Утро получилось беспокойным.
После получения моих указаний у Торкела сделалось такое лицо, которое больше подобало бы бегемотам в их изначальном минеральном виде.
— Да… это самое…, — произнес он, глядя куда-то в сторону, — я мог бы и сам догадаться… а ты был прав, Макс, мне надо было не упираться носом в письмена червей, а отвалиться, отдохнуть, и посмотреть на все это как бы со стороны, сверху… в прямом смысле этого слова.
— Ничего, — успокоил я его. – Я всегда прав. На будущее знай:)
Отключившись, я пошел к холодильнику, чтобы вытащить из него замороженную чернику и замороженный же йогурт. Такие продукты мы по-прежнему импортировали с Земли, и что-то я сомневаюсь, что Нура сможет в этом что-то изменить в обозримом будущем. Хотя… учитывая резкое снижение стоимости доставки с помощью транспортных кораблей, использующих новые двигатели… Но тут узкое место уже не в доставке, а в том, что слишком большие пространства придется накрывать куполом, чтобы запустить туда небольшое стадо коров, голов на пятьдесят. Каждой корове потребуется один гектар пастбища, и это самый минимум, если все сделать максимально технологично. Это уже пятьдесят гектар! А еще сено. Хотя нет, зачем нам сено? Тут мы сможем выращивать траву круглогодично. Хотя нет… пригодится сено. Одного гектара если и хватит, то в обрез, и на всякий случай запасы сена должны быть. Но сено можно самим и не выращивать, кстати – проще его продолжать импортировать. Эпическая картина – суперсовременный космический транспорт, приводимый в движение гибридными двигателями, включающими в себя элементы, вычерпывающие энергию из вакуума… из вакуума! Транспорт, способный долететь до края Солнечной системы… приближается он, такой, к космическому лифту, и принимает на борт… сено… Межзвездный транспорт с сеном! Че-то не помню я такого в фантастических фильмах. Да, реальность часто бывает фантастичнее фантазий.
Я заложил ягоды и йогурт в переносной термостат, сунул туда же пару яблок и потащил всё это к двери, предвкушая, как скоро потрудятся мои соскучившиеся по работе мышцы. Сегодня можно будет начать оборудовать обзорную площадку на одном из огромных жандармов, торчащих из ребра мелкого хребтика, спускающегося по склону Олимпа.
Сено… для сена нужна люцерна, просо, овес… и кормов еще надо разных – рожь там, ячмень… эдак по одной тонне на корову на год, наверное. Доставлять сено и корма с Земли — это не проблема. Проблема в том, что пятьдесят гектар накрыть куполами. Нет, и это не проблема. Тут же не нужны какие-то высокие купола – достаточно, если высота будет лишь пара метров. Тогда можно ставить их на подпорки, и покрыть таким ячеистым куполом можно тогда какие угодно пространства. Нет, проблема в другом – пятьдесят коров ничего нам не дадут, это капля в море. А почему пятьдесят? Почему не пять тысяч? Что у нас, пластика что ли не хватит на покрытие территории? Марс окольцевали сверхпроводящим кольцом, а жалкого пластика не хватит, чтобы покрыть им сотню квадратных километров? Хватит, конечно.
В моем воображении возникла огромная суперсовременная ферма, где чистые коровы в тепле и уюте слушают приятную музыку, задумчиво жуют травку, дают молоко нам, а атмосфере Марса – метан. Тут же пристроим мощный сыро-масловаренный завод…
Я поставил термос у двери и вернулся к компьютеру. С Нурой я никогда раньше не общался, и мои пальцы в нерешительности зависли над клавиатурой. Написать ей напрямую, или передать через Торкела? А с какой стати передавать ей через Торкела? Потому что они живут вместе. Ну и что? Странные какие-то атавизмы иногда включаются… что-то прошловековое, дремучее, из наследия гомо сапиенс.
Быстро и коротко набросав свои мысли по поводу коровьего города, я подумал, что где коровы, там и овцы? И добавил еще пару строчек. Но где коровы и овцы, там ведь и пятнистые олени? Просто так, для впечатлений. А где пятнистые олени, там и много чего другого? Сделать целые прерии – с коровниками, со стадами диких животных… тогда купол сделать чуть повыше, метров, скажем, десять. А че нам, высоты столбов жалко? Где десять, там и двадцать. Лучше двадцать, чтобы не возникало эффекта давления крыши на голову. С воздухом проблем нет. Мы всю планету хотим покрыть атмосферой, так что уж жалкий заповедник – элементарно. Будет охуенно!
Я вспомнил, как разъезжал на квадрацикле по национальному парку на юге Маврикия, и повсюду разбегались тучные стада оленей… и нам нужно сделать. Будет охуенно.
В копию я поставил Йунг. Она у нас главная по климату, разберется – кому переслать. И попросил ее выложить идею на proekt.mars, самому что-то уже не хотелось, да и в любом случае она оформит идею лучше меня. Занес палец над кнопкой отправления… и добавил в получателей еще пару десятков людей… а потом еще пару десятков:) Захотелось поделиться с ними прямо сейчас своей идеей.
«Проклятый спамер», — подумал я, отправляя письмо и вставая с кресла, и тут в эту самую снкунду пришел вызов. Красным цветом. Блять…
Я выдохнул и плюхнулся обратно в кресло. Красный цвет вызова означал высший уровень срочности и важности. Мышцам, похоже, придется подождать…
Посидев несколько секунд перед компьютером и поколебавшись, я все-таки с неохотой взглянул на монитор. Деваться некуда. Если сейчас уехать, все равно будут грызть мысли. Красный вызов придется принять. Нечасто они бывают. Нехуй прокрастинировать.
От Фрица… От этого стало немного тревожно. Что блять, Земля подкидывает очередные проблемки для Пингвинии? Я включил связь.
— Макс? Тут слушай, срочное дело, — начал Фриц таким обыденным голосом, словно мы расстались с ним только что на кухне, минуту назад. – Ты там что… куда-то торопишься?
— Да нет… нет, не тороплюсь, неважно. Говори.
— У нас тут ЧП. Хочу посоветоваться. Из области терроризма, так сказать…
— Что еще за хуйня, