно чужда любой чувственности и не вызывала у меня ничего плотского? Да ну… Смотреть на ее мать тем более смысла не имело.
Нет, похоже что в этом городе мне совершенно нечего было делать, кроме пресловутых физмат-курсов. Может быть посвятить этому побольше времени? Заодно освежу основы, что тоже неплохо. Общая физика всегда была для меня интересна. Конечно, квантовая физика не имела себе равных в списке моих научных интересов, но общая физика все равно имела некоторый аромат таинственности, потому что касалась довольно простых вещей и выявляла в них неожиданные свойства. Слава бегемотам – интерес к физике никуда не исчез. Жалко было бы потерять его. Хотя если бы его не было, то и жалко не было бы… Какие-то спекуляции ни о чем… Нет, ночью конечно клево гулять, целоваться, если есть с кем, или ебаться, можно смотреть кино или читать, но вот думать по ночам – как-то не очень. Для меня, во всяком случае, это так.
Я взглянул на часы. Три. Если я и надеялся подспудно наткнуться во тьме на Майю или Ольса, то мои надежды не оправдались. Пора домой. Наверное, часов до четырех почитаю. Все-таки со многими книгами у меня сохранилось много сентиментальных ассоциаций. Читая их, так легко вспоминать себя в детстве. Этим и займусь.
Урок оказался интересным, хотя все прошло бесконечно не так, как я себе представлял. Таким образом, этот урок продолжил цепочку событий, развивавшихся «совсем не так». Началось это «не так» с Михаила Сергеевича, который с порога меня завернул и отправил во Дворец Пионеров. Ну то есть раньше, когда еще была советская власть, это здание было Дворцом Пионеров, и как и в те времена, сейчас здесь кучковались разные кружки и секции. Сюда меня и пнули. Заведующая, бодрая женщина лет тридцати пяти, пополнила цепочку неожиданных событий. Вместо того, чтобы грузно сидеть в кресле и с сомнением выслушивать мои излияния, она, лишь завидев меня, сразу подскочила, взяла за рукав, подвела к доске с расписанием и спросила – сколько занятий в неделю я могу проводить. Я как-то даже растерялся и наобум назвал три. Спустя минуту в расписании появились квадратики с текстом «физматики».
— Потом напишете, че захотите, — успокоила она меня и собралась исчезнуть.
— А… но… стойте… а как же всё остальное? – Попытался остановить я ее.
— Остальное? – Удивилась она. – Приходите в вашу комнату и занимаетесь своей физикой. Михаил Сергеевич сказал, что Вы замечательный специалист, ученый, и это очень хорошо. А то знаете ли, у наших детей не так много возможностей общаться с настоящими учеными. Они же все такие занятые… Так что пока мы вам выделим маленькое помещение, ну а там видно будет. Вот и всё остальное.
— А дети…
— И дети придут. А вы их поучите чему-нибудь интересному, — улыбнулась она.
— А как же они придут? – Я все еще пытался за ней угнаться по мере того, как она поднималась по широкой лестнице.
— А ножками, — пояснила она. – Они обычно ножками приходят.
В замешательстве, я остановился, не понимая, что все это значит, и уже откуда-то сверху донесся ее голос.
— Да Вы не переживайте, Всеволод, детей мы оповестим, по всем школам, Вы главное не пугайтесь их, и все будет в порядке.
— А… а чего это я должен их пугаться? – Куда-то вверх прокричал я.
— Так видно же, что нет у вас педагогического опыта. Ну ничего, это дело наживное.
Ее голос отдался эхом, отразившись от просторных стен монументальной лестницы, и замер. Дальше я уже орать не стал, хотя вопросы оставались.
И только уже дома, сняв с полки десяток книжек, я понял, что понятия не имею о том – какие именно дети ко мне придут. Первый класс или десятый? Интересующиеся физикой или математикой? С каким запасом знаний? Чем интересующихся?
Походив по комнате, я понял, что все эти вопросы никакого значения и не имеют. Конечно, первоклассник не сможет воспринять то, что я хотел бы рассказывать, но такие и не придут. А придут класса с пятого по восьмой. Более мелкие физикой вряд ли могут заинтересоваться в условиях обычной средней школы, а более старшие уже запрограммированы на конкретную цель и тратить время на общение о том и о сем не будут.
Легко пришло и понимание того – какую, собственно, физику я хочу им рассказывать. Любую. Желательно такую, которую можно как-то пощупать и представить. Побольше впечатлений для начала, а там и видно будет. Мне же не профессионалов из них готовить, значит задача – пробудить интерес к физике в целом, независимо от направления. Наверное, направления даже целесообразно менять.
И закончилась эта череда событий тем, что урок – несмотря на то, что занял полноценных полтора часа – охватил лишь десятую часть того, что я собирался рассказывать. И не потому, что все было так плохо. Как раз наоборот.
С самого начала я решил всё устроить по-своему. Придя за час до начала занятий, я задвинул преподавательский стол подальше в угол. Затем туда же складировал остальные полтора десятка уродливых парт. В другой угол отправились стулья. Затем по всему полу я разбросал двадцать плоских подушек, которые притащил с собой в двух огромных сумках, какие используют рыночные мешочники. Для себя я все-таки оставил стул. Ну так, на всякий случай. Непонятно, как дети восприняли бы преподавателя, сидящего на полу.
Затем я установил первую экспериментальную конструкцию, состоящую из двух зеркал, размещенных перпендикулярно друг другу. Ничего другого у меня под рукой и не было в настоящий момент, так что выбор первой темы урока был предопределен, так как начать я хотел с чего-то все-таки минимально зрелищного.
Вопрос звучал просто – сколько отражений можно увидеть в этих зеркалах, если поместить предмет между ними? По опыту я знал, что предстоит много споров и дискуссий, в течение которых я смогу рассказать об основах оптики – о ходе лучей, ну и попутно – обо многом другом, о чем зайдет речь. Тогда я еще наивно предполагал, что этой темы хватит на полчаса, а потом перейдем куда-нибудь еще.
Реальность оказалась иной. В течение всех полутора часов два десятка детей успели задать мне тысячу или, скорее, миллион вопросов, и я, как ледокол, пропахал все направления физики, начиная с механики и кончая атомной. Я рисовал волны и корпускулы, кого-то назначал протоном, кого-то электроном, а кого-то фотоном, поглощаемым электронами. Это был хаос, бедлам и академия наук в одном флаконе, но при этом сохранялось главное – идея. А идея была в том, чтобы дети поглощали знания с удовольствием. С наслаждением. И до меня дошло, что при обучении детей нет никаких «разделов физики». Нет даже «физики» и «химии». Есть просто Наука, к которой каждый ребенок может подлезать с любой стороны, с какой ему захочется и когда захочется. Есть просто явления и факты, которые ребенок может облизывать, как ему хочется – в любом порядке и количестве. Главное, чтобы нравилось.
Иногда дети разбивались на кластеры, в каждом из которых обсуждалось что-то свое. К счастью, их было не слишком много и у меня хватало внимания, расхаживая между ползающими животными, следить за ходом обсуждений в каждом из них. Потом эти кластеры перемешивались, потому что всем хотелось узнать – что обсуждалось у соседей, и они уже начинали рассказывать друг другу то, что узнали от меня, и от меня требовалось только время от времени вмешиваться и поправлять ошибки или впрыскивать что-то новенькое.
Первоначальный вопрос о количестве отражений давно уже перестал быть актуальным, хотя я время от времени поддерживал интерес к изначальному «гвоздю программы», играющему роль Солнца, от которого непрерывно проистекали все новые и новые лучи смежных вопросов. Версии продолжали множиться, плодить новые дискуссии, новые разбиения на кластеры, новые споры… и когда спустя час я все-таки снял покрывало с зеркал и включил фонарик, расположив его между ними, раздался поистине звериный рев. Дети ползали вокруг зеркал и наслаждались такой простой вещью, как отражение. И в головах у них уже роились новые вопросы, и когда мне требовалось вводить какие-то математические элементы, то они проглатывались так непринужденно, словно это мороженое, а не скучная математика.
По сути, вопрос о последующих темах занятий был закрыт раз и навсегда – темы все. Любые, которые случайно или с моего пинка будут затронуты в процессе возни вокруг очередного гвоздя программы. Эти гвозди конечно нужны, что-нибудь зрелищное и не совсем обычное – просто в качестве затравки, но подбор их не составит никакого труда.
К концу урока, минут за пятнадцать до его завершения, в комнату набились родители и всякие бабушки. Некоторые пришли аж за полчаса и, разобрав стулья, уселись вдоль стены, с изумлением наблюдая этот сумасшедший муравейник. Не знаю, всем ли это нравилось, но люди – стадные животные, так что в целом установилась доброжелательная атмосфера. Время от времени некоторые не слишком заебанные родители даже принимали участие в тусовке.
Меня несколько беспокоило то, что я не разделяю физику на ту, что существовала в их время, и ту, которая соответствует современным для меня представлениям. Но нет, не может быть, чтобы хоть кто-то это заметил, да и всяких временных парадоксов ожидать не приходилось – все-таки не стоит забывать, что все это происходит в некой реальности, которую никак нельзя тупо приравнивать к настоящей реальности. А жаль, в общем…
На этой мысли мне стало немного грустно. Получается, что все эти дети – продукты моего сознания. Фактически, я играю с сам с собой в такую сложную ролевую игру, и на самом деле нет никаких этих детей. Ну то есть может они даже и есть, но все, что с ними происходит – происходит лишь в моей голове, условно говоря. А хотелось бы все-таки реальности… На Марсе, ну когда я вернусь, я обязательно буду хотя бы иногда вести такие занятия для детей. Хотя у нас есть кому, но все равно – есть в этом что-то особенное, что-то тесно сближающее, что-то оживляющее. Прикосновение к эволюционирующему сознанию живительно само по себе – это важно, и мне хочется получать такие впрыски жизненных сил, давая взамен свою способность увлекаться и увлекать.
Я прохаживался по опустевшей комнате, чувствуя себя в каком-то неопределенном подвешенном состоянии, и сама эта комната, Дворец Пионеров и я сам и все эти дети – все это стало восприниматься каким-то дымом, который вот сейчас в любой момент рассеется… и… И? И их не будет.
И возникло чувство потери. Мне не хотелось их терять. Конечно, я знаю, что быстро привязываюсь к людям, и особенно к пупсовым детям, вот это и стало происходить прямо сейчас. Впервые за все время моего пребывания в условном «прошлом» мне отчетливо захотелось, чтобы оно не прекращалось. Нет, конечно я ни секунды бы не сомневался, выбирая жизнь тут и сейчас и жизнь в моей собственной жизни. Но вот тем не менее такой диссонанс возник, такой конфликт желаний. Вот прямо сейчас мне бы хотелось отложить свое исчезновение отсюда.
Сзади скрипнула дверь, и, обернувшись, я увидел девочку в цветастом свитере – одну из моих сегодняшних подопечных.
— Настя, да? – Уточнил я.
Она кивнула.
— Че не идешь домой?
— А так…, — она неопределенно пожала плечами и продолжала задумчиво на меня смотреть.
— За тобой кто-то должен прийти?
— Нет, я сама прихожу и сама ухожу.
— Хм…, — невразумительно прокомментировал я, не очень понимая, что мне с этим делать.
— Ладно… я сейчас тут буду расставлять парты обратно, а ты, если хочешь, можешь мне помочь расставлять стулья.
— Хочу. – Деловито согласилась она.
— Свитер лучше снять, — предупредил я ее. – Вспотеешь, а потом пойдешь на улицу…
Я был не в восторге от своей чисто материнской заботы, ведь девочка была отнюдь не тупа, но меня оправдывали два соображения. Во-первых, мне не хотелось проблем, если кто-то из ходящих ко мне детей простудится. И во-вторых, даже умные дети становятся тупыми под влиянием агрессивной родительской заботы, так что да, поначалу и мне придется напоминать им очевидные вещи, просто надо объяснять, что они имеют выбор, и кроме того, в следующий раз об этом они должны помнить сами. И это надо сделать немедленно.
— Но ты не обязана снимать свитер! – Успел я сказать в то самое время, когда она стягивала его через голову.
Этот мой демарш ее явно удивил.
— Ты можешь подумать – хочется тебе снимать свитер или нет, но просто имей в виду, что если ты вспотеешь, а потом вылезешь на прохладную улицу, то вероятность простуды повышается, а значит уменьшается вероятность того, что ты придешь ко мне на следующий урок. Но ты же можешь и сама следить – вспотела ты или нет. Так что я больше говорить этого не буду, хорошо? Мне на самом деле не нравится быть таким заботливым, как будто ты глупая. Ты ведь не глупая, так что следи сама за состоянием своего тела. Вот…
Весь этот спич она так и выслушала – с наполовину стянутым свитером, с головой внутри него. Вместе со свитером задралась и ее майка, обнажив голую спину.
Я подошел к ней, присел на колени и положил руку на полоску голой кожи. Она вздрогнула, но не пошевелилась. Я покосился на дверь. Она была закрыта, и если бы кто-то приближался к нашей комнате, находящейся в глухом тупике коридора, то это было бы слышно задолго.
Я провел ладонью по ее спине чуть выше, под майкой, и в этот момент она стянула свитер еще дальше и замерла, из-за чего майка задралась еще выше. Это, конечно, не могло быть случайностью. Вторую ладонь я положил на ее голый живот, и она снова вздрогнула и с каким-то, как мне показалось, ожесточением, сорвала с себя свитер. Майка задралась до подмышек, и передо мной теперь стояла шестидесятидвухлетняя девочка, и я прямо перед собой видел обнаженные соски её набухающих грудок.
«Гормоны», — возникла мысль, и я ей удивился. Что значит «гормоны»? Такая мысль достойна скорее моей бабушки… Разве удивительно, что девочка могла влюбиться в мужчину, пусть и взрослого? За полтора часа? Ну… за полтора часа, да. Это же были не просто «полтора часа». Это были полтора часа совершенно новой для нее жизни, когда можно было беситься, узнавать новое, много нового и интересного, можно было испытывать близость, которую, возможно, в ее жизни она никогда и не испытывала. Близость к сверстникам – это было сложнее в силу того, что какие бы они ни были сейчас увлеченные и дружественные, но все равно это были дети, а от детей она, несомненно, видела много чего, и плохого больше, чем хорошего. А я был словно из другого мира. Вообще из другого мира. За эти полтора часа она от меня не видела ни единого всплеска агрессии, чувства превосходства, назидательности, высокомерия, осуждения, принуждения… вообще ничего! Такого же не бывает, и вот оно вдруг тут, в залитой ярким светом комнате посреди вечернего города, в котором для нее было так мало хорошего. Что же странного в том, что она могла влюбиться? И что ей захотелось проявить свою влюбленность вот так, обнажив себя передо мной – как будто бы случайно – разве это странно? Для девочки в ее возрасте обнажиться перед парнем, перед мужчиной – это акт открытости, сильного доверия, возможно даже обладающий трансцендентным смыслом, не понимаемым ей самой. В этот жест она вложила то, что чувствует, а не то, что понимает. И можно только догадываться, какого мужества от нее потребовал этот поступок, ведь она же понимает — какую ответственность на себя взяла. Можно себе вообразить, что было бы, если бы на моем месте был обычный учитель или учительница…
В коридоре было тихо. Я понимал, что попал в ситуацию, из которой пока не понимал, как выбираться. Надо было пройти между Сциллой и Харибдой и, возможно, еще между какой-нибудь припиздюлиной. В моем марсианском мире никаких таких проблем не могло возникнуть просто в принципе.
Мой мозг лихорадочно работал, собирая все в кучу, переваривая мысли и информацию со скоростью пулемета, а пока что я продолжал сидеть перед ней, держа ее руками за голые спину и живот и испытывая почти непреодолимое желание поцеловать в нежные припухшие грудки. В этот момент майка соскользнула, наконец, вниз, и мои руки остались под ней, и сосочки отчетливо просвечивали, и она отлично это понимала.
Во-первых, ее нельзя оскорбить. Нельзя ударить никаким образом – ни словом, ни мимикой. Нельзя, чтобы она подумала, что извращенка, что больная или дура. Вот это вот нельзя ни в коем случае, ни за что. Много других ошибок можно сделать, а эту – нельзя. Во-вторых, нельзя ее обнадежить. Нельзя позволить ей влюбиться с такой силой, чтобы потом это привело к страданиям, которые, в условиях окружающего тупого и жестокого мира, могут привести к непоправимым последствиям. В-третьих, мне надо подумать и о своей безопасности. Влюбленные девочки-подростки могут быть всякими. Они, например, могут и мстить обидчику или тому, кого сочтут обидчиком или предателем, и я пока что не имел определенного мнения о Насте, я как-то не задумывался о ее личностных качествах во время урока, не до этого было.
Описывать это долго, но длительная, многолетняя практика научила меня совершать перебор вариантов и принимать решение с исключительно высокой скоростью. Я встал, убрал руки с ее тела, взял ее за плечи, повернул к себе спиной, слегка притиснул к себе и, положив руку прямо на ее грудь – но не нарочито, а как бы между делом, и в то же время мягко, чувственно, другой рукой показал на стулья в углу комнаты.
— Так ты мне помогаешь, да? Со стульями. Наведем тут порядок вместе?
Я убрал руку с ее груди. Она снова повернулась ко мне и посмотрела в глаза.
— Конечно. Я помогу. Мне нетрудно.
— Нетрудно – это не значит ровным счетом ничего, — пояснил я. – Мне многие вещи сделать «нетрудно», но хочу я делать далеко не все, что нетрудно, понимаешь разницу?
Она кивнула и снова выглядела удивленной.
— Взрослые пользуются этим «тебе же нетрудно», чтобы заставлять тебя делать то что ты делать не хочешь. В ответ ты и им можешь предложить сделать что-то, что им нетрудно, например лечь на пол.
Она улыбнулась, и улыбка мне понравилась.
— Я хочу помочь. Я помогу.
— ОК. Тогда приступим.
Минут пять я таскал парты, а она подтаскивала стулья и расставляла их, и каждый раз она старалась хоть немного задеть меня, прикоснуться. Поняв это, я стал приобнимать ее то за живот, то за плечи, когда проходил мимо, и когда последняя парта была установлена на свое место, я взял ее за талию, приподнял и посадил на стол. По тому, как она подалась мне навстречу, она, конечно, готова была отдаться мне во всех смыслах, и мне не хотелось слишком долго играть на ее чувствах. Надо было как-то расставаться.
— Пора. На сегодня все закончено. – Произнес я, намеренно делая двусмысленным слово «всё». – Идём?
— Конечно, — кивнула она.
Я подал ей свитер, и когда она натянула его на себя, я снова взял ее за талию, снял со стола и поставил на пол.
На улице было совсем темно. Мы вышли за ограду, и отсюда Дом Пионеров казался большим кораблем с ярко освещенными каютами и холлом, плывущим сквозь пространство и время.
— Тебе куда? – Спросил я её.
Она как-то замялась, повернула голову влево, вправо… и ничего не ответила.
— Мне туда, направо. Я в Змее Горыныче живу.
— Ладно, — неожиданно повеселев, ответила она. – Тогда до свидания?
— До свидания, — улыбнулся я ей в ответ и пошел.
Спустя двадцать шагов я обернулся и увидел ее фигурку, удаляющуюся в противоположном направлении.
Решив срезать, я пошел мимо городской больницы, хотя понимал, что придется пересечь небольшой пустырь, отделяющий этот район от Проспекта Мира. Он был неширокий, метров тридцать, наверное, или пятьдесят, и через него была протоптана тропинка. Но то было днем. А сейчас воды прибыло, и тропинка совершенно под ней скрылась. Конечно, промочить ноги было небольшой проблемой, да я уже и привык относиться к этому как к неизбежности, но идти в темноте и без тропинки означало не просто промочить ноги – это означало вероятность провалиться куда-нибудь по колено. Я пошел очень медленно, пристально вглядываясь под ноги, пытаясь в свете далеких (слишком далеких) фонарей что-то рассмотреть, но поверхность воды отражала мерцающий свет и понять – какая там глубина – сантиметр или десять, было совершенно невозможно. Никакой палки поблизости тоже не было видно, и как назло никто не шел позади или навстречу. Я почувствовал себя как Шерлок Холмс посреди Гримпенской трясины и передвигался как Кастанеда, отрабатывающий походку силы. Короче говоря, я чувствовал себя дураком и выглядел, как дурак. Если бы пошел в обход, по шоссе, в итоге добрался бы быстрее. Впрочем, почему быстрее… пока что я вообще никуда еще не добрался.
Позади раздалось какое-то чавканье, и, оглянувшись, я с облегчением увидел невдалеке какое-то существо, приближающееся ко мне. В руках оно держало поводок, на другом конце которого трепыхалось и суетилось другое существо, поменьше. Осталось лишь подождать, пропустить вперед и идти след в след. Аборигены должны тут знать каждую кочку.
Я выпрямился и снова стал похож на человека. В небе довольно ярко светились звезды. Я нашел Большую Медведицу и стал искать Малую. С созвездиями у меня всегда было как-то так себе, или просто легкое облако, невидимое сейчас, заслоняло звезды, но с Малой у меня что-то никак не получалось.
Чавканье приблизилось. Я сделал маленький шаг в сторону, пропуская их, и продолжал пытаться разобраться в звездах. Чавканье прекратилось. Остались только мелкие частые почавкивания, очевидно издаваемые меньшим существом. Интересно, а Кассиопею сейчас видно? Наверное, где-то на самом горизонте должна быть, дубль вэ такая…
И тут до меня дошло, что нет уже ни больших, ни малых почавкиваний. Они пошли обратно??
Я резко обернулся, моя левая нога потеряла опору, соскочив с обледеневшего натека на тропе, и я смачно вляпался прямо в какую-то дыру. Не по колено, конечно, но по щиколотку точно. Испустив проклятье, я все же сумел сохранить равновесие, раскорячившись, как молодая роженица. Глядя все еще себе под ноги, я увидел, что передо мной стоят ноги искомого существа, из чего я вывел вполне разумное предположение, то и само оно тут. Поднимая глаза еще выше я заметил, что поводка в его руке больше нет! Ну и молодец, дает погулять собачке. Потом, правда, заебется ловить, но это не мое дело… И уже окончательно подняв глаза, я перестал, наконец, топтаться. Думать о собачках я тоже перестал. Надо сказать, что я вообще перестал думать, потому что прямо передо мной из-под нелепой шерстяной шапки, наезжающей прямо на глаза, на меня смотрели две янтарные звезды.
Несколько секунд я был в каком-то трансе. Я даже поморгал. Все-таки тяжелый выдался денек, да еще спать лег в пять утра… вот это кстати зря. Сегодня лягу до полуночи. А потом я наконец обрадовался.
— Ольс?… Нет. Майя!
Она кивнула.
— Черт… наконец-то…
Я спазматично провел рукой по лицу, словно смахивая невидимую паутину.
— Все-таки трудно вот так, когда не знаешь наверняка, когда… слушай, что случилось? Что произошло? Почему я переживаю то, чего не было? Все вообще в порядке?
Она медленно покачала головой. Отрицательно.
— Не все в порядке? А что не в порядке? Мне нужны ответы. Ты сама вообще понимаешь, что происходит?
Она снова кивнула. Утвердительно. Ну слава богу хоть так…
— Тогда рассказывай.
— Это непросто.
— Разумеется непросто, Майя! – Рассмеялся я. – А что тут вообще у нас есть простого? Шапка у тебя потрясная, кстати. И вообще видик тот еще.
— Видик? – Не поняла она.
— Неважно. Так что случилось.
— Случился Ольс.
— То есть… в каком смысле? Ты с ним встретилась?
— Нет. Но встретились наши с ним действия.
— Хм… Ну а поподробней?
— Мы тебя рассматриваем, Макс. И для того, чтобы рассмотреть тебя как бы с разных сторон, мы… сейчас, подожди. Сейчас я настроюсь. Я хочу рассказывать тебе об этом так, чтобы это было более наглядно. Вот представь себе, что ты на Марсе и рассматриваешь меня. Но я лежу на животе, а тебе туда хочется заглянуть. И ты видишь, что я перед тем, как оказаться на этом месте, проползла некоторую траекторию. И ты понимаешь, что если ты меня немного переместишь туда, где я уже была, то часть моего пуза станет открытым и ты сможешь рассмотреть минералы, которые там есть. Понимаешь?
— Разумеется. Но я могу тебя подпихнуть и туда, где ты еще не была.
— Вот это было бы крайне не желательно, Макс! – Неожиданно заволновалась она. – Тогда я попала бы в ситуацию, как ты сейчас, может даже хуже, намного хуже!
— А… понял, понял. Значит ты меня подпихнула как бы в мою прошлую колею, так что я оказался тут.
— Нет. Мы тебя хотели подпихнуть в одно из твоих прошлых положений…
— И?
— И мы не учли, не могли учесть, что Ольс занимается теперь тем же самым. Он тоже хочет тебя рассмотреть.
— И что же?
— Да то, что он тоже пихнул тебя в направлении одного из твоих прошлых положений.
— Тааак….
До меня начало постепенно доходить.
— Значит вы меня пихнули, он меня пихнул…
— И в результате ты сместился в направлении результирующей наших усилий!
— И это оказалось совсем не тем положением, в котором я уже был!
— Да.
— Так вот почему…
Я почесал нос и вздохнул. С одной стороны пришло облегчение, как всегда бывает, когда источник проблемы прояснился. С другой стороны, мне еще непонятно, какие у всего этого могут быть последствия.
— Значит я сдвинулся так, что частично как бы валяюсь в своей колее, а частично нет? Поэтому частично я сейчас переживаю то, что на самом деле было в моей жизни, а частично – нет?
— Вот именно.
— Прикольно… нет, ну правда, это прикольно. Просто когда я не понимал – что именно происходит, было несколько тревожно, особенно когда ни тебя, ни Ольса нет. Сейчас по крайней мере понятно.
— Это не все, Макс.
— Я понимаю, что не все. Ты знаешь, что изменилась сама моя личность? Теперь с какого-то хрена мне стали интересны древние языки. И вот сейчас я думаю, что моя такая страсть к преподаванию тоже не совсем мне свойственна. Ну, была не совсем свойственна. Мне всегда нравилось обучать кого-то интересного, кого-то симпатичного, но такое впечатление, что теперь этого стало больше, много больше.
Она кивнула.
— А вы вообще способны определить – какая часть моей личности в самом деле мне присуща, а какая возникла сейчас под влиянием этой… аберрации?
— Ты способен был бы увидеть, лежит мое тело в колее или сдвинулось с нее?
— Конечно. Понятно. То есть ты видишь. Ну и ладно. Значит вы сдвинули меня куда-то не туда. Но ведь вы можете сдвинуть меня и обратно?
— Можем. В принципе…, — добавила она более тихим голосом.
— В каком таком «принципе». Можете или не можете??
— Можем. В принципе…
Я рассмеялся.
— Сейчас я поищу образы, которые тебе будут понятны, Макс, — пояснила Майя. – Подожди.
— Жду.
— Когда машина съезжает с колеи, и начинает буксовать, то вернуть ее в колею можно, в принципе, но если она сильно завязла вне колеи…
— Не нравится мне что-то этот образ, — нахмурился я. – Я типа забуксовал что ли?
— Вот именно. Нам надо было вмешаться раньше.
— Пока я не нагазовал так, что мои задние колеса пробурили слишком глубокую дыру в грязи?
— Этот образ… кажется приемлемым, да, — кивнула она.
— И что же вы не появились раньше?
— Мы тоже ограничены своими возможностями, Макс. Если ты ударишь по мячику слишком сильно, он улетит в кусты, и тебе потребуется время, чтобы его найти. А если там еще и овраг…
— Овраг… понятно. И пока вы искали меня в овраге, я тут наделал делов, правильно?
— Да.
— А что именно? Насколько все серьезно?
— На самом деле я думаю, что ситуация вполне благоприятная, Макс. Не переживай. Мы работаем над этим, и мне кажется, все можно исправить. Я уверена.
— Это приятные новости, малышка, — улыбнулся я ей. – Твоя собака, кстати, куда-то запропастилась, ты курсе?
— Это неважно. Это не моя собака. Это вообще не собака и это вообще неважно. Важно другое. Тебе нужно постараться сейчас ничего не делать. Вообще ничего.
— Не газовать?
— Не газовать. Пусть твои колеса не крутятся.
— Пойти домой и лечь спать? Или… может быть лечь прямо тут в луже??
— Не надо в луже:), — улыбнулась она. – Да, иди домой и ложись спать. Я думаю, что когда ты проснешься, мы уже справимся.
— А что если снова возникнет пересечение с действиями Ольса?
— Не возникнет. Он так же, как и мы, видит сложившуюся ситуацию. Он видит, что ты сдвинулся вне своей колеи и конечно понимает, как поняли и мы, в чем причина. Он также видит, что мы предпринимаем усилия, и понимает, что сейчас ему не стоит вмешиваться.
— Это хорошо. Но в будущем… как быть в будущем? Что если снова ваши действия приведут к таким же совпадением и таким же последствиям?
— О будущем подумаем потом, Макс.
— ОК. Разумно. Но что конкретно мне не стоит делать? Тебе не кажется, что лучше бы ты мне пояснила – какие именно мои действия могут быть проблемными? Чтобы я уж наверняка не стал бы их делать?
— Конечно, я могу объяснить. Тебе нельзя хотеть тут оставаться.
— Нельзя оставаться? – Не понял я сразу
— Нельзя хотеть оставаться. А ты хотел.
— Ах вот…, — начал я и заткнулся.
Теперь многое стало еще понятней. Вот все-таки неспроста мне тогда показалось, что что-то тут не то. Вот в тот самый момент, когда я понял, что не хочу, чтобы эта история прерывалась. Ведь ясно же чувствовал, твою мать, что что-то тут не чисто. Состояние было такое… смурное, невнятное, словно куда-то соскальзываешь и несешься, плавно и тревожно. Так что не надо было переть как танк. Надо было остановиться и задуматься. И вернуться в зону комфорта. Черт… почему я оказался таким беспечным? Или это еще один подарочек в виде качества, которое мне не присуще?
— Ничего страшного, — успокоительно произнесла Майя. – Пока что ничего непоправимого не случилось. Просто каждый раз, когда ты испытываешь отчетливое и сильное желание остаться в этой новой доля тебя колее, возникает своего рода… цементирующий эффект. Грязь, в которой ты застрял, как бы засыхает. Хотя это не совсем точно. Тут не идет речи о каком-то стационарном состоянии. Ты в любом случае продолжишь двигаться вперед во времени и в состояниях, но уже не в своей колее, и чем дальше ты уйдешь, тем сложнее будет вернуть тебя обратно.
— И что будет, если вы вдруг, ну предположим, не сможете вернуть меня в мое состояние? В мою реальную прошлую жизнь?
Майя замолчала и поджала губы.
— Ладно, не церемонься. Сама же сказала, что проблем скорее всего не будет. Так что случится, если вот такое… случится?
— Если мы не сможем вернуть тебя в твое настоящее прошлое, то мы, возможно… я подчеркиваю – это всего лишь «возможно», не сможем вернуть тебя в твое настоящее настоящее.
— Ох ты твою ж мать, — только и произнес я. – Да… это сильно. Но этого ведь не будет, правильно?
— Правильно. Ты просто иди домой и просто ложись спать, и больше не испытывай желания тут остаться.
— Не буду! – Торжественно произнес я, развернулся и, похерив поиски тропы и проваливаясь то в одну мокрую дыру, то в другую, бодро поковылял по направлению к проспекту.
Холодная вода по-прежнему охлаждала ноги, но теперь даже она грела душу перспективой выбраться из этого закоулка психических лабиринтов.
Выбравшись на асфальтированную дорогу, я перебежал на противоположную сторону и быстрым шагом двинулся к своему дому. Сейчас приду, в душ, и даже не буду ужинать – сразу спать.
Настроение было приподнятым, энергичным. В воображении рисовались слегка сюрреалистические картины того, как бегемоты собрались всем стадом и подпихивают меня своими попами и боками обратно на свое место. Не обращая внимания на редких прохожих, я шел к концу сегодняшнего дня, к концу всей этой странной истории из моего прошлого, которой никогда не было. И только подходя к своему подъезду, я обратил внимание, что где-то сбоку уже в течение примерно минуты болтается какая-то тень. По инерции я сделал несколько шагов… и остановился. Тень тоже остановилась. Потом подошла поближе. Потом еще поближе. Потом совсем близко.
Я обернулся.
В метре от меня стояла Настя.
Тишина сгустилась, отрезав окружающие звуки. Показалось даже, что стало еще темней. Возбуждение, охватившее меня, как-то быстро сошло на нет.
С минуту мы просто стояли молча, друг напротив друга. Я переминался с ноги на ногу, а она просто тихо стояла. Наконец, я решился прервать этот насыщенный молчанием диалог.
— И… что? – Закинул я удочку.
Она взглянула на меня, но не нашлась, что ответить на такой высокоинтеллектуальный вопрос.
— Ты решила не идти пока домой? – Зашел я с другой стороны. – Ты где живешь?
— На Полевой, — неуверенно произнесла она.
— О, блин… так это же противоположный конец города!
Она не стала возражать против такой констатации очевидного факта.
Понятно, что сюда она пришла не для того, чтобы постоять тут перед подъездом и уйти. Видимо, сделав вид, что уходит домой, она пробежалась по параллельной улице и, добравшись до моего дома раньше меня, ждала, пока я тут появлюсь. Понятно, что хочется ей не поговорить о физике, а чего-то другого… Понятно, что если я приведу ее к себе домой, то это кончится как раз тем, чего я хотел избежать – усиления ее привязанности ко мне, усиления риска для меня самого в том случае, если что-то пойдет не так. Учитывая фантомность моего пребывания тут, аспект повышенного риска волновал меня меньше всего. Но с другой стороны, учитывая ту же фантомность, первый фактор тоже теряет свое значение?
С точки зрения рассудка – да. С точки зрения чувств – нет. Даже в фантомном мире я не хочу причинять страдания влюбленным в меня девочкам. А тут ситуация все же иная, потому что в какой мере этот мир является фантомным, а в какой нет – до сих пор мне неизвестно, и я опять забыл выяснить это у Майи, кстати.
Я оглянулся. Вдалеке виднелись силуэты прохожих, но рядом с нами никого не было.
— Пошли, — я взял ее за руку и потянул за собой.
При первом же моем прикосновении она рванулась вперед с таким энтузиазмом, словно я приглашал ее в царствие небесное.
В подъезде тоже никого не было. Повезло. Не хотелось бы все-таки, чтобы меня тут видели с девочкой-подростком.
Войдя в квартиру, я имел самые смутные представления о том, что будет дальше. Точнее, вообще не имел никаких представлений. И кажется, и не хотел их иметь. После того всплеска энтузиазма, сейчас, когда в мои крайне простые планы вдруг встрял такой усложняющий элемент, я почувствовал апатию и усталость. Все-таки сказывается ночное бдение.
— Раздевайся, — буркнул я Насте, разулся сам, сбросил куртку прямо на пол и пошел на кухню.
Как минимум, надо ее накормить, а потом разобраться, что там у нее в голове.
— Иди сюда! – Крикнул я ей из кухни, ставя чайник и доставая из холодильника колбасу, прихватив попутно четыре яйца.
Еще со студенческих пор чай с бутербродом с докторской колбасой ассоциируется у меня с вкуснятиной. А если добавить к этому яичницу с жареной картошкой, то получается деликатес.
— Идешь? – Снова позвал ее я. – Если что, туалет и ванная тут, по пути на кухню направо!
Дверь в кухню скрипнула. Я оглянулся и чуть не выронил яйца. Передо мной стояла полностью обнаженная девочка.
— Вы сказали «раздевайся», — пробормотала она, затем скорчила какую-то смешную физиономию и снова застыла с немного испуганным лицом.
Я аккуратно положил колбасу и яйца на стол, затем снова повернулся к ней.
— Да, сказал. Иди сюда.
Она подошла вплотную ко мне – так, чтобы прикасаться только к краешку моей одежды, и, задрав голову, посмотрела мне в глаза.
Я сел на табуретку и привлек ее к себе. Прямо напротив моих глаз были ее набухающие грудки нулевого размера, и я прекрасно понимал, что никакая осмотрительность не сможет предотвратить того что неизбежно будет дальше.
Я положил ладонь на ее попку и едва-едва погладил, впитывая в себя каждый мельчайший фрагмент этих охуенных ощущений. Она довольно заметно вздрогнула и прижалась ко мне сильнее.
Я положил ей другую руку на живот и тоже погладил. Потом потискал ее ляжки, потом просто взял, поднял ее, прижав к себе, отнес в спальню, положил на кровать, разделся сам, и после этого я уже не думал ни о чем, а просто наслаждался телом шестидесятидвухлетней девочки, которое извивалось, нежилось, потягивалось и по-всякому тащилось в моих лапах, под моими поцелуями, поглаживаниями, нарочито грубыми лапаниями и всем тем, чем можно наслаждаться с таким пиздец красивым телом, при одном взгляде на которое перехватывает дыхание и возникает мороз в груди.
Минут через десять я пришел в себя. Я лег на бок, прижал ее к себе, она обхватила меня обеими руками за шею и смотрела прямо в глаза предельно открытым взглядом ярко-голубых глаз. Не существует ничего более искреннего и настоящего, чем любовь девочки-подростка, и тот, кто никогда в жизни не испытывал такого по отношению к себе, прожил свою жизнь кастратом. Бессмысленно, конечно, дорисовывать в такой любви больше, чем в ней есть. Девочка может при этом оставаться глупой, эгоистичной, ревнивой – это понятно. Ее личность может и чаще всего и является лишь полуфабрикатом, но что получится дальше из нее, во многом как раз зависит от того – на кого будет направлена ее любовь. Кому она захочет отдаться, полностью принадлежать. Если это будет самодовольный бесчувственный мудак (что и случается в 99% ситуаций, или в 100% вне Марса), то из нее получится сначала несчастная девочка, потом скучающая девушка, а потом и обычная женщина. А если это буду я… тогда все зависит от нее – насколько она сама захочет воспользоваться тем шансом, который ей выпал.
Но все это – в реальном мире. На Марсе. А мы где??
От чувства бессилия я чуть не застонал. Где мы… Мы в какой-то дикой жопе, из которой я, возможно, уже сегодня ночью исчезну, а она останется. И интересно, где она останется?? Голой в чужой квартире? Или одетой у себя дома без признаков воспоминаний о том, что хоть и было, но чего на самом деле не было? Ебаный в рот, ну надо же наконец разобраться в этом вопросе! Как вообще я могу принимать какие-то решения, когда я слеп, как голый землеклоп?
— Тебя ждут дома? – Наконец решил я расставить какие-то точки над «i».
— Нет.
— В каком смысле «нет»? Почему нет?
— Просто не ждут.
— А где тебя ждут? — Задал я очевидно дурацкий вопрос.
— Здесь. Ты меня ждешь. – Произнесла она и продолжила пялиться своими глазками, размахивая длинными ресничками, как крыльями сонной бабочки.
«Девочка явно не глупа», — отметил я про себя. Чтобы так ответить, нужно иметь что-то за душой. Нетипично для обычных пиписек в ее возрасте. Впрочем, ее интерес к физике ведь тоже нетипичен.
— Ладно… с кем ты живешь?
— С бабушкой.
— А где родители?
— Их нет, я из детдома. Я жила в детдоме, а потом бабушка меня забрала.
— Твоя родная бабушка?
— Нет, просто бабушка.
— И почему же она тебя не ждет?
— Потому что она меня ненавидит и хочет, чтобы я поскорее сдохла или вышла бы замуж.
— Это… она сама тебе так говорит?
— Ага, — кивнула Настя и улыбнулась.
— И за что же она тебя ненавидит?
— Не знаю… за всё. Я ее не слушаюсь.
— Ясненько… и если ты не придешь ночевать…
— А я так и так часто не прихожу ночевать.
— А где ночуешь?
— Ну так… у подружек из школы, в основном. У девочек со двора. По-разному… Все знают, что я из небла-го-получной семьи, — с трудом выговорила она и рассмеялась. – Все уже привыкли.
— Значит ты можешь сегодня спать со мной?
— Конечно. Я каждый день буду спать с тобой.
— Хм…
Мое настроение стремительно портилось. С каждым ее словом на меня наползала все более и более мрачная тень. Чем всё было лучше, тем всё было хуже. Даже ещё намного хуже, скорее всего.
— Тебе нравится физика?
— Да, нравится. Мне сегодня очень понравилось. Всем понравилось. Я думаю, что в следующий раз на урок придет больше детей.
— Ну ничего, справимся… А ты что же, хочешь… жить со мной?
— Да, а что? Разве будет плохо, если я буду жить с тобой?
— Ну как сказать… нас окружают люди, которые захотят устроить нам много проблем. И если узнают, что я сплю с шестидесятидвухлетней девочкой… то ни уроков физики уже не будет, и вообще ничего хорошего не будет.
Настя задумалась.
Я приподнял ее ляжку, положил между ее ног стоящий хуй и опустил ляжку обратно. Она крепко сжала его, и глаза ее стали похожи на глаза пьяной кошки.
— Я могу приходить к тебе так, что никто не будет видеть. Я буду приходить, когда уже темно, одевать на себя что-то такое, что носят старухи. Пока я тебя ждала, я хорошо тут все рассмотрела. Сначала я со стороны шоссе буду проходить к сараю, который стоит напротив твоего подъезда. Дождусь, когда около подъезда никого не будет. Потом зайду. Никто не будет обращать внимания на старуху.
— Кроме других старух, — заметил я. – Они-то обязательно заметят.
— Тогда на следующий раз я оденусь как-то иначе, и они никогда не поймут, что это один и тот же человек. Я смогу просачиваться так, что никто не заметит. Я же из детдома, а там нам приходилось учиться быть незаметными.
Я покачал головой.
— Какое-то время это может сработать, но…
— Это сработает столько, сколько надо. Я все равно что-нибудь придумаю, чтобы всех обмануть. Поверь мне, я умею. Ты наверное не знаешь, но на первом этаже рядом с мусоропроводом прямо под лестницей в каждом подъезде есть квадратная дыра. Взрослый туда не пролезет, а я пролезу легко. Это дыра в подвал. Я могу заходить в любой подъезд, пролезать в ту дыру и вылезать уже в твоем. Видишь, есть много возможностей, о которых ты даже не догадывался.
— Ты все это рассмотрела, пока ждала меня?
— Конечно. Чем больше я знаю, тем лучше могу все устроить.
— Круто. Ладно, я согласен, что кое как мы могли бы выкручиваться. И что ты будешь делать тут? Как будешь со мной жить?
Она сильнее сжала ляжками мой хуй.
— Это не ответ, — улыбнулся я. – Чем ты будешь тут заниматься помимо… этого?
— Учить уроки, учить физику, и ты меня будешь всему учить.
— Ты имеешь в виду… всему?
— Ага, всему.
— Но ты не сможешь тут гулять на улице.
— А я и так не гуляю. Мне неинтересно. Пока я хожу до школы и обратно, я успеваю погулять.
— В какой школе ты учишься?
— В третьей.
— Отсюда будет далеко.
— Ничего, с Полевой тоже не близко. Я была приписана к этой школе, пока жила в детдоме, так и осталась.
Я вздохнул, прижал ее к себе, и она затихла. Эти дурацкие разговоры… зачем я вообще начал все это обсуждать? Как будто проблема именно в том, как именно нам с ней жить. Как будто это вообще была проблема. Проблема была совсем в другом…
— Ты хочешь у меня всему учиться? – Снова заглянув в ее глаза спросил я.
Мне было важно еще раз увидеть ее глаза, ее мордочку, посмотреть – как она будет отвечать, как будто я хотел убедиться, что все это на самом деле всерьез.
Показалось, что и она почувствовала, что я спрашиваю больше, чем звучит в вопросе. Она снова обняла меня за шею, и почти прижала свои губы к моим.
— Я буду всему учиться. Я буду читать книги, я очень люблю читать, я могу хоть целый день читать. Я буду все для тебя делать, — она снова сжала ляжки. – Если хочешь, я буду готовить еду, стирать твою одежду, я буду твоей любовницей… я буду хорошей любовницей, а потом, когда мне будет шестнадцать, мы сможем пожениться, если ты захочешь. А если не захочешь, я просто буду жить с тобой и делать для тебя все, что ты хочешь.
«Классика», — подумал я. – «Взрослый мужик и Лолита». Но все-таки мне не казалось, что это была обычная история такого рода, когда охуевший от спермотоксикоза и нехватки девичьей ласки мужик втюривается в лолиточку, дорисовывая в ней несуществующую психическую жизнь с предсказуемыми последствиями. В этой девочке жизнь была. Все-таки жизненного опыта у меня в этой области было достаточно, чтобы уверенно судить об этом. Но причем тут все это? Причем тут вообще все это, господи? Есть там психическая жизнь или нет… ну какая нахрен разница, если завтра утром меня уже тут не будет?
Я встал с постели, и Настя тоже моментально выпрыгнула из нее.
— Можешь валяться, — предложил я. – Я тут пока займусь своими делами, мне надо кое о чем подумать.
— Я не хочу валяться. Я тоже позанимаюсь своими делами.
Я усмехнулся и пошел в кабинет. Спустя секунду ее мордочка уже показалась в дверном проеме.
— Можно я буду иногда ходить голой?
— Можно. Мне приятно на тебя смотреть.
— А мне можно заходить сюда, когда…
— Тебе можно заходить куда угодно и когда угодно, — перебил я ее. – Ты же… хочешь быть моей девочкой?
— Да, я твоя девочка, — ответила она мгновенно, успев к тому же слегка переиначить вопрос.
— Ну вот. Значит ты можешь тут ходить где угодно.
— Ладно! – Радостно ответила она, зашла в кабинет и прилипла к полкам с книгами.
