Звонок застал меня в туалете. Ну что ж, подождут, ничего с ними не случится. Что же такое я сожрал?.. В поисках виновника отравления лучше всего довериться своему телу – перебираешь все недавно съеденное, и если от чего-то возникает резкий приступ тошноты – то это оно и есть. Яйца в мешочек. Нет, нормально. Тосты с маслом… а, черт с ним. Пора, а то неудобно получится.
Коридоры были уже совершенно пусты, когда я поднялся на третий этаж и повернул направо. В самом конце коридора на одной из дверей висела табличка «Директор». Толкнув дверь, я оказался в приемной. За столом, лицом к входящим, восседала дебелая женщина лет пятидесяти с неопределенным лицом и свисающими по обе стороны от этого пятна локонами.
— Здравствуйте, — поприветствовал я ее, прикрывая за собой дверь. – Я к Михаилу Сергеевичу.
Женщина закивала, от чего ее локоны стали болтаться, как у правоверного еврея, молящегося у своей стены, только шляпы ей не хватало. Я не смог удержать улыбку, так что поймал ее где-то на середине, отчего мое лицо как-то глупо перекосилось, и наверное я показался женщине жалким, так что она состроила покровительственное выражение и сняла трубку селектора.
— Михал Сергеич, тут к вам… ага… ага.
Положив трубку, она мотнула головой в сторону массивной двери, обитой дермантином, что означало разрешение на вход, очевидно.
Кабинет директора был выдержан в лучших традициях советского казенного стиля. Большой стол, за которым восседал «сам», стоящий перпендикулярно к нему стол попроще – для посетителей, для заседаний. Стены увешаны всем, чем положено, всякая разнокалиберная дребедень, от которой у всякого нормального человека сразу возникает приступ мигрени.
Директор встал и оказался низкорослым таким крепышом с впечатляющей шевелюрой, лет пятидесяти. Такой мог бы и в парткоме работать, но вот – попал в школу.
— С чем пожаловали, любезный? – В лучших ленинских традициях вопросил он, поправляя ремень на своих брюках, от чего его не совсем ленинский животик бодро подпрыгнул и улегся обратно.
— Здравствуйте, Михаил Сергеевич, — начал я, и он уселся обратно, делая рукой жесты, приземляющие меня на стул.
Я сел. Затем встал и пересел на стул поближе к нему.
— Я вот по какому делу, Михаил Сергеевич… понимаете, с чего бы вот начать-то… дело в том, что я узнать хочу, не хотите ли вы при своей школе открыть физмат кружок для углубленного изучения математики и физики?
— Кружок…, — то ли удивленно, то ли неодобрительно прогудел он, вглядываясь в меня. – Я так понял по нашему созвону, что вы учитель?
— Да… нет, вообще-то я не учитель. Я, видите ли, ученый. Бывший. Ну не то, чтобы прямо вот «ученый»… ну типа ученый… Работал как все, в институте, в лаборатории… двадцать лет работал, между прочим… не хуже и не лучше других, наверное, и понимаете, — я не удержался в стуле, встал с него и стал прохаживаться вокруг перпендикулярного стола, заходя то слева, то справа от царствующей особы.
Особа поворачивала голову вслед за мной, иногда поправляя своё пузо, и в целом выглядела заинтересованной. Видимо, нечасто сюда захаживают всякие фрики.
— Знаете, я Вам наверное не очень политкорректную вещь сейчас скажу, — продолжал я, — не очень даже патриотическую вещь…
Взглянув на особу, я увидел, что он как-то подобрался в своем кресле и его брови чуть приспустились вниз.
— Впрочем… ладно, не важно. Не скажу. Вам достаточно знать, что в моей голове есть некоторые не очень патриотические мысли… так вот двадцать лет я работал, и что? Это в СССР была наука, и какая! А сейчас? Сейчас, извините, это просиживание штанов. И вот я, неплохой, между прочим ученый, и мне уже хорошо за сорок, и я вот так просижу до шестидесяти?? Это надо ведь себя уважать, между прочим! Знаете ли… Ну некоторые могут, пожалуйста, я же им не судья, — я картинно развел руками, — сидите, перекидывайте костяшки на счётах, если угодно, но я так не могу, нет. Поэтому я ушел. Вот встал и ушел.
— Решительный Вы человек, Всеволод…
— Владимирович, — подсказал я.
— Да, именно. И что, вот прямо встали и ушли?
— Вот прямо. Ну, знаете, с головой неплохо дружу… кое-что у меня есть, придумки разные… так что ушел, открыл кооператив, делаю разные штуки… ну это трудно объяснить, и это неважно. Раз у нас тут в России такие, значит, дела, то я продаю туда, где наука есть. Корейцы у меня покупают, шведы, немцы… небольшое такое предприятие, но зарабатываю я неплохо. Хорошо зарабатываю, в общем, поэтому, кстати, зарплата мне не нужна!
— Вот как! – Директор заметно воодушевился и снова стал заправлять живот в штаны. – То есть совсем не нужно или как?
— Совсем, совершенно не нужно, — постарался я произнести с максимальным воодушевлением, чтобы он не стал искать какого-то двойного смысла. – У меня ведь как раньше было… треть времени на свои исследования. Я ведь все-таки ученый, и мы с коллегами из Токио кое-что потихоньку двигаем… это перспективно, но слишком ново, слишком как-то амбициозно, поэтому двигаемся неспеша. В общем, треть времени я уделяю своим исследованиям, просто как независимый ученый. Еще треть я посвящал своему предприятию. Пока там, знаете ли, все наладишь, запустишь, кадры, бухгалтерия, то, се. Ну и треть просто на жизнь, для себя.
Я остановился и посмотрел на него. Поджав нижнюю губу, он слушал все еще с интересом, но какое-то классовое чутье в нем уже определенно зашевелилось. С другой стороны, чисто холопский интерес ему тоже был не чужд, так что я пока что ничего не испортил.
— И вот понимаете, какая ерундовина получилась… кооператив-то мой работает уже как бы и сам по себе. Ну там подкрутить, то наладить, новые тесты провести, небольшую модификацию устроить, но это уже никак не треть времени, а может, ну не знаю, десятая или двадцатая часть, да и не по нутру мне вот это все на самом-то деле, — бросив на него короткий взгляд, я понял, что угадал, и заслужил пару очков.
