Смешно… когда-то, сидя в пещере на Марсе, я чувствовал себя бесконечно оторванным от людей и затерянным в космическом пространстве. Это на Марсе-то! Смешно, да… сейчас Марс – это квинтэссенция высоких технологий и само воплощение комфорта во всех его отношениях, начиная с бытовых и кончая социальными, политическими и межличностными. Жить на Марсе – значит буквально жить в раю, если ты принимаешь наши ценности, само собой.
Конечно, невозможно и сравнивать Марс с Землей в смысле разнообразия и красоты ландшафтов, ну а зачем их сравнивать? Одно отлично дополняет другое. А потом дополнится и третьим и четвертым… если, конечно, мы справимся.
Я перевернулся на другой бок, хотя здесь это действие лишено привычного содержания – тело не начнет сдавливаться в противоположном направлении. Почти невесомость все-таки. Не совсем, но почти… А значит, надо будет тратить побольше времени на тренажерах, чтобы не падала мышечная масса, чтобы кости не становились хрупкими.
На другом боку тоже не лежалось. И вообще не спалось, хотя надо бы. Какие-то навязчивые мысли, воспоминания… перемалывания одного и того же – можно ли было бы… правильно ли… а если мы сделали бы вот так… блять, ну это все от вялости. И от невысыпания. Надо выспаться, но непонятно как. Наверное, надо активно поработать, а потом заснуть.
Опять активно поработать?…
Я приподнялся и взглянул на Настю. Что ж… ей остается только позавидовать – ей по крайней мере удалось заснуть. А что там Карен? Похоже, тоже спит. Че ж за хуйня такая…
Конечно, каждый из нас мог и жить, и спать в своем отдельном помещении, но с самого начала как-то так само собой получилось, что спать нам хотелось всем вместе – и не только потому, что нас влекло друг к другу физически. Конечно, было в этом что-то от подспудного ошеломления окружающими нас бескрайними, трудновообразимыми просторами, и соответствующей психической реакции на него.
Устав переворачиваться с боку на бок, я сел в кровати. Ну, говоря более точно, принял сидячее положение:), потому что «сидением» трудно назвать почти что висение над кроватью, при котором попа еще кое-как чувствует нагрузку, а вот всё остальное тело – уже не очень-то.
Сев за компьютер, я отправил пару вопросов Эрлу, послал несколько почти ничего не значащих сообщений в форум, потом пошутил с Машей… ну, точнее, отправил ей свою шутку:) Новых сообщений не было, поэтому можно и погулять.
Натянув легкий скафандр, я подошел к шлюзу. Прямо как встарь – всё вручную для экономии энергии – ручками открываешь дверь, ручками закрываешь… зато надежно, и если вдруг что-то случится с источником питания, то мы не окажемся запертыми.
Натянув на себя комплект жизнеобеспечения и зафиксировав его на скафандре, я вышел в буферную камеру, закрыл за собой дверь и нажал кнопку герметизации. Всплеск легкого шипения, и теперь можно проходить во вторую камеру.
Если что-то случится с источником питания?… Ну, если что-то с ним случится, то, мне кажется, будет уже как-то безразлично – будем мы заперты внутри или снаружи… хотя… бывают же не фатальные поломки, а такие, которые лишь снижают мощность, и вот тогда как раз нам очень пригодятся все эти ручные технологии. Как-то вот неохота думать на такие темы, да и с чего оно может случиться? Аппарат надежный…
Я вошел во вторую буферную камеру и закрыл дверь за собой. Еще одно нажатие кнопки, еще один шипящий хлопок.
Ответ от Эрла придет часа так через два с половиной, так что есть время погулять, пофантазировать и помечтать о будущем. Когда-то я мечтал о будущем, гуляя по раскаленной каменистой пустыне. Не отказался бы я сейчас погулять там, поднимая ногами пыль… Ну это всё так… мимолётное ностальгирование. На самом деле сквозь периодические приступы грусти и тревожности неумолимо просвечивало другое – ясное понимание, твердая уверенность в том, что я сейчас именно там, где надо, и что мой выбор был правильным.
Я нажал кнопку, и внешняя дверь освободилась от пневматических тисков. Поворот рукоятки, легкое усилие, и дверь отъехала в сторону.
Я знал, конечно, что именно я там увижу. Именно из-за такого вида мы и выбрали эту нору, хотя она и была на двести метров дальше от базы. И все-таки каждый раз, когда дверь открывалась, я испытывал прилив ни с чем не сравнимого восторга. Так случилось и на этот раз.
Сделав пару шагов вперед и закрыв за собой дверь, несколько минут я просто стоял, не в силах оторвать взгляд и сдвинуться с места. Япет всегда повернут к Сатурну одним и тем же боком, так что из этой пещеры вид на небеса всегда будет вот таким потрясающим.
Жилой блок представлял собой небольшое автономное помещение высотой в пять метров. Если смотреть на него сверху, то он напоминал ромашку, каждый лепесток которой представлял из себя отдельный сегмент – жилой или рабочий, а в центре находилась общая кают-компания. Монтаж был предельно простым. Самой сложной частью была доставка – надо было элемент за элементом притащить от посадочного модуля. Объект, который на Земле весит тонну, тут мог бы быть перенесен одним человеком – ну если бы это было удобно… но это было, конечно, неудобно, так что крупные куски конструкций мы перетаскивали втроем.
Сложности с перетаскиванием компенсировались прекрасным видом и, главное, высокой защищенностью пещеры от потенциальных гостей из космоса в виде метеоритов – огромная ледяная скала над пещерой, высотой метров в двести, надежно прикрывала нас от таких подарков. Следующей задачей была установка наблюдательных куполов – их надо будет поставить на самом верху экваториального хребта, а туда, как я понимаю, пилить и пилить… километров наверное десять. Два микроскопических геккончика сослужат при этом отличную службу, но сначала надо будет проложить трассу, по которой они уже будут сами на автопилоте курсировать без нашего вмешательства. А чтобы проложить трассу, придется неплохо поработать – пройти ее своими ногами, найти проход между многочисленными провалами и трещинами, расставить навигационные маяки… в общем, работы хватает.
И времени тоже хватает…
Я усмехнулся и покачал головой.
Да. Времени теперь у нас хватает… еще немного, и у нас было бы очень, очень много времени впереди… миллионы лет, пока амеба не рассыпалась бы в космическую пыль…
Прикрыв глаза, словно стараясь спрятаться от неприятных воспоминаний, я постоял еще с минуту и вышел из пещеры. Все эти пространства нам предстоит освоить. Не Марс, конечно, но всё равно – огромные территории. Только здесь, на Япете – почти семь миллионов квадратных километров! Пиздец как много. И еще непонятно – что мы найдем на обратной, черной стороне. Миллионы лет космическая пыль наслаивалась там слой за слоем. Найдем ли мы там какие-то редкие минералы? Если даже нет, то в любом случае та сторона будет удобна тем, что это же по сути будет твердая почва, пусть даже под ней – сотни километров льда. Интересно – какой толщины окажется эта почва. Нет, вряд ли это просто «пыль». Что-то интересное там точно есть, иначе почему она оказалась не столько черной, сколько черно-фиолетовой?
Совершая облеты планеты перед посадкой и снижаясь, мы почти не имели времени пялиться по сторонам. А уже потом – спокойно разбирая и сортируя сделанные в процессе полета фотографии, мы могли вдоволь полюбоваться этим удивительным явлением природы. Причем в виде отдельных мелких пятен на границе полушарий, да с достаточно большой высоты этого оттенка вообще не видно – ну черное и черное, и только на самом последнем витке, когда мы буквально царапали брюхом по поверхности, в косом освещении чертовски далекого Солнца, этот цвет проявился во всем своём великолепии.
Но доберемся мы до того полушария нескоро, это точно… Наши микрогекконы для таких путешествий уж никак не приспособлены.
Конечно, я мог бы припомнить ситуацию, когда на другой планете я совершил немало путешествий в совершенно неприспособленных для этого условиях… но то была борьба за жизнь. Сейчас нам просто надо ждать.
Это немного трудно – просто ждать. Конечно, работы тут хватало – одна установка наблюдательных куполов чего стоила, а кроме этого наверняка найдется много чего другого. Никто же не рассчитывал на то, что у нас тут будет аж целых полтора месяца в запасе! С одной стороны, это здорово – можно обжиться, осмотреться, попривыкнуть и всё такое. С другой – лишние полтора месяца ожидания «Санта-Марии» — это лишние сорок пять дней риска. Я бы сказал – лишние тысяча часов риска. Это минимум… если все пойдет по плану… хотя сложно теперь рассчитывать, что все пойдет по плану…
В шлеме раздался шорох, потом скрип, потом писк, а потом и голос Карен.
— Макс? Гуляешь?
— Ага… что еще делать, пока вы спите… завидую вам. Сурки просто!
— Последние пятнадцать минут мы больше похожи на голых землекопов! – Раздался веселый голос Насти.
— Потому что вы что-то копаете?
— Нет, потому что мы голые, лежим друг на дружке и вылизываемся.
— Сомневаюсь, что голые землекопы вылизываются:). Учитывая чувствительность, а точнее бесчувственность их кожи, которой пофиг что порезы, что ожоги кислотой.
— Я тут кое-что подсчитала, — продолжила Карен. – Возможно, тебе будет интересно.
— Ты лизала Настю и параллельно считала?:)
— Нет. Я еще вчера… ну точнее до сна запустила программку, и теперь есть интересные результаты.
— Ну не знаю… а чего бы вам ко мне не прийти? Тут охуительно… попялимся на Сатурн, я поцелую вам лапки…
— Ну, если поцелуешь лапки… то я думаю придем. Настя?
— Я за.
— Жди.
Связь вырубилась, и я снова остался один посреди бездонного неба.
Когда Эрл познакомил меня с Карен, я увидел перед собой девушку с весьма серьезными мышцами и не менее серьезными глазами. Впечатление было тем сильнее, что я вообще не ожидал увидеть девушку. Слушая в пол уха дискуссии о том – кого назначить пилотом «амёбы», я по какой-то причине всегда представлял себе мужчину, хотя уж в чем в чем, а в мужском шовинизме мне сложно было себя заподозрить. Скорее дело было в другом. Рискованность миссии была такова, что до последнего момента не было ясности в ее судьбе – полетим или откажемся. И мне как-то подспудно не хочется рисковать жизнью красивых и нежных девочек. Ну а может это и есть всё-таки завалявшиеся на дне психики отрыжки шовинизма? Может, кстати, и быть…
Свой отдых Карен проводила довольно-таки специфично: не только с книгой в руках, но и на боксерском ринге, и в тренажерном зале. Боксировать, удерживаясь на поверхности ринга только за счет притяжения кроссовок к полу, было довольно необычно, и я время от времени приходил в зал на ее тренировки, иногда мы и спарринговали. Бросилось в глаза ее хитрожопие. Нет, если быть точнее – оно бросилось мне в морду в виде ее перчаток. В первом же спарринге спустя уже пару минут обмена разведывательными ударами друг другу в перчатки она заметно подустала, ее руки стали все чаще опускаться и открывать подбородок, дыхание стало сбивчивым. Я не собирался обижать ее снисходительным отношением, поэтому не стал поддаваться, а пошел в завершающую атаку. Атака и в самом деле стала завершающей… но совсем не так, как я рассчитывал. Подпустив меня совсем близко, Карен неожиданно взорвалась, осыпав меня градом ударов и наступая, как танк. Пропустив три-четыре весьма чувствительных джеба и один увесистый хук, я выкинул белый флаг. И только потом, когда я удивленно рассматривал ее довольную физиономию, до меня дошло, что я попал в хитро расставленные сети.
Это мне понравилось. Хитрожопый капитан корабля лучше наивного.
Запас ее психологических трюков оказался гораздо большим, чем я мог ожидать, поэтому в конце концов я плюнул и выбрал себе тактику «боя с тенью» — я перестал обращать внимание на то, что там с ней происходит – устала она якобы или не устала, споткнулась или якобы споткнулась, и просто делал свою работу. Это помогло, но не дало мне, тем не менее, никаких особых преимуществ. В общем в этом смысле она так и осталась для меня крепким орешком.
В других отношениях с ней было очень просто. Разговаривала она открыто, и было видно, что держание камней за пазухой не входит в ее привычки – если ей было что сказать, то она и говорила. Выглядело это очень прямолинейно, и на Земле вряд ли она смогла бы ужиться за пределами Пингвинии – не думаю, что она смогла бы и захотела бы смягчать свои манеры. Начитанность ее была чрезвычайной. Казалось, что нет такой области, в которой ее можно было бы чем-то удивить. Впрочем, это можно было объяснить тем, что с самого момента рождения она непрерывно тусовалась в среде ученых самых разных мастей, и восемнадцать часов в сутки на протяжении восьмидесяти лет эта девушка варилась в атмосфере передовых научных исследований. Так что было от кого научиться…
А вот поговорить о ее личной жизни как-то и не пришлось. Ни до полета, ни во время него. Зато теперь как раз самое время…
Две фигурки выползли из-под арки пещеры и побежали ко мне. Бегать тут просто, если только такой стиль передвижения вообще можно назвать бегом:). Главное – не оттолкнуться слишком сильно и слишком вертикально… а то потом придется долго планировать. Пока что мне еще было трудновато рассчитывать силу отталкивания и соответствующий ей угол, а вот Настя, кажется, уже вполне освоилась, и даже быстрее чем Карен. Впрочем, у нее и времени свободного было намного больше.
Я поднял руки, прицелился и схватил Настю, медленно подлетавшую ко мне в позе атакующего кондора, после чего не удержался на ногах, и мы с ней прокатились еще метров двадцать по шершавому льду – когда весишь два килограмма, трение даже о шершавый лёд почти исчезает, а вот масса-то остается прежней, несмотря на малый вес, поэтому шлепок в мою морду оказался довольно приличным.
Карен подкатила и с любопытством посматривала на борьбу двух одногорбых верблюдов. Удачно вывернувшись, я уперся жопой в лед и умудрился пихнуть Настю вертикально вверх. Ближайшие две минуты мне ничего не угрожало, и я предложил Карен рассказывать, не обращая внимания на восхищенные повизгивания Насти, временно превратившейся в спутник Япета.
— Я думаю, что фиолетовая загадка принесла нам сразу две разгадки, — начала она. – До сих пор было непонятно – почему форма черной поверхности Япета такая странная. Если бы это просто была пыль, осаждающаяся на ведущее его полушарие, то она оседала бы равномерно, и ее распределение было бы симметричным и понятным. Но достаточно взглянуть на любую фотку, чтобы увидеть, что все обстоит совсем не так – у черного пятна очень причудливая форма границ. И это должно объясняться чем-то.
— Неравномерное испарение снега это никак не может объяснить?
— А с какой стати оно должно быть неравномерным? Нет. Такие заковыристые границы никак этим объясниться не могут. Это ж вообще фрактал какой-то. Как будто взяли и разбили черное яйцо о планету, так что оно разлетелось во все стороны… ну ты слушай дальше. Пока мы пролетали над черно-фиолетовым миром, аппараты неплохо поработали – собрали образчики пыли, облучили, провели спектральный анализ и прочее и прочее, что обычно делается. Я еще вчера сбросила это на Марс, и сегодня мне прислали результаты.
— Ща, погоди. Наверное это… аметисты! Представляешь, как охрененно – миллионы квадратных километров, покрытые гигантскими кристаллами аметистов… о, там можно было бы такие треки проложить… или нет, лучше пусть это будет смесь аметистов и флюоритов. Я уже вижу туристические справочники будущего: флюоритовые горячие ванны на Япете, недельные туры с посещением подводного зоопарка на Титане. Детям скидка.
— Угу… а между прочим, ты кое в чем прав:)
— Что, правда будут давать детям скидку? Я бы не давал – от них столько… проблем, знаешь ли…
Я бросил многозначительный взгляд на Настю, идущую на посадку в сотне метрах от нас.
— От меня нет проблем, — категорически не согласился голос Насти, прияпетивающейся на все четыре конечности. – От меня даже вреда нет никакого, кроме пользы.
— Прав в том, что это в самом деле минералы, и в самом деле кристаллы, — продолжала Карен.
— Гигантские? – Прошептала Настя, перекувыркиваясь зачем-то через голову.
— Не совсем. Я думаю, не больше чем полмиллиметра. Причем химический состав у них очень, очень необычный – ничего подобного раньше нам не попадалось. Стронций, хром, сера, углерод, кислород, кальций, палладий, платина, золото. И что удивительно – осмий-187. И есть там еще кое-что, — почему-то понизив голос добавила она. — А отблеск такой на фотографиях потому, что эти кристаллы обладают еще и плеохроизмом.
— Золото… палладий… осмий… ничего себе… и много там всего этого?
— Я бы так осторожно предположила…, — Карен задумалась и почесала шлем, — тонн так скажем миллиончик-другой. Но это с точностью до бог знает какой величины:) Может и десять миллионов тонн. А может и сто тысяч – я не знаю, короче.
— Миллиончик тонн золота? – Настя наконец справилась с инерцией и заскользила к нам. – Значит мы богатые? Наконец-то я куплю себе свою собственную амёбу. Макс, а я тебе никогда не напоминала Алису Селезневу? Мне кажется, мы во многом похожи. И я тоже хочу сама летать по планетам и пасти склиссов.
