В поезде было чертовски душно. Нет, если я скажу «чертовски душно», то ты попросту не сможешь представить то, что я хочу передать этими словами. Поэтому выпей чашку горячего чая и завернись в три одеяла – так ты примерно сможешь себе представить ту атмосферу, в которой мы с Жанной едем уже третьи сутки в поезде Москва-Душанбе. Когда дышать всем этим стало невыносимо, мы пошли в тамбур и, подавив опасения визгов проводницы, открыли дверь, чтобы хоть немного подышать свежим и прохладным воздухом. В морду ударил обжигающий, наполненный угаром и угольными частицами кулак. Я от неожиданности задохнулся и чуть ли не упал обратно в тамбур – подальше от этого раскаленного потока. Жанна грустно усмехнулась и предпочла не высовываться. Спустя несколько минут мы обреченно поплелись назад, в свое плацкартное купе. Со всех сторон нас облеплял местный колорит. Дикого вида мужчины и женщины, большая часть которых была завернута в немыслимой расцветки халаты, сидели прямо в обуви на простынях, и своим видом, своими манерами производили впечатление каких-то человекообразных цирковых животных. Первый день мы от них шарахались, как от чумных, забившись на свою сторону купе, но постепенно пришло понимание, что животные эти вполне мирные и даже миролюбивые. Ко второму дню я уже чувствовал себя вполне спокойно, а на третий перестал обращать внимание на все их халаты, обувь на простынях, нереально выглядящую и пахнущую еду – просто люди как люди, в общем ничего особенного – разве что заметно дружелюбней, чем русские.
Для меня, шестидесятивосьмилетнего советского парня, Таджикистан представлял собою лишь немногим большее, чем Атлантида. Что-то бесконечно далекое, бесконечно непонятное, ассоциирующееся с художественными фильмами про баев и угнетаемых ими крестьян, с бесчисленными отарами овец и высокими, заснеженными горами. Конечно, иногда и в Москве я видел женщин, завернутых в подобные халаты, но это как-то ускользало от осознания. Люди легко принимают невероятные вещи как вполне естественное исключение из правил, если все вокруг делают так же. Отличить узбечку от таджички я бы не смог, впрочем как и узбека от таджика, да и к чему это? Просто что-то такое вычурное – какой-то представитель южной союзной республики, братского народа в составе СССР. В каком-то смысле даже «русские». Тогда еще не было чурок – пропаганда работала очень успешно, и что грузин, что таджик, что русский – все они в нашем тогдашнем сознании были просто «советскими», а то и «русскими», поскольку между словами «советский» и «русский» никто особой разницы не видел. В институте все национальности тоже были перемешаны без разбору, и все были советские и русские. Иногда кому-то приходило в голову подчеркнуть, что он имеет свою особую национальность. Например, со мной в комнате жил старшекурсник родом из Нальчика. Ну Нальчик и Нальчик, какое мне дело. Есть Нальчик, а есть Хабаровск – и то и другое – что-то далекое и русское. И я был сильно удивлен, как в каком-то разговоре этот студент вдруг немного напрягся и сообщил, что он, вообще-то, кабардинец, и что в Нальчике между кабардинцами и русскими не все ладно. Это меня тогда страшно удивило, и я словно посмотрел на окружающий меня мир немного другими глазами. Я вдруг осознал, что мой приятель Тимур имеет грузинскую фамилию и еврейскую внешность, но задавать какие-то вопросы на эту тему казалось неуместным и попросту глупым, и я успешно забыл обо всем этом.
Но вот теперь мне пришлось вспомнить, что таджики – это все-таки далеко не русские. К моему удивлению, граничащему с трепетным ужасом, я обнаружил, что некоторые женщины даже не знали русского языка! Это было выше моего понимания. Я что, как будто бы за границей что ли?? «Заграница» привлекала и пугала одновременно всякого советского человека, но каждый, конечно, прекрасно понимал грандиозную пропасть, лежащую между условной южной заграницей в лице всяких узбекистанов и заграницей настоящей, западной, овеянной самыми немыслимыми фантазиями и фантомами. Каждое название заграничной страны или города, которое я знал, имело свой особый привкус, свой особенный аромат, построенный на чудовищно случайных ассоциациях. Поскольку получить достоверную информацию о загранице было попросту невозможно, то у каждого советского человека складывался какой-то свой паттерн, своя совокупность ассоциаций, причем у каждого она была отличной от других и у каждого она строилась на чистейшем вымысле. Те крайне редкие люди, которым довелось побывать в социалистической загранице (не говоря о тех исключительно уникальных мамонтах, которые побывали каким-то чудом в капстранах), ничего в этом месиве иллюзий изменить не могли – просто потому, что сам факт того, что человек был «там» воспринимался примерно так же, как чтение про лампу Аладдина – просто еще одна сказка, не более того.
К примеру, как-то во время прослушивания «Голоса Америки из Вашингтона» мне довелось услышать песню Вертинского, в котором он пел про Сингапур чрезвычайно вычурным, до исступления вывернутым сентиментальным голосом, и с тех пор Сингапур стал для меня городом, в котором всегда стоят сумерки, а по улицам бродят грустные люди с большими глазами, испытывая потерянность и даже иногда отчаяние. Вашингтон же воспринимался как город, в котором немножко озлобленные и очень деловитые капиталисты в цилиндрах быстро ходят по широким улицам и занимаются какими-то бессмысленными финансовыми и политическими делами. Мне было их жалко, потому что все они были безвозвратно засосаны в мир капитала и совсем-совсем не могли играть на пляже, любить друг друга и строить коммунизм.
Сознанию многих советских людей – особенно молодых, особенно студентов – была неотъемлемо присуща шизофрения во всем, что касалось «заграницы». С одной стороны был здравый смысл, и я конечно понимал, что в Сингапуре никак не может быть вечных сумерек с далекими огнями, едва просвечивающими сквозь туман, а в Вашингтоне конечно есть нормальные дети и нормальные взрослые, которые вполне могут и играть, и любить. С другой стороны, в то же самое время в той же самой моей голове жил образ, опирающийся на всепроникающую пропаганду. И эти две иллюзии каким-то образом сосуществовали вполне комфортно, не вызывая никаких там когнитивных диссонансов. Может быть Оруэлл был хорош в теории двоемыслия, но что касается практики, то любой из многих десятков миллионов советских граждан дал бы ему, как говорится, фору. В двоемыслии мы были сильны невероятно. Настолько, что на самом деле это было даже не двоемыслие, а трое-, четверо-мыслие, потому что общество в СССР делилось на почти непересекающиеся классы, и в каждом из них было свое видение мира, своя совокупность фантомов. Когда нас, студентов, гнали осенью на картошку, мы попадали в загадочный мир советской деревни, где властвовала грубая и тупая физическая сила, подпитывающаяся водкой. Когда мы на практику попадали на завод, там был свой специфический пролетарский аромат – и соваться туда со своими студенческими или деревенскими уставами было также бессмысленно и нежелательно. В научно-исследовательских институтах царили другие мифы. В твоей собственной семье – еще какие-то. Немыслимое переплетение мифов, ни один из которых не имел отношения к реальности – вот что представляла из себя жизнь при СССР, вот во что она постепенно превращалась при путинизме в процессе стремительной дебилизации населения и вымывания здравого смысла.
Идея поездки в эти заповедные места была настолько глупой, насколько это вообще можно было себе представить – поиски снежного человека. В Московском (в реальности – Зеленоградском) институте электронной техники наиболее активные студенты, неспособные превратиться в плесень уже к двадцати годам, организовали некую структуру под названием «Политклуб Новое Время» — конечно, под эгидой всяческого комсомола и прочих богоугодных целей, но фактически какого-то пристального надзора за нами не было – лишь парочка начинающих кгб-шников время от времени появлялись на наших собраниях. Наш Тимур – душа и главная организационная сила политклуба, внимательно следил за тем, чтобы наши дискуссии, психологические практикумы и встречи с интересными людьми не переходили той границы, за которой простительное студенческое своеволие уже трудно было бы объяснить причудами растущих нравственно и интеллектуально воплощателей идей марксизма-ленинизма. Идея о снежном человеке как раз и была одной из таких нейтральных благоглупостей, которая могла вполне спокойно сосуществовать в душе студента с бюстом Ленина и прочими завиральными штуковинами. Вообще я всегда сторонился всякой такой бредятины, но в этот раз – услышав разговор о снежном человеке, в существовании которого я не верил ни секунды с самого начала и до самого конца, — я почему-то загорелся этой идеей и в итоге достал своими расспросами рассказчика, так что он в итоге, признав, что после нескольких безуспешных экспедиций потерял веру в проект, снабдил меня двумя важными вещами: нарисованной им от руки картой-схемой, которая должна была привести меня к очередному предполагаемому логову снежного человека в Памирских горах, и контактами некоего журналиста немецкого происхождения, который жил в Душанбе, был широко известен по всей республике, немало путешествовал по горным районам и имел какое-то косвенное отношение к теме йети, а также мог помочь мне советами и напутствиями. К этому-то журналисту мы и ввалились в итоге, изумив его до крайности. Оказалось, что ни про какого снежного человека он ничего не знает и не знал никогда, но это оказалось совершенно неважным, так как он все равно был очень гостеприимен и провел с нами профилактическую беседу о том, что ехать в такие богом забытые места может быть не совсем разумно для парочки студентов. Он даже пригласил своего приятеля, который вполне убедительно рассказал нам о том, что нам стоит сесть на ближайший поезд обратно в Москву вместо того, чтобы пилить в такие негостеприимные уголки нашей родной страны.
Оба были весьма убедительны, но я колебался. После обеда журналист со своим другом ушли, оставив нас на попечении своего сына Мишки, который выглядел примерно как семиклассник, но был весьма сообразителен и неожиданно серьезен для своего возраста. Спустя час взрослые снова вернулись и продолжили мягко уговаривать нас отказаться от своих планов. Было видно, что говорят они со знанием дела, а не пытаются нас тупо запугать, что производило еще более вящий эффект. И я думаю, что если бы не Жанна, то я бы так и сделал – просто поехал бы домой. Но при ней… Жанна в моей жизни занимала тогда особую, главную по сути роль – я был в нее влюблен не просто по уши, а намного сильнее. Мы познакомились с ней в том же самое политклубе, и с первого взгляда я был просто раздавлен силой своей любви, в то время как она хоть и уделяла мне некоторое внимание, но по всему было видно, что ее гораздо больше тянет к старшекурсникам, чем ко мне. До сих пор не понимаю – что ее сподвигло принять мое предложение поехать в таджикские ебеня за снежным человеком! Может быть она рассчитывала, что я наконец-то в условиях проживания в одной палатке перейду от романтических вздохов к чему-то более ощутимому? Может быть она была увлечена моим интеллектом, гораздо более развитым, чем у подавляющего большинства не только моих сверстников, но и парней старше, и ей льстил сам факт моего внимания? До меня доходили слухи о том, что Жанну видели в весьма двусмысленных ситуациях и с тем самым Тимуром, и с неким Костей, и с другими пяти-шестикурсниками, и эти слухи были для меня невыносимы. Я прекрасно понимал, что соревноваться с харизматичным Тимуром мне – абсолютно забитому, закомплексованному молокососу, было совершенно невозможно, и успокаивало лишь то, что Жанна для него была не слишком привлекательным объектом – он охотился за примадоннами с четвертого-пятого курсов. С Костей было сложнее. Тогда он учился на четвертом курсе, то есть был намного старше меня, и представлял собой эдакую помесь Ромео и Пьеро, вызывая у романтически настроенных девушек материнское слюноотделение. Он был влюблен в Жанну с не меньшей, чем я, силой – во всяком случае так всем казалось, и Жанна очевидно жалела его. В ее глазах я был гораздо более здоровой личностью, в связи с чем жалости недостойный. На самом деле я сомневаюсь, что это было именно так, поскольку на протяжении многих месяцев я ежедневно уединялся по ночам в помещении политклуба, заводил самые жалостливые песни битлов и плакал под них о своей любви, у которой так мало шансов на удачу. Так что когда Жанна вдруг взяла и сразу же согласилась ехать со мной на Памир, я был потрясен безмерно. Костя, осознав свое поражение, с лицом, как обычно отражающим вселенскую скорбь, попросил меня позаботиться о её безопасности, что я ему, разумеется, победно и пообещал. И надо сказать, что свое обещание я хоть и выполнил, но лишь благодаря целой цепочки случайностей. На самом деле все могло бы кончиться очень плохо.
