Капли дождя стекают по окну, воздух кажется серым и удушающим, но это лишь потому, что я сижу на кухне в квартире своих родителей на десятом этаже. Я знаю, что снаружи нет этого удушения – там свежий сильный ветер. Но я не хочу туда. Я хочу сидеть тут, в тепле и затхлости. И через окна, заливаемые дождем, я смотрю куда-то вперед – на расстилающуюся передо мной на километры вперед безнадежную, безысходную унылость подмосковного городка. Наш дом гордо именуется «Змей Горыныч». Двенадцатиэтажный, он кажется махиной на фоне окружающих пустырей и виднеющихся вдалеке слева пяти- и девяти-этажек. Я не слышал о том, чтобы в других городках домам давали названия, а во Фрязино это распространено. Димка, к примеру, живет в девятиэтажке рядом с «Тремя поросятами», и я испытываю к нему чувство превосходства, потому что его дом и вовсе безымянный, а Змей Горыныч – это круто. Еще я испытываю к нему чувство жалости, потому что он большой и добрый, от него никогда нет проблем, а вот родители у него сумасшедшие, и это все знают. Поэтому Димка не любит, чтобы за ним заходили по пути в школу. Да и вообще. Как-то Димка на своем новом велике очень неплохо сковырнулся, неудачно съехав с высокого бордюра прямо рядом со своим подъездом и ударившись коленкой в камень, валявшийся на дороге. Кое-как искривившись и зажимая коленку, из которой впечатляющей струйкой лилась кровь, он поскакал домой, а я подхватил его велик и понесся за ним. Мы всунулись в лифт, и, пока он неторопливо ехал на девятый этаж, я с округлившимися глазами смотрел, как по полу растекается и ширится лужа крови. Бросив велик на лестничной площадке, я вдавил кнопку звонка, и когда дверь открылась, Димка, уже не сдерживая свой страх, с ревом ввалился в прихожую, и я, совершенно автоматически, зашел вслед за ним, не отрывая взгляда от тянущегося за ним кровавого следа. Дверь закрылась, Димка сел на пол и отнял руку от коленки. Прямо под коленной чашечкой зияла почти треугольная черная дыра, из которой выталкивались новые порции почти черной крови. Кто-то куда-то побежал, были какие-то голоса – я все это плохо помню, так как меня почти загипнотизировала эта треугольная дыра, казавшаяся бездонной. Мне было и страшно и противно, и только когда димкину коленку обтерли, обмазали зеленкой, наложили вату на дырку и замотали бинтом – только тогда я словно выдохнул и у меня отлегло. Тогда я поднял взгляд и увидел, что рядом стоят совершенно голые его родители. И тут я вспомнил, что какие-то такие слухи до меня доходили. «Они же сумасшедшие», — подумал я, и беспомощно взглянул на Димку. Но ему было не до меня, и он еще ощупывал свою краснеющую по краям повязку, не веря в то, что кошмар закончился. От неловкости мне хотелось провалиться сквозь все девять этажей. Если бы это были просто голые мужчина и женщина, и если бы они меня не видели, конечно я бы пялился на них, особенно на женщину, и конечно я бы потом еще полгода бы дрочил, вспоминая ее голую, но ведь это не были «мужчина и женщина» — это были родители Димки. Не мои (слава богу!), но все-таки родители, и их обнаженность не имела вообще никакого отношения к сексуальности, и ничего, кроме удушающего стыда и даже отвращения не вызывала. Наконец я встал, что-то на прощание буркнул Димке, не поднимая глаз, сказал дверной ручке вежливое «до свидания» и вывалился из квартиры. Перепрыгнув через велик, я скатился по лестнице вниз и только на улице облегченно вздохнул. Вот не везет же человеку!
Передо мной расстилается Проспект Мира – длиннющая дорога, которая идет слева направо параллельно дому. По ней едут машины, и иногда вот в такую дождливую погоду я устраиваю «соревнование», подсчитываю – сколько машин проедет справа налево, со стороны Гребневно, а сколько – слева направо – куда-то туда, где раскинулись огромные леса, в которых осенью так много опят. Устраивать такие «соревнование» можно только от великой скуки, и это было нечасто. Сейчас безнадежный вид раскинувшейся передо мной пустоши, одиночество, дождь – все это вызвало такой приступ бессмысленности жизни, что я ухватился за подсчет машин, как за спасение. Через пять минут мне полегчало. К тому же я вспомнил, что сегодня вечером хоккей, и скорее всего мне разрешат его посмотреть. Уроки конечно проверят, но в нашей семье эта процедура носит не слишком зверский характер. Тройки я приношу редко, поэтому проверки ограничиваются довольно формальным опросом, а в крайнем случае – если мать захочет убедиться, что я не вру, то мне несложно, неторопливо открыв учебник на завтрашней теме, бросить на страницы впитывающий взгляд, и за пару секунд, в течение которых я передаю его матери, успеть впитать столько, что этого вполне достаточно, чтобы напустить ей пыли в глаза. На уроке в общем то же самое. Главное, чтобы не вызвали первым. Пока кто-то отвечает, пройдет минута-другая, а этого более чем достаточно, чтобы все тем же впитывающим взглядом пройтись по двум-трем страничкам. А этого обычно хватает на четверку минимум.
Мысли о хоккее немного раздвинули удушливую безысходность, но когда он еще будет? Сбегав к телевизору к отцу в кабинет, я взял лежащую на нем последнюю страничку из субботних «Известий» с телепрограммой. Все, что хоть немного могло бы разбавить мою скуку, там было уже заранее обведено шариковой ручкой, и сейчас я моментально нашел сегодняшний матч. В семь вечера, я так и думал. А сейчас только час дня. Шесть часов!! Это невыносимо, просто невыносимо… Ну хоть бы сейчас было семь, почему мир так устроен? Шесть часов. А за окном дождь, слякотная осень, не погулять, да и не с кем – я совершенно один. Все в школе. Меня выписали из больницы только позавчера, и в школу я иду завтра. Я ненавижу школу, но сейчас она для меня – спасение. Уж лучше все что угодно, чем вот такая тоска, вот такая безнадежность.
Я возвращаюсь в кабинет к отцу. Все стены уставлены и увешаны книжными полками снизу доверху. И все они плотно забиты книгами. И даже те щели, что остаются от верхнего края книг до перекладины полок, тоже заполнены книгами. Тысячи книг. И почти все я уже прочел. Есть конечно какие-то непрочитанные, но я вряд ли возьмусь за них – они какие-то слишком взрослые, или просто скучные. Проходя мимо полок, я останавливаюсь и всматриваюсь в корешки книг. И вместе с этим перед моими глазами словно проходит моя жизнь. Собрание сочинений Гёте в десяти томах, нелепо голубого цвета. Гёте дался мне с трудом поначалу. Я начал с «Избирательного сродства», и первый десяток страниц продирался через скучный сюжет и тяжеловесный язык, но потом втянулся и дочитал за один день, как обычно. После этой книги вся остальная его проза уже казалась знакомой и даже приятной. Но вот его стихи… тот же «Фауст»… нет, это не для меня. Это я не прочту никогда. Брюсов. Три тома не менее нелепого сиреневого цвета. Брюсов – это моя любовь. Его романы я всосал как пылесос, неотрывно, все три тома за три дня. Мне было тогда около восьми лет? Трудно сказать. Где-то так. Помню только, что было солнечное лето, и помню запах, исходящий от страниц, когда на них падали горячие лучи, и в моем воображении разворачивались события из Древнего Рима – красивый голый мальчик, сидящий на троне, вечно преследующие и убивающие друг друга по каким-то странным причинам люди, а также первые христиане, которые после книги Свенцицкой представали в моем воображении в виде сумрачных бородатых пещерных жителей, выскребывающих перьями свои кумранские свитки, что совершенно не вязалось с тем, какими они были на страницах Брюсова. С широко открытыми глазами я пытался вообразить себе тонущий материк Атлантиды, от которого восемь тысяч лет назад во все стороны отплывали лодки, чтобы доставить к другим материкам посланцев погибшей цивилизации и начать все сначала.
«Зеленая лампа». Я пытался представить себе этих людей, живших в какой-то странной «России» сто пятьдесят лет назад, и не мог. Прежде всего я не мог себе представить «Россию». СССР был, казалось, всегда, и всегда будет. С одной стороны это сопровождалось какими-то бравурными маршами, пионерскими горнами и вздымающимися знаменами, а с другой – вот вся эта бескрайняя, вечная, грязная и склизкая пустошь. Мне нравились эти люди, которые – вот же удивительно – говорили и писали на том же русском языке, на котором говорим мы, но при этом так невероятно отличались от всех тех, кого я когда-либо видел в своей жизни. Революция в моем сознании представлялась как яркое, светлое, радостное событие, с которого началась настоящая жизнь. Но почему тогда до революции было так много интересных людей, а после – лишь знамена и субботники, и чтобы вспомнить кого-то интересного, надо было напрячься? Загадка.
Так я мог гулять по кабинету полчаса или час. «Гулять» не в физическом смысле, поскольку в основном я стоял почти на месте, делая лишь шаг влево или вправо, а при этом путешествовало лишь мое сознание. Мне нравились такие путешествия в прошлое – по сюжетам книг и по воспоминаниям о себе в то время, когда я их читал, но спустя полчаса стало снова скучновато.
Мать с работы придет только часам к пяти, а отец и вовсе к восьми вероятнее всего – смотря на какую электричку из Москвы он успеет. Когда так скучно, даже приход матери с работы уже не кажется таким поносным событием, тем более, что она скорее всего уйдет на кухню и начнет там что-то готовить, и все равно нам с ней говорить совершенно не о чем, да и не было никогда. Не могу себе представить более скучного и пустого человека, чем моя мать – просто апофеоз обрыдлости существования. Хорошо еще, когда они не ругаются с отцом – тогда, по крайней мере, она не сильно мешает. Отец тоже практически не обращает на меня внимания, и это тоже очень хорошо. При хорошей погоде я иногда ухожу гулять и тогда вообще не вижу их до восьми вечера, когда меня загоняют на ужин. Или я сижу в детской комнате, положив перед собой открытый учебник, а сверху – очередную книгу. Когда я слышу по коридору приближающиеся шаги, я книгу кладу в себе на колени, придвигаясь поближе к массивному столу, беру ручку и делаю вид, что что-то пишу в тетради. Родители довольны – сынуля непрерывно учится. Ну на самом деле так оно и было, вообще-то. Когда на моих коленях пряталась монография по нелинейной логике, когда – увесистый томик из «Истории XIX века» Рембо, а когда – порнофотки, которые я иногда выпрашивал у старших пацанов со двора.
Кстати. Порнофотки! У меня и сейчас была одна. Отличное средство от скуки. Выйдя из кабинета, я направился в туалет. Открыл заднюю дверцу, где вдоль сливной трубы отец построил стеллаж, на котором хранились инструменты. Встал на унитаз, просунулся вдоль сливной трубы и дотянулся до верхнего края потолка туалета, на котором и хранилась вожделенная фотка. Вот она.
Соскочил с унитаза, бегом добежал до кушетки в своей комнате, стащил штаны, лег на кушетку и стал рассматривать фотку, ерзая животом по покрывалу. На фотке голая женщина стояла, нагнувшись и облокотившись о диван, и сзади в нее входил какой-то слишком уж огромный хуй. У меня эта фотка уже давно – недели две – я взял ее перед тем, как лечь в больницу, и надо будет завтра ее отдать, иначе больше не дадут. Лежа в больнице я часто жалел, что не взял ее с собой, но это было бы слишком рискованно. И сейчас я вылизывал взглядом каждую частичку голого женского тела. Ее попа, едва заметные губки ее письки, немного видна ее грудь, но сейчас мне больше всего хотелось рассматривать ее красивые ступни – очень удачно, что одна ее коленка упиралась в диван, так что я мог рассматривать всю ее ногу – и ляжки, и подошву, и пальцы. Я ускорил свое ерзание, и в глубине паха появились знакомые резкие вспышки наслаждения. Это значит, что еще минуту, и я кончу. И когда вспышки стали сливаться в один поток наслаждения, мой взгляд вдруг перешел на крупные яйца мужчины и его толстый хуй, и мне вдруг остро захотелось, чтобы этот хуй был во мне. Когда сперма, пульсируя, выливалась на покрывало, этот толстый хуй был в моей попе, и эти крупные яйца прикасались ко мне сзади. Я слышал, что такое возможно – чтобы мужчина трахал мальчика в попу, но до сих пор это казалось мне каким-то мифом. Не могу себе представить, что какой-то мужчина в самом деле захотел бы этого. Они все такие ужасные, серые, старые, я вообще не могу себе представить, что они занимаются сексом. Да и даже не хочу представлять, потому что противно. Но ведь у меня уже было это! Было. И воспринималось все равно как из какой-то другой жизни.
Встав с кушетки, я первым делом положил фотку обратно в тайник, а потом взял тряпку под раковиной, намочил ее и пошел вытирать сперму с покрывала. Можно было бы заранее класть туда тряпку, конечно, но она сбивается. С этим покрывалом я уже один раз чуть не погорел, и теперь стал умный. Рассматривая порнофотки, или читая в какой-нибудь книге что-то эротическое, я люблю валяться на кушетке, тереться хуем о покрывало и в конце концов кончать. По глупости я раньше просто спускал и уходил, а сперма, естественно, засыхала. И в один прекрасный день мать взяла это покрывало и спросила – что вообще это такое? Почему в этом месте какое-то белое засохшее огромное пятно? Я испытал ужас, но с той же привычной медлительностью, с которой открывал ей учебник с невыученным уроком, и с таким же бесстрастным лицом, я подошел, пощупал покрывало, и этих секунд мне хватило, чтобы придумать ответ. «А… так это я разлил здесь казеиновый клей… ну просто клеил тут додекаэдр, знаешь книжка у меня такая есть, и пролил… больше не буду». Заплесневевший еще с десяток лет назад мозг моей матери не смог бы никогда в жизни постичь такую штуку, как додекаэдр, но что касается бытовой жизни, то тут эта стерва была хитрющей, так что мне очень даже повезло, что в тот раз она проглотила мое вранье, а второго такого раза лучше не допускать.
Я оттер сперму. Мокрое пятно высохнет через час – задолго до ее прихода, так что все будет в порядке. Один оргазм в день никогда не менял моего состояния. Это было своего рода ежедневной нормой. Но если я кончал по три или четыре раза в день, то замечал, что становлюсь более вялым и ленивым, так что я старался ограничиться двумя. Значит еще вечером я смогу кончить под какую-нибудь фантазию. А сейчас у меня снова задача – как дальше протянуть этот день.
От интеллектуальной работы уже была усталость, потому что все те две недели, что я лежал в больнице, я с раннего утра и до вечера что-то читал и учил. Выучил почти тысячу японских слов (спасибо огромному синему двухтомнику Конрада), разобрался с тензорным исчислением (спасибо Кочину) и проглотил всего Гюго (бабка, кряхтя, притащила всю кучу его синих томиков ко мне в больницу, когда я пригрозил устроить забастовку и не пить таблетки, если меня не обеспечат книгами). Так что нет, сегодня я ничего читать не хочу. Не сегодня. Но до хоккея еще больше четырех часов, и вот это хреново.
В состоянии уже клинической скуки, из которой выходом могло бы быть лишь что-то совсем экстраординарно нелепое, да еще отягощенное оргазмом, я снова подошел к окну и в отчаянии еще раз осмотрел окрестности, и тут, в самом низу, куда только доставал глаз с высоты десятого этажа, я увидел нечто, от чего мое сердце сильно забилось, а ноги ослабли: к нашему подъезду подходила Оля. Эта Оля жила на двенадцатом этаже и была, с моей точки зрения, чудовищно красивой и чудовищно же недостижимой девочкой. Она была старше меня на два года и зимой и летом ходила в школу в короткой юбке, выставляя на обозрение одетые в колготки или чулки ляжки удивительной красоты и изящества. Пару месяцев назад между нами установились довольно странные отношения, возникшие после одной случайности. В двенадцатиэтажном доме никто, естественно, не поднимался на площадку между двенадцатым и одиннадцатым этажами, кроме обитателей последнего этажа. И неудивительно, что эта площадка считалась самой уединенной и подходящей для разного рода детских проказ – что-нибудь поджечь или гордо, осознавая себя настоящим мачо, выкурить подобранный бычок. Так получилось, что в тот день, доехав на лифте до своего этажа, мне пришло в голову, что я мог бы, как настоящий индеец, потренироваться ходить по лестнице совершенно бесшумно. Ставя кеды на ребро, мне и в самом деле удалось добиться предельно бесшумной походки, и, предвкушая, как на последнем этаже я поймаю застигнутую врасплох антилопу, последним тихим прыжком я впрыгнул на площадку одиннадцатого этажа, и затем по инерции сделал еще три мощных прыжка, в результате чего просто влетел на промежуточную площадку между одиннадцатым и двенадцатым этажами. И моим глазам открылась картина, от которой у меня подкосились ноги. Оля стояла, прислонившись к стене, со спущенными колготками и трусиками и с задранной чуть ли не до шеи юбкой. Напротив нее стоял Сергей – самый старший мальчик в нашем подъезде, живущий прямо подо мной, на девятом, и ожесточенно мял ее крупные голые сиськи. Взглянув на меня, Оля застыла в ступоре, потом с силой оттолкнула Сергея, и, чуть всхлипывая, натянула на себя кое как одежду, бегом добежала до двери своей квартиры и исчезла. Сергей, выразив мне взглядом молчаливое презрение, вразвалку пошел вниз. С тех пор каждый раз, когда мы с Олей пересекались где-либо, она опускала глаза и, кажется, немного краснела, а я бежал в ближайший туалет и ожесточенно дрочил, вспоминая ее голое тело.
И вот теперь Оля, видимо после уроков, прошла по дорожке далеко внизу под моим окном и зашла в подъезд. И тут в мое воспаленное скукой сознание закралась удивительная по своей наглости мысль. Я еще даже не обдумал ее в деталях, но уже выскочил на лестницу и поскакал на площадку двенадцатого этажа. Лифт к этому времени уже загудел и поехал вверх. Подойдя к двери лифта, я обнаружил себя в состоянии, в котором мое сердце билось уже где-то в ушах, а ноги натурально подкашивались. Никогда раньше я не смог бы даже предположить, что способен на то, на что решился. Я и сейчас был не уверен, что способен на это, и несколько раз порывался убежать. Лифт подъезжал все ближе и ближе, и когда он остановился, я был уже в полуобморочном состоянии. Двери открылись, и Оля, не ожидавшая, что кто-то стоит у самой двери, почти врезалась в меня. От неожиданности она сделала шаг назад, и я зашел в лифт и нажал кнопку десятого. Расширенными глазами она смотрела на меня, ничего не понимая и ничего, тем не менее, не говоря.
Когда лифт подъехал, я взял ее за руку и вывел из лифта. Затем, не выпуская ее руки, подвел ее к двери своей квартиры, открыл ее и ввел ее внутрь. Она повиновалась так же молча и покорно, совершенно ничего не понимая. Я захлопнул дверь, повернулся к ней, набрал в грудь воздух и понял, что теперь уже отступать некуда.
— Если ты разденешься голая и дашь мне себя облапать, я никому ничего не расскажу о том, что ты там делала с Сергеем. Если не разденешься, то расскажу.
Это был очень примитивный шантаж, поскольку я не имел, на самом деле, ни малейшего представления о том – кому я мог бы рассказать эту историю, да и желания этого делать также не имел. Но Оля была впечатлена. Она молча стояла передо мной, опустив руки, и смотрела куда-то поверх моей головы.
— У меня дома еще три часа никого не будет, — добавил я. – Раздевайся догола, иначе будет плохо.
В этот момент я меньше всего мог поверить в то, что мой шантаж к чему-то приведет, и лишь думал о том – обругает ли она меня перед тем, как уйти, или просто покрутит пальцем у виска и молча уйдет. И когда она приподняла юбку и стала спускать колготки, мне показалось, что я сплю. Сердце вновь оказалось где-то в горле и ноги снова предательски ослабели. Она спустила колготки, затем трусики, потом задрала юбку вместе с блузкой – так же почти до шеи, как тогда на площадке, и замерла. Ее груди показались мне очень большими, ведь в моем классе ничего подобного у девочек еще не было. Это было совершенно невероятно – полностью голая Оля в полном моем распоряжении. Вообще-то не совсем полностью…
— Я хочу, чтобы ты была полностью голой, — сам удивляясь своему голосу произнес я. – Понимаешь? Полностью.
Промедлив несколько секунд, она через голову окончательно сняла с себя одежду и бросила на пол, после чего нагнулась, расстегнула свои туфли, сняла их и затем сняла колготки с трусиками.
Выпрямилась.
Вот теперь – полностью голая.
И в этот момент я вспомнил одну из тех порнофоток, на которую часто дрочил. На ней была голова женщины с широко открытым ртом, в котором она держала толстый хуй.
— Встань на колени, — продолжая каким-то краем сознания удивляться сам себе произнес я.
Она снова помедлила несколько секунд и подчинилась.
Я подошел к ней и стал расстегивать свои штаны. Глаза у Оли округлились и она стала неотрывно смотреть мне между ног. Еще можно было вернуть все назад – ну, до определенной степени. Все же еще не было совершено ничего катастрофического, необратимого, но я уже собой не владел. Если у меня и был мозг, то он в любом случае уже не работал и отключился. Сейчас передо мной стояла на коленях голая Оля, и я уже не смог бы остановиться, даже если бы начался пожар или землетрясение.
Я достал свой хуй, остановившись пару раз на секунду, чтобы не кончить прямо так, в штаны, и ткнул ей в губы.
— Соси, — приказал я.
Она открыла рот, я сунул в него хуй и она начала сосать.
Казалось, что мое сознание плавает где-то под потолком. Как будто я рассеян в пространстве и смотрю на нас с Олей как на порнофотку – как на что-то такое, что может происходить в каком-то фантастическом мире, но уж точно не в моем. Оля сосала очень старательно, даже нежно, держа руки опущенными вдоль тела, и эта поза была такой покорной, такой возбуждающей, что я из последних сил держался, чтобы не кончить прямо сейчас. Мне было до чертиков жалко, что я точно не смогу насладиться всем ее телом, полапать и поцеловать ее грудь, ее попу, письку, ляжки, ступни – все это я просто не смогу сделать, так как сейчас кончу. Мне не приходило в голову почему-то, что и после оргазма я мог бы продолжить лапать ее, как хочу – я так ни секунды и не чувствовал себя хозяином положения, и в моем сознании все то, что происходило, было лишь результатом доброй воли самой девочки, а я лишь играл роль, причем очень неубедительно, сильного парня. Я не сомневался, что она прекрасно понимает, что в любой момент могла бы уйти, с самого начала, и что мои угрозы не значат совершенно ничего, и что для нее мои приказы – лишь повод подчиниться и сделать вид, что она уступает силе.
Спустя секунд двадцать я понял, что больше не могу, положил ей руки на голову и начал кончать прямо в ее пухлый рот. Она вздрогнула, остановилась на секунду, но я нажал на ее голову, и она продолжила. Мой хуй скользил между ее губами, толчками выбрасывая сперму на ее язык. В какой-то момент хуй выскочил изо рта, когда я спазматически отвел попу слишком далеко, и струйка спермы выплеснулась на ее нос, щеки. Оля снова взяла в рот и продолжала сосать, а я пялился на капли спермы на ее лице и казалось, что вот если прямо сейчас умереть, то и жалко совсем не будет, потому что случилось самое невероятное, самое потрясающее, что со мной вообще могло случиться в жизни.
Наконец она выпустила мой хуй изо рта и, глядя на него, как мне показалось, с сожалением, встала с коленок. Кажется, ей было сильно неловко, но она по-прежнему молчала. Ее взгляд скользнул к лежащей на полу одежде, но я не позволил ей – прижав ее к двери, я вперился ей между ног. Никогда еще в жизни в не видел настоящую, голую девчачью письку. То, что я видел на порнофотках, вызывало у меня противоречивые эмоции. С одной стороны, это казалось сильно притягивающим, таинственно возбуждающим, а с другое – отталкивала нарочитая грубость, огромность половых губ и не менее нарочитая кустистая шерстистость. Поэтому в результате, когда я дрочил на порнофотки, на влагалище я смотрел меньше всего. Теперь же я видел перед собой именно то, что только и заслуживает называться писькой – невероятно нежные, выпуклые внешние губки, как половинки персика, меж которых едва выглядывали мелкие губки. И, слава богу, никаких кустов.
— Раздвинь ноги, — приказал я, постаравшись сделать свой голос максимально уверенным и безэмоциональным, но все равно он предательски задрожал от возбуждения.
Это было какое-то другое возбуждение, не сексуальное, потому что мой хуй сейчас бессильно висел, и на его кончике образовалась прозрачная капелька спермы.
Оля послушно раздвинула ноги и теперь стояла так, прислонившись к входной двери. Снаружи раздался скрип открываемой двери, соседские переговоры на лестничной площадке. Я развернул свою руку и положил ладонь ей на письку. Прижал, почувствовав, как упругие губки подались. Я трогаю настоящую письку. Невероятно. Просто невероятно.
Я отпустил ладонь и прижал ее снова, и снова отпустил. От ощущения упругих губок возникало что-то необычное, я пока не понимал что, но в любом случае приятное, и я снова нажал и отпустил несколько раз. Странным образом я был уверен, что как будто прямо чувствую то, что испытывает сейчас Оля. Я был уверен, что сейчас у нее возникает очень приятное наслаждение где-то в глубине, глубоко за писькой. Я снова прижал ладонь и отпустил, и почувствовал, как ее наслаждение стало сильнее. Я чувствовал ее наслаждение – невероятно, но как это получается? Еще раз, еще раз. Оля закрыла глаза и стала глубоко дышать. Моя рука уже немного устала в таком вывернутом положении, но я скорее соглашусь, чтобы моя рука отвалилась, чем остановлюсь и перестану делать ей приятно. Я зашел немного сбоку, чтобы руке было удобнее, и продолжал ритмично прижимать пальцы к ее письке. Неожиданно она громко застонала, вцепилась пальцами мне в плечи, и я понял, что происходит что-то удивительное.
Прикусив губу, Оля подавила стон, но ее грудь выгибалась, ноги задрожали, а писька неожиданно стала мокрой, очень мокрой, и влага потекла у меня по пальцам, стекая дальше на пол. В этот момент резкий всплеск, даже скорее приступ чувства тайны буквально пронзил меня, и по всему телу разошлись золотые нити блаженства, и твердость схватила меня в свои лапы – очень мощно в животе, потом в верхушке груди, потом в горле, затем внутри головы, и как только это случилось, я вспомнил себя. Лишь легкое головокружение сопровождало это пробуждение – и все. До этого момента я был просто Севой много лет назад, а теперь я стал тем, кто я есть.
Оля по-прежнему с силой цеплялась за мои плечи, но вот её хватка ослабла, и её ноги, казалось, лишились сил, и она опустилась на корточки, опираясь спиной о дверь и закрыв глаза. А я не мог и пошевелиться, поскольку все мое тело было охвачено множественными очагами сильнейшей твердости. Наконец я опустился перед ней на колени, положив ладони рук на ее торчащие коленки, и замер так, а в моем теле происходило что-то невероятное. Сейчас мне было ясно, что я в самом деле воспринимал, ощущал то, что Оля испытывала, и происходило это каким-то образом благодаря очагам твердости, которые тогда уже возникли, но я еще этого не понимал. Я слегка сжал ее коленки – совершенно непроизвольно, но от этого движения нежность потоком пронеслась сквозь мое тело, промыла его и сделала хрустально-прозрачным. Неожиданно я понял, что уже почти не ощущаю своего тела – оно все гудело, как под напряжением, а затем чувствительность стала снижаться, как будто в каждую клеточку тела ввели анестезирующий раствор, а очаги твердости стали сливаться во что-то единое, мощное и нерушимое, что охватило мое тело целиком, и сначала мне показалось, что моя грудь стала необычайно выпуклой, огромной, но это лишь потому, что передо мной, на расстоянии вытянутой руки, образовалось что-то вроде закругленной стены, и это был я, это были мои собственные ощущения, и как только я направил свое внимание на них, как стена передо мной стала твердеть, и у нее появились фрагменты сверху, снизу, а затем и сзади, и спустя полминуты я совсем перестал чувствовать свое тело, а вместо него я был сферой – большой, диаметром примерно в два метра. Ее поверхность я ощущал даже более отчетливо, чем обычно ощущаю свое тело. Она была шершавой, мелко-вибрирующей, матово отсвечивающей слабым рассеянным светом. В моей жизни не было ничего более удивительного – ни в той, фрагменты которой я сейчас перепроживаю с помощью Майи, ни в той, что была в моей обычной прежней жизни. Переживание магнетара было потрясающим, но и ему не было присуще то непередаваемое никакими словами восхищение существованием, которое я испытывал сейчас.
Неожиданно твердость появилась снова – внутри сферы – там, где раньше было мое тело, и вдруг появилось пространство вокруг меня – огромное, простирающееся в бесконечность и залитое голубым мерцанием. Это мерцающее голубым рассеянным светом пространство, эта сфера, достигшая к этому моменту необычайной, почти болезненной степени твердости, и эти очаги твердости, переставшие быть изолированными комками и представляющие собой теперь нечто цельное очень странной формы наподобие того, как изображают квантовую пену – все это образовало одно неразрывное целое. Ясности возникали из голубого пространства, формировались прямо где-то передо мной в четкие мысли и, после того, как я облизывал их своим рассудком, опадали, распадаясь обратно в голубое сияние. Сначала возникло спазматическое желание ухватиться за них, запомнить, записать, но состояние сразу стало вязким и липким, и я быстро понял, что этого не следует делать, расслабился и снова позволил ясностям рождаться и опадать во мне, и этот листопад снова возобновился с прежней безмятежностью. Я понимал, что многие ясности потребовали бы от меня целых лет получения опыта и его осмысления, а сейчас они просто так возникали, просто так! Захотелось орать от счастья, но я, конечно, сразу подавил в себе этот психоз и сосредоточился на том, чтобы быть расслабленным, чтобы доверять тому, что со мной происходит, и так и стоял на коленях перед обнаженной девочкой, черты лица и тела которой были сейчас настолько красивы, что так не бывает. Вокруг меня по-прежнему расстилалось голубое пространство и я знал, что путь к пространству лежит через твердость. Эту ясность я словно подманил к себе и положил поближе – она была важна, так как устанавливала важную вешку на моем пути к непостижимым восприятиям. Еще я положил рядом с собой ясность о том, что мир ясностей доступен напрямую. Конечно, сначала требуется накопить немалый опыт. Огромное количество ясностей сначала надо добыть тяжким трудом через получение и осмысление опыта, а потом надо еще всю свою жизнь подчинить тому, что понял, а потом еще накопить очень много энергии, но когда это сделано, то открывается прямой доступ к Миру Ясности, и это было невероятно, ну просто невероятно потрясающим. Я в точности знал – что сейчас испытывает Оля и какие в ее голове мелькают мысли, но если бы раньше я бы задохнулся от эмоций от того, что обладаю такой возможностью, сейчас мне это казалось лишь забавной мелочью, не более того, потому что у меня в руках была ценность поистине вселенского масштаба, по сравнению с которой все остальное меркнет и становится незначительным – прямое парение в мире ясности. На что бы я не обратил свой внутренний взор, все как будто разворачивалось передо мной, все становилось понятным и открытым в каждой своей закономерности, и я мог сколь угодно глубоко погружаться в детали, если хотел, и не возникало ни малейшего затруднения, никаких претыканий. Захотелось заплакать от счастья, ведь ясность всегда доставалась мне с такими огромными трудами, но и этот истерический позыв я остановил.
— Путь к пространству лежит через твердость, — прошептал я вслух, потому что была ясность в том, что если я произнесу вслух что-то самое важное, то я легко вспомню это потом.
Оля приоткрыла глаза и задумчиво посмотрела на меня, но я знал, что ей сейчас спокойно и хорошо, словно то, что она физически находится внутри моей сферы твердости… «сферы пустоты» — подсказал рассудок более резонирующее наименование – привносило и в нее частичку того, что испытывал я.
— Пространство – путь к миру предельной ясности, — произнес я, испытывая чисто физическое наслаждение от этой фразы.
В течение еще нескольких секунд я плавал в счастье от осознания этой ясности, и двинулся дальше, еще раз преодолев спазматическую потребность записать, а не просто произнести.
— Записанные слова могут стать пустой шелухой, если у меня не будет энергии охватить описываемую ими ясность, — словно утешая, успокаивая себя произнес я. – Переживание ясности – вот что имеет ценность, вот что важно. И тогда ясность будет появляться каждый раз, когда будет достаточно энергии на то, чтобы ее переживать.
Возникло переживание, что я уже отвлекаюсь, играясь в блестящие грани ясностей, которые не так уж и существенны сейчас, и я собрался.
— Пространство наполнено голубым сиянием, — произнес я и понял, что не понимаю!
Что такое это голубое сияние? Почему пространство заполнено им? Ключом к чему оно является? Я не знал этого! А как же мир полной ясности? «У меня сейчас нет энергии, чтобы понять это», — возникла ясность, и это в самом деле сразу же стало ясно. Доступ к миру ясностей не означает, что я имею доступ ко всему. Я могу получать прямой доступ только к тем слоям, которые лежат в пределах моего уровня энергии. В пределах этого — да, я могу безо всяких усилий, просто захотя, просто направив туда внимание, получать столько ясностей, сколько угодно. А ясность о природе голубого света пока что лежит выше. И мне придется накапливать энергию.
Как?
Ясность возникла мгновенно – простым культивированием твердости, сферы пустоты и пространства. И анестезии. И нежности. И сексуальной страсти. И ясности. Все просто. Просто жить дальше, испытывая то, что приносит энергию. Просто вставать на новые островки переживаний, которые мне открылись и которые будут открываться дальше.
И вдруг в этот момент спокойного счастья, пока я купался в наслаждении от мгновенно возникающих ясностей, возникла боль! Резкая, режущая боль. Шокирующая. Посреди такого наслаждения?? Что это такое? Ясность не замедлила появиться: это боль ясности того, что миллионы, миллиарды людей, среди которых бесчисленное количество тех, кто мог бы быть моими любимыми, проживут свою жизнь, даже краешком сознания не прикоснувшись ко всему этому. Они никогда, никогда не узнают ничего из всего этого и их жизнь просто промелькнет склизким комком страданий, отупения и могильной сырости.
Эта боль хоть и была, но не мешала. Она удивительным образом непротиворечиво сосуществовала со всем этим торжеством моего счастья, а значит она была частью чего-то еще – чего-то, что парадоксальным образом способно принести мне еще больше счастья.
Я «взглянул» на это явление тем мысленным взглядом, который, как я уже знал, приводит к немедленному появлению ясности, что ничего не появилось. Значит пока не готов, не дозрел. Пока просто следует принять это как факт, который получит свое освещение позже.
Оля поднялась, взяла трусики и колготки и стала их натягивать на себя. Я откинулся назад и сел на попу, любуясь ею, и в эти секунды ощущение тела снова вернулось ко мне, словно повисело и снова стало растворяться в вибрирующей напряженности переливающейся твердости, и я заметил, что нет ни малейшего чувства усталости, хотя вообще-то мое тело довольно долго пробыло в неудобном положении. И снова мгновенно возникла ясность: неудобство и усталость не могут возникать, когда мое тело представляет собою сферу пустоты и твердость.
Оля продолжала одеваться, и от каждого ее движения, от каждой части ее тела возникали и переливались вспыхивающие невыносимостью искры невероятной красоты — где-то внутри моего пространства – там, где раньше было физическое тело.
Дверь открылась и тихо закрылась. Оля ушла, и я знал, что теперь я всегда могу взять ее, когда захочу, и у нее не будет ни сил, ни желания сопротивляться, хотя сама она никогда не проявит ни малейшей инициативы – это почему-то тоже было ясно. Вообще стало ясным, что ясность относительно мотивации тех или иных человеческих переживаний и поступков определенно лежит в самых нижних слоях мира ясности. То, что всегда казалось самым сложным и запутанным – теперь стало самоочевидным и не требующим ни малейших усилий для прояснения.
Я вернул внимание к переживанию голубого пространства и понял, что это приключение заканчивается. Мощный всплеск сексуальной страсти и нежности, который стал запалом для вспыхивания переживания сферы пустоты, твердости, анестезии и наполненного голубым сиянием пространства, исчерпал свое действие, и на данный момент я не готов к тому, чтобы испытывать все это слишком долго. И поэтому сейчас это прекратится.
И почему-то нет Майи, а эта история сама по себе мне уже надоела и совершенно не хочется ее продолжения с приходом с работы матери и отца и всей последующей мутоты.
«Сейчас ведь все это прекратится», — напомнил я себе еще раз. Нельзя просто так сдаваться. Если есть возможность накопить хотя бы еще пару секунд всех этих переживаний – я должен сделать все, чтобы эти секунды у меня были. Это была ясность – все такая же предельно ясная, хрустальная в своей несокрушимой силе. «Каждая секунда в этих переживаниях имеет невероятное значение, особенно в самом начале». Это ясно.
Поэтому я собрался, возникла серьезность и я и в самом деле смог уловить последнюю вспышку – снова меня охватила парализующая мощь бесконечно твердой сферы пустоты, снова во все стороны разлетелось пространство, заполненное не только голубым сиянием, но и свежестью – я успел уловить этот новый оттенок, а ведь это еще одно открытие! Голубое сияние достигло своего апогея, стало напряженным, насыщающим, так что я уже почти ничего не видел, кроме него, и в краткий, в самый последний миг перед тем, как оно исчезло и всё схлопнулось вслед за ним, вернув меня в мир обыденности, я успел заметить где-то почти в бесконечности, на самой его невообразимо далекой кромке переливы совершенно иного цвета, резко контрастирующего с безмятежной голубизной — переливы, которые, словно перистые облака, мягко обволакивали горизонт событий пронзительным багрянцем.