— Уж если ты хочешь разбогатеть, то советую оставить золото в покое и обратить внимание на осмий – он в десять тысяч раз дороже, — заметила Карен.
— О май гад, — обалдело пробормотала Настя. – Это мы все-таки хорошо сюда заехали:)
— Да ты не очень обольщайся, – возразил я. – Ты думаешь, в мире огромный спрос на осмий-187?:) По сути он никому нахрен не нужен. Но почему всё-таки именно фиолетовый цвет? – Теперь и у меня потянулась рука почесать скафандр, но я вовремя остановился.
— Во-первых, хром.
— Хром? Но он ведь голубоватый? В каких-то минералах, типа уваровита, он дает зеленый цвет…
— Ты не забыл про кислород? Пероксид хрома – хром-о-пять – он как раз имеет ярко синий цвет. Вообще-то пероксид хрома очень неустойчив, но здесь то ли из-за низких температур, то ли из-за влияния примесей он вполне стабилен. Ядовитая, кстати, штука.
— Я бы не сказал, что на фотографии именно синий цвет…
— Ну разумеется, на фотографии черно-фиолетовый. Но я ведь тебе говорю о результатах экспресс-анализа, и видимо есть и другие примеси, которые делают оттенок фиолетово-черным. И потом не забывай, что черный цвет добавляется от той самой углисто-хондритной пыли, которая оседает на Япете с Феба. И еще родий-187 в чистом виде выглядит как порошок черного цвета с фиолетовым отливом, так что и он вносит свой вклад в эту замечательную картинку.
— А почему шёпотом? – Поинтересовался я.
— Что шёпотом?
— Ты сказала «и что-то еще» почти шёпотом.
— А…, — Карен рассмеялась. – Рефлекс. Ты главное Насте не говори, а то она спятит от приступа золотой лихорадки.
— Золото меня больше не интересует. – Отрезала Настя. – Дешевка какая-то.
— Так и что же там еще?
— Родий. До чертовой бабушки там этого родия, судя по всему.
— Хм… Настя, советую обратить внимание. Родий – это уже серьезный рыночный ресурс. Золото, на самом деле, тоже… А ведь хорошо, что Япет наш, а? Вот это точно хорошо… по крайней мере мы тут не устроим золотую или родиевую лихорадку и не обрушим рынок. А грамотно спланированной добычей и дозированной продажей можно и в самом деле очень, очень серьезно заработать… Это круто. Это очень круто… Земляне, кстати, подавятся от зависти… как бы не спровоцировать агрессивные нападки. Да, ты права, Карен. Такие новости надо будет передавать на Марс буквально шёпотом, образно говоря, и придерживать их в секрете до поры до времени.
— Я передам Эрлу, — кивнула она. – Всё ему объясню.
— Ты хочешь, чтобы они прямо на «Санта-Марию» засунули заводик по добыче родия?
— Нет… туда точно не успеем. На «Санта-Марии» уже была запланирована перевозка заводов по добыче золота и платины – этого добра в космосе уж точно полно и мы ожидали, что в любом случае рано или поздно наткнемся на их запасы, но родиевый завод – нет. А вот на «Пинту» и «Нинью» сунуть успеем, я думаю. Вот уж неожиданно, конечно – на гигантском снежке добывать золото, платину и родий:) Кто бы мог себе это представить… ожидали ведь просто лёд, а на черной стороне – ну, железную пыль, в основном. Немного никеля, еще меньше кремния, магний… чего еще мы могли ожидать.
— Значит, поставим себе один плюсик. – Подытожил я. — Один неприятный сюрприз теперь уравновесился одним приятным. Неприятный уже прошел, и мы остались живы, а приятный останется навсегда. Баланс меня устраивает:) Да, не зря заглянули…
— Если ты не против, я пока оставлю в стороне родиевую лихорадку и продолжу?
— Продолжишь?? Продолжишь что? А, блин, я уже и забыл:) Да, бриллиантовый блеск завораживает не только Остапа.
— Я пойду, — заявила Настя и отправилась в логово.
— Десять против одного, что она пошла читать про родий:), — шёпотом предположила Карен.
— Если Макс тебя слышит, то и я слышу, рация-то у нас одинаковая, балда:) – Рассмеялась Настя, но возражать не стала.
— Я снова о форме, — Карен сделала неопределенный жест рукой, который, видимо, должен был продемонстрировать замысловатую форму черного пятна Япета. – Это как брызги, кляксы.
— Если я правильно понимаю, ты думаешь, что в Япет когда-то что-то большое врезалось и расплескалось.
— Точно. Это объясняет всё, понимаешь? И форму, и содержание.
— Господи, только без Гегеля, пожалуйста, — пробормотал я.
— Ага. Натуральный тебе и Гегель и социалистический реализм в одном флаконе. Единство формы и содержания:)
— И было это, видимо, давно?
— Сейчас я не могу сказать. Так, если пофантазировать… если очень грубо прикинуть изотопный состав платины… и если предположить, что она сюда прилетела вместе с рением, что почти на сто процентов верно…
— А причем тут рений?
— Макс… такие вещи надо знать. Осмий-187 появляется в природе как раз в результате радиоактивного распада рения-187. Ты ведь слышал о способе датировки, использующимся для определения возраста горных пород и метеоритов? Он так и называется – рений-осмиевый метод. Смотрим, сколько рения превратилось в осмий, и, зная период полураспада рения, легко вычисляем возраст. Я думаю, это «что-то» имело размерчик порядка ста километров в диаметре, и встретилось на пути мирно летящего Япета миллиард или два миллиарда лет назад.
— Лобовое столкновение с такой громадиной вышибло бы Япет с орбиты вокруг Сатурна!
— Ну разумеется. Поэтому всё было иначе – они встретились, и этот гость оказался захвачен гравитационным полем Япета. Покрутился вокруг него сто или двести миллионов лет, после чего приблизился так близко, что преодолел предел Роша и разорвался на две части – как ты знаешь, такая же судьба ожидает Фобос. Но одна часть оказалась рыхлой, продолжила разрушаться и в конце концов – вуаля – выпала на Япет, образовав экваториальный хребет, на котором мы сейчас и тусуемся. Хребет благополучно покрылся постепенно льдом, но где-то там под нами лежит твердый материал, который, впрочем, нам вряд ли пригодится – ну разве что железо из него добывать… проще притащить из пояса астероидов какую-нибудь увесистую махину, положить ее сюда и уже из нее брать железо.
— Да… лучше не напоминай мне об увесистой махине из пояса астероидов:) Воспоминания еще свежи, не сыпь мне соль.
— Ладно, раз ты такой впечатлительный… а второй кусок развалившегося гостя оказался очень прочным, и теперь мы понимаем почему – поэтому он просто продолжил снижаться и в конце концов шлепнулся прямо в ведущее полушарие, вот мы и получили огромную кляксу неправильной формы, которая смешалась с оседающей пылью, и теперь вот так выглядит. Я еще посижу над разными моделями, посмотрю, может быть удастся более точно определить параметры захваченного Япетом объекта… ну это так, чисто теоретический интерес. Хобби, можно сказать:)
— Теория любопытная, — согласился я. – Так в общем всё сходится, ничего лишнего и ничего не упущено. Поздравляю, что ли… А завтракать охота, между прочим. Так что я пойду. А ты что?
Карен махнула рукой и развернулась в сторону логова.
— Назвать его как-то надо, что ли…, — она кивнула в сторону нашей пещеры. – Как-нибудь так… поживописней, учитывая вид из «окна».
— Ага…
В логове мне показалось немного жарко, но снижать температуру я не стал. Пусть будет жарко. Потом сделаем попрохладней. Будет типа переезда из тропиков в среднюю полосу. Хоть так попутешествовать.
Почувствовав резкий приступ сонливости, я направился в спальню. Вильнув в сторону, я перехватил Настю, идущую из кухни к своему столу с двумя солидными котлетными сэндвичами, от которых исходил невероятно аппетитно пахнущий пар, и безжалостно реквизировал один из них, несмотря на ее протестующие вяки. Завалившись на постель, я вгрызся в него, отъедая кусок за куском, пока не прикончил до последней крошки. Спать, конечно же, захотелось еще сильнее, и я, наконец-то, вырубился.
Время здесь идет непривычно, неясно. По сути, времени тут нет. Солнце – как далекий фонарик. Земля – малюсенькая голубая точка, едва заметная для нашей оптики. Невооруженным глазом хрен увидишь. Карен показала мне фотку… ну что, ну да, Земля. Да, вижу голубую точку…
converted PNM file
И что толку на нее смотреть… она все равно бесконечно далеко. Хотя, пройдет какой-нибудь десяток лет, и эти расстояния не будут казаться такими уж непреодолимо большими.
Один из сегментов «ромашки» мы переоборудовали в кабинетную зону, так что каждый из нас мог по желанию или сидеть тут, или уебиниться где-нибудь подальше. Пока что уебиняться никто не хотел – приятнее было чувствовать присутствие друг друга.
— Ну что, и когда мы начнем прокладывать маршрут к вершине гребня? – Поинтересовался я, хотя вопрос этот следовало бы задать самому себе. Руководитель экспедиции всё-таки тут я, но какое сейчас это имеет значение? Впереди десятки дней – почему бы «сегодня» просто не посидеть в кабинете?
— Давай после следующего сна, — откликнулась Карен. – Хочу поскорее обработать фотки и выслать самое интересное на Фобос. Тут такие фотки… ты бы только видел! Хочешь?
— Ну… хочу… в принципе.
— Я попозже, — откликнулась Настя и погрузилась дальше в свой компьютер.
— Ну вот например… это…, — Карен вздохнула и усмехнулась, — это то знаменательное место, которое могло стать нашей братской могилой. Когда-нибудь потом пришурупим к нему табличку? «Первые пилигримы чуть не превратились тут в мокрое место».
Она провела двумя пальцами по тачпаду в моем направлении, и фотка появилась на моем экране.
— Да… красотища… в такой красоте нельзя умирать…
Карен неопределенно подала плечами и продолжила свое дело. Мне вообще не работалось, тем более сейчас – при взгляде на этих братцев-монстров из пояса астероидов.
Вообще вероятность наткнуться здесь на астероид если и не близка к нулю, то очень, очень мала. Основная масса всех астероидов этого пояса – почти девяносто процентов — крутится вокруг Солнца по почти круговым орбитам между Марсом и Юпитером — на расстояниях от двух до трех с половиной астрономических единиц от Солнца, то есть начинаясь в половинке астрономической единицы (семьдесят пять миллионов километров) от Марса, и заканчиваясь, не доходя полторы-две астрономических единицы до Юпитера. При этом больше половины всей массы пояса сосредоточено в четырех объектах, крупнейшим из которых является Церера – карликовая планета диаметром девятьсот пятьдесят километров.
Если бы не Юпитер, из всей этой массы камней рано или поздно сформировалась бы еще одна планета, но Юпитер не позволил и не позволит этому случиться – его гравитационное поле постоянно вносит возмущения в траектории объектов и не позволяет им слиться.
Астероидов там до хрена и больше, подсчитать их не представляется возможным – может миллион, может больше – смотря какие размеры учитывать, но и объем пространства, в котором они крутятся, просто астрономический, так что в реальности можно хоть всю жизнь вслепую мотаться между Марсом и Юпитером и никогда не наткнуться ни на один камень.
Мой взгляд снова вернулся к завораживающей фотке, на которой остались запечатленными встреченные нами при таких драматических обстоятельствах каменные странники.
То, что несмотря на огромное количество астероидов, вероятность столкновения с ними близка к нулю, мы, конечно, понимали, и тем не менее на «амёбе» была установлена система опережающего контроля, напрямую подсоединенная к двигателям, так что безо всякого нашего участия роботы мгновенно после обнаружения опасно движущегося объекта могли включить двигатели и произвести нужный маневр. Система была несложная, вероятность опасного сближения — близка к нулю, поэтому мы на эту тему и не думали.
А потом случилось то, что случилось. Мы влипли. До сих пор так и не ясно – почему летящий впереди нас поплавок, как мы его называли, тихо и мирно прошествовал дальше, высылая нам успокаивающие сигналы. У нас мирно не получилось… Чем-то мне это напомнило землетрясение в Непале в две тысячи пятнадцатом. Тишина, поют птички, и вдруг – затряслись деревья, здания зашатались, и земля ушла из-под ног. В первый момент просто ошалело смотришь вокруг и не понимаешь – просто не доходит до мозгов, что происходит. Так было и здесь – раздался сигнал тревоги, но ничего не происходило, и в первые несколько секунд я просто тупо пялился в приборную панель. Почему тревога? Ведь ни черта не происходит! И только потом взгляд наткнулся на датчик скорости, и вот в этот момент возникло чувство… очень неприятное такое чувство, трудноописуемое… наверное что-то подобное испытывают люди в тот момент, когда на них сверху падает нож гильотины – они внизу, их тела зафиксированы, и ничего не сделать – лишь ждать, пока нож не упадет.
Самое страшное заключалось именно в том, что ничего больше не происходило. А должно было бы произойти. Такой вариант Эрл тоже предусмотрел, и при таком сценарии должен был включиться двигатель, который бы сдвинул нас вбок. Но он не включился.
Совершенно безучастно – видимо, прекрасно понимая, как понимал и я, каков будет результат — Карен нажала на клавишу перевода двигателей на ручное управление, но управления никакого не было. Вакуумные двигатели также оставались совершенно безучастны к нашим попыткам изменить направление тяги. Ну что ж… нас предупреждали. Конрад предупреждал. Такие потоки нейтрино, или из чего там еще состоит темная материя, просто превратили наши двигатели в бессмысленные приспособления.
Оставалось просто сидеть, втыкать в панель управления и ждать – ждать, когда упадет нож и перерубит наши шеи. Я даже не помню, чтобы я на что-то надеялся. Напряжение было так велико, ступор… нет, никаких мыслей не было, никаких ожиданий, и уж тем более никаких расчетов и поисков оптимальных действий. Никакими действиями мы не могли помешать тому, что случилось – мы попали в струю темной материи. Сволочной поплавок миновал её, а мы – нет.
И совершенно непонятно – какие последствия будут в физиологическом смысле – не уничтожают ли нас сейчас эти лучи смерти. Хотя вот это меня беспокоило меньше всего – в любом случае и наши тела, и наш корабль спустя десятки тысяч лет просто пополнит космос небольшой горстью пыли. Гораздо важнее было другое – включатся ли эти двигатели, если нам страшно повезет и мы каким-то образом сорвемся с крючка. И если не включатся – будут ли хотя бы работать маяки, чтобы нас смогли бы найти и вытащить откуда-нибудь из засатурновой жопы…
То ли наша траектория сдвинулась совсем чуть-чуть из-за гравитационных возмущений от особенно плотных скоплений астероидов, то ли, наоборот, поплавок, будучи очень и очень легким сошел с орбиты по этой же причине… такое объяснение было бы самым лучшим, и я очень надеюсь, что именно так все и окажется, потому что если нет… то останется предположить самое неприятное – струи темной материи подвижны. Может быть это мелкие флуктуации – как на обычной струне, которая во время игры вибрирует и, таким образом, слегка меняет свое положение. Тогда еще не страшно – достаточно составить точные карты и держаться подальше. И совсем плохо, если выяснится, что струны дрейфуют, если у них там своя какая-то конвекция. Тогда путешествия по Солнечной системе, да и по любой другой звездной системе, если мы долетим когда-нибудь до них, превратятся в игру в рулетку.
Мы сидели и молча, словно превратившись в замерзшие статуи, смотрели на датчик скорости, не веря своим глазам. Потом мне стало страшно от того, что впереди уже нет никакого поплавка, и что наша система раннего обнаружения астероидов, во-первых, попросту не успеет среагировать, а во-вторых, ничего не сможет предпринять – двигатели-то мертвы…
Минута шла за минутой, и чувство накрывающей нас могильной плиты становилось все более и более отчетливым. В какой-то момент я стал лихорадочно подсчитывать – где мы можем сейчас быть? Сколько мы уже в потоке? Три минуты, допустим? С такой скоростью… я взглянул на Настю, и мне показалось, что она занимается теми же подсчетами. Карен повернула ко мне голову и пробормотала: «если нас отнесет за Уран, то никакие маяки уже не помогут, нас не найдут, даже если мы вывалимся из потока».
Это была плохая новость. За Уран… ёб твою мать… Это же надо как-то переварить. Уран… Нет, это невозможно переварить.
Гигантский водородно-гелиевый шар цвета морской волны, с ядром изо льда, «лежащий на боку» по отношению к плоскости вращения вокруг Солнца – как будто шарик, который катится вокруг нашей звезды. Так вот, боком, его развернуло в результате того, что во время своего формирования Уран пару раз столкнулся с какими-то монстрами сопоставимых размеров.
Ну что тут переваривать… если нас выкинет за Уран, то это, безусловно, смерть. Смерть бывает разной. Например, мы могли бы умереть от удушья, если бы вышли из строя системы жизнеобеспечения. Неприятно, конечно, но в конце концов, это довольно быстро. Смерть от голода не так неприятна – с одной стороны мы бы два или даже три месяца медленно умирали от истощения, но с другой – в такой смерти нет таких уж больших мучений – сначала голодать трудно, а потом – не очень – просто медленное угасание. Самое нехорошее, что нас могло ждать – это смерть от жажды. И довольно долго, и весьма мучительно. К сожалению, нас ждал именно этот конец.
Это были трудные дни. Со скоростью два миллиона километров в час мы неслись сквозь пространство, и каждая минута была наполнена осознанием неизбежной смерти. Мы ели, спали, смотрели кино и читали книги, но почти не разговаривали. Разумеется, не было никакой связи с Землей, и то, что системы жизнеобеспечения продолжали почему-то работать, оставалось загадкой. Приятной, впрочем, если в такой ситуации вообще уместно использовать такое слово.
Компьютеры не работали, и Карен от руки сделала расчеты. Читать книги с планшетов, слушать на них музыку и смотреть кино было можно – эти штуки оказались слишком примитивными и неуязвимыми для проклятой темной материи. Мы запустили на своих планшетах таймеры, и теперь в любой момент времени могли видеть – как идет траурный отсчет. Каждый час, пока мы уносимся потоком, приближает нас к точке невозврата. Сейчас мне трудно в точности вспомнить – была ли какая-то надежда, или лишь мысли о том, что неплохо бы ее иметь?
Карен каждый час своего бодрствования продолжала делать расчеты. Я не спрашивал – чем именно она занята, но догадывался, что она раз за разом формировала новую программу торможения на тот случай, если мы выпадем из потока, и двигатели смогут работать, а компьютеры не включатся.
Не знаю, так ли уж в самом деле это было необходимо, но поскольку я понимал, что такая работа должна была помогать ей держать себя в руках, то решил ни о чем не расспрашивать.
Не знаю, как к этому относиться. И никогда не узнаю. Как относиться к тому, что падающий на твою шею нож гильотины вдруг, за полметра до конца, перекашивается и застревает, так что ты чувствуешь в конце лишь дуновение ветерка и легкое прикосновение стальной громады? Спустя шесть дней, всего лишь за два с половиной часа до момента, когда отсчет времени можно было бы уже и выключать, я второй раз за неделю не поверил своим глазам: экран командного пункта перед креслом Карен засветился, замигал и защелкал. Первые несколько секунд не только я не верил увиденному, но затем Карен рванулась к управляющей консоли. Спустя полминуты она выдохнула: «есть полный контроль».
Контроль – это хорошо. Хорошо, когда есть чем контролировать, когда компьютеры работают. А есть ли что контролировать? Вот это было еще неясно. Но если заработали компьютеры… вот в эту последующую минуту во мне точно была надежда. Настоящая, первосортная, буйная. Я отдавал себе отчет, что разочарование – если придется разочароваться – будет пропорционально силе этой надежды, но остановить себя не мог и не хотел.
Мы с Настей встали за креслом Карен, и я взял ее за руку. Смотреть друг другу в глаза мы не решались. Через минуту раздалось жужжание, и меня вдруг неудержимо потянуло к стенке. «Сядьте», — мягко скомандовала Карен, и вот только тут я повернул голову и встретился взглядом с Настей. Пришлось сделать глубокий вдох, чтобы подавить вопль торжества, рвущийся наружу. Положив руку ей на плечо, я подтолкнул её к креслу.
Последующий час мы просто вот так и сидели, глядя то в потолок, то друг на друга, то на Карен. Я верил, что два с половиной часа, так и замершие на моем планшете, имеют смысл. Что ошибки нет. Конечно, расчеты были проведены вручную, и неточности неизбежны, но не два же часа! Да еще с половиной.
Наконец Карен развернулась к нам, и еще до того, как она открыла рот, мы с Настей всё поняли просто по выражению её лица…
— Помнишь наш маневр мимо Титана? – Прервала Карен мои реминиссынции.
— Очень даже. Мы чуть не въебались в него.
— Ага… ну никто не виноват. Кто же мог предположить, что его атмосфера простирается выше, чем мы думали…
— Искусственные спутники могли, например, — возразил я. – «Кассини» с две тысячи четвертого по две тысячи двадцать второй имел массу возможностей.
— Ну, Макс… ты вспомнил… «Кассини» измерил тогда то, что было тогда. А за все эти годы что-то изменилось – видимо, есть какие-то пульсации атмосферы… но мы же справились? Справились. Хочешь фотку Сатурна?
— Ну давай…
Еще одно движение двумя пальцами, и мой экран осветился оранжевым. Плотные углеводородные оранжевые облака, над которыми едва виднеется тонкая голубая шкурка. Коварная, как оказалось, шкурка… Титан – огромный спутник. Целый мир. Если сравнивать количество всего интересного, что можно было бы рассказать о Титане, и сравнить это с тем, что мы рассказали бы о Япете, то это всё равно, что сравнить «Войну и мир» со сказкой о трех поросятах.
Ну конечно, теперь оказалось, что «три поросенка» преподнесли большие сюрпризы и, скорее всего, это еще далеко не всё, и мы, вероятно, найдем тут еще много всего интересного, но ведь наверное то же самое справедливо и для Титана, особенно учитывая вероятность найти там жизнь.
Диаметр Титана в полтора раза больше, чем у Луны, кстати, так что это большой пупсик…
И хотя атмосфера его состоит в основном из азота, как и на Земле, в верхних слоях её много метана, этана, пропана и ацетилена. Своего магнитного поля у Титана почти что нет, поэтому «солнечный ветер» — высокоэнергетические частицы, прилетающие от Солнца, беспощадно пиздячат и по азоту, и по метану и прочим газам, разлагая их на фрагменты, которые, в свою очередь, объединяются в молекулы сложных углеводородов, включая бензол и даже разные полимеры. Вот из-за них-то атмосфера Титана и является такой густой и такой оранжевой. А вот силу конвекционных потоков в его атмосфере мы недооценили. И чуть не поплатились…
Думая обо всем этом, я продолжал рассматривать Сатурн, словно купающийся в голубой дымке над оранжевым океаном.
— Да… это в самом деле очень красиво… Слушай, а ты не боишься, что когда люди будут смотреть на все эти замечтательные и умиротворяющие фотки, они подумают, что мы тут пили чай с плюшками и вальяжно фотографировали проплывающие мимо красоты, лежа в мягких креслах и велеречиво рассуждая о сравнительной прекрасности видов на Сатурн?:)
Карен рассмеялась.
— Возможно… А может даже мы сами когда-нибудь будем так думать. Неприятное ведь забывается. Покрывается ореолом романтики и приключений.
— Ну нет… уж я-то точно так думать не буду, можешь мне поверить! Я не такой романтичный. Я слишком приземлен и слишком увлечен всегда чем-то. Что-то строю, покоряю, с кем-то спорю и что-то придумываю, а потом достраиваю, улучшаю, и снова придумываю. И это лучшее лекарство от старческой сентиментальности. Так что и тебе его советую. Нельзя превращать опыт в набор оторванных от реальности пасторальных картинок. Это все же твой жизненный опыт! Нельзя его спускать в романтический унитаз.
Карен хрюкнула и снова уткнулась в свою работу, тем самым невольно применяя на практике мой совет:)
Странное состояние. Вроде и выспался, а при этом все равно остается слабый налет сонливости и ничем активным заниматься неохота. Может быть это пройдет, если я установлю определенный режим сна и бодрствования и поживу в нем какое-то время. Космический джет-лаг… Когда-то я не мог и мечтать, чтобы моей главной проблемой были такие мелочи. Когда-то мы были на волосок от смерти… Было такое чувство незамутненного, безоблачного счастья, когда Карен, развернувшись к нам, открыла рот, чтобы сообщить новость о том, что мы живы, что у нас вроде бы все работает, и что мы, кажется, сможем добраться до своей цели. Да вот только сказать ничего из этого она не успела, потому что взвыла сирена тревоги, слабое жужжание переросло в надрывный стон, а нас так тряхнуло, что если бы мы не сидели в своих креслах, и если бы эти кресла не имели функции автоматической фиксации при усаживании в них, то… то было бы очень плохо. Маневровые двигатели работали на самую полную мощность, и вот именно в тот момент мы обнаружили несущуюся на нас сладкую парочку огромных астероидов. Нулевая или почти нулевая вероятность столкновений неожиданно превратилась в почти стопроцентную. Этого просто не могло быть, но это было, и можно себе представить наше состояние, когда только что, вынырнув из лап уже, казалось бы, совершенно неминуемой смерти, мы вновь оказались перед её суровым лицом. Но двигатели как-то вытянули. Я не знаю, как именно, потому что летели эти скалы прямо на нас, лоб в лоб, стремительно становясь всё более и более огромными, а потом – чудовищно огромными, и вот уже – нереально огромными. Потом оказалось, что диаметр самого большого из них достигал тридцати километров! На той фотке, что мне скинула Карен, это как-то трудно себе представить. Возможно – я не исключаю этого – мы разминулись с ним лишь чудом. Возможно, лишь сотня метров отделяла нас от мгновенной смерти. Но и в этот раз везение было на нашей стороне. Везение… или, точнее говоря, мастерство Эрла и его команды, которые сумели подготовить для нас настоящую, боевую «амёбу». Или и то и другое, что вернее всего.
Позже до нас дошло, что эта пара астероидов попросту наткнулась на ту же струю темной материи, но случилось это чуть позже того момента, когда в неё втянуло нас. И когда Карен нажала на все тормоза, они и влетели нам в корму. Чуть не влетели… Так что на будущее мы запомнили, что первым делом, которое должно быть сделано, когда тебя выбрасывает из струны – включить маневровые и чесать в сторону, а уж потом начать тормозить.
А потом мы тормозили. Упорно и долго. И все расчеты по приземлению на Япет, так тщательно выверенные еще на Фобосе, пришлось теперь выкинуть на помойку, потому что прибыли мы туда на полтора месяца раньше. И снова предстояли долгие мучительные расчеты, поскольку маневров теперь надо было сделать много, а топлива для этого оставалось мало. Слишком мало. В какой-то момент показалось, что в глазах Карен снова появляется отчаяние, но в конце концов Фобос нашел оптимальный алгоритм. Несколько рискованный, но выбирать было уже не из чего.
Дефицит топлива удалось скомпенсировать двумя гравитационными маневрами вокруг Титана, в основном, а потом подправить траекторию легким прикосновением гравитационного поля Энцелада. И хоть Титан нам немного поднасрал своими причудами с атмосферными плюмами, но Карен справилась, и ребята с Фобоса проявили максимум оперативности, так что несмотря на то, что свет и, соответственно, информация от Сатурна до Марса идет больше часа, а потом обратно столько же – все же мы справились. И даже дотянули до светлой стороны, хотя в какой-то момент казалось, что это уже слишком рискованно. И даже сели в точности на запланированное место, почти на самой верхней части экваториального хребта. И топливо кончилось на секунду раньше, чем надо – лишь на секунду. И слава богу, что это мелкий Япет, а не тот же Титан – удар был всё равно очень сильным, но – удивительно – никаких поломок не произошло. И если бы какой-нибудь бензовоз подбросил бы нам солярки, мы могли бы спокойно подняться и полетать над планетой. Но бензовоз будет нескоро, так что мы теперь временно перестали быть кочевниками и вынуждены вести оседлую жизнь.
— Энцелад! – Возбужденно произнесла Карен и, уже не спрашивая, отправила мне еще одну фотку.
Ну что ж… и Энцелад прекрасен со своими криовулканами. Туда нам тоже предстоит слетать. Там огромный океан, там тоже может быть жизнь. Огибая его, мы успели полюбоваться гигантскими фонтанами замерзшей воды, вырывающейся из-под поверхностного льда на высоту до трехсот километров. Это был последний гравитационный маневр, и в маневровые двигатели уже была введена программа последующего сближения с Япетом, потому все, что нам оставалось, это пялиться по сторонам, благо было на что.
Эксцентриситет орбиты у Энцелада невелик, но он все же есть, и поэтому он то удаляется от Сатурна, то приближается к нему, соответственно гравитационное поле Сатурна то сжимает его крепко, то немного отпускает. От этого Энцелад и разогревается, и температура его подледного океана достигает у дна девяноста градусов Цельсия, постепенно снижаясь ближе к поверхности. Так что неудивительно, что именно там многие надеются найти жизнь впервые за пределами Земли и Марса.
— Круто, да! – Воздав должное фотке Энцелада, я встал из-за стола. — Интересно, каких-нибудь китов мы там найдем?
— Ты куда?? Стой, у меня еще тут…
— Хватит, — отмахнулся я. – Потом. Знаешь, я кажется еще не совсем дозрел до этих фоток. После всего вот этого… хочется как-то немного забыть даже про космос, понимаешь? Я бы наверное несколько дней вообще просто посидел тут, почитал книжки, поиграл в шахматы, поработал на тренажерах… и кино еще я хочу смотреть – что-нибудь простое, совсем простое – детективы, комедии… что-то мне многовато космоса, а тебе?
— Не знаю, — она пожала плечами. – Мне нормально. Слушай, ну последняя фотка и все, ладно? Это мы на подлете к Япету. Последняя. И больше я тебя не мучаю, а?
— Окей. Последняя – я готов.
Я вернулся к столу и уселся обратно. На мониторе меня уже ждало очередное чудо природы: Япет – уже большой, но еще не заслоняющий собою весь горизонт, с четко различимым экваториальным хребтом, и слева – миниатюрный Сатурн.
Я понимал, как-то скорее рассудочно, чем эмоционально, что фотка прекрасна, и что виды эти прекрасны, и от них должно захватывать дух, и, кажется, я даже начинал в какие-то моменты в самом деле испытывать все это, но как будто сквозь туман, сквозь прозрачную дымку. Несомненно, мне нужен был отдых. Настоящий, полноценный отдых.
Карен рассмеялась, глядя на мои бесплодные попытки восхититься увиденным, и обреченно отмахнулась.
— Ладно, иди. Ты и в самом деле… иди, в общем. Я тут разберусь.
Я выключил экран, чтобы больше не поддаваться соблазну заглянуть в него, встал с кресла и пошел к дивану. Развалившись на нем, я испытал настоящее удовольствие от того, что надо мной больше не висело никаких дел.
— Слушай, я наверное неделю буду отдыхать, — мечтательно произнес я.
— Ага, — Карен скептически усмехнулась. – Я посмотрю на тебя…
— Вот увидишь. Я вообще больше не встану с этого дивана. Я буду… мечтать. Плавать в переживаниях. Настя будет мне приносить бутерброды с чаем и иногда давать мне полапать своё тельце.
— Бутерброды… я могу…, — отозвалась Настя и снова погрузилась в чтение.
— Ну вот видишь, бутерброды мне уже гарантированы. Чем дальше в лес, тем больше счастья приносят простые человеческие радости, и мне их надо. Именно их мне и надо, а космос… я даже слова этого слышать пока не хочу. Считай, что у меня приступ агорафобии. Затяжной. Ты хоть знаешь, что такое агорафобия?
— Хорошо! – Воскликнула Карен.
Относилось это к одобрению моих мыслей в целом, или к каким-то своим делам, мне понять не удалось, да и не хотелось разбираться. Ясно, что моя болтовня уже почти перестала попадать в ее уши, и может оно и к лучшему.
— Мне надо себя искать, — обратился я к потолку. – Себя. Я так много уже всего нашел извне, и так много еще вскоре предстоит найти здесь, в глубинах космоса, что как бы за всем этим не потерять себя. Не потерять поиск себя. Поиск, открытия, переживания… это же главное, первичное. И это самое сложное, потому что эволюция… мы же не знаем, куда она на самом деле идет. Сложно искать, когда не понимаешь, что именно ищешь. Сложно поставить задачу, когда речь идет о личной эволюции. В юности у меня с этим проблем не было – не было даже понимания, что такие проблемы вообще могут существовать в моей жизни. Поставить перед собой конкретную задачу – это всегда было легко в институте, и потом — на работе, и потом – когда я занялся своим бизнесом, строил семью, уходил из семьи… бесконечная череда совершенно конкретных задач. Одна перетекает в другую. Устаешь, конечно, зато чувствуешь себя при деле. Чувствуешь осмысленность. Правда потом, спустя время, оказывается что за душой не остается почти ничего. А это – кризис, катарсис, отрезвление, обалдение. Потом, когда я долго путешествовал один, жизнь снова учила, и научила меня многому, в том числе тому, как оставаться активным, когда становится уныло и серо, когда лень пошевелиться и хочется только лежать и ничего не делать…
Тут я обнаружил, что кроме потолка мне, оказывается, внимает и Карен.
— Слушай…, — произнесла она так, словно на самом деле не очень рассчитывала на то, что я и в самом деле ее послушаю. – А ты вообще понимаешь, что произошло?
— Да, а что тут понимать? Кризис мелких целей. Кризис конкретности. Конкретность оказывается лишь обманкой, призраком реальности.
— Конкретность?… Какая еще конкретность, Макс. Ты не понимаешь. Ведь мы стали первыми в истории путешественниками на струнах. Мы открыли космический эскалатор. Запрягли нейтрино и проехались на них.
— С ветерком, — кивнул я. – Со свистом.
— Мы перемещались со скоростью два миллиона километров в час! Два миллиона!
— Карен, что толку?
— Струны колеблются. Нам надо всего лишь составить карту и график. Чтобы мы могли знать, что вот в этой точке в такое-то время пройдет струна. А вот в той точке она вильнет в сторону и выкинет нас на обочину. Я думаю, что такие вибрации должны быть чрезвычайно стабильны, потому что в конце концов ритм вибрации струн, их амплитуда полностью зависят от движения наиболее массивных тел в Солнечной системе. А эти массивные тела движутся в раз и навсегда установленном ритме – ну я имею в виду временные масштабы нашей жизни.
— И что?
— А то! То, что мы можем научиться седлать нейтринных коней и уноситься на них… бог знает куда. Без затрат энергии. И если мы подыщем особые метаматериалы, которые могут быть менее проницаемыми для потоков нейтрино, то сможем сделать двигатель переменной тяги на струнах темной материи. Уселся на такую струну, натянул парус из такого метаматериала, и твоя скорость будет уже не два миллиона километров в час…
— А сколько? Миллиард?
— Миллиард не будет, конечно:) Мы же не фотоны. Но почему не десять, не двадцать миллионов километров в час? Это лишь два процента от скорости света. Релятивистские эффекты будут минимальны. Да кто знает, какие тут могут быть возможности? Это длинный путь, поиск таких материалов. Как это было с поиском сплавов, которые были бы сверхпроводниками при комнатной температуре – шаг за шагом, градус за градусом, но тогда работа велась почти вслепую, а сейчас ведь все иначе. Сейчас у нас есть квантовые компьютеры. Если интенсивность потока темной материи такова, что даже «амёба», построенная из обычных материалов, легко набрала два миллиона, то уж как-нибудь десяток-другой миллионов мы получим. Одна астрономическая единица – за десять часов.
Она рассмеялась каким-то не очень здоровым смехом.
— Карен, может и тебе надо бы отдохнуть?
— Погоди. До Урана – двадцать астрономических единиц. До Нептуна – тридцать. Тридцать умножаем на десять, делим на двадцать четыре… До Нептуна мы сможем долететь за две недели. Ты соображаешь вообще? Две недели:) До Нептуна!
— Бред:)
— Ну да, бред… я читала, что когда-то, когда поезда ездили со скоростью двадцать километров в час, люди были уверены, что для автомобиля скорость в сто километров в час просто невозможна, потому что от напора встречного воздуха человек задохнется. Да и вообще с такой скоростью невозможно ездить. Кто бы тогда им сказал, что в гипертрубе мы будем кататься со скоростью две с половиной тысячи? Кто бы мог подумать в девятнадцатом веке, что люди будут ходить по Луне? В общем, че я с тобой спорю… для меня это очевидно. Надо только точно определить места входов и выходов из струн, вот и всё.
— И тормозить не забывай.
— Да, это тоже… но между прочим, если мы будем использовать материалы, позволяющие сделать тягу переменной, и если окажется, что структура струн довольно запутанная, то мы могли бы не только разгоняться с их помощью, но и тормозить. Например если направить корабль в точности на Нептун, то при приближении к нему мы буквально натолкнемся – если точно всё вычислим – на встречную струну. Это ведь по сути вообще ничем не отличается от обычного гравитационного маневрирования. Суть та же. Для компьютера – это задача одного порядка.
— Ну хорошо, хорошо. Ты меня снова затянула в чертов космос. А я уже говорил – я отдыхаю. Я рассуждаю о жизни, о её смысле. Блеск и нищета конкретных целей – вот о чем я хочу сейчас подумать.
— Прекрасно, — отозвалась Карен. – Блеск и нищета… чудесно. А мы с Настей как раз сойдем за куртизанок.
— Погоди, — отмахнулся я. – Ты послушай. Вот я путешествовал, развивал свой бизнес, в целом мне было хорошо и понятно. И куртизанок хватало. А в какой-то момент… это была осень, яркая, чистая, пронзительная. Я чувствовал себя живым и энергичным, а потом вдруг пришла лень. Не такая, которая возникает от самоизнасилования – этого у меня быть не могло, потому что я делал только то, что на самом деле хотел. Это была… даже не лень, а особое чувство исчерпанности, что ли. И несмотря на всю эту яркую осеннюю оживленность, на обещания интересной жизни, которые буквально носились в воздухе и переполняли — эта исчерпанность взяла, да и нивелировала, обездвижила все попытки изменять что-то дальше в своей жизни. Все планы, всё вот это мое хваленое упорство – всё исчезало за секунды после создания очередного списка «to-do» и попыток приложить единственное микро-усилие. Ты понимаешь, о чем я говорю, солнышко?
— Только логически, — ответило солнышко, сложив перед собой руки, как прилежная ученица.
— Хотя в наших обстоятельствах уместнее тебя назвать сатурнышком… И вот что было дальше, послушай. Дальше стало казаться, что я уже почти умер, исчез, но я продолжал улыбаться, фанатично строить все новые и новые бизнесы, ходить в кино, много читать, заниматься сексом. Удивительное это чувство — исчерпанности. Противоречивое и непостоянное. И непонятно, какая может быть альтернатива той жизни, которая мне вообще-то очень даже нравилась. Вот в детстве… в детстве смерть казалась чем-то остро-тревожным, страшным и обязательно отчетливо мучительным. У тебя так же было? Да впрочем у всех так же. И в те моменты, когда приступы исчерпанности особенно обострялись, хотелось цепляться за что угодно, за любые вещи, за любых, даже неприятных людей — просто чтобы показать себе, что я еще жив, что материален, я – часть этого мира. Смерть должна быть страшной! Она должна, обязательно! Иначе.. Она не должна быть такой, как сейчас – без явной боли, без страха, без внешних изменений в жизни. Без явных мучений. С бесконечными планами и обещаниями себе. С неприятно-успокоенным чувством, что я стал вдруг своим в тех местах, в которых мне раньше было неинтересно и некомфортно. С колющим страхом во время снов, когда снится то же, что происходит наяву, но не воспринимается нормально, и между сном и просыпанием проходят долгие минуты вытеснения и засыпания, но уже не физического, а психического. Психическая кома.
Я замолчал, потому что нить рассуждений начала ускользать, и в целом состояние стало более размазанным. Казалось, что я что-то упускаю. Как будто эти словесные хождения вокруг да около преследовали исподволь какую-то цель, которую я сам еще не понимал и не мог сформулировать, но которую, тем не менее, вполне отчетливо переживал почти что на физическом уровне. И казалось, что если это ощущение продлится еще, то в какой-то момент стены, в которых заперта искомая ясность, рухнут.
— Сейчас, я тут немного сбился… А, вот… Как-то раз в то время, о котором я рассказываю, я посетил лекцию по нейрологии. Совершенно случайно. Проводил ее какой-то довольно уже старый профессор. Говорил он скучно, но по какой-то причине его слова словно вдавливались в мозг, как будто сказанное им относилось не только к клиническим случаям травм мозга, но и к чему-то еще, гораздо более важному, неуловимому. Казалось, что его самого уже ничего не интересует – желтоватое рудиментарное лицо без мимики, тело – без повадок и почти без жестов. Есть разные виды угнетения сознания, и кома – самый сильный из них. Угнетение сознания, когда человек не реагирует ни на что, и никакие стимуляторы не могут вывести его из комы. Но разве это не то, что происходило со мной тогда? Желания, планы, люди, виды из окна – все это не выводило из исчерпанности, а только глубже погружало в неё. Она уже всерьез угрожала моей психической жизни, потому что все психические процессы постепенно пришли в упадок, и на горизонте маячило полное расстройство. Куда-то исчезали психические реакции – одна за другой, способность реагировать, способность испытывать… Профессор вещал, что ступор – это угнетение сознания, подобное глубокому сну, из которого больной может быть выведен только сильными повторными стимулами. А я слушал и осознавал, что что-то внутри меня все-таки прорывается, там ещё теплится жизнь, которая безнадежно пытается разбудить мою психику, оживить способность испытывать радость не от поставленных и достигнутых целей, а от простых действий, от восприятия себя живым или пусть даже полуживым. И в краткие моменты я чувствовал, что что-то во мне просыпается, открывается, и я вижу, куда я упал и что со мной творится. То, что кажется нормальным, становится ужасным, но после этого все становится на свои места и появляется свет в конце тоннеля.
Я замолчал, облизнул пересохшие губы и снова попробовал вернуть себя к тому тонкому чувству, когда понимаешь, что движешься в нужном направлении. Сейчас мне надо было продолжать говорить, чтобы не утерять его.
— Профессор рассказывал, что кома развивается в результате глубокого торможения в коре головного мозга, после чего начинается энергетическое голодание клеток, и я тут же переводил его слова на свой язык, в свою колею, в свое пространство смыслов. Я говорил себе, что при психическом голоде тоже начинается голодание той части мозга, которая отвечает за испытывание приятных восприятий, после чего все ответвления начинают отмирать. Я представлял себе яркие серебристые ветки сознания, по которым бежит поток мыслей, откликов, психических импульсов. Они перемещаются прямо и хаотично, наталкиваются и разлетаются, преобразовываются, диффундируют и срастаются, чтобы потом разлететься уже новыми, насыщенными друг другом. Все эти микродвижения создают психическое тело, которое аккуратно пульсирует, осциллирует или взрывается крупными всплесками энергии, которые тут же направляются обратно, чтобы создать новую волну психических вибраций. Существует ряд действий, которые осуществляют над человеком, чтобы попробовать вывести его из комы. Ряд рутинных действий, которые, конечно, дают мало надежды на оживление. Его стимулируют определенными способами, пытаясь вызвать те или иные реакции: сознание, речь, хотя бы какой-то отклик. И точно так же можно бомбардировать человека озаренными факторами, пробовать до него достучаться, но у него не возникнет психических реакций, не возникнет чувства красоты, существования, безмятежности. Существует много причин, которые способны вызвать состояние комы, но никто не знает последовательности действий, которые неизменно и гарантированно приводили бы человека к психическому оживанию.
Карен немного задрала подбородок и чуть приоткрыла рот. Похоже, я застал ее врасплох своим монологом:). Настя тоже уже давно отложила книгу и внимательно вслушивалась, немного нахмурив лоб.
— Я гулял после лекции и думал о свободе. Что означает это слово? Означает ли оно что-то вообще? Но ведь совершенно точно иногда возникает такое желание, которое никак иначе, кроме как желанием свободы, и не назовешь, руководствуясь при этом чувством уместности, релевантности этого слова. Но чувств мало, чувства сами по себе не приводят к пониманию. Чтобы понять, мне надо разобраться – что же это такое. Та ли это «свобода», которая может прийти в результате чего-то или вырасти когда-то в будущем? Может ли свобода быть обусловлена, или это что-то совсем иное? Может ли свобода быть оторвана от жизни, от текущего момента, от меня и от того, что я хочу сделать в следующие несколько минут? Свобода – это то, что есть прямо сейчас. Это острое чувство нехватки чего-то свежего и рвущегося, сейчас, в эту секунду, во мне, вокруг меня. Не согласиться делать то, чего я не хочу, сбросить еле заметный всплеск чувства вины, когда я делаю то, что хочу, даже если мне хочется этого совсем немного. Не ответить на вопрос, на который неинтересно отвечать. Совершить мелкое действие, которое неловко делать. Мелкие, мельчайшие шаги и огромная внимательность к ним. Сформировать мнение и высказать его. Противопоставить себя обыденности и рутине. Острое, плотно захватившее и взъерошенное чувство, которое тут же догоняет и накрывает нечто более мощное — желание бороться за эту свободу. И дальше – вся свора желаний вместе – испытывать его, бороться за него, наслаждаться им и делиться, выплескивать и снова впитывать. Искать способы подпитать его, вырастить, выявить, выкормить. Это сильные и отчаянные попытки совершить очень мелкое действие или рвануться изменить всю жизнь. Это понятно. Это – легко. Но как найти еще более глубокую степень свободы? Как еще более очистить ее от… от чего? Вот если бы понять – от чего, тогда легко было бы и сделать. Фромм писал: «Если другие люди не понимают нашего поведения – так что? Их желание, чтобы мы делали только так, как они понимают, это попытка диктовать нам. Если это означает быть «асоциальным» или «нерациональным» в их глазах, пусть. Больше всего их обижает наша свобода и наша смелость быть самими собой. Мы не обязаны давать никому отчета или объяснений, если только наши действия им не вредят или не посягают на их права. Сколько жизней было разрушено этой необходимостью «объяснять», которая обычно подразумевает, чтобы вас «поняли», то есть оправдали. Пускай судят по вашим поступкам, и по ним – о ваших истинных намерениях, но знайте, что свободный человек должен объяснять что либо лишь самому себе – своему уму и сознанию – и тем немногим, у которых есть право требовать объяснения». Фромм, несомненно, прав. Очевидно прав. Но и это – лишь все то же скольжение по поверхности. Это по-прежнему – лишь самый верхний слой свободы, а глубинный остается недостижимым. От мысли Фромма конечно возникает удовольствие, но не озарение. Есть люди, у которых есть право требовать объяснения. И я очень рад тому, что они есть. Есть люди, которым я сам предоставил право расспрашивать меня, узнавать – что я за человек, кто такой, что у меня в жизни, в голове, в желаниях, и они знают, что я могу быть таким же любопытствующим и к ним. Вот Настя – такой человек, и я легко могу представить, что и ты станешь для меня таким человеком. Предоставить право на ознакомление с моими мыслями, на влезание в мою жизнь я могу только тем, кому доверяю, с кем я не обязан заниматься политикой ради самозащиты, с кем не обязан выполнять бесчисленные ритуалы. Им я могу предоставить всего себя – вместе с моими желаниями, мыслями, образами, мнениями, поступками. Свобода против обыденности, свобода как результат полного доверия, прорезающая насквозь обыденность и прожигающая повседневность и любые признаки скуки. Охота за свободой — как основная цель жизни. Поиски и систематизация закономерностей. Только свободный человек может любить сильно, оставаясь самим собой. Свобода оставляет плотный горячий ком в животе и заставляет горло сжиматься, она антирезонирует с чувством вины и озабоченностью мнением. И с жалостью, кстати. Я точно знаю, что она безжалостная и прохладная. Свобода – это всплеск наслаждения от мысли, что я могу делать все, что захочу. Это медленный и сбивчивый процесс самообучения в различении желаний. Иногда это революция, попытки сформировать и донести мнение, а иногда — отказ от действий, и нет никакого конкретного описания или инструкций. Руководствоваться можно только своими восприятиями и сначала почти незаметным, но потом все более и более явным отдельным, особым запахом чистой, рафинированной свободы. Иногда возникает… особенно раньше возникало коварное, трусливое, скользкое желание отщипнуть кусок от свободы и поменять её на что-то другое. Поступиться этим куском ради впечатлений, ради чего-то нужного или даже ненужного, ради чего-то, что кажется важным просто по привычке, но это… это путь в никуда, хотя понимание этого приходит лишь после долгого и тяжкого опыта. Мне запомнился один эпизод из моего детства. Школьный эпизод. Училка по литературе дала задание написать сочинение на тему «как я воспринимаю свободу». Да, представь себе:) И что я тогда мог написать? Что-то я написал, конечно, но совершенно не помню уже – что. Помню только свои собственные впечатления от этой писанины – что-то бессмысленное, картонное, хоть и претенциозно кричащее. Что означала для меня тогда свобода, кроме набора слов, не пробуждавших даже отдаленного отклика? Я старался писать нешаблонно, но это же шло просто от ума, от желания выпендриться. Свобода как разменная монета, общественное понятие, нечто типа тысячного превращения будды. Что-то связанное с революцией, Америкой, проституцией. С песнями «Аквариума». Самое расхожее мнение о свободе – жить так, как захочется. Гигантская проблема-то в том, что если тебе чего-то хочется, то в самом ли деле этого хочется? По-настоящему ли хочется, или это желание навязано? Вот жить с мужем, готовить ему еду, подстилаться, служить для него ковриком и дыркой для слива – ведь нормальные женщины так и живут, а спроси их – так они тебе ответят, что хотят этого, «сами хотят», и что их жизнь свободна. И ничего их не мучает, ничего не дергает изнутри, не кричит. Более того – они «освобождают» себя от секса с другими, и вообще от удовольствий, которые мешают нормальному их функционированию в качестве семейного придатка, а это почти все виды удовольствий. Они выкидывают из себя все живое, и становятся «свободными», и уверены, что хотят этого «сами». И если такая женщина станет твоей матерью, то тебе придется украсть себя у нее. Выкрадывать свое время, свои мысли и чувства у тех, кто не хочет, чтобы ты их имел. Выковыривать их из бетона обыденности, отмывать от бесконечной агрессивной глупости…
Наконец я почувствовал, что устал говорить. И устал думать. Не знаю, что из всего этого поняла для себя Карен, и что – Настя, но лично я был доволен. Я выговорился. Я выплеснул хаос своих мыслей, и вместе с ними словно утекла и значительная часть моей усталости от одиночества, от бескрайней пустоты вокруг. И, кажется, мне стало немного яснее, что желания, сопровождаемые предвкушением – это прекрасно, сомнений нет, но всё же ядро личности, самая сокровенная её глубина не должна провалиться без следа в море желаний. Желания – средство, а не самоцель. Начиная с таких, как «моё собственное» желание угождать муженьку, и заканчивая такими, как желание построить новую цивилизацию или даже такими, как желание интегрировать в себя восприятия из других полос осознаний. Над этим еще потребуется подумать. Подумать, пощупать, вдоволь понаблюдать и поэкспериментировать. Но всё это не сейчас. Сейчас я возьму какую-нибудь книжку и утону в ней, отбросив всё остальное. Сейчас мне нужен вакуум не снаружи, а внутри. Полный вакуум внутри – целебный и животворящий, потому что и в этом вакууме тоже царит психическая квантовая пена. И здесь происходит постоянный и почти незаметный процесс рождения человека заново в каждый миг его жизни.