Перелет от Душанбе до Хорога был ничем неинтересен, и того же я ожидал от перелета Хорог-Сарихасор, но был обманут в своих ожиданиях – вместо небольшого городка, который я ожидал увидеть (просто потому, что никогда не видел ничего другого), моим глазам предстало нечто удивительное – кукурузник сел на самую обычную грунтовую дорогу, окруженную несколькими десятками деревянных домиков – это и был Сарихасор – последнее поселение на пути к моей цели. На самом деле я был даже рад, потому что смертельно устал от обилия таджиков, и особенно – от смертельной давки в кассах местных авиалиний, где царило примерно такое же безумие, какое было в моем родном глубоко-советском Фрязино, когда туда привезли на показ «Легенду о динозавре». Ты можешь стоять в одном метре от окошка касс, но продвинуться до цели не сможешь никогда, а через твою голову проплывают пачки паспортов с вложенными в них деньгами, попадают в руки стоящих перед тобой таджиков и прямиком отправляются в кассовое окно. В конце концов какой-то местный обитатель сжалился над белым юношей, и наши с Жанной паспорта попали в очередную паспортную воздушную депешу.
От Сарихасора тропа вела прямо вдоль Вахшского хребта, по довольно широкой долине не слишком бурной реки. Цивилизация исчезла столь стремительно, что это застало меня врасплох, но не Жанну, которая была совершенно убеждена в моей невероятной опытности в горах и перла вперед без оглядки, а мне оставалось лишь поддерживать уверенный вид и идти рядом. Нашей ближайшей целью было достижение ущелья Ган-Дара, где ущелье разветвлялось вместе с рекой, но достичь его мы бы не смогли ни при каких обстоятельствах, поскольку как оказалось (довольно неожиданно для меня), что идти по грунтовой каменистой дороге с тридцатикилограммовым рюкзаком – удовольствие ниже среднего. Но везение нас не оставляло, и ближе к вечеру, когда мои ноги уже отваливались, а мое самолюбие уже почти смирилось с тем, что сейчас я предложу Жанне на следующее утро вернуться назад, нас догнал трактор. Тракторист по собственной инициативе остановился и предложил нас подбросить. И подбросил. Мы ехали, ехали, ехали… день окончательно сменился вечером, вечер перешел в ночь, и я в течение всех этих часов не только любовался потрясающими видами окрестных пиков, но и смаковал те фразы и выражения, которыми я потом отблагодарю моего вдохновителя, который на своей карте небрежно черкнул и подписал «тут кажется надо немного пройти».
Многочасовая езда в прицепе трактора по каменистой дороге изматывает совершенно, ну просто до полного изнеможения, потому что прицеп прыгает на каждом камне, и каждый раз приходится вцепляться в борт и следить, чтобы попой или спиной не долбануться обо что-нибудь тяжелое, прыгающее вокруг тебя. Кроме этого я пытался как-то еще облегчить жизнь Жанне и амортизировать по возможности её тело, так что когда примерно в час ночи тракторист, наконец, высадил нас на вожделенной развилке, я не мог себе и представить, что у меня хватит сил поставить палатку. Но силы быстро вернулись в процесс распаковки рюкзака, да и выбора не было. Холодная тушенка с сухарями – это всё, что мы могли себе позволить перед тем, как буквально потерять сознание в своих спальниках.
Утром я почувствовал себя обновленным и полным энтузиазма, ведь мы были почти что у цели. Хотя кое-какой вопрос немного меня тревожил: если, согласно схеме, мы уже почти у цели, то как такое возможно, что вон там – в километре от нас, на склоне горы, виднеется какой-то кишлак? Ведь снежные люди живут (если живут) в исключительно недоступных районах. Что-то тут наверное не то… Мысленно еще раз обматерив свой источник «информации», я двинулся в сторону кишлака. Жанна топала вслед за мной в совершенно радостном состоянии – конечно, на ее плечах не лежала ответственность за успех экспедиции!
Путь оказался длиннее, чем мы думали, и кроме того совершенно неожиданно выяснилось, что пресной воды в этих горах практически нет помимо той реки, что течет по дну ущелья. Поднимаясь по склону, мы наткнулись на оазис – чисто русские березки и живописная прозрачнейшая лужица под ними. Зачерпнув ладонями воду, я с отвращением ее выплюнул – горечь неимоверная! Скорее всего, какие-то соли тяжелых металлов вымываются местными редкими ручейками, что делает воду не просто непитьевой, но и опасной для жизни.
Когда мы вошли в кишлак, нас обступили почти голые дети – в такой жаре одежда вообще им не нужна. Женщины занимались какими-то своими делами по хозяйству, и ни одна даже не обратила на нас свое внимание. Было как-то странно вот так стоять посреди глинобитных хижин – как будто в центре огромной декорации, изображающей жизнь диких горцев тысячи лет назад. Я все-таки представлял если не бурную радость от забредших туристов, то по крайней мере сдержанный интерес, и мне было непонятно – как интерпретировать это игнорирование. Жанна подошла к женщине, сидящей у круглой ямы, из которой шел дым, присела на корточки рядом и что-то ей сказала. Женщина вообще не отреагировала. Подошел и я. На дне ямы светились ярко-красные угли, а по её стенкам женщина размазывала тесто! Я не стал пробовать заговорить с ней, и от нечего делать просто сидел и смотрел, как тесто постепенно меняет свой цвет, превращаясь в нечто наподобие лаваша. Спустя пять минут хлеб был готов. Снимая его со стенок ямы, женщина отломила огромный кусок и молча протянула его нам. Только тут до меня дошло, что это очень кстати, потому что почти двухчасовая прогулка от палатки до кишлака оказалась утомительней, чем я думал – возможно, по причине удушающей жары.
Мы вгрызлись в лаваш, сидя рядом с ямой, и на лице женщины наконец-то промелькнуло что-то человеческое. Из-за спины высунулась рука, в которой была пиала с зеленым чаем. Рука была мужской.
Обернувшись, я увидел человека, который вроде как должен был быть таджиком, но явно им не являлся. Низкорослый, какой-то квадратный, и при этом производящий впечатление массивного, неповоротливого. Я обратил внимание, что пальцы на его руках были непривычно коротки. Голова была небольшой и вряд ли содержала в себе много серого вещества, но глаза его были вполне сообразительными и, что важно, дружелюбными.
Я поприветствовал его, но мужчина в ответ лишь рассмеялся, развел руками и что-то проговорил на гортанном языке. Тут до меня дошло, что здесь никто, вообще никто не говорит по-русски!
Мужчина снова что-то сказал, делая успокаивающие жесты, и Жанна предположила, что это должно означать, что нам следует тут подождать, пока не появится человек, владеющий русским языком. Не знаю, почему она так решила, но оказалось, что все было именно так. Примерно пару часов мы с ней валялись в приятной прохладе внутри хижины, обмениваясь впечатлениями и планами, как вдруг во входном проеме нарисовался человек, который разительно отличался от всех тех людей, которых мы встречали на своем пути от самой Москвы. Это было видно даже в полутьме хижины, даже при том, что ему пришлось согнуться, чтобы заглянуть внутрь. Он сделал нам приглашающий жест и отступил.
Вылизнув из хижины и проморгавшись, чтобы привыкнуть к яркому свету, я увидел перед собой очень высокого человека, под два метра ростом. Судя по всему, он был не просто высоким, но еще и очень сильным. Не накачанным, а просто сильным, и дело было не только в его мышцах, но и в чем-то еще. Пронзительный взгляд его неожиданно ярко-голубых глаз неторопливо переходил с меня на Жанну и обратно, а мы стояли перед ним, как школьники, ну или как студенты, точнее говоря, и что-то мне подсказывало, что лучше не торопить события и дать ему нас рассмотреть. Взглянув на Жанну, я нахмурился – она смотрела на него почти что с обожанием, и это, вполне ожидаемо, не вызвало во мне восторга. Заметив мой ревнивый взгляд, мужчина усмехнулся и жестом пригласил нас идти за ним. Если он и мог говорить по-русски, то отнюдь не стремился поскорее воспользоваться этим.
Пройдя мимо нескольких лачуг, мы свернули налево, под тень нескольких деревьев, где лежали несколько толстых и коротких, как пальцы местного мужика, бревен. Усевшись на одно из них, он, опять-таки молча, жестом, пригласил нас сесть на другие.
— Привет, — произнес я, в ответ получив лишь еще один внимательный взгляд голубых глаз. – Мы приехали искать снежного человека, — добавил я упавшим голосом.
(Интересно, он точно понимает по-русски??)
Уже ни на что не рассчитывая, просто от балды, я назвал имя того немца-журналиста, сказав, что именно он посоветовал нам ехать сюда за снежным человеком. И это произвело поистине волшебный эффект. Лицо человека приняло изумленное выражение, он немного откинулся назад и слегка наклонил голову.
— Он не мог посоветовать вам сюда приехать! – Отрезал он звучным, низким и уверенным голосом на чистейшем русском языке.
— Вообще-то да, — тут же согласился я, — вообще-то он всячески отговаривал нас от поездки сюда:)
Лицо мужчины выразило сомнение, и мне показалось, что он решил, что мы попросту блефуем, называя имя журналиста, и тогда мне в голову пришла отличная мысль.
— И его Мишка тоже говорил, что мы зря сюда собрались – мы играли с ним после обеда.
План сработал. Очевидно, упоминание Мишки рассеяло его сомнения – очень удачно, что он знал не только самого журналиста, но и знал о существовании его сына.
— Так зачем же вы приехали? – с уже вполне дружелюбным выражением лица спросил он.
— Ну так за снежным человеком, — повторил я.
Мужчина хрюкнул и мне показалось, что помогать он нам точно не будет.
— У меня есть примерное описание маршрута, — продолжал я. – Здесь неподалеку должна быть пещера, которая находится у самой вершины горы. Из нее якобы дует очень сильный ветер, так что никто из людей туда войти не может – видимо где-то с противоположной стороны горы есть другой выход, ну или выходы, так что образуется сильная разница давления воздуха, и так как вход в пещеру очень узкий, то и давление ветра очень высокое. У нас с собой есть альпинистская веревка, и я думаю, что с ее помощью я попробую туда забраться. И вроде как именно там живут снежные люди – они достаточно сильные, чтобы входить в пещеру против ветра.
— Веревка… у тебя есть веревка? – Изумленно переспросил он. – Ты хочешь сказать, что у нас тут нет веревок? И каким же образом тебе поможет веревка?
Его взгляд был достаточно выразительным, и я расшифровал его как «раньше ты казался умнее, парень».
— Вообще-то… не знаю. Я думал, что на месте посмотрю, что можно сделать.
Он снова хрюкнул и пожал плечами.
— Что ж, ну посмотри, чего ж не посмотреть… только что ты имел в виду, говоря, что эта пещера неподалеку?
— А что? – Переспросил я, мысленно уже посылая проклятия своему информатору.
— Да ничего… в каком-то смысле пещера и в самом деле недалеко, но только туда надо ехать два дня на лошадях по горным тропинкам, и по дороге туда уже нет никаких кишлаков, так что все надо везти с собой – одеяла, еду, воду – на дорогу туда и обратно. Так что если вы поедете вдвоем, вам надо будет как минимум пять лошадей и пять помощников, ведь вряд ли вы очень уж искусны в управлении лошадьми на узких обрывистых горных тропинках?
— Мы… да, мы не очень искусны…, — пробормотал я, решив не уточнять, что ни я, ни тем более Жанна ни разу в жизни вообще на лошадях еще не сидели.
— Мы справимся, — неожиданно встряла Жанна, до этого момента сидевшая молча и почти не двигаясь. – Я люблю лошадей! Будет так здорово поездить на них!
Мужчина пристально стал ее рассматривать с каким-то особым выражением лица, и мне снова не понравилось, что как будто между ними существует какая-то особая связь, оставляющая меня как бы в стороне. А вообще это же замечательно, что он признал сам факт существования пещеры! Легенда о снежном человеке стала неожиданно приобретать какие-то материальные черты.
— Удивительно, что вы вообще знаете об этой пещере, — словно подслушав мои мысли произнес он. — Ладно, — словно решив что-то для себя, он встал, и я снова удивился тому, насколько он огромен.
— Вы поможете нам договориться с таджиками, чтобы они помогли нам? – Отправил я свой запрос куда-то в небо.
— С таджиками?? – Удивленно переспросил он, и я могу поклясться, что гримаса презрения скользнула по его лицу. – С таджиками я договариваться ни о чем не буду, да и вам не советую. Пустое это дело, и небезопасное.
— Странно… а мне показалось, что эти люди вполне добродушные.
— Эти люди? Эти люди и есть добродушные, с ними я и договорюсь.
— То есть они… в смысле это не таджики?
— Ну разумеется нет!
Его взгляд снова красноречиво описал – что он думает о моем уме, о моих познаниях в местной жизни и о моей подготовке в походу. После этого он перевел взгляд на Жанну, и его лицо сразу изменилось. И в этот момент я со всей ясностью понял, что если бы не Жанна – ехать бы мне отсюда со свистом взад первым же трактором с поломанными рессорами. Что все, что он для нас делает и еще сделает – он делает на самом деле не ради меня, такого умного и чудесного, а ради нее. Но я был так рад тому, что наконец-то все чудесным образом само собой организуется, что меня это даже не сильно и задело. Главное – что мы, похоже, доберемся до пещеры!
— Таджики живут в Таджикистане, на равнинах, — продолжал он, обращаясь к Жанне, — и сюда не суются. Тут их не любят. Здесь живут горцы, ну и мы, памирцы.
— То есть жители этого кишлака – горцы, так? А Вы – представитель памирцев, правильно?
Вяло кивнув, он не удостоил меня ответом.
— А что, памирцы все такие? – Произнесла Жанна, отведя назад плечи и немного выпятив грудь. – Такие высокие, голубоглазые?
— Да, — кивнул он.
— И горцы вас любят, в отличие от таджиков?
— Можно и так сказать, — уклончиво произнес он. – Завтра к утру у вас будут пять лошадей, пять спутников, и все необходимое для поездки. Я распоряжусь.
— Офигенно! – вырвалось у меня. – Но сколько это будет стоить? Дело в том, что мы студенты…
— Нисколько это не будет стоить, — отмахнулся он от меня, как от назойливой мухи, и я решил, что эту тему на этой позитивной ноте лучше и закрыть.
Памирец оставил нас с Жанной сидеть на бревнах и куда-то ушел. Спустя примерно час вернулся тот самый горец с короткими пальцами и оказалось, что по-русски он говорить все-таки может, хоть и на грани возможности понимания. Чего ж тогда он мычал в самом начале? И только присмотревшись, я понял, что горец-то все-таки другой, просто сейчас я еще не научился отличать их друг от друга, настолько они для меня необычны и все как бы на одно лицо. Горец сообщил, что возвращаться в нашу палатку нам нет смысла, так как выезжаем завтра в пять утра. Нас положат здесь, в одной из хижин. На вопрос про памирца он лишь пожал плечами и сделал неопределенный жест в пространство, из чего я понял, что сделавший свое дело Мавр исчез и вряд ли еще появится.
На оставшиеся полдня этот горец стал нашим гидом, если можно так сказать, по местной культуре. Гуляя с нами по кишлаку, сидя с нами за бесконечным чаепитием, он рассказывал в меру своего владения русским о том, как тут живут люди, и порой мне казалось, что он или привирает, или сам не очень понимает, что говорит – настолько разительно отличалась излагаемая им реальность от того, к чему я привык, будучи московским студентом. Оказывается, люди тут живут словно в другой стране. Про существование СССР многие попросту не знают. Он знает, так как он – единственный из местных, кто раз в год гоняет отары вниз на продажу и вступает в какие-то контакты с таджиками. Ни у кого из здешних жителей нет и паспортов! Этот факт меня почему-то особенно поразил, так как был зримым выражением их оторванности от моего мира, в котором быть без паспорта – немыслимо, нереально. Это все равно что висеть в воздухе. Без бумажки ты букашка, ничто.
Местные мужчины могут заводить сколько угодно жен – сколько они способны содержать. Это меня тоже поразило до глубины души, и почему-то развеселило Жанну.
Когда какая-то женщина нам принесла чай все с тем же нереально вкусным горячим лавашем, то он снова оказался зеленым, и я поинтересовался – нельзя ли тут достать черный чай.
При этих словах горец участливо взглянул на Жанну и спросил – уверена ли она, что для ее ребенка будет нормально, если она четыре дня будет скакать на лошади без привычки. Следующие десять минут мы с помощью жестов, интуиции и обрывков русских слов пытались выяснить – почему он считает меня ребенком Жанны, ведь она моя сверстница. Потом до меня дошло что он почему-то решил, что Жанна беременна. Устав от этой бесплодной беседы, я плюнул и сказал, что все-таки предпочел бы черный чай. Тут-то он понял, что черный чай нужен мне, а не Жанне. Воззрившись на меня в состоянии, близком к стопору, он неожиданно стал буквально ощупывать меня взглядом самым непристойным, я бы сказал, образом. В конце концов он разъяснил, что черный чай тут пьют только беременные женщины, а для всех остальных существует только зеленый. Посмеявшись над этой ситуацией, мы наконец пришли к консенсусу, что лучше бы мне согласиться на зеленый, так как в противном случае могут возникнуть кое-какое недопонимание определенного сорта, и ему бы в общем не хотелось, чтобы такого рода недопонимания возникали. Я махнул рукой и с готовностью согласился на нелюбимый мною зеленый чай, но нет ли у них хотя бы сахара?
О, сахар у них был, с этим проблем не возникло, слава богу, и беременные женщины на этот раз не встали у меня на пути. Горец крикнул что-то, и та же женщина спустя минуту принесла мне нечто, выглядящее как разноцветные куски матового кальцита. Оказалось, это и есть сахар! Впрочем, по своим вкусовым качествам он ничуть не уступал нашему привычному рафинаду.
Прогуливаясь по кишлаку, я заметил в просвете между хижинами что-то странное, напоминающее дискообразную насыпь высотой в метр, в центре которой был вкопан столб, и как мне показалось – я увидел фигурку человека в белых одеждах, прислоненного к столбу. Я сделал движение в ту сторону, но горец решительно схватил меня за рукав футболки и категорически помотал головой. Мои вопросы на эту тему он беспрекословно отвергал, делая вид, что все они состоят из совершенно незнакомых ему слов, и я решил это похерить, тем более что Жанну почему-то эта ситуация испугала и она попросила меня не настаивать.
Вечер наступил как-то очень быстро, и еще часа два мы сидели у большого костра в темноте, просто наблюдая за жизнью кишлака, как будто просматривали документальный этнографический фильм. Как известно, смотреть за тем, как работают другие люди, можно бесконечно, а тут еще было столько всего разнообразного. Голые дети постоянно лезли к нам отовсюду, и если сначала женщины их осторожно оттаскивали, то вскоре им это надоело, и в итоге на каждом из нас постоянно висело, сидело, лежало по одному-два, а то и три ребенка. Чтобы их стряхнуть с себя, мы вставали и делали вид, что прогуливаемся туда-сюда, но стоило нам сесть, как спустя пару минут эти звери снова были тут. В конце концов мы привыкли к тому, что эти мелкие голые руки, ноги, головы, животы и жопы покрывают нас, елозят, возюкаются и играют.
В какой-то момент всё население кишлака почти одновременно рассосалось, и наш гид повел спать и нас. Насколько я понял, нам досталась честь спать в его хижине. Нам были постелены толстые одеяла, и еще пара предназначалась для того, чтобы ими укрываться. Сначала мне показалось избыточным такое их количество, но уже спустя полчаса я постиг разницу между обычным одеялом, пусть и толстым, и современным пуховым спальником, так что одеяла лишними не оказались. Разумеется, тут все спали одетыми.
Когда Жанна плюхнулась на одеяла, горец как-то подозрительно быстро лег вслед за ней и, что мне совсем не понравилось, практически вплотную. Не то, чтобы я беспокоился насчет того, что Жанна может предпочесть этого неандертальца такому парню, как я, но все-таки из чисто прагматических соображений лучше не позволять никому спать рядом с ней и иметь возможность прижиматься к ее телу, так что я не очень вежливо, но очень настойчиво втиснулся между ними, отодвинув Жанну на противоположный конец. Горец сделал вид, что он типа и не имел в виду ничего такого, и с совершенно невинной физиономией, как ни в чем не бывало, притиснулся ко мне, словно ему все равно к кому прижиматься – главное, чтобы было тепло. Сдвигаться дальше в сторону уже было некуда – одеяла были не настолько широки, и я мог бы уже спихнуть Жанну на пол, если бы попробовал от него отодвинуться, так что я плюнул и решил, что переживу как-нибудь. Жанна отрубилась практически сразу. Вскоре захрапел и горец, что не прибавило мне энтузиазма, так как засыпать под храп – это требует определенной тренировки, так что следующие минут десять я ворочался с одного бока на другой, пока постепенно не устроился поудобней, да и горец к счастью храпеть перестал.
Ситуация была очень необычной. Еще позавчера я катился в междугороднем поезде, а сегодня уже засыпаю на одеялах, в диком кишлаке, среди памирских гор, в племени практически диких, первобытных людей. Снаружи раздавались какие-то вкрадчивые звуки, шелест то ли листьев, то ли крыльев, повякивания каких-то ночных животных и загадочные шуршания. Если приоткрыть глаза, то можно было уловить отблески угасающих углей, и все это наполнило меня необычайным умиротворением, которое казалось бездонным на фоне бесконечной московской суеты, институтских тревожностей, эмоциональных передряг и всего того, что составляет жизнь не слишком поглощенного учебой, а значит испытывающего множество предэкзаменационных стрессов студента ВУЗа, живущего в общаге, да к тому же еще и влюбленного. Сейчас же я чувствовал себя купающимся в этом безбрежном спокойствии, в мерно покачивающейся невесомости смыслов и значений, и осознание того, что вокруг меня – уходящие в бесконечность, на сотни километров суровые и безжизненные памирские горы, погружало меня во что-то наподобие цивилизационного транса – я напрочь выпал из времени. Сейчас мог бы быть и двадцатый век, хотя, кстати, именно в это поверить сейчас было бы труднее всего. А вот двадцатый век до нашей эры – это да, это кажется вполне возможным. Иногда даже становилось немного страшно. Ну так, приятно страшно. Просто уж очень достоверной казалась во всей этой атмосфере фантазия о том, что сейчас медленно течет безвременье эпох древних людей – столетие за столетием, тысячелетие за тысячелетием без каких-либо видимых изменений. Словно застываешь, как муха в янтаре, и слова «десять лет», или «сто лет» не имеют никакого смысла.