Я снова невольно покачал головой, потому что ситуация становилась все хуже и хуже.
— Если захочешь что-то есть, сама лезь в холодильник, — бросил я.
— Я могу приготовить ужин, — немедленно отозвалась она.
— Нет, никаких ужинов. — Я развернул кресло к окну, уселся в него и уперся взглядом в непроглядную уличную тьму. – Когда кто-то из нас захочет есть, он просто приготовит себе еду и съест. Не надо становиться кухаркой для меня. Ты не кухарка. Ты девочка.
— Понято! – Отрапортовала она и снова прилипла к полкам.
Вперившись куда-то в пространство за окном, я наблюдал за тем, как в моей голове из стороны в сторону плавает сказанная Майей фраза: «ты не должен хотеть остаться». К ней прилеплялась и другая: «вероятно, мы не сможем вернуть тебя в настоящее нестоящее». Обе фразы были очень плохи, хотя внимание упорно цеплялось к фразе «вероятно». Да… ситуация была хреновей некуда.
Минута шла за минутой, а я все сидел и наблюдал за проплывающими мыслями.
«Вероятно – это не наверняка».
«Смог бы я так же бросить Машу? Или Лисье?»
«Разве я могу вытащить ее из мира фантомного прошлого?»
«Можно ли рисковать всем остальным ради того, что я не могу даже выразить, чтобы это не звучало абсурдно?»
«С каких пор ты стал старым пердуном, которому подавай только стопроцентную уверенность в благополучном исходе?»
«Таким разве место в Космосе? Таким вот и сидеть во Фрязино в кресле-качалке».
«Я смогу себе простить, что выкинул на помойку такую девочку?»
Я оглянулся. Настя нацепила на себя одну из моих футболок – значит, уже полазила по шкафам. Как кошка, которая ищет вкусного. Теперь она сидела в другом кресле, забравшись туда с ногами. Ее обнаженные ляжки и лапки были пиздец какими возбуждающими, но мне надо перестать на них смотреть. Какое бы решение я ни принял, стройные девочковые ляжки и нежные пальчики не могут быть весомым аргументом и не должны искажать ясность моих рассуждений.
В руках у нее была книга, и она очень внимательно ее читала. Я узнал эту книгу – это был один из томов Роджерса.
— Интересно? – Поинтересовался я, не удержавшись и положив ладонь на ее ляжку.
— Очень!
— Какой том?
— Третий. Атомная физика. Я уже начинала ее читать, но у меня отняли. Здорово, что она у тебя есть.
— Отняли?
— В школе, в библиотеке. Я взяла ее почитать, но на следующий же день ее заставили отдать. Сказали, что мне еще рано.
— Ладно…
Я отошел, и она снова уткнулась в книгу.
— Мне надо уйти, — сказал я и вышел в коридор. – Сиди, читай, — добавил я, увидев, что она дернулась с кресла, и взгляд ее стал тревожным.
Она осела обратно, снова подобрала ножки и положила на коленки книгу. Я оделся и снова взглянул на нее. Со стороны могло показаться, что она читает дальше, но я был достаточно внимательным, чтобы понять, что она просто уткнулась взглядом в одну точку.
— Настя…
Она повернула голову.
— Я погуляю, подумаю о своем, и вернусь.
Она молча кивнула.
— Можешь ванну набрать и поваляться там. Любишь?
Она снова кивнула.
— Ладно…
Я снова встретился с ней взглядом, затем развернулся и вышел.
Конечно, не было вообще никаких оснований надеяться на успех, но я должен быть хоть что-то делать. Быстрым шагом я снова пересек шоссе и снова выперся на пустырь. Стало еще темнее, потому что опустился туман, и свет уличных фонарей отсюда казался очень далеким и расплывчатым.
Я прошел пустырь из края в край, ознакомившись с очередными чудесными ямами, дно которых покрыто чертовски скользким льдом. В одном месте я умудрился провалиться по колено, так что аж лязгнули челюсти. Дойдя до детской площадки, которая сейчас представляла собою архипелаг посреди шельфового моря, я повернул и пошел в другой конец. Там было совсем плохо – там можно было завязнуть всерьез. Живут же люди…
Снова дойдя до детской площадки, я подошел к металлической конструкции с лесенкой и залез на пару ступенек вверх, напоминая теперь капитана тонущего корабля. Ну и сколько я могу тут проторчать, пока не околею от холода? Полчаса? Час? И для чего? Что нового она мне сможет сказать, даже если придет? А что я ей скажу?..
Среди клубов тумана что-то закопошилось, и я десятым чувством понял, что это она. Без собаки. Копошение приблизилось, и уже можно было различить очертания фигуры.
— Майя! – В нетерпении окликнул я ее.
Существо подняло голову и направилось прямиком ко мне. Посмотрев вниз, я решил не сползать в ледяную жижу. Пусть лучше она ко мне поднимается на капитанский мостик.
— Залезай, — пригласил я ее, когда она наконец подгребла к левому борту. – Титаник готов принять тебя на борт.
С печальным прощальным чавком пучина выпустила её ноги, и спустя пару секунд Майя уже была рядом со мной. Она откинула капюшон, и я чуть не ебнулся с лесенки.
— Ольс??
— Что ты делаешь, Макс? – Изучая меня своими янтарными звездочками, спросил он.
— Стою…, — опешил я. – А что еще я могу тут делать? Ты встречался с Майей?
— Нет.
— В силу каких-то принципиальных технических сложностей, или…
— Ситуация и так непростая, Макс, и мы не хотим еще ее усложнять.
— Майя мне описала вкратце суть проблемы.
— Тогда что ты делаешь?
— Стою. Ты о чем?
— Ты знаешь, о чем я.
Я вздохнул. Наверное, он прав. Играть дурочку не самое время. И холодно, блять.
— Что ты предлагаешь, Ольс?
— Ты знаешь, что я предлагаю. Пойти домой, уложить Настю спать, лечь спать самому. И всё.
— А что будет с ней?
— С кем?
— Теперь ты играешь дурачка? С Настей что будет, Ольс?
— Я не играю в дурачка, я просто хочу тебе сказать, что «Настя» — это… это часть мира, о котором все мы имеем слишком ориентировочное представление.
— То есть она не является реальным чувствующим существом?
— Реальным… чувствующим существом? – Как-то нерешительно переспросил он и задумался.
Не знаю, какого ответа мне хотелось больше всего. Любой вариант нес в себе слишком много болезненного.
— Является.
Если я думал, что готов к обоим вариантам, то я ошибался. К этому варианту я был совершенно точно не готов.
— Но! – Сразу заткнул он меня, увидев, что я готов обрушиться на него с кучей вопросов. – Но… Макс, я почти ничего не могу сказать об этом более определенного. Ты пойми, ситуация удивительна для нас всех. Когда Майя только начала тебя изучать, то и она, и остальные изучали именно тебя. Как личность. Как сознающее существо. Для них это вопрос первостепенной важности, ведь ты – тот человек, который может многое изменить в их жизни, в том числе и многое построить и многое сломать. Для них крайне важно разобраться в том, что ты за человек.
— А для тебя?
— Для меня это тоже важно, но в намного меньшей степени, потому что ты и твои люди уже добрались до Майи, вы уже там создали определенные помехи, но до меня вам не добраться.
— Почему??
— Потому что я в своем путешествии зашел очень глубоко.
— В смысле…
— Я говорю твоими словами. Ты знаешь, что такое глубоко, что такое высоко.
— А… ты имеешь в виду – в прямом смысле «глубоко»? Глубоко под поверхность Марса?
— Да. Жерло вулкана, которое вы обнаружили, ведет очень глубоко, и вам туда не проникнуть.
— Даже в скафандрах?
— Скафандры вам не помогут, насколько я понимаю. Если только вы еще не научились делать скафандры из сплава гафния, тантала и шеелита.