Советские люди, и российские в том числе, любят деньги. Очень любят. За деньги они готовы на все, буквально на все. Метания Фауста им не постичь. С другой же стороны, очень сильно они не любят и прямо-таки ненавидят классовой ненавистью тех, кто эти самые деньги зарабатывает. Пограничное состояние возникает, когда тот, кто зарабатывает, им что-то даёт. Тогда они приходят в специфическое, особое российское состояние «ненависти к любимому». Тут много своих закономерностей. К примеру, нельзя давать слишком много. Пока даешь чуть-чуть, они тебя любят и ненавидят. Если даешь побольше, они тебя обожают и даже боготворят, и уровень их ненависти стабилизируется и принимает определенные культурными особенностями формы, такие как поливание поносом за глаза и тому подобное. Но если ты даешь еще больше, то парадоксальным образом градус ненависти начинает снова расти, причем совершенно бессознательно, так что в итоге доходит, бывало, до того, что человек не может уже сдерживать своей ненависти, и поносит не только за спиной, но уже и в глаза, что приводит к разрыву отношений и, соответственно, к падению холопа обратно в свое корыто. С точки зрения науки о паразитах – довольно парадоксальное явление, и жаль, что ученые не уделили этому явлению достаточно внимания – возможно, что-то могло бы проясниться насчет жизни наших далеких человекообразных предков?
Так что выразив свое презрение к зарабатыванию денег, я обеспечил себе некоторую долю прощения. Холопы отчасти прощают тех состоятельных людей, которые всячески выражают отвращение к процессу зарабатывания, к предпринимательству. Тогда предприниматели становятся чем-то вроде психически и морально больных, но свою болезнь осознающих и ее стыдящихся, а это заслуживает жалости. Русские любят не только ненавидеть, к счастью, но еще и жалеть, поэтому возникает некоторый баланс, своего рода общественное согласие. У кающихся бизнесменов пожертвования принимают, ощущая себя благодетелем типа средневекового лекаря, который выпускает из больного кровь для его же блага.
— И вот подумал я, — продолжил я свою повесть, — что негоже вот так треть времени никуда не девать, и мысль у меня возникла – а что если в школу пойти? В нашу, фрязинскую, ведь я сам отсюда, местный я. Помочь детям! Нет, я понимаю, что большинству детей ни физика, ни математика вовсе и не нужна, но я и не хочу заставлять их зубрить. Я хочу, чтобы они понимать начали, чтобы увлеклись, ведь есть же, должны же быть такие дети. В наше время они были, и сейчас есть. И ведь не всегда же у нас в России вот всё это будет, как Вы думаете, Михаил Сергеевич? Ну ведь когда-нибудь все это закончится, и начнется жизнь, и начнется наука, и тогда эти дети найдут себе нормальную работу, станут учеными может быть, ведь в конце концов немало на Руси было талантливых ученых, и далеко не все они в столице уродились, я столько примеров могу привести… да Вы и сами, наверное, знаете, и почему бы им и вот в нашем Фрязино не появиться? Городок как городок, не хуже других. И вот если бы тут, на базе Вашей школы, открыть кружок для тех, кому интересно, а? Что думаете? Я бы приходил хоть каждый день, часа на три, скажем. Где-нибудь вечерком, чтобы дети могли после уроков домой сходить, покушать, домашние задания поделать или погулять, а потом…
Тут я запнулся, увидев, что нижняя губа директора поехала влево, что, несомненно, означало неудовольствие.
— Вечером… в школу? – Спросил он. – А кто же тут в школе их ждать будет? У нас школа вечером не работает. Где же я вам найду…
— А и не надо ничего находить! Я сам буду приходить, открывать какую-нибудь заднюю дверь, ну есть же тут у вас задняя дверь? Запущу, занятия проведем всех выпущу и сам дверь закрою.
Судя по всему, такая самодеятельность пришлась ему не слишком по вкусу.
— Гладко у Вас все на словах, Всеволод… эээ…
— Владимирович.
— Да. На словах все хорошо, а вот если что случится? То кому отвечать? Мне, директору. Я ключ выдал, я допустил, я позволил. А мне и своей ответственности во как хватает, — он смачно провел ребром руки по горлу и аж закашлялся.
— Да что же может случиться-то? – Удивился я. – Не бог весть что ведь тут у нас будет. Десяток-другой детишек посидят тут два-три часа, физикой позанимаемся, да и по домам.
— Ох, Вашими бы устами, Всеволод Владимирович… не знаете Вы жизни-то нашей, школьной…
— Это Вы правы. Не знаю. Пороха не нюхал, — признался я и снова метнул в него взгляд искоса и снова убедился, что попал в точку.
Боров приосанился, живот подвыпятил. Польстил я ему, мудаку.
— Но ведь и ребята у нас будут не такие, ну не обычные. А только те, кому не лень в школу вечером тащиться и пару часов физикой заниматься. Хулиганов всяких и прочих элементов не будет, не до физики им.
— Да…, — призадумался боров. – И то верно.
— А для школы-то польза какая, — продолжал я, используя эвфемизм «школа», а намекая совсем на другое.
Ну он понял.
— Для школы польза тоже будет. В РОНО опять-таки что скажут? Что молодцы мол, науку двигаем, общественная деятельность, молодцы, организовали, сумели. И ведь к нам же и из других школ дети пусть ходят. Пусть другие понимают, что они-то не сумели, а вот Вы – сумели.
В какой-то момент показалось, что лесть уже слишком грубая, но нет, сошло нормально.
Откинувшись на спинку кресла, директор взялся за подбородок и крепко задумался. Уж бог знает о чем. И что-то мне подсказало, что сейчас он уж точно ничего не решит.
— Если Вам надо, я принесу свои документы. Диплом, ну справки с бывшей работы, всё такое…
— Да-да, — задумчиво пробормотал он. – И то дело, принесите конечно. Принесите, да.
— Тогда я завтра зайду, а Вы тут поразмыслите, Вам же виднее, как тут все лучше будет организовать.
— Да, я поразмыслю. Значит, завтра загляните.
Испытав очевидное облегчение от того, что сегодня ничего решать не надо, он снова придвинулся к столу, и мы попрощались.
По бокам улиц еще оставались жалкие остатки сугробов, и, соответственно, сами улицы и тротуары представляли собою нечто вроде поймы реки при разливе. Пешеходы совершали немыслимые виражи, огибая лужи, перепрыгивая через ручьи, залезая на оставшиеся твердые участки тропинок, пролегавших по сугробам, но сохранить свои ноги сухими все равно было почти невозможным. Эти люди привыкли к унижению. Они привыкли быть на положении бесправных и бессмысленных кобыл, тянущих свою лямку. Других тротуаров они в своем городе не могли и вообразить – испокон веков тут была грязища, лужи и еще раз грязища. Нищета и засранность – снаружи и внутри – таков уж удел этих людей, с рождения до смерти.
Похерив с самого начала попытки обходить бесчисленные лужи, я пер напрямик. Иногда проваливаясь по самые щиколотки, иногда перемешивая ногами снег и грязь. Яркое солнце нагревало тротуары, и от них поднимались испарения. Холодно не было даже с мокрыми ногами, то и дело проваливающимися в ледяную воду. Ну мне, во всяком случае, было не до этого.
Прогуливаясь вдоль Центрального проспекта, я пребывал в состоянии растерянности. Что-то где-то сломалось, это понятно. Но что и где? И к чему это может привести? Я как-то привык к размеренной смене событий. Привык к тому, что бегемоты рассматривают мою жизнь, а я, соответственно, прыгаю из одной истории из своего прошлого в другу. Мне, несомненно, нравилось это вычурное путешествие, особенно потому, что я мог разнообразить его самыми невероятными дополнениями, ну и конечно общение с Майей, а теперь и с Ольсом придавало ему особенную ценность.
Немного беспокоило то, что Майя так и не появилась в прошлый раз, но по сравнению с тем, что происходит сейчас, это уже не так важно.
Что-то сломалось. И последующая цепочка событий непредсказуема. И это несколько настораживало, мягко говоря.
Остановившись у продуктового магазина, сквозь стекло я понаблюдал, как бабки лезут друг на друга в пароксизме потребительского озверения. Всегда ненавидел этих уебищ. Этих подлых, тупых до слёз тварей, этих выродившихся в полное говно людей. Между ними чуть менее озверело толпились дебелые тетки. Лет через десять-двадцать и они выродятся вот в этих упырков, потому что как у тех, так и у других полностью отсутствовала хоть какая-то психическая жизнь. «Здравствуй, милое Фрязино», — пробормотал я, останавливая подкатывающую злобу и понимая, что если я начну их ненавидеть, как ненавидел в детстве, то это будет означать их победу надо мной. Этому не бывать. Могут гнить и разлагаться сколько им влезет, но у меня бесконечно другая жизнь.
Встряхнувшись, как после кошмарного сна, я пошел дальше, зачерпывая ногами воду в лужах и вызывая небольшие цунами. Значит, что-то сломалось. Но пока что я по-прежнему тут. Значит, или им (кому именно?) это чем-то интересно, или пока еще они не решили, куда перемещать меня дальше? Или что-то сломалось так, что они теперь сами не знают, что делать? Можно было без труда задать еще хоть двадцать вопросов на эту тему, но что толку? Ответов все равно не будет. И если все так и будет тянуться дальше, и если ни Майя, ни Ольс так и не появятся, то что ж… придется, видимо, жить дальше? То есть что, развивать факультативные курсы по физике для школьников? Ну а почему бы и нет, если уж так… Повозиться с интересными мальчиками и девочками – не самое плохое времяпрепровождение. Единственно, что тут как-то непонятно, так это то, что результатов своих трудов я не увижу в любом случае… надеюсь! Значит придется получать удовольствие от изучения физики и от самого процесса обучения. Теория относительности, квантовая физика… это в общем достаточно интересно и для меня самого, ну и можно, наверное, получить удовольствие от разного рода социальных контактов, от разных ситуаций, которые конечно же будут пачками возникать вокруг проекта.
Вообще я стал терпеливей. Например в истории с Олей и Ольсом я больше недели терпеливо ждал, пока сюжет закончится. Подожду и сейчас. Неделя, даже может быть две или три – вообще-то это не проблема, ведь в конце концов мне всегда есть чем заняться – от изучения твердости до изучения наук и языков.
Конечно, я себя успокаиваю всеми этими размышлениями. Ну и что? Лучше нервничать что ли? Вот например подумаю я об одиночестве. Мысль Ольса зацепила меня тогда, и почему бы не обдумать ее сейчас? Одиночество является триггером для твердости. Почему? Какие выводы можно из этого сделать? Для твердости, для сферы пустоты требуется энергия. Одиночество приводит к спонтанным вспышкам твердости. Отсюда ведь следует совершенно естественный, логичный вывод: одиночество дает энергию. А общение, или точнее – осознание себя как части общества, эту энергию забирает. Вообще-то это вполне логично, поскольку с уверенностью в принадлежности себя к какому-то сообществу связано слишком много озабоченностей, беспокойств, слепых уверенностей и догм. Сам факт существования значимых для человека социальных связей кроме известных бытовых преимуществ, важных для выживания и развития, влечет за собой огромный ворох озабоченностей, связанных с поддержанием и обеспечением оптимального функционирования этих связей. И чем в больше степени человек является роботом, тем в большей степени его социализация влечет за собой снижение уровня его энергии. Конечно, и одиночество может влечь за собой сильнейшие негативные состояния, но в конце концов – это лишь один элемент. Устранить болезненное переживание одиночества, заменить его на конструктивное отношение к этому состоянию – особенно в том случае, если оно является не навязанным непреодолимыми обстоятельствами, а свободным выбором – не так уж и сложно, а вот проработать, осознать, устранить всю огромную совокупность негативных состояний, вызванных к жизни вынужденным нахождением внутри социума – на порядок, на два порядка сложнее.
Сейчас мое одиночество вынужденное. Ну, во всяком случае, таким оно было в самом начале. Сейчас, всё-таки, я уже несколько иначе к этому отношусь. И учитывая то, что в моей личной истории уже был самый трудный в этом отношении момент – когда я оказался в самом что ни на есть драматичном состоянии одиночества после катастрофы марсианской миссии, и то, что я с этим успешно справился, нет ничего странного в том, что и с этой случившейся со мной историей я разобрался без каких-то особенно тяжелых переживаний. Одиночество для меня – проблема не самая сложная и многократно решенная ранее. А вот проблемы, связанные с возникновением многочисленных социальных связей – не то, чтобы что-то новое для меня, но все-таки явно не до конца проработанное. И окончательно я перестану тратить энергию на эти омрачения, связанные с взаимодействием с людьми, только наверное тогда, когда буду находиться в очень благоприятном окружении, и когда приложу еще немало усилий для выявления тех или иных своих социальных механических реакций. Что касается окружения – с этим дела обстоят крайне благополучно – жизнь на Марсе – идеальная в этом смысле настолько, насколько я наверное мог бы себе представить. А вот разных неуничтоженных деструктивных механизмов, корни которых тянутся еще из раннего детства, у меня еще, видимо, немало, раз я вижу такой вот эффект. Ну, так или иначе, то одиночество, которое я испытывая прямо сейчас, как раз очень благоприятно для дальнейшей тренировки в твердости и сфере пустоты.
Я дошел до своего дома, прошел вдоль него до своего третьего подъезда. Сел на пустую скамейку.
Значит, что-то сломалось, потому что ничего подобного в моей личной истории не было, да и быть не могло. Не был я никаким ученым, проработавшим двадцать лет в НИИ. Не был я и школьным учителем, ведущим какие-то физмат кружки. Да и лет мне в это время должно быть не девяносто и тем более не девяносто пять… интересно, а как можно было бы в точности узнать – сколько мне сейчас лет в этой искаженной реальности? А нахрен это надо?… Вот, значит должно мне сейчас быть лет так семьдесят пять. Ну по крайней мере катастрофических парадоксов типа встречи в прошлом с самим собой тут не случится, потому что в то время я давно уже жил в Зеленограде. Ну а что мешает мне сейчас туда поехать и встретить себя? Ничего, судя по всему. Значит никакой катастрофы и не может произойти. Да и не «прошлое» это в обычно научно-фантастическом смысле. Это как-то странное прошлое, и тем более то искривленное, невозможное прошлое, в котором я сейчас нахожусь. Все это – игра моего мозга. Ну… наверное игра… потому что на самом деле мне пока неизвестно – оказывают ли те события, что проходят сейчас со мною, какое-то влияние на реальный мир.
Мои родители тоже живут уже не здесь, а в Москве, так что и с ними я не пересекусь, если решу пока жить в своей квартире, а вот насчет соседей… лучше, наверное, не допускать таких ситуаций, чтобы они видели, как я вхожу в квартиру, ведь для них я просто неизвестный мужик. Ну с этим я справлюсь.
Засунув руку в карман куртки, я обнаружил там ключи. Очевидно, это ключи от квартиры. Похоже на то, какими я их помню.
Я услышал шаги и поднял голову. К подъезду подходила девушка лет семидесяти пяти, семидесяти семи. Красивая. Неторопясь, она прошла мимо меня, не бросив и взгляда в мою сторону, и зашла в подъезд. Интересно, где она живет? Жила ли она тут, когда я здесь жил ребенком?
Я быстро встал и зашел за ней. Она стояла у почтовых ящиков и вынимала газеты. Я прошел дальше, поднялся на несколько ступенек и повернул к лифту. Нажал кнопку вызова, и в этот момент до меня дошло – она вынимала газеты из самой последней секции ящиков. Она живет на последнем этаже! Теперь понятно, почему ее лицо показалось мне знакомым! Значит… это или Оля или ее сестра. Но все-таки, скорее всего Оля.
Блин…
Послышались ее шаги, и в это время вызванный мною лифт подъехал.
— Вас подождать? – Окликнул я ее, постаравшись успокоить свой дрожащий от возбуждения голос.
Сначала она уже почти было решила ответить отказом – срабатывает многолетняя привычка девушек не заходить в лифт с незнакомцами, и ее голова даже уже немного повернулась, чтобы сделать отрицательный жест, но затем, по-видимому, она оценила мою внешность как вполне безопасную.
— Да, секундочку, пожалуйста…
Я зашел в лифт и придержал двери. За мной зашла и она.
— Вам какой? – Спросил я.
— Жмите, мне последний.
Я нажал на кнопку десятого этажа, постаравшись при этом так встать, чтобы она не смогла увидеть – какую кнопку я выбрал. Так у нее будет меньше времени на то, чтобы заподозрить что-то неладное.
Но она и не думала ни о чем таком, сосредоточившись на чем-то своем.
Лифт доехал на десятого этажа, двери открылись. Я сделал вид, что замешкался, ища ключи в кармане. Этих секунд мне хватило, чтобы оценить обстановку на лестничной площадке и убедиться в том, что там полная тишина и никого нет. Конечно, если бы кто-то сейчас собирался выходить, то этого я никак бы не смог предвидеть и избежать, но на такой риск я был готов. Двери стали закрываться.
— Ох…, — воскликнул я и изобразил беспомощную попытку не слишком ловкого взрослого человека, который пытается и дверь удержать, и ключи не уронить.
Оля сделала шаг вперед, чтобы остановить закрывающиеся двери лифта. Она подставила руку. Двери наткнулись на нее, задумались на секунду и стали открываться. В тот же момент я, воспользовавшись тем, что она стоит чуть впереди меня и боком, молниеносно провел удушающий захват обеими руками, подведя правое предплечье ей под подбородок и ухватившись кистью правой руки за левый бицепс, а левую ладонь положив ей на затылок.
— Тихо, тихо…, — прошептал я ей на ухо, толкая ее вперед и немного придушивая
В таком состоянии ни крикнуть, ни сопротивляться превосходящей силе, поэтому ей ничего не оставалось, кроме как подчиниться мне, и я вытолкал ее из лифта. Доведя ее до своей двери, я прижал ее к стене, левой рукой открыл одну дверь, потом другую, и спустя пару секунд операция была закончена. Она снова была в моей квартире, снова в полной моей власти.
— Все это уже было. Десять лет назад. Ты помнишь? – Сказал я как можно более отчетливо, чтобы мои слова проникли в ее сознание, преодолев барьер страха. – Десять лет назад ты стояла тут, голая, и твою письку лапал напористый мальчик. Конечно помнишь, такое не забывается.
Она стояла, зажавшись в угол, и, по всей видимости, лихорадочно пыталась сообразить – как такое возможно, что я знаю об этом. Конечно, скоро она сообразит, что тот мальчик был моим племянником, например, и он мне все рассказал. Ничего другого вообразить было и невозможно, так что поможем ей…
— Мой племянник не только был сексуально активным, но еще и болтливым, так что он все мне рассказал.
В её глазах мелькнуло понимание и она как-то разом успокоилась, словно самое плохое уже случилось.
— Я всегда заставлял его рассказывать о его сексуальных фантазиях, понимаешь? – Продолжал я. – Просто мне было важно это знать, потому что я понимал, что ему надо что-то большее, чем просто раз в неделю брать в рот мой хуй.
Её глаза расширились – то ли от осознания сказанного мною, то ли от слова «хуй», которое давало понять, что скоро это слово превратится в реальность.
Я не стал обманывать ее ожиданий.
Расстегнув джинсы, я приспустил их, достал свой хуй и яйца. Она вперилась в них, и ее дыхание участилось.
— Мой племянник хорошо работал свои ртом, и я думаю, что ты не против показать, как это делаешь ты. Надеюсь, не хуже чем он?
Она по-прежнему стояла у стенки, и взгляд ее был грустным.
— Ладно, — я подошел к ней вплотную, взял ее руку и вложил ей в ладонь свой хуй. – Насиловать я тебя не буду. Ну то есть, не больше, чем уже изнасиловал, конечно. И у тебя есть выбор. Если хочешь – можешь уйти. Но если хочешь – можешь встать на колени и пососать мой хуй. Если захочешь – я могу тебе потрахать так, что тебе и эта история запомнится на всю жизнь. Подумай об этом. Лучше что-то сделать, и потом пожалеть, чем ничего не сделать, и потом пожалеть. Ты уже не девочка. Наверное, уже и не целочка. Может быть даже у тебя есть муж…
Она отрицательно качнула головой.
— Ну хорошо, нет мужа. Но ведь будет рано или поздно. И ты сама должна понимать, что чего-то особенно возбуждающего в плане секса у вас вряд ли будет много, или не будет вовсе. Ты все еще живешь в этом сраном Фрязино, значит выбраться не удалось, и скорее всего ты тут застрянешь с концами. Что из себя представляют эти фрязинские парни, ты знаешь не хуже меня – дебилы, неудачники, алкаши и снова дебилы.
Произнося свой монолог, я двигал хуем так, что он скользил в ее сжатой ладони. И если в самом начале мне приходилось самому сжимать ее кулак, чтобы хуй не выскользнул, то теперь я уже мог убрать свою руку, и она держала его сама. Это обнадеживало…
— Со мной ты можешь получить клевый сексуальный опыт.
Я быстро сбросил с себя куртку, рубашку, и стоял теперь перед ней совершенно голый со спущенными джинсами.
— Посмотри на мое тело. Оно как минимум не неприятно, скорее симпатично. И я очень много умею в сексе, и тебе ни секунды не будет неприятно. Ну? Ты хочешь встать на колени и взять в рот мой хуй?
— Она отрицательно качнула головой.
— Хочешь со мной потрахаться и получить удовольствие?
Она подняла свой взгляд и впервые посмотрела мне прямо в глаза. Я прямо видел, как в ней борются желание убежать и желание подчиниться.
— Тебе ничего не надо будет делать. Ты просто ляжешь, раздвинешь ножки, я буду целовать, ласкать твою письку, а потом ты решишь. Если не захочешь трахаться – не будем, а захочешь – будем. Пока что ты можешь просто полежать с раздвинутыми ногами и я буду ласкать твою письку. Подумай. Никто ведь в жизни больше не будет тебе этого делать! Ну?
Я слегка потянул ее за руку, но она не поддалась.
— Так… понятно….
Я поднял трусы, потом джинсы, засунул туда свой хуй, одел снова рубашку и куртку.
— Смотри. Я одет. Хуя больше нет. Ты можешь просто полежать с раздвинутыми ногами и я полижу твою письку. И ничего больше. И ты сможешь приходить ко мне и получать то удовольствие, какое захочешь. А потом, через несколько дней, я уеду отсюда, навсегда, и ты больше никогда меня не увидишь. Ну? Какое твое решение?
Я снова потянул ее за руку… и она сделала один шаг. Я потянул ее снова, и она сделала еще шаг, после чего вдруг твердо встала на одном месте и замотала головой.
— Нет? – Уточнил я.
— Нет, — слегка хриплым голосом ответила она.
— Тогда ты можешь прямо тут постоять, раздвинув ноги, и я полижу твою письку прямо так. Согласна?
— Нет.
— Ясно. Тогда всё. Можешь идти. Я больше никогда даже не брошу на тебя взгляд, если мы будем где-то тут пересекаться. Но если ты захочешь… если твоя писька захочет испытать, что это такое, когда ее целуют, лижут, ласкают, или если ты захочешь, чтобы я просто поцеловал твою попку, или полизал твои ножки – ну хоть что угодно, то ты можешь сюда ко мне приходить. Я тут один. Буду жить тут несколько дней, и потом исчезну навсегда. У тебя еще есть возможность сделать свой выбор. В любое время дня и ночи, поняла?
Она кивнула, и я открыл двери, выглянув наружу. Все было по-прежнему тихо. Я подтолкнул ее, и она неторопливо – все-таки слишком, я бы сказал, подозрительно неторопливо, вышла из квартиры и пошла по лестнице наверх.
Я закрыл дверь, спустился на лифте вниз и пошел гулять дальше, завернув за дом – туда, где в детстве я провел столько времени – в сторону речки.
Допустим, я проведу тут неделю или месяц. Заниматься ли в самом деле этим физмат кружком или нет? Все равно ведь результата я не увижу. Зато пообщаюсь с детьми, а это может быть интересным в любом случае, даже если ограничиться самым обычным общением на уровне ученик-учитель. Подпинаю свое социальное магистральное направление… Поучу финикийский и арамейский.
Опа…
От неожиданности я даже остановился.
Какой еще финикийский? Какой еще арамейский?? Все, что мне было известно на эту тему, так это то, что финикийское письмо стало прародительницей всякой другой древней и современной алфавитной письменности. От него пошла и арамейская письменность, давшая в свою очередь начало и еврейскому алфавиту, и арабской письменности, и письменности Индии и Юго-Восточной Азии. От него произошла письменность грузин и армян. От него же – греческое письмо, а от него – латиница и кириллица. Это все чудесно, конечно, но никогда меня хоть сколько-нибудь не интересовало. Еще я помню, что советская лингвистическая школа выводит финикийское письмо от ашуйского, которое сформировалось у некой причерноморской древней цивилизации с самоназванием Ашуя, существовавшей в четвертом-третьем тысячелетиях до нашей эры. И это тоже, наверное, интересно… но вот только я никогда этим всерьез не интересовался! И копание в силлабических текстах, размещенных на бронзовых табличках, спатулах и каменных стеллах никогда не казалось мне времяпрепровождением, способным значимо подпитывать мое магистральное направление интеллекта.
Значит, сломалось что-то не только в событиях, но и в моей собственной личности? Это что-то новенькое. И не очень приятное… Все-таки до сих пор путешествие представлялось мне довольно безобидным перемещением моей собственной личности по разным временным отрезкам. Но я не предполагал, что будет затронута сама цельность моей личности! А сейчас что же получается? Какие-то интересы у меня сейчас появились, которые никогда не было… значит ли это, что какие-то интересы из присущих мне ранее могли исчезнуть? На постоянной или временной основе, любопытно?… В общем, появление Майи или Ольса было бы сейчас чертовски желательным, и как назло не было ни того, ни другой.
Ладно… надо все-таки снова взять себя в руки и порадоваться весеннему яркому солнцу, тающему снегу и порадоваться просто так. Если уж на то пошло, то испытывать что-то приятное можно и без каких-то поводов… Надо просто о чем-то подумать. О чем-то интересном. Вот например магистральные направления развития личности. Чтобы добраться до высоких уровней энергии, при которых передо мной открываются и разные возможности по интеграции восприятий, изначально не присущие человеческой полосе, и прочие возможности, мне необходимо достичь высокого уровня насыщенности своей жизни. Это, по сути, одно и то же, только слово «энергия» является абстракцией, великим уравнителем разного рода способностей производить психическую работу, осуществлять психическую активность, а насыщенность является тем, что дано нам в непосредственном переживании. И чтобы уровень энергии устойчиво поднялся до требуемых для личной эволюции величин, я должен устойчиво поднять уровень насыщенности своей жизни.
И вот тут мы подходим к магистральным направлениям, и это, опять-таки, совершенно понятно и выводится из нашего непосредственного опыта. Человек – существо многогранное. Ну это как тело. Тело состоит из многих частей, причем отличное самочувствие будет лишь тогда, когда все его части функционируют идеально. Если у тебя все в полном порядке, а на ноге гангрена – отличного самочувствия не будет, и ты откинешь копыта в конце концов. С личностью – то же самое, хотя это не так очевидно, и многие тысячи лет люди этого не понимали, да и сейчас мало кто понимает. Личность человека – единый и цельный организм, и нельзя рассчитывать на высокую насыщенность жизни, на удовольствие от жизни, если какая-то из сторон загнила. Легко можно вспомнить ученых или писателей или композиторов, которые погружались в свою деятельность, полностью похерив все остальное, например – физическое тело. Нередко доходит до позерства, своего рода гордости – вот я какой охуенный философ – продолжаю писать свои книжки, в то время как мое тело разваливается, а я вот презираю эту грубую материю, преодолеваю страдания, пишу… ну пока не откидывая копыта. И это ведь полный идиотизм. Вылечил бы свое тело, начал бы заниматься физической активностью, и писал бы свои книги еще десятки лет. Так же нередко встречается позерство другого плана, мол я такой ученый, такой у меня пиздец интеллект, и все ваши эмоции, чувства… это низменное, а я выше этого. Конечно, выше… только такие возвышенные существа в итоге всю свою жизнь без остатка отравляют ревностью, или страхом будущего, или скукой, или заботой о стерве-жене или наркомане-сыночке… и в итоге какое кпд у его научной деятельности? Близкое к минимальному из возможных. И эти люди называют себя умными? Человек лишь тогда может творить с высоким коэффициентом полезного действия, долго, с удовольствием, когда его жизнь насыщена. Когда он, иными словами, испытывает глубочайшее удовлетворение своей жизнью. А насыщена она может быть лишь тогда, когда все самые значимые сферы человеческой личности и личностной жизни подпитаны, здоровы, пышут здоровьем. Таким образом, развиваться и эволюционировать должен и разум, и эмоции, и радостные желания, и физическое тело, и мир уверенностей должен очищаться от слепых уверенностей, плодящих догмы и омертвляющие желания типа «это мой сынуля-наркоман, родная кровь, значит я обязан… и т.д.». Должна развиваться и сфера обитания твоей личности – тебе необходимо развивать социальное магистральное направление, то есть искать близких людей, искать интересных людей, общаться с ними в меру желаний, строить с ними что-то вместе и так далее. Должно развиваться и финансовое магистральное направление, так что тебе необходимо или постоянно усовершенствовать свои навыки (интересные тебе самому), которые ты сможешь все более и более продавать, или необходимо постепенно развивать свой небольшой, но приятный бизнес, или и то и другое вместе. Должно развиваться и магистральное направление бытового комфорта! То есть необходимо совершать шаг за шагом к тому, чтобы условия, в которых ты живешь, становились все более и более приятными. Ну и так далее. Это все просто. И нет здесь никаких графиков, никаких схем и принудиловки. Сама твоя личность является универсальным и уникальным механизмом, обеспечивающим соблюдение баланса между разными магистральными направлениями. Иногда достаточно выучить сотню английских слов, как ты почувствуешь, что интеллектуальное направление насытилось, скажем, наполовину, а заодно и социальное направление, если у тебя есть определенное предвкушение, определенные желания на использование английского в будущем, чтобы общаться с людьми, продвигать свои проекты.
На самом деле, какой бы громоздкой поначалу ни казалась эта схема магистральных направлений, на самом деле она проста и ажурна. Магистральное направление интеллекта разбивается на десятки тактических направлений – интеллектуальные игры, изучение языков, изучение наук, чтение книг, написание статей… и приятная деятельность в любом из тактических направлений питает собой все магистральное направление целиком. На самом деле, несколько часов в день интересной для тебя разной деятельности достаточно, чтобы поддерживать все твои магистральные направления в состоянии высокой насыщенности. А все остальное время – отдыхаешь, получаешь приятные впечатления, занимаешься тем, что увлекает тебя сильнее всего в данный момент. Более того – нет никакой необходимости каждое направление питать именно каждый день. Тут у каждого человека все индивидуально, все по-разному. Иногда достаточно и раз в неделю потратить несколько часов на приятное развитие интеллекта, чтобы это направление подпиталось и осталось на приемлемом уровне – такое бывает, когда ты по уши утонул в каком-то своем увлечении, так что с утра до вечера только им и занимаешься и неохота отвлекаться на что-то другое. Хотя… нет, ну все равно, как мне кажется, приятно отвлекаться. Как говорится, настоящий отдых – это смена одной очень интересной деятельности на другую, тоже интересную.
Вопрос только вот в другом…
Я дошел до речки и мои размышления прервались. Это совсем не похоже на то, что я помню из детства… черт… какая-то заросшая травой грязная кишка шириной в пять метров. Это и есть та речка, которая в детстве мне казалось настоящим оазисом, настоящим национальным парком, где можно было в тишине, в кустах подрочить или пососать пипиську своему приятелю? Это аберрация детского восприятия, или тут просто все испоганили? Похоже, что все-таки испоганили. Сначала настроили домов на бывшем колхозном поле, на котором мы находили иногда монеты аж восемнадцатого века и бегали за мышками-полевками. Потом в этих домах поселились обычные уебища, которых тут пруд пруди, и потом эти уебища превратили окружающую их природу в помойку. Нормальное развитие по-русски… вот жопа-то… ну ладно. Так… вопрос-то вот в чем. В самом ли деле субъективное ощущение достаточности насыщения того или иного магистрального направления означает, что оно насыщено достаточно? Нет же никакого объективного критерия. Нету его, да. Ну и что? Когда я ем, разве у меня не возникает тоже чисто субъективного ощущения, что хватит, пора остановиться? Возникает. И я ему следую. И получаю отличный результат в виде сильного, энергичного, прекрасно себя чувствующего тела. И я не нуждаюсь ни в каких объективных критериях. Видимо, здесь точно так же. Как и мое тело, моя личность обладает способностью точно чувствовать – в какой степени то или иное магистральное направление требует быть подпитанным, причем чем больше энергии у меня есть, чем больше насыщенность, тем более тонко чувствующей становится моя личность, тем более уверенно я отличаю, чисто субъективно, достаточную напитанность от недостаточной.
Да, тут все просто.
Я остановился.
Идти дальше вдоль речки не было никакого смысла. Грязь, срач, заболоченная речка, в которой вода видна лишь потому, что весна, половодье… а кстати, вот и те кусты, где я впервые попробовал взять в рот. Только не очень помню, у кого. Какой-то деревенский мальчик был, кажется… деталей уже не помню, но помню, что сперма была густая и ситуация была очень возбуждающая, так что я кончил тогда сам просто от того, что он спускал мне в рот. Прямо в штаны и кончил… эти кусты и сейчас самые густые тут на всем побережье. Интересно, не сосет ли и сейчас там кто-нибудь кому-нибудь?:)
Стараясь двигаться бесшумно, я подошел к зарослям и спустился к ним с возвышающегося над речкой берега. Осторожно раздвинул ветки… и ничего. Никого. Никто не сосет, никого не ебут. Все вымерло нахрен в этом чертовом Фрязино, и только я тут болтаюсь в каком-то искривленном виде. А ведь по-прежнему охота прийти домой и посидеть над какой-нибудь книжкой по арамейскому языку, покопаться в разных вариантах сирийского алфавита и подумать над тем – в какой степени набатейская письменность оказала влияние на письмо пальмирцев. Да где же я тут найду Клауса Байера… в библиотеке отца таких штук отродясь не бывало, там все ширпотреб в основном, и ничего для глубокого изучения. Это отражало и сам характер моего отца – показушная интеллектуальность, за которой не крылось ничего глубокого. Впрочем, вполне обычная ситуация для узкого профессионала, который за пределами своей области ничего не знает, да и знать не хочет – вся его энергия съедается дрязгами в семье, на работе, транспорте… люди, сдавшиеся или на самом деле никогда и не боровшиеся за то, чтобы найти смысл своей жизни – не философский, а практический – такой, какой нашел я.
Я достал хуй и попробовал подрочить. Прикольно, конечно:) Но не слишком. Чертовски необычно – испытывать желания, которые, как я точно знаю, никогда не были мне присущи. Необычно – не то слово. Пахнет потерей индивидуальности.
Разве?
Разве моя индивидуальность заключается в каком-то конкретном наборе интересов? Да ничего подобного. На самом деле интересы могут быть любые. Да они и есть любые! Они же меняются. Одно цепляется за другое. Я отлично помню, как моя подружка как-то сказала, что изучает корейский язык. Корейский! Для меня это было все равно, как если бы кто-то сказал, что он посвятил себя сравнительному анализу строения хвостов кольчатых червей. Но прошло несколько лет, я съездил в Корею и обнаружил, что это клевая страна, красивая, современная, безопасная, и корейский язык перестал казаться какой-то дичью, и я его сам стал учить с интересом, пусть и без энтузиазма.
Так что интересы никаким образом мою индивидуальность определить не могут. Странная мысль, кстати. Простая, но почему-то неожиданная. Просто никогда не задумывался об этом.
Я еще подрочил хуй, и он на этот раз встал. Я не представлял себе ничего конкретного – просто так, подрочить ради самых примитивных впечатлений – просто чтобы почувствовать стоячий хуй. Стоящий хуй – это приятно. Иногда хочется и вот этого, простого. В примитивном вообще нет ничего постыдного. Примитивное может быть и прекрасным и приятным. Во хуй, да. Стоит. Приятно. И хуй с ним, пусть пока постоит. Прикольно стоять вот так на улице со стоячим голым хуем.
Индивидуальность, если уж на то пошло, вообще никак и ничем не определишь! Интересы меняются, мысли тем более, эмоции… совокупность ясностей? Ну как-то слишком абстрактно, особенно учитывая то, что доступ к миру ясностей делает их учет как бы вообще нереальным. И что, если я лишился бы какой-то ясности, то перестал бы быть собой? В общем, пустое это. Индивидуальность переживается, она есть, но я не могу назвать ничего, что определяло бы ее. Так что… живу я в Сеуле или в Токио, интересуюсь арамейскими наречиями или квантовой физикой – это лишь шелуха. Никакая индивидуальность этим не определяется и значит от этого и не зависит. Так что нечего тут ломать руки и изображать попранную невинность лишь от того, что я испытываю интерес не к одному, а к другому.
Состояние независимости от личностных особенностей оказалось приятным, и талая вода несла не только грязь, но и куски льда, и ветки. Торчащие над поверхностью воды кончики стеблей осоки, растущей со дна, рассекали ее и порождали тонкие полоски, исчезающие в завихрениях. Я попробовал представить, что вода течет сквозь меня, но как-то не пошло. Просто не хотелось, чтобы эта помойка через меня текла:), так что эксперимент со сферой пустоты я проделаю в каком-нибудь более подходящем месте.
— Ни хуя себе!
Хриплый женский возглас застал меня врасплох. И я как был с голым торчащим хуем, так и застыл.
— Ты какого хуя тут делаешь, а?
На меня смотрела женщина лет девяноста. Пьяная в доску. Пришла она сюда допить бутылку или посрать, я не знаю, но в шуме веток кустов, трущихся друг о друга под весенним ветерком, и посреди бурления воды, я не различил ее шагов. И если бы она еще была трезвой и шла как обычно ходят люди, то равномерность звука её шагов наверняка обратила бы на себя мое внимание даже в условиях, когда я был поглощен рассматриванием речки. Но звуки пьяных шагов вплелись в шум окружающего мира, и вот мы имеем, что имеем.
— Ну вот так, просто стою, — ответил я и улыбнулся.
— Что же у тебя этот-то… торчит… ссышь тут что ли?
— Нет, я не ссу. Я просто… подрочить пришел.
— Бля…, — простонала она. – Извращенец что ли?
— Ну наверное, не знаю. Просто подрочил, что тут такого?
— Ну ты даешь, мужик… да убери ты это свое хозяйство то, видишь, женщина пришла!
Покачиваясь и, видимо, не очень ясно осознавая происходящее, она прошла мимо меня, и вдруг сильно схватила за хуй.
— Спрячь, говорю, бля…
Пройдя чуть дальше, она стала задирать свою куртку, взялась за штаны и стал их спускать. Потом посмотрела на меня злобно.
— Ну что бля ты пялишься? Ссущую бабу не видел? Спрячь, говорю, свои причиндалы, и отвернись, женщина ссыт!
Я продолжал стоять, рассматривая ее в упор. Взявшись рукой за хуй, я стал его дрочить, смотря прямо ей в глаза.
— Ах ты ж е б твою мать, во пидор-то…, — выругалась она, но было видно, что особо вариантов у нее и нет. Либо продолжить свое дело тут, либо вылезти из кустов и писать на открытом пространстве, чего ей явно не хотелось, либо нассать в штаны, чего ей хотелось, видимо, меньше всего.
— Зла ж на тебя нет, поганец, — продолжала она ругаться, спуская штаны. – Пидор, одно слово… гад какой… блять, ну гад же ты какой… а ну и ладно, смотри, извращенец. Ссущую бабу не видал… ну смотри…
Оголив свою попу, она села на корточки и в тот же момент густая желтая струя с силой ударила в мокрую землю, едва не попав на штаны. Низко опустив голову и укоризненно покачивая ею, держась рукой за ствол молодого деревца, она постанывала, пока наконец струя не ослабла и в конце концов прекратилась.
Сделав нелепые движения попой, как танцующая пчела, она провела рукой по своей пизде и вытерла о штаны. Потом с трудом, пошатываясь, попробовала встать, но уселась обратно на корточки, и мне показалось, что ее чуть не вырвало.
— Перепила ты, подруга, — заметил я, подходя к ней в упор, чуть не тыкая хуем в лицо.
— Ну что ты мне свою гадость в лицо суешь, пидор! – Матюкнулась она и снова опустила голову.
— Ты просто пососи, и станет легче, — предложил я.
— Ага, ща… сам иди отсоси, пидор.
Она стала меня отталкивать, а я подсовывал ей под руку хуй. Каждый раз, когда она упиралась ладонью в мой хуй, она отдергивала руку и материлась. Встать с корточек она по-прежнему не могла, наверное из-за тошноты. Вдруг она снова с силой схватила мой хуй и угрожающе зыркнула на меня.
— Ща ведь оторву нахуй твои причиндалы, понял, ты?
— Ну оторви, — согласился я. – А лучше пососать, а? Смотри какой классный хуй.
— Она держала хуй в руке и тупо пялилась на него, подыскивая самые подходящие ругательства и оскорбления.
— Пидор… гандон…
Я взял ее крепко за кулак, в котором она держала мой хуй, и стал ебать ее прямо в кулак.
— Ты что пидор делаешь, а? – Изумленно пробормотала она. – Совсем оху… охуел что ли, мудак?
— Ну что я делаю… ебу я тебя, вот что я делаю, — невозмутимо откликнулся я. – Прямо в кулак тебя ебу. А мог бы выебать и нормально, если бы ты не была дурой.
— Нормально? – переспросила она.
— Нормально, да. А тебе как надо?
— А мне вот не надо нормально, понял?
— Не надо нормально? – Я рассмеялся. – А как же тебе надо? В попу что ли?
— А ты что, пидор, думаешь что только ты можешь в жопу долбиться? А мы, бабы, что, не умеем?
— Ну я не знаю…
— Не умеем, да? Да мы побольше вас умеем, понял? Только больно надо тебе свою жопу подставлять…
— Да ты только хвалиться можешь, — подначивал ее я, снова вспоминая свои недавние рассуждения о непостыдности примитивных впечатлений. Уж что может быть примитивней, чем ебать в кулак пьяную в доску, обоссавшуюся бабу и вести с ней высокоинтеллектуальный разговор о ебле в попу?
Стало смешно и я заржал.
— Ты че блять еще смеешься, а? – Возмутилась она. – Отстань же от меня, иди на хуй, слышь? Отпусти руку, пидор…
Она попыталась вырвать свою руку, но потеряла равновесие, и если бы я ее не удержал, то плюхнулась бы прямо рожей в грязь.
— Ну вот что ты дергаешься, а? Вот спасибо скажи мне. Если бы за мой хуй не держалась, то упала бы!
— Ага… спасибо! Хватит же ебать-то… да ты смотри, не обделай меня, гад!
— Не бойся, я не кончу. Я люблю дооолго ебать, — продолжая посмеиваться, успокаивал ее я.
Вспомнилось маниакальное желание Пингвы в своих рассказах все сводить к псевдо-таинственным кустам, из которых блестят глаза какого-нибудь Элихио или Дона Хенаро. И вот я в кустах. Может эта баба и есть Элихио? А что, искусство перевоплощения, сдвиг точки сборки… вот сейчас она поднимет голову и я увижу пронзительные, умные глаза, и затем она скажет что-то мудрое и ебнет меня по спине, точка сборки сдвинется и…
Приложив недюжинные усилия, баба потянула меня за хуй, ну а я, соответственно, держал ее за руку обеими руками, и таким экстравагантным образом она наконец встала.
Повернулась ко мне спиной, облокотилась двумя руками о деревце.
— Еби! – Заревела она дурным голосом.
— Что?? – Не поверил я своим ушам.
— Еби, говорю! – Но только в жопу, понял? Не вздумай в пизду сунуть, убью нахуй. В жопу еби!
Меня охватил ступор. С одной стороны, я никак не мог представить себе, что в самом деле смог бы выебать это. С другой стороны… что за чистоплюйство?
Еще более выпятив свою жопу, она шлепнула по ней ладонью и что-то там снова невнятно бормотала.
— Еби!! – Взревела она еще громче, и я решился.
Подошел к ней, приставил хуй к попе, и в этот момент почувствовал, что подхожу к грани оргазма. Неожиданно ситуация стала сильно возбуждать. Я надавил, и попа стала подаваться.
— Еби. Давай. Ну хули ты там…, — подбадривала она меня.
Я надавил еще сильней, и головка проскочила внутрь. Делая какие-то нелепые движения попой, она старалась насаживаться на мой хуй, но у нее это очень плохо удавалось, и она постоянно рисковала потерять равновесие и ебнуться. Я взял ее крепко обеими руками за попу и стал ебать. Она затихла и лишь как-то вскрякивала в такт моим всаживаниям. Я ебал ее грубо, с размаха засаживая хуй и почти высовывая его, и спустя минуту такой ебли она стала то ли поскуливать, то ли постанывать.
— Нормально? – Поинтересовался я, останавливаясь.
— Еби!! – Взревела она.
— Ладно, тогда держись, Элихио, твою мать, — выругался я и дальше уже не останавливался. Никогда еще никого я так жестко не ебал в попу, удивляясь сам своей способности долбить хуем, как отбойным молотком. Ее попа была сильно расслаблена, наверное из-за сильного опьянения, но все равно обхватывала мой хуй достаточно сильно, так что спустя пару минут я уже был на грани оргазма. Баба уже не повякивала, а почти непрерывно подвывала, громче и громче, и я решил, что мне все похуй и что я может быть даже кончу в нее, и когда она, наконец, завыла на одной высокой ноте, содрогаясь всем телом, я почувствовал, что мой хуй схвачен в тиски крепкой кончающей задницей, и это было так неожиданно, что я плюнул на сомнения, схватил ее за бедра и стал засаживать изо всех сил, не сдерживаясь больше, вбивая ей в жопу свою сперму, еще и еще, до потемнения в глазах, еще, до полного изнеможения…