Если сначала прохладный воздух забивался под края одеяла и немного холодил, то теперь, видимо, хижина внутри нагрелась, и уже почти сквозь сон я почувствовал, как стало комфортно тепло, даже немного горячо. И твердо.
Горячо и твердо. Эти два слова еще раз пронеслись медленно летящей над призрачным озером уткой по небосклону моего отключающегося сознания, и вдруг словно за что-то зацепились – может быть, за верхушки сосен… но откуда тут сосны? Сосен тут нет. Вот в лесу под Зеленоградом – да, вот там сосны… и еще в Дубне сосны… и девочки удивительно красивые, а тут вообще деревьев почти нет. За что же они зацепились? Твердо так зацепились. Почти уплыв в сон, я застрял на этих лишенных смысла словах, и, в конце концов, очень медленно, нехотя, как будто подтягивался по веревке, вернулся на шаг назад – туда, где слова и образы снова приобретают смысл. И, возвращаясь, вытягивая себя за волосы из сна, я со скрипом осознал, что мне и в самом деле не просто тепло, а именно горячо и именно твердо, причем в одном конкретном месте – в области попы.
Это осознание меня удивило, и еще пару минут я лежал, качаясь между пограничной областью сна и окончательным забытьем. Твердость и горячесть в области попы не прекращались, и даже стали как бы пульсировать, двигаться. Постепенно, среди кромешной тьмы, стало приходить понимание происходящего: я лежу на боку, лицом к Жанне. Сзади меня лежит горец, тесно прижавшись ко мне, и одна его рука у меня на голом животе, и мне в попу утыкается… ну что там могло утыкаться? Только его хуй?? Да, похоже ему и в самом деле все равно, к кому прислоняться… Его рука скользнула ниже и стала копошиться в районе моей ширинки. Похоже, он еще при свете неплохо разобрался – как там у меня все устроено, потому что с моими застежками на штанах он разобрался практически мгновенно, хоть и наощупь. Затем мои штаны медленно поползли вниз. С одной стороны, он сам по себе не вызывал у меня ни малейшего сексуального интереса, а с другой… лежащая спереди теплая Жанна, тело которой я впервые чувствовал так близко, и стоящий сзади горячий хуй, упирающийся мне в попу, были весомыми аргументами в пользу того, чтобы совсем немного, почти незаметно даже для самого себя приподняться и позволить ему моментально спустить с моей попы штаны и трусы. Его рука замерла у меня на лобке, и я каким-то нутром теперь чувствовал, что он немного дрожит от возбуждения. Еще минуту он словно не решался, и его хуй просто упирался куда-то в область копчика, но затем возникло шевеление, его рука убралась, потом половинки моей попы раздвинулись и я почувствовал уверенное прикосновение его горячей и твердой головки прямо к моей дырочке. Чтобы вот так уверенно и быстро и точно расположить свой хуй, надо иметь немалый опыт. Похоже, трах в попу для него не в новинку… Мои рассуждения о его половом опыте и о том – насколько тут местные мальчики доступны для траха, были прерваны не менее уверенным продвижением хуя вперед. Спустя две или три секунды он уже был во мне! Это было поразительно. Видимо, он смазал свой хуй слюной, ну и плюс к тому мое тело было сильно расслаблено в предсонном состоянии.
Я еще раз вознес благодарственные мольбы богам за то, что не постеснялся вклиниться между ним и Жанной, а потом мне стало очень приятно. Он начал довольно громко сопеть, ритмично трахая меня в попу, но Жанну сейчас не разбудил бы даже пушечный выстрел. Она каким-то хитрым образом свернулась уголком, закинув на меня обе свои ноги, и дрыхла, таким образом, в прямом смысле слова без задних ног, а горец уже совершенно откровенно ебал меня, прижимая к себе, лапая попу, мой вставший хуй, и я лишь старался, чтобы он случайно не ухватился за Жанну. Мне показалось, что хуй у него был довольно толстый, но при этом не длинный, так что он старался поплотнее прижиматься к моей попе, и я выпячивал ее, чтобы сделать ее доступней. Так как он все-таки точно был не длинный, то как раз его головка во время траха упиралась мне в предстательную железу, и начиная с какого-то момента я вдруг почувствовал резкий прилив острого возбуждения. Не будучи уже в силах сдерживать себя, я начал подмахивать попкой ему навстречу, и с каждым ударом хуя мое возбуждение стремительно росло, охватывая живот, ляжки, но мой хуй при этом странным образом вообще не стоял, хотя мне было уже очень сильно приятно, да и он с силой его лапал и тискал. И вдруг я каким-то образом понял, что он кончает. Это было совершенно иррациональное чувство, потому что в его движениях ничего вроде не изменилось, но просто я вдруг стал знать, что он кончает, и его оргазм словно поджег мой собственный, и с огромным удивлением я почувствовал, как сильнейшая волна наслаждения охватила все мои бедра, живот, попу, и я начал спускать прямо в его руку через совершенно мягкий хуй! Никогда бы не подумал, что такое возможно – испытывать такое наслаждение, кончать, и все это при полном отсутствии эрекции.
Он подергался в моей попе еще с минуту и постепенно затих. В лучших мужских традициях, вытащив хуй, он немедленно отвернулся, и через десяток секунд я уже вновь слышал его храп. А спустя еще минуту уснул и я.
«Ну наконец-то его можно облапать!» Смешки, прикосновения к ляжкам, животу, груди. Кто-то легко касается губами моей морды, моих губ. Прикосновения кажутся очень знакомыми, но я никак не могу понять – кто же это. Все воспринимается как будто через толщу воды. Есть общие очертания людей, я вижу их движения, но словно не хватает резкости. Кажется, что их двое. Почему же очертания такие смутные? Может быть, я и в самом деле в воде? Нет, не похоже. Вокруг абсолютно сухо и дышится легко. Момент легкой паники, и тут до меня доходит смутное, забытое понимание того, что стоит только захотеть увидеть все четким, как эта четкость и появится. Откуда это понимание? Не помню, чтобы кто-то рассказывал об этом. Хотя в последнее время произошло столько удивительного, что непонятно откуда всплывшее понимание уже не кажется странным. Я просто им воспользуюсь.
Удается переключиться на приятное желание видеть все более четко, и картинка в самом деле становится немного более отчетливой. Проясняются не только очертания всего вокруг, но и запахи, и ощущения, и специфическое осознание себя, находящегося в определенном месте, как будто бы я наконец полноценно попадаю в заданное время и место. Прикосновения, смех кажутся уже немного знакомыми, и создается впечатление, что и в них, и в этих людях – что-то самое главное для меня, самое близкое. Четкость неожиданно еще усиливается, и внезапно перехватывает дыхание. Клэр! Маша! Это правда они? Как это получилось?
«Все, он здесь!», восклицает Маша и напрыгивает, прижимаясь всем своим девчачьим упругим телом. Клэр словно возникает с другого бока и неотрывно смотрит восторженным взглядом. Они кажутся удивительно реальными – нет, было бы невероятным, чтобы это было сном, потому что у происходящего есть такой специфический привкус, который бывает только в реальности, ну или в осознанном сновидении. Мы встретилась в осознанном сне? А какая к черту разница, если сейчас они со мной, и я наконец могу видеть и обнимать обеих.
«Мои девчонки…» Я облапываю их с обеих сторон, и на меня сыпятся поцелуи, восторженные междометия, обе пялятся на меня как на явление Будды народу, как будто не верят своим глазам.
«Макс, ты не представляешь, чего нам стоило сделать так, чтобы ты сюда попал!»
«Охуенно, что я могу вас видеть, чувствовать, целовать… А мы вообще где?»
Никто не отвечает, но лицо Клэр приближается, и я с наслаждением смотрю на него, стремясь впитать каждую деталь, каждую черту, каждое выражение её мордочки. Потом перевожу взгляд на Машу и делаю то же самое — как будто я знаю, что скоро это закончится, как будто хочу запомнить все как можно более отчетливым, сохранить в себе, впечатать навсегда, напитаться ими.
«Да, кончится», доносится откуда-то, и я уже не вполне ясно понимаю, кто это говорит. Может Маша, чей голос я просто сейчас не узнаю по какой-то причине, а может и кто-то другой. Очертания окружающего, еще только что такие ясные ощущения опять размываются – а мне еще сильнее хочется видеть все снова более четким – сейчас это самое главное, ничто больше не важно кроме вот этой возможности побыть с ними еще немного.
Но какой-то частью себя, даже чем-то вне себя я знаю, что ничего большего не получится, и что произошедшее — лишь кратковременный подарок судьбы. Или это подарок бегемотов? Может ли такое быть, что Майя со своими подружками каким-то образом нашла способ вернуть меня хоть ненадолго к моим любимым хотя бы в осознанном сне, существующем во время моего прошлого, которое каким-то немыслимым образом является настоящим, которое есть лишь проекция моего сознания на сознание Майи… Немыслимое нагромождение, нераспутываемый клубок вложенных друг в друга осознаний. Психическое многообразие Калаби-Яу.
Все это не ослабляет моего желания, не уменьшает попыток пережить это еще сильнее, еще глубже, и чем безнадежнее запутанным все кажется, тем больше хочется побыть с моими девочками еще, со всеми тремя. Тремя? Тремя. Каким-то образом среди всплывающих и гаснущих образов Маши и Клэр появляется и лицо Майи, и между ними есть странная близость, которая воспринимается слишком чужеродной, слишком невозможной, и в то же время ясно переживаемой. Никак невозможно примириться с тем, что девочка с янтарными глазами на самом деле лишь… на самом деле? В каком именно мире существует это «на самом деле»? В какой полосе восприятий? Что такое «полоса восприятий»? Я не знаю. Точнее – знаю, но не могу объяснить и выразить. Для меня «знать» всегда означало «понять», но сейчас я понимаю, что «знать» — значит уметь пережить, и этого достаточно, ведь в конечном счете все сводится к переживаниям…
Хотя бы еще минуту, хотя бы еще миг. Скептики и страхи могут повиснуть на хвосте мертвым грузом лишь тогда, когда не получается хотеть по-настоящему, в полную силу. Они облепляют и утягивают в мрачную безжизненную сырость только желания-обрубки, полуфабрикаты, подточенные сомнениями. А когда хочешь чего-то на самом деле – ярко и искренне, то страхам просто не к чему прилепиться — для них просто не остается пространства, и они медленно, как отмерший планктон, валятся в бездну, сами по себе, плоские и холодные, и ты сразу забываешь об их существовании, словно их и не было.
И уже проваливаясь в вязкое мягкое состояние, в котором, кажется, не было вообще ничего определенного, ничего оформленного, я продолжал сильно хотеть быть с тремя моими девчонками, и это желание было последним, что я запомнил перед тем, как сквозь приоткрытые веки проник мягко щекочущий луч едва различимого утреннего света, пробивающийся сквозь разрыв в прикрывающей вход в хижину тряпке.
Все-таки это был сон… Или осознанное сновидение, в котором их личности присутствовали по-настоящему – так же, как моя? Скорее всего, да, потому что ни с чем невозможно спутать это ощущение предельной реальности происходившего. Я снова расслабляюсь и разбрасываю в стороны свое сознание, чтобы в последний раз опуститься ниже горизонта сна, и еще раз окидываю взглядом их ускользающие лица, тела, я еще раз слышу их смех, их голоса и стараюсь не поддаваться подступающей горечи от того, что мы уже не вместе, и неизвестно, когда сможем встретиться и сможем ли вообще. То, что они где-то все же есть — это дает так много, и делает меня таким счастливым… так почему бы не испытывать это счастье – от того, что они есть, что встреча когда-нибудь может случиться, и почему бы не прекратить страдать от того, что я сейчас не с ними.
И тут – дурацкий всплеск радости: «господи, ну по крайней мере на этот раз я просыпаюсь не в этом ебаном Севастополе с гребаными бабками!» Как же здорово наконец-то выбраться из удушающей, парализующей поры под названием «детство». Удивительно, что наиболее рабская пора в жизни человека, во время которого его калечат, обросла таким романтическим ореолом, и люди слагают слащавые легенды о мифическом «счастливом детстве», посвящают ему песни и стихи. Не вижу там почти ничего счастливого. Конечно, моменты счастья я и тогда испытывал, и даже очень много – но все это было вопреки тому, что меня окружало, а не благодаря. Окружающий мир взрослых ставит своей единственной целью сломать ребенка, включить его в круговорот трупной серости в природе. Наверно, этот романтический ореол детства связан не только с тем, что люди идеализируют его и испытывают много сентиментальности, а еще и потому, что в это время некоторые из них еще не окончательно сломлены и способны испытывать что-то живое, вот и остается ворох разных воспоминаний об этих коротких, но ярких моментах. Но невозможно оценить разницу в восприятии себя ребенком и взрослым: в детстве ты – никто, ничтожество, и твои мнения, желания не имеют никакого значения ни для кого. Будь ты хоть в сто раз умнее и адекватнее взрослых – это не играет совершенно никакой роли. Возраст – это клеймо, которое люди вынуждены носить, и которое постепенно видоизменяется со временем.
Осторожно повернувшись, я с удивлением обнаружил, что моего страстного горца уже нету. Я вылез из-под одеяла и встал на коленки, чтобы вылезти на улицу, и в этот момент мои штаны свалились до колен. Блин, об этом я не подумал. Видела бы меня сейчас Жанна, что бы она подумала… Я дернул штаны вверх, но натянуть их на попу в таком положении – стоя на них коленками — оказалось невозможно. Надо было или снова лечь на спину или встать на ноги, согнувшись. Я выбрал второе и, путаясь ногами в одеялах, стал топтаться с голой попой, пытаясь так переступать ногами, чтобы высвободить спустившиеся штанины. В этот момент в хижине стало немного светлее, а потом снова потемнело, и до меня дошло – что это значит, только когда я почувствовал, как очень сильные руки схватили меня за голую попу. Не хватало только, чтобы он выебал меня сейчас, когда уже достаточно светло, чтобы Жанна все могла увидеть, если проснется!
Я попробовал отпихнуть его руки, но с таким же успехом я мог бы попробовать оттолкнуть трактор. Его сила была неимоверна. Обернувшись, я выпучил глаза, кивая на Жанну, но ему было все равно. Он навалился на меня, и я встал на колени. Лучше было просто подчиниться, и я, опершись руками, замер в такой позе. Меня снова удивила ловкость, с которой он раздвинул мою попку и совершенно не больно засунул свой хуй. Он точно делал это уже сотни раз. Либо в его планы сейчас не входил долгий секс, либо он вообще всегда так трахается – он начал ебать меня очень быстро, так быстро, что я удивился – как вообще такая плотная туша может с такой частотой засаживать хуй в мою попу. Все-таки когда меня берут с такой страстью, это сильно возбуждает… даже если меня ебет вот такая горилла. Просунув руку, я схватил его за яйца, чтобы они не слишком громко шлепались об меня, и в этот момент он особенно яростно стал засаживать свой хуй и хрипеть… теперь еще несколько секунд он будет дергаться и сливать. Я взглянул на Жанну и с ужасом увидел, что она, кажется, начинает просыпаться. Медленно вытягивает ножки, ее веки немного подрагивают. Сейчас она откроет глаза, повернет голову… и я ничего не могу делать, поскольку сливающий в меня неандерталец держит мою попу, как в тисках. Наконец он замер. Еще пара секунд. Вытащил. Мгновенно застегнул свои штаны и вылез из хижины. Теперь я падаю на одеяла и судорожно натягиваю штаны. Жанна поворачивается ко мне и открывает глаза, но видит лишь, как я с невозмутимым лицом как бы вылезаю из-под одеял.
— Уже встаешь? – Еле разлепляя губы произносит она.
— Да, пора. Поваляйся еще пару минуток и вылезай, хорошо?
Она кивает, а я чувствую, как из попы по ляжкам течет сперма. Черт. Расслабился и не напряг попу, чтобы удержать сперму внутри. Не особенно приятное ощущение в прохладное утро, но черт с ним — сперма скоро засохнет.
Я вылез на улицу. Предрассветный густой сумрак, превращающий все окружающие объекты в нечто единое и нераздельное, уже сменился легким туманом, словно подсвеченным изнутри – в горах погода меняется очень быстро, особенно утром, особенно на высокогорье. В тумане для меня всегда было что-то особенное из-за его способности превращать простую реальность в нечто непредсказуемо переливающееся, вытягивающее из меня потаенные чувства и неожиданные желания. Окутанные сероватой дымкой горы, деревья, тропинки — все кажется таинственным – как будто теперь в них скрыто намного больше, чем виделось когда-либо раньше. И эта дымка таинственности вызывает зов, желание пойти туда, проникнуть сквозь стену тумана и увидеть, что за ней. Чувство путешествия. Я не отдавал себе отчета в том, как сильно на самом деле мне не хватает туманных марсианских пейзажей, и теперь я с наслаждением внюхиваюсь в сыроватый, слегка вьющийся воздух, глядя на медленно, едва заметно движущуюся полупрозрачную стену.
А ведь еще вчера я не понимал, что живу в воспоминании, в прошлом. Вчера я перепроживал свою поездку на Памир так, словно это происходит в первый раз – ну наверное оно и хорошо, чтобы бегемоты смогли более четко рассмотреть меня с этой стороны без примеси моего осознания нереальности происходящего. После сна с Клэр, Машей и Майей особенно остро вспомнилось желание любить. Любить не только их, не только тех, кого сейчас нет рядом, но и кого-то тут, имея возможность выразить и проявить это в полной мере здесь, в этом настолько нереальном с точки зрения физики, и все же реальном с точки зрения переживаний мире. Моя маленькая, исчезнувшая Майя. В каком обличье ты еще появишься? Что подаришь мне в ответ? Сумеешь ли сделать так, чтобы я заглянул в твою непостижимую жизнь неорганического существа? Насколько велика пропасть между нами? Можем ли мы сблизиться? Ведь, например, во мне теперь есть магнетар, который, очевидно, есть и в тебе. Точнее – был во мне. Сейчас-то я его не чувствую, ведь я в своей юности. Можешь ли ты почувствовать ко мне такую же любовь, какую испытываю я к тебе, или это никаким образом невозможно? Можешь ли ты вообще чувствовать хоть что-то такое, хотя бы в зачаточной форме? Сознание неорганического существа – нечто слишком неизвестное для меня, слишком далекое – так же, как и мое для тебя. А может быть, ты способна чувствовать любовь какого-то своего рода, совсем иначе чем я? Но будет ли в таком случае любовь любовью? Как вообще сравнивать наши восприятия? Как подвести общий знаменатель, чем единым выразить то общее, что есть в наших чувствах, и как подчеркнуть различия? Может быть, любовью для тебя является что-то такое, к чему я и близко подобраться не смогу в силу своей органической и человеческой сущности? Смогу ли я когда-то более тесно прикоснуться к тебе, понять тебя? Понять — можешь ли ты любить – вот чего мне сейчас хочется больше всего.
Туман исчез за несколько секунд, и это было так неожиданно, что я даже инстинктивно приподнял руку, чтобы протереть ей глаза и убедиться, что это не мираж. В двадцати метрах от меня обнаружилось пять довольно больших лошадей и несколько человек, суетящихся вокруг. После быстрого завтрака кавалькада отправилась в путь. Оказалось, что мне все-таки доверили самостоятельно управлять лошадью, а Жанну посадили сзади одного из сопровождающих. Все получилось намного легче, чем я думал. Легкий пинок носком кроссовка в правый бок лошади, и она поворачивает направо. Легкий пинок обеими ногами одновременно, и она идет вперед. Еще раз пнуть обеими ногами – и она ускоряется. Натягивание поводьев ее останавливает. Нет ничего проще, казалось бы, но реальность оказалась еще проще – управлять лошадью не было вообще никакой необходимости – она прекрасно и сама шла вслед за предыдущей без моих указаний.
Спустя несколько часов наш главный горец сказал, что если мы не возражаем, то он предпочел бы не задерживаться так долго в этом путешествии и срезать дорогу, заодно перекусив на ходу и не останавливаясь на длительный обед – в таком случае мы сможем приехать к пещере уже сегодня к вечеру. Я согласился, тем более, что мне показалось, что этот его вопрос носит весьма формальный характер, и от моего ответа ничего на самом деле и не зависит.
После этого мы свернули на довольно крутой склон горы, но впечатлений от этого только прибавилось. С противоположной стороны ущелья вздымались крутые пики, кажущиеся уже совершенно безлюдными. Огромные пространства Земли неосвоены лишь потому, что нет удобного источника энергии. Как только в ход пойдут компактные термоядерные электростанции, как все эти грандиозные просторы гор, тайги и прочих почти недоступных пространств можно будет заселять. Хорошо бы, чтобы это случилось уже после того, как люди стали бы несколько более цивилизованными… очень не хочется безбожно засирать последние нетронутые части планеты.
Теперь тропинка часто становилась очень узкой на крутых осыпях, и мне настоятельно посоветовали даже не пытаться как-то направлять лошадь на таких участках – это было бы слишком опасным, а так она сама, используя свою звериную сноровку и чутье, отлично прокарабкивалась по таким местам, где я и пешком бы поостерегся идти. Но в один момент и она ошиблась – передние ноги заскользили, задние не удержали, и я обнаружил себя сидящим на лошади, передняя часть тела которой уже практически свесилась в пропасть. Момент был критическим. Я замер, раздумывая – успею ли я спрыгнуть, если лошадь заскользит дальше в пропасть, но она справилась. Лежа фактически на брюхе, она каким-то образом извернулась и вытянула себя обратно. За исключением этого крайне рискованного момента, остальное путешествие прошло без приключений.
Когда мы снова выбрались на ровную поверхность, я обнаружил, что передние четыре лошади уже довольно далеко впереди – метрах в пятистах от нас. Ландшафт изменился, и теперь мы находились на высокогорном плато, покрытом круглыми аккуратными холмами, густо покрытыми самыми разнообразными травами. Это было пиздец как красиво, так что в приливе чувств и не желая так далеко отставать от остальных я подпинал свою лошадку, не подумав о том, что и ей, кажется, тоже хочется поскорее воссоединиться с подругами, так что она взяла да и перешла на галоп. То, что я не вылетел из седла в первые же несколько секунд, было чистейшим везением. Схватившись за поводья я натянул их с такой силой, что прямо с галопа она встала на дыбы. Ну или мне так показалось, по крайней мере. Наверное, лошадь в итоге осталась весьма невысокого мнения о моих умственных способностях, поддержав тем самым впечатление памирца, и еще с минуту после этого она довольно бессистемно прыгала туда-сюда по травянистому лугу, и когда в конце концов мы добрались до основной группы, выражения их лиц не требовали перевода на русский. Самое неприятное, что и Жанна не могла скрыть улыбки, глядя на меня. Ну что ж, ну не наездник я, конечно, а разве кто-то сомневался?
От моего представления была по крайней мере одна польза – устав просто так ждать, мои попутчики уже слезли с лошадей и развязали свои мешки. Что ж, по крайней мере пообедаем мы хоть и по быстрому, но не на ходу, и можно поваляться в густой, густо пахнущей сеном траве.
Один из помощников взял два небольших мешка и стал обходить остальных. Из одного мешка он доставал куски лаваша – холодного и несколько сухого, но все равно вкусного, а из другого – большие куски мяса. Мясо оказалось очень жестким и трудножующимся, но все как-то справлялись, включая Жанну, так что я не стал высказываться на этот счет.
— Корова, видимо, была бабушкой? – Не удержался я и сострил, подсев к общей тусовке.
— Тут нет коров, — меланхолично ответил горец. – Мы пасем овец.
— Но эта корова откуда-то взялась? – Тыкнул я пальцем в свой кусок мяса.
Судя по выражению его лица, клуб почитателей моих талантов, состоящий до сих пор из памирца и лошади, пополнился еще одним членом.
— Это не корова, — наконец произнес он. – Медведь.
— Вы убиваете медведей? – решил спросить я, чтобы перевести тему.
— Только когда они нападают.
— На овец?
— На всех.
Я открыл рот, чтобы спросить его о чем-то еще, но упал. И страшно удивился, потому что в этот момент мы все сидели на корточках. Еще больше меня удивило, что упал не только я. Это было как во сне. Может это снова сон? Я снова уселся на корточки в состоянии парализованного от удивления мозга… и упал снова! И только тут до меня дошло, что из-под меня уходит земля. Землетрясение! И чертовски сильное, судя по всему. Странный, глубокий, почти-что трубный архангельский звук шел как будто со всех сторон. С противоположной стороны ущелья возник и стал нарастать звук идущего скорого поезда, и я увидел, как огромный пласт склона горы отделился и едет вниз. Наконец со страшным грохотом он ускользнул куда-то, и спустя несколько секунд до наших ушей донесся непередаваемый глухой удар внизу ущелья, и река встала на дыбы, как моя лошадь, и все это было совершенно нереально, и я еще не был полностью уверен, что я не сплю. В глазах моих попутчиков я тоже видел страх, и меня это тоже не радовало. Зато Жанна вскочила на ноги и явно наслаждалась тем, что ее кидает из стороны в сторону, как будто ее бодает стадо быков.
Наконец землетрясение прекратилось. Еще минут пять аборигены оживленно переговаривались между собой, и было видно, что они уговаривают нашего лидера все похерить прямо сейчас и вернуться в кишлак, но тот не соглашался, хотя и было видно, что ему совершенно не доставляет радости продолжение поездки. Когда один из мужчин поднял на него голос, наш горец с поразительной скоростью вскочил на ноги и словно навис над ним с весьма угрожающим видом. Но это был, к счастью, апогей ссоры, и они довольно быстро помирились. Все-таки авторитет памирца, перед которым было взято определенное обещание, оказался сильнее в данной ситуации. Я почему-то подумал о том, что будь здесь таджики, они бы ни на секунду тут не задержались несмотря ни на какие взятые обещания. Впрочем, таджики и досюда бы не дошли, да и потом – что я на самом деле знаю о таджиках? Да ничего.
Дальнейший путь мы проделали молча и ехали довольно быстро, так что мне пришлось учиться ехать рысью в буквальном смысле слова на ходу. Один из попутчиков показал мне, как надо упираться ногами в стремена и поднимать попу в такт движения лошади. Первые минут десять было довольно трудно, и пару раз я неплохо ебнулся попой о круп резвой скотины, но в конце концов я привык, и спустя час даже стали возникать очень приятные ощущения синхронности – как будто я и лошадь образуем некое единое целое. Надеюсь, я не слишком обидел лошадь таким своим чувством, учитывая ее явную нелюбовь ко мне.
Холмы, торчащие над высокогорьем, проносились мимо нас один за другим, а солнце уже было довольно низко, и тут мне в голову пришел один замечательный вопрос – а что я буду делать, когда мы доскачем до пещеры? Допустим, мы там все переночуем (моя попка непроизвольно и приятно сжалась), но ведь они явно не будут нас там ждать! В своих фантазиях, пророщенных на щедрой мякине «информации», полученной от знакомого, я воображал себе, как мы неделю или две живем рядом с пещерой, ходим туда-сюда, собираем шерсть снежного человека и налаживаем контакт с этим неуловимым гуманоидом. Так что либо нас ждет одна короткая попытка проникнуть в пещеру с утра, либо надо будет оставаться тут в полном одиночестве на пару недель, надеясь на то, что за нами вернутся, и что нас не найдет родственник того, чьим мясом мы только что пообедали. И тут в моей памяти всплыли предостережения журналиста насчет медведей, которые в то время я выслушал скорее как натуралист, чем как человек, которого это может как-то коснуться в реальности. Ну вообще это можно понять – для человека, прожившего свою жизнь среди кирпичных домов и раздолбанного асфальта, бродящий живой медведь представляется не более чем фигурой речи, лишь одним из многих символов, мифов, пропитывающих всю нашу жизнь. Где-то есть капитализм, а у нас будет коммунизм, народ и партия едины, Ленин был добрым, революция была сначала фальшивая — февральская, а потом – настоящая, октябрьская, на нас может напасть медведь и сожрать – все это представляется как ряд безфактурных, не имеющих плотской реальности снов разума. Да что говорить – когда после конца СССР выяснилось, что вообще-то многие вещи теперь надо покупать, до огромного числа людей это просто не доходило. Как это – «покупать»?? Разве государство не обязано давать нам это даром?? Это было шоком, от которого многие миллионы оправились только тогда, когда лицом к лицу столкнулись с тем, чей взор вращается как уголья в золе и получили веслом по горбу в осенней мгле. Так что и в моем сознании медведь постепенно, минута за минутой перемещался, с огромными усилиями, из сферы отвлеченных абстракций в область страшных зубов и когтей и неминуемой и крайне болезненной смерти. Призвав на помощь свой желудок, в котором с некоторым трудом переваривались куски жесткого мяса, я-таки справился с этой задачей, и мой взмыленный мозг осознал, что завтра с утра мы отправляемся обратно, и что других вариантов тут нет.
Неожиданно моя лошадь встала, упершись рогами прямо в хвост впередиидущей. Два часа послеобеденного равномерного перемещения рысью утомили меня довольно-таки сильно – не хуже чем в прицепе трактора, и попа оказалась намятой довольно прилично, так что я был рад остановке. Единственное, чего я не понимал – это что мы тут делаем и почему встали? Всадники выстроились в линию и почти торжественно стояли перед очередным травянистым холмом, который, пожалуй, разве что был повыше остальных. Метрах в пятидесяти под его вершиной была осыпь диаметром метров в двадцать.
— Что-то интересное? – Спросил я горца.
— Пещера, — он махнул головой в сторону холма.
— Что пещера, — не понял я.
— Это была пещера! – повторил он, тыкая пальцем в осыпь. – Больше нету, — повторил он для дураков. – Землетрясение!
И вот тут до меня дошло. Путешествие закончено. Если тут и были снежные люди, то гулять им теперь придется через другие выходы.
— А где другие выходы из пещеры? – попытался я узнать, хотя уже ни на что не рассчитывал.
Тот только покачал головой и сделал какой-то жест в бесконечность. Оглядев еще раз километровые обрывы на противоположной стороне ущелья, и отдав себе отчет в том, что сейчас мы стоим на верхней части таких же хребтин, я понял бессмысленность вопроса. Другие выходы где-то там, куда человек даже с ядерным реактором не сразу доберется. Надеюсь, снежным людям это окажется по плечу…
Пока я грустно созерцал конец своей мечты, остальные уже быстро раскладывали одеяла, снова появились мешки с лавашем и медвежьим мясом, и тут до меня дошло, что все сложилось совсем даже неплохо, и мне не придется ударить в грязь лицом перед Жанной, объясняя ей, почему я – такой сильный и многоопытный – предпочел с утра отправиться назад вместе со всеми, а не остаться в суровой глуши добиваться своей цели в противостоянии с грозными медведями и прочими прелестями диких гор. Против обвалившейся пещеры не попрешь – все кончено.
Подняться на верх холма мне неожиданно запретили. Оказывается, там похоронен какой-то большой местный святой, и даже приближаться к месту могилы было категорически запрещенным святотатством. Ну и черт с ними, на самом-то деле. Все равно уже начало темнеть, и меньше всего хотелось осматривать верхушки пустынных холмов.
Ужин прошел в полном молчании. Видимо, мысли всех горцев (если таковые вообще бывают в их головах) были в своем кишлаке, где землетрясение могло наделать много разрушений. Когда стали укладываться на ночь, то я как-то и не удивился тому, что для Жанны одеяла постелили отдельно и в некотором отдалении от общей для всех мужчин лежанки, поближе к лошадям. Ложась спать, я опять чувствовал себя полностью вымотанным, до изнеможения. Отойдя в сторонку пописать, я даже не стал себя утруждать застегиванием штанов – какой в этом смысл? Забравшись под одеяла, я сразу попал в чьи-то крепкие руки, мои штаны окончательно куда-то испарились, и в течение последующего часа я просто лежал, как кукла, не утруждая себя заботами о том – где мои руки, а где мои ноги. Меня просто и довольно откровенно ебали – один за другим. А потом и по второму кругу. А потом, кажется, даже по третьему. Иногда я проваливался в сон, иногда просыпался от наслаждения и снова проваливался в пограничное небытие. Пару раз мне кончили в рот, но я просто флегматично глотал сперму и продолжал купаться в волнах удовольствия, тепла и расплывчатой реальности. Спустя примерно час, когда все успокоилось, я вылез из-под одеял и прямо так – совершенно уже голый – отошел в сторону. По моим ляжкам струилась сперма, и когда я присел на корточки, то чувствовал себя примерно так же, как когда-то в детском саду, когда ночью в полубессознательном состоянии ходил писать, только теперь из моей попы лилась сперма – много, долго. Потом, пошатываясь, побрел обратно. Вопрос Жанны меня уже не беспокоил. Во-первых, она наверняка спала, как обычно, без задних ног, а во-вторых мне было уже как-то похуй – казалось, что весь мир знает и видит – какая я блядь, и что тут скрывать? Такова жизнь, такова реальность. Льющаяся из попы сперма – это так грубо, так физиологично, и у кого-то может быть эта картина вызовет тошноту, а у кого-то – неудержимую эрекцию и желание наброситься и овладеть такой блядской попой, но в конце концов, я же никого не заставляю на это смотреть! Я, вообще-то, и сам не смотрел, потому что глаза у меня не на попе, а вот если бы какой-то мальчик передо мной сидел бы голый на корточках, и из его попы лилась бы сперма… то так просто этот мальчик от меня бы не ушел…
Ночью я несколько раз просыпался от того, что меня снова ебут, но сразу же засыпал. В конце концов, это всего лишь зов природы – той самой, что охватывала нас своей бесконечной мощью и простотой со всех сторон. Той самой, которая нас родила и которая нас примет когда-нибудь обратно, и нет ничего естественней, чем страсть взрослого мужчины к голой круглой попке юноши или девушки, так что мне вполне импонировало то бесстыдство, с которым эти пятеро мужиков ебали меня, ничуть не стесняясь своих соседей. И эта непосредственность самцов, жадно овладевающих мальчиком, спускающих в меня раз за разом свое семя, каким-то образом совершенно естественно и даже, я бы сказал, радостно гармонировала с суровыми отрогами Вахшского хребта – как будто всё это — части единого целого, единого процесса вмещающей нас всех жизни.
И еще меня радовало то, что давая им неограниченный доступ к своей попе, я тем самым уберегаю Жанну от возможных последствий в ситуации, когда им не в кого было бы больше слить.
Когда я проснулся, то даже испытал искреннее удивление от того, что меня никто не ебет, хотя… судя по ощущениям внутри попы, спермы там снова было довольно много. Даже удивительно — как я мог просто вот так умиротворенно спать в то время, когда ранним утром мое тело снова пустили по кругу! Если я и просыпался, то во всяком случае не помню ничего. Жанна уже суетилась вокруг приготовлений к завтраку, так что мне пришлось отправиться в длительное ползучее путешествие под одеялами в поисках своих трусов и штанов. Выбравшись, наконец, оттуда, я наткнулся на удивленный и от чего-то радостный ее взгляд. Заподозрила ли она что-то? Если и да, то мне она ничего об этом не сказала.
Кишлак оказался цел и невредим, что привело всех в состояние неудержимого веселья, и начался большой праздник, который тянулся весь день с перспективой перейти в ночь и может даже в утро. Я напрасно опасался того, что будет большая пьянка с непредсказуемыми последствиями – праздновали здесь иначе, чем в России, и никакой подозрительной жидкости и никаких пьяных я так и не увидел. Все было очень как-то наивно, я бы сказал, и что-то подобное я мог бы представить, воображая себе лубочные картинки древнерусских празднеств, где белокурые красавицы прыгают через костер, а умудренные старцы делятся знаниями с подростками. Пока я фонтанировал этой ерундой, Жанна возилась с местными детьми, и кажется была совершенно счастлива. «Умудренные старцы» рассказывали друг другу какие-то байки, и некоторые из них, видимо, напрямую касались моей попы, поскольку другие деревенские мужчины стали поглядывать на меня весьма плотоядно, и я подумал, что пропустить через свою попу еще человек двадцать было бы, конечно, пиздец как возбуждающе, но не чрезмерно ли для моих возможностей. Так что когда один из них в сопровождении моего горца поманил меня пальцем куда-то за хижину, я не слишком удивился и не стал строить из себя целочку. «Вдвоем так вдвоем. Все равно потом остальные подтянутся», — подумал я, и спокойно прошествовал за угол.
— Этот достойный мужчина хочет купить твою подругу, — заявил вдруг горец, указывая пальцем на своего земляка. – Он предлагает тебе пять овец.
Я рассмеялся от неожиданности, потому что ожидал двух хуев у себя во рту и в попе, но никак не предложения выкупа в стиле «Кавказской пленницы».
— Я… это, я не могу.
— Но почему? Пять овец – это много… ну ладно, я понимаю. Твоя девушка очень, очень красивая. Десять овец. Десять овец – это правда хорошая цена. Мало у кого тут есть десять своих овец.
— Да, спасибо, конечно…, — я старался говорить вежливо, поскольку на самом деле понимал, что вообще-то ничего им не мешает прекратить торги и просто взять силой все, что им надо. Хотя… может быть и не совсем так, ведь есть памирцы, с которыми горцы, судя по всему, не горят желанием враждовать, ну и наверное даже у таких диких народов есть какие-то свои представления о чести, о морали, хотя я и понятия не имею – в чем она заключаются. – Спасибо, а общем, но я просто не могу ее продать. Она… это самое, она моя жена, вот. Мы поженились перед тем, как поехать сюда, а это наше свадебное путешествие, — извернулся я. Жена – это все-таки святое у всех.
— Ах, жена…, — уважительно пробормотал горец и начал о чем-то консультироваться с мужиком.
Тот тоже своей физиономией выказал мне уважение, как обладателю столь привлекательной собственности, и, причмокивая и покачивая головой, что-то продолжал неторопливо говорить.
— Двадцать овец! – Торжественно выпалил горец с победной интонацией. – Двадцать овец дает тебе этот человек за твою жену, и поверь – ей тут будет очень хорошо. Посмотри, с какой любовью она играет с нашими детьми, и так же она будет любить и играть со своими. Она очень хорошая девушка, я же сразу вижу хороших людей. Вы оба очень хорошие люди, потому вы и поженились, но мы даем тебе двадцать овец, ты их продашь внизу, когда дойдешь до таджиков, и это будут очень хорошие деньги, так что ты сможешь жениться снова и быть богатым. Договорились?
До этого момента, несмотря на то, что разговаривали они со мой вполне уважительно и серьезно, до меня как-то вот снова не доходило, что все это по-настоящему. Опять эта проклятая привычка жить в выдуманном мире, в котором ничего по-настоящему не бывает. А теперь вдруг дошло, когда я понял, что с их точки зрения они сделали мне просто замечательное предложение, и теперь отказ уже может восприниматься как оскорбление. Надо было раньше отказываться, сразу и категорически, а так получилось, словно я как бы торгуюсь – пять овец не устроило, потом десять не устроило… то есть невольно я как бы втянулся в эти торги, тем самым признавая вообще саму их возможность, осмысленность. И вот теперь я немного испугался.
Следующие десять или двадцать минут я нудно и многословно извинялся, разъяснял, клялся и настаивал на том, что я не могу продать ее ни за двадцать, ни за миллион овец, потому что просто не могу, так нельзя, у нас такие законы в нашей стране и прочее и прочее. Наконец, я добился своего и жених отъебался. На самом деле, я добился даже большего, потому что когда жених с достоинством пожал мне руку и удалился, горец с заговорщицким видом сказал, что так как я гость в их кишлаке, и гость почетный, то я могу выбрать себе любую девушку для секса.
Это привело меня в некоторое смущение, хотя, конечно, и сильно возбудило. О таком я мог только мечтать – любая девушка! С моим-то спермотоксикозом!
— Я могу предложить тебе свою жену, — гордо заявил он, в один момент опрокинув все мои глупые представления о «святости» брака у всех народов без исключения. Может какая-то своего рода святость тут и есть, но явно не в том виде, в котором я мог бы себе это представить.
— Твою… жену? – Переспросил я.
— Да. Она очень хорошая, молодая, она тебе понравится, пойдем покажу.
Не то, чтобы я был готов отказаться от возможности самому выбрать себе девушку, но сам факт того, что он мне предлагает свою жену, что он сам меня к ней приведет, покажет ее мне – это все меня сильно возбудило.
Женой оказалась довольно симпатичная женщина неопределенно-средних лет. Она, как мне кажется, сразу поняла – зачем ее муж привел меня и почему он мне ее показывает. Совершенно не смутившись, она стояла, выпрямившись во весь рост, и спокойно давала мне ее рассмотреть. Но для себя я сразу решил, что если уж воспользоваться таким подарком, то явно это будет не эта тридцатилетняя женщина. Я начал было как-то многословно и издалека говорить горцу, что я сам еще только юноша, и что такая женщина слишком взрослая для меня, как он меня перебил, спокойно кивнул и вывел из дома.
— Выбери сам. – Сказал он и подопнул меня в сторону деревенского веселья.
— А если это будет чья-то дочь? – Удивился я.
— Ну разумеется, это будет чья-то дочь! – Удивился он в ответ. – А как же еще она могла бы родиться, если бы не была чьей-то дочерью??
Снова покачав головой и подивившись моей тупости, он пихнул меня в сторону веселящейся компании и пошел сам.
— Выбирай. Как выберешь – скажешь.
В принципе, выбор был конечно не особенно большим, потому что в основном тут были довольно взрослые женщины, и на них я пока что не смотрел, а молодых девушек было всего лишь около десяти, но как-то ни одна из них меня не задевала настолько, чтобы прямо вот что-то такое вспыхнуло. Я конечно понимал, что я же не жену себе выбираю, а просто для одноразового секса, но все равно хотелось чего-то такого, чтобы не просто тело, которое потрахал и кончил.
Дойдя до противоположного конца большой поляны, на которой собрались все жители, я снова в просвет между хижинами увидел ту кольцеобразную насыпь со столбом посередине, что видел до поездки к пещере. Теперь я видел отчетливо, что там и в самом деле сидит какой-то человек. Все жители были настолько увлечены общением друг с другом, что в наступивших сумерках на меня попросту никто не обратил внимание, так что я неторопливо, стараясь не привлекать внимания, скользнул в сторону и подошел к насыпи. В окружности она занимала примерно пять метров и высоту имела примерно в метр, то есть оказалась меньше, чем показалось в первый раз. Человек, сидящий на этом земляном возвышении, сидел со скрещенными ногами, прислонившись спиной к столбу. Он был расположен ко мне боком, поэтому я обошел насыпь, чтобы увидеть его лицо. Была мысль забраться к нему поближе, но ее я отмел, поскольку совершенно не хотелось сталкиваться с гневом людей, оскорбленных в их религиозных чувствах, поэтому я просто подошел как можно ближе, оперся локтями на насыпь и стал его рассматривать.
Первое, что меня удивило – это полная его неподвижность. Насколько я видел, во все то время, пока я ходил вокруг него, пока стою тут и рассматриваю – он даже не пошевелился. Совершенно седые волосы опускались на его плечи, но при этом было видно, что их края довольно аккуратно пострижены, то есть значит он все-таки время от времени отсюда слезает и занимается чем-то вполне человеческим. Лицо его казалось очень старым. Не то, чтобы оно было каким-то особенно сморщенным и уродливым – нет, ему вполне можно было бы дать лет семьдесят, но тем не менее впечатление какой-то особенной старости, я бы сказал даже древности неуловимо присутствовало во всем его облике. И еще от него было впечатление энергичности – тоже непонятно отчего. Глаза его были закрыты. Постояв так минут пять, я заскучал, потому что не происходило ровным счетом ничего – я даже не видел – дышит он или нет. «А вдруг это мумия», — мелькнула дурацкая мысль и исчезла. Нет, он явно был живым. Какой-то очередной местный святой. Я бы не хотел так проводить свое время…
Моего исчезновения никто не заметил во всеобщей толкучке, и я пошел к Жанне, которая, к моему удивлению, по-прежнему продолжала возиться с детьми. «Может и в самом деле она была бы больше счастлива тут – со своими и чужими детьми», — мелькнула мысль. Может и так, конечно, только мы никогда этого не узнаем. Из кучи мелких детей, которые возились около своей новой удивительной игрушки, вдруг вынырнула девочка лет шестидесяти с удивительными раскосыми глазами и носом, чуть-чуть более широким, чем обычно, от чего ее лицо удивительно напоминало то ли гепарда, то ли тигренка. Ее пухлые губы чуть выдавались вперед, что еще больше усиливало сходство с чем-то тигрячьим. Она прильнула к Жанне, не переставая на меня пялиться, и мне вдруг сильно захотелось, чтобы она вот так же прильнула и ко мне. Казалось, что нет ничего более восхитительного, чем когда к тебе вот так доверительно прижимается такая пупса. И тут я вспомнил. Идея показалась сумасшедшей, но кто знает? Дикари, они и есть дикари… в хорошем смысле этого слова:) Или в плохом… смотря при каких обстоятельствах.
Я обернулся и нашел взглядом своего любвеобильного горца. Поймав мой взгляд, он вопросительно приподнял бровь, и я перевел взгляд на девочку-тигренка и обратно на него. Его лицо выразило недоумение, затем сомнение, а затем он кивнул. Повернувшись обратно и подсев поближе к Жанне я почувствовал себя не в своей тарелке. Сейчас вот эту шестидесятилетку заставят раздвинуть подо мной ноги… как-то все это плохо. Нет, я все-таки не откажусь от такой возможности, но уж конечно никакого насилия не будет, это точно. Никакого изнасилования. Никаких раздвинутых ног. Я просто поваляюсь с ней, поглажу ее, потискаю и поцелую – если она будет не против. Если будет понятно, что она просто подчиняется приказу, я ничего с ней делать не буду – просто полежу рядом с ней, подержу ее руку, может поспим рядом. Сумею ли я отличить желание от подчинения? Ну… я постараюсь. Не знаю. Ну я же не животное в конце концов. Разберусь.
Горец подошел, наклонился к уху девочки и что-то ей шепнул, кивнув в мою сторону. Она поджала губы и со странным выражением лица посмотрела на меня. Вот пожалуйста, и что она испытывает? Страх или возбуждение? Спокойное согласие или рабскую покорность? Хрен разберешь. Ну может потом станет яснее.
— Там рядом с деревянными чурбанами стоит палатка, — шепнул он уже мне на ухо. – Там ты проведешь ночь с девочкой, ну или сколько захочешь. Как только ты пойдешь туда, она сама к тебе придет, ни о чем беспокоиться не надо. Но ты уверен? Ведь она такая маленькая…
Я с опасением взглянул в его глаза, ожидая увидеть недовольство или даже враждебность, но прочел в них всего лишь удивление и разочарование. С его точки зрения взрослая женщина могла доставить гораздо больше удовольствия мужчине, чем какая-то мелочь. Ну для него видимо так и есть, судя по тому, как он «занимался любовью» со мной. А для меня все иначе.
— Да, уверен, я хочу именно ее. Это ведь ничего, что она такая маленькая?
— Ну она не такая уж и маленькая, — пожал он плечами. – Дело твое. Да, и вот еще. Ее можно брать только так же, как я тебя, понял?
— Да, — кивнул я. – То есть она девственница?
— Да. Только как я тебя.
— Понятно. Только в попу. Я понял, все будет ОК.
Горец свалил, и я обнаружил на себе взгляд Жанны. Вряд ли она в таком шуме могла слышать наш разговор шепотом, но тупой она никогда не была, так что не думаю, что для нее было проблемой догадаться о том, что происходит.
— Ты меня осуждаешь? – С опаской спросил ее я.
— Нет, — она пожала плечами и как-то грустно улыбнулась. – Я не думаю, что ты причинишь девочке вред, ты не такой.
— Но ведь ты от чего-то загрустила?
— Да…, — она замолчала, перевела взгляд себе под ноги, потом посмотрела на ластившуюся девочку, потом вернула взгляд обратно ко мне. – Она такая красивая… я представила, что вот она проведет с тобой ночь, или две, ей понравится, и ты захочешь проводить с ней много времени, тискаться с ней, ласкаться, учить ее, проводить больше времени, чем со мной, и ты будешь испытывать от этого радость, и она полюбит тебя.
— И?
— Возникает что-то… и приятное, и не очень. Мне становится немного радостно за нее и немного жалко себя, хотя ведь мои чувства тут вообще не имеют никакого значения.
— Мне кажется, твои чувства очень даже имеют значения, — возразил я, и ей-богу, я совершенно не кривил душой.
— Когда во мне сталкиваются оба этих настроения, то я понимаю, что нужно продраться, что ли, через что-то непроходимое, сложное. И в то же время я уверена, что сделать это можно – можно продраться. И тогда там будет что-то совершенно новое, необычное, немного пугающее. И кажется, что это ненормально – стараться не придавать значения жалости к себе, не церемониться с ней. Как будто это неправильно и опасно. Как будто жалеть себя — это что-то нужное, без чего становишься беззащитным. Но я же понимаю, что это не так. И в то же время…
Она вздохнула и погладила девочку по голове.
— Сложно это все как-то. Сложно и непривычно. Мы тут как на другой планете, тут все слишком другое. В чем-то они лучше, чище нас. Ну где вот так в Москве дети могли бы играть друг с другом? Где они могли бы вот так ластиться ко мне, друг к другу, к тебе? Это… невозможно, совершенно нереально, этого никогда не было и не будет, а здесь это в порядке вещей – вот такая нежность друг к другу, такая непосредственность. А с другой стороны… невежество, женщины на положении рабынь, в том числе и сексуальных… как бы взять и совместить все хорошее, убрав все плохое, но возможно ли это? Или может быть люди обречены превращаться в жестоких, несчастных и делающих несчастными друг друга по мере того, как растет их цивилизованность?
Я слушал ее и понимал, что мне нечего ответить. Я не готов был не только ответить на ее вопросы – на самом деле я не мог бы даже их задать, и было неприятно признавать это, ущемляя свое самолюбие. Будучи физически старше меня на год, Жанна психически опережала меня настолько, что я бы не взялся и подсчитать. Почему так получилось? Где я отстал? В чем я ошибся? В десять лет я закончил читать университетский курс атомной физики. В одиннадцать изучил университетский курс матанализа и теорию рядов Фурье. В двенадцать был очарован тензорами, подпространствами и топологией. Моей библией стал двухтомник Куратовского, и я испытывал настоящее наслаждение, продвигаясь по продолженным им математическим аллеям, закоулкам и проспектам. И многое другое было мне доступно, и я считал себя гением, и другие мне вторили, но ведь что-то очень важное при этом я упустил, и чем дальше, тем больше это болезненное, острое чувство упущенной жизни – жизни, утекающей сквозь пальцы. Наверное еще не поздно наверстать?
— Когда я пытаюсь продраться через всё это, — тем временем продолжала Жанна, — то чувствую странное раздвоение, как будто если вот окончательно продерусь, то начнется какое-то новое ответвление меня, моих качеств. Что-то совершенно новое. Без ревности, без жалости к себе. И вот сейчас когда пытаюсь это представить, то где-то глубоко колышется что-то невыносимо приятное.
Кроме всего предыдущего, мне пришлось признать еще и то, что сейчас больше всего мне хочется одного – заполучить поскорее себе эту девочку. При других обстоятельствах, где-нибудь на креслах политклуба, я бы с огромным удовольствием продолжил бы этот разговор, плавая во влюбленности к Жанне и замысловатых словесных конструкциях, в которых отражаются, преломляются, но порой и, увы, совершенно теряются чувства, но сейчас… сейчас я впервые в жизни мог овладеть малолеткой, и откладывать хоть на секунду я не мог, это было просто выше моих сил. Я понимал, что другого такого шанса у меня просто не будет.
Испытывая стыд пополам с неловкостью на фоне перевозбуждения, я встал, взглянул на девочку, встретился с ней взглядом, потом перевел взгляд на Жанну, что-то пробормотал невнятное, и пошел к палатке. Внутри были обычные местные одеяла, в которые я закопался и стал ждать. Потом лихорадочно разделся догола и снова затих. Как я ни вслушивался в доносящиеся снаружи звуки, я так и не смог услышать ее шаги. Полотно палаточного входа приоткрылось, и внутрь кошкой скользнула девчонка, и сразу же залезла прямо в одежде под одеяло. Я придвинулся к ней и стал ее раздевать дрожащими руками. То ли в ее одежде были свои секреты, то ли я от перевозбуждения потерял голову, но справиться с ее одеждой мне никак не удавалось, тогда она отодвинула мои руки и быстро разделась сама. Тоже догола.
Сквозь тонкие стенки палатки свет от костров пробивался с достаточной силой, чтобы я мог видеть ее тело с совершенной отчетливостью. У меня, конечно, стоял хуй, но мне было совершенно не до него, потому что нежность затопила меня с головой. Она возникала от всего. От ее острых коленок, от изящных ступней, от тоненьких ляжек и мелкого животика. От круглой попки, которую я почти что всю мог накрыть своей ладонью, и от ее сосочков, под которыми пока что не было еще вообще ничего. Обычное, в общем, тело шестидесятилетней девочки, но разве требуется какая-то необычность, чтобы испытывать от него восхищение?
Я разрывался на части, не зная – за что ухватиться, что погладить сейчас и поцеловать. Сначала я вылизывал ее коленки, сжимая ладонями ляжки и попку. Потом перебрался к сосочкам, и тут, вылизывая их, я впервые заметил в ней признаки возбуждения. Ее тело иногда дрожало мелкой дрожью, но это точно не от холода – в палатке было скорее жарко. Потом я очень осторожно стал целовать ее в губки, и она обхватила меня руками за шею и стала целовать в ответ, и это было в точности то, о чем я так мечтал – доверчивая маленькая девчонка, моя, голая, прижимается, обнимает… не влюбиться по самые уши просто невозможно, и на самом деле это довольно болезненно, потому что совершенно ясно, что никакого будущего у нас нет и быть не может.
Оторвавшись от ее губ, я спустился вниз, раздвинул ей ножки и стал целовать в девственную письку. Она сжала свои ладони в кулаки, ухватившись ими за одеяло, и, вся напряженная, дрожащая, лежала, отдаваясь моим поцелуям. И вот теперь я уже не мог никак игнорировать сильнейшее возбуждение, от которого я, казалось, мог кончить, едва прикоснувшись к ее письке. Точнее – к попке.
Я сел, скрестив ноги, и посадил ее к себе лицом. Потом немного приподнял, подставил хуй под ее попку и стал медленно, очень медленно ее опускать, тщательно проверяя, чтобы хуй упирался именно в попку. Когда он немного сдвинулся в сторону, девочка сама протянула руку и поправила его. Миллиметр за миллиметром, еще ниже, еще глубже… и я не знаю, почему я уже не кончил – возможно из-за того, что для меня это было не просто сексом, это было любовью – сильной и настоящей, чем-то большим, чем просто удовольствие, и когда она полностью опустилась попкой на мой хуй, я пожелал, чтобы это не кончалось никогда. Я прижал ее к себе, тиская и поглаживая спину и попу, немного напрягал и расслаблял хуй в ее попке, и вдруг почувствовал, как горячая жидкость течет по моим яйцам и ляжкам. Много жидкости! Сначала я спазматически дернулся, но остановил себя. Пусть. Одеяла мы потом поменяем, это не проблема, и если она сейчас от возбуждения описалась на мне, то пусть. Я говорил ей какие-то слова, которые она не могла понять, гладил по голове, целовал ее лицо, и горячая водичка продолжала течь по моим ногам. Поднеся руку к лицу, я с удивлением понял, что жидкость совершенно не пахнет мочой, это и не была моча – она не писала, просто у нее был длинный и мощный сквирт – нечто удивительное для такой девчонки. Спустя несколько минут девочка перестала ерзать на моем хуе, остановилась, обмякла в моих объятьях, затихла, уронив голову мне на грудь. И сейчас, когда я сделал для нее все, что мог, я уже не мог остановиться, и чтобы кончить, мне даже не пришлось двигаться – я просто позволил себе, и оргазм нахлынул почти мгновенно. Может быть она почувствовала, как запульсировал хуй в попке, или как изменилось мое дыхание, или ей каким-то образом передалось мое наслаждение, но так или иначе она подняла голову и стала целовать мое лицо, и ничего охуеннее в моей жизни никогда не было.
В моей жизни? В какой жизни?
По мере того, как волны оргазма утекали обратно в океан, в моей голове стало словно что-то рассеиваться. В какой моей жизни? Что такое «моя жизнь»? Кто я сейчас? Где Майя??
Последний вопрос прояснил всё. Я снова был собой – путешественником с Марса, попавшим в ловушку времени, из которой прямо сейчас я бы ни за что не хотел выбираться. Я приподнял голову девочки, чтобы посмотреть – все ли с ней нормально… и уткнулся в ее отливающие янтарем глаза.