— Э… гафния и тантала?… Шеелита? Это который вольфрамат кальция? Скафандры?? Нет, не научились:) И вряд ли научимся, честно говоря.
— Ну вот и я о том. Поэтому меня больше интересовало само явление пересечения органического и неорганического осознаний. То, что это в принципе возможно, бегемоты знают уже давно, ведь эти две формы жизни на Марсе живут уже довольно долго… но данный случай – особый, потому что пересечение сознаний привело к порождению особого вида реальности, в котором ты и находишься.
— Так-так, — поднял я палец. – С этого места давай поподробней. Значит то, что происходит сейчас, это все-таки реальность.
— Да.
— И участвующие в этой реальности сознания – реальные.
— Да. Они реальные, осознающие существа.
— То есть этот мир – мир реальных людей?
— … в определенном смысле да. В другом смысле – нет.
— Что это еще за хрень? В каком еще «определенном» смысле и в каком таком «другом» смысле?
— Я не знаю. Я же говорю – я только начал это изучать, и мало что могу сказать.
— Дерьмо какое-то…
Я ударил кулаком по железной перекладине и пожалел об этом. Железка, определенно, была весьма настоящей…
— Макс, ты так удивляешься, как будто не понимаешь, что когда пускаешься в путешествие сознания, то неизбежно наткнешься на что-о поразительное, чему до поры до времени нет никаких объяснений. Если тебя это не устраивает, ты мог бы не соглашаться на эксперимент с Майей и просто проснуться у себя в кабинете.
— Ладно, Ольс, я понял. Давай зайдем с другой стороны. Если я исчезну, Настя будет страдать?
— Конечно она будет страдать.
— И когда я исчезну, ее жизнь, значит, продолжится? Она не рассеется просто как мираж, как сон моего разума?
— Нет, безусловно нет. Никто никуда не рассеется. Это не мираж, Макс, я повторяю. Это реальность. Ее жизнь в этой реальности продолжится.
— И как сложится эта ее жизнь?
— Да кто же это знает? – Изумился он. – А как сложится твоя жизнь? А моя? Кто это может знать.
— Ладно, ладно… а могу я ее отсюда вытащить?
— Макс, — взмолился он. – Я не знаю… Я знаю только одно. Если ты здесь останешься ради нее, то мы все тут же попадаем в ситуацию крайней неопределенности. Мы просто не знаем, что будет, если ты закрепишься в этой колее, в которой у тебя будет прошлое, которое никогда не существовало. Никто не знает.
— Я не могу ее бросить, Ольс, — неожиданно сам для себя сказал я.
Воцарилось молчание.
— Почему? – Наконец спросил он.
— Почему… я не могу ее бросить, потому что… потому что я испытываю к ней близость. Очень сильную близость.
Мы снова замолчали, и я почувствовал, как во мне прямо на глаза растет та самая близость, о которой я сказал. Как будто все это время я запрещал себе испытывать это. Из чувства самосохранения. Из чувства здоровой осторожности. Из чувства близости к Маше, к Лисье, к Реми, ко всем этим людям, которые так для меня важны, и для которых так важен я. Но сейчас, когда я произнес это вслух, это чувство буквально выпрыгнуло из каких-то моих глубин и уже не могло быть упрятано обратно.
— Я испытываю к ней близость, — повторил я. – Я не могу ее бросить. Я обязан постараться ее вытащить отсюда, когда вы вытащите отсюда меня.
— Когда и если, я бы сказал, — мрачно заметил Ольс.
— Хорошо. Когда и если. Давай не будем ныть, Ольс. Ты ввязался в эту историю, потому что она тебе интересна. Я делаю её еще более интересной. Что ты мне говорил минуту назад? Вот скажи это теперь самому себе. Мы здесь для того, чтобы встречаться с неизвестным. Разве контакты с собирателями багрянца не являются встречей с неизвестным?
— Являются. Но я знаю, зачем я это делаю.
— И я знаю, зачем я это делаю… наверное.
— Ага. – Кивнул он. – Наверное…
— Ты собираешь восприятия, так?
— Да. Я собираю восприятия. Я – коллекционер.
— Ну вот и я. В какой-то степени тоже… коллекционер. И я ее не брошу. А когда вы будете меня отсюда вытаскивать, не забывай, что я для тебя представляю огромную ценность, потому что через меня ты сможешь интегрировать в себя восприятия органических существ, людей. Ты все равно уже погряз в этом болоте. Ты уже заполучил от меня нежность и чувство юмора, и останавливаться нет смысла. Я понимаю – обитатели Юпитера, собиратели багрянца… это все чудесно, но они далеко и контакты твои с ними, как я понимаю, очень обрывисты и непросты. А я – вот он я, прямо тут. Так что вытаскивайте меня. И Настю. И от меня ты можешь перенять еще много чего, обогатив свой мир, насытив себя энергией, которую дает интеграция восприятий из разных полос…
Ольс неожиданно встрепенулся, так что мне даже показалось, что его янтарные глазки загорелись каким-то особенным пламенем.
— Что ты об этом знаешь? – Его глаза сверлили меня взглядом Мюллера.
— О чем?
— Об энергии синтеза полос?
— Нихрена не знаю. Просто догадался. У меня ведь тоже есть кое что от вас. А что, верно догадался?
— Верно. Интеграция восприятий из разных полос по какой-то причине дает прилив особой энергии.
— А если интегрировать в себя восприятия не из одной соседней полосы, а из двух?
— То энергии синтеза становится намного больше.
— То есть… хм… понятно. Ты мне поможешь. Сначала ты меня отсюда вытащишь – вместе с Майей или сам или пригонишь сюда собирателей, мне все равно. Ты поможешь мне, а потом мы продолжим обмениваться восприятиями. И я хочу, чтобы ты потом помог мне интегрировать какое-нибудь восприятие из мира сатурнианских плазменных каракатиц, или кто у них там, и из мира собирателей. Это в твоих интересах, Ольс. Я вот что пытаюсь тебе растолковать. Это полностью в твоих интересах, потому что вместе мы сможем достичь гораздо большего, чем ты в одиночку. Это же очевидно.
Задумчивый взгляд Ольса был непроницаем, и о чем он там думал, ну или что там делают бегемоты вместо размышлений, я не имел понятия.
— Значит, остешься? – Уточнил он.
— Без сомнения. Я ее не брошу. Точка.
В моей голове снова вспыхнул образ Насти, сидящей на кресле с голыми лапками и уткнувшейся в книгу так, как когда-то я сам утопал в книгах и в открываемых ими мирах. Образ ее, отдающейся мне без оглядки, и снова чувство близости, преданности затопило меня. И зря я пытался отделить от себя эротическое влечение к ней. Оно ничем не плохо, эротическое влечение. Оно, конечно, не может стать определяющим в принятии решений, но я категорически не хочу больше отодвигать его в сторону, потому что это часть любви, часть того, что для меня в этой жизни самое ценное.
— И ты называешь это «близость»?
— Да. А что?
— Просто хочу знать, каким словом ты обозначаешь этот свой третий подарок мне.
Выпучив глаза, я вытаращился на Ольса. Казалось, он погружен сам в себя, переваривая новое восприятие, и мне не хотелось его прерывать. Уж если иметь дело с неорганическими существами, то я предпочитаю, чтобы они понимали — что такое близость – не отвлеченно теоретически, а могли чувствовать его своей танталово-гафниевой шкурой.
Я молча развернулся лицом к лестнице и сполз вниз, в ледяную жижу, залившую половину этого говёного городка, в котором ничтожные люди прозябают и выживают, не уважая и не любя ни самих себя, ни своих близких. И в этом говне мне предстоит борьба. За свое осознание, за Настю – кем бы или чем бы она ни являлась по своей природе, и заодно за всех тех детей, которые придут ко мне послезавтра на занятия по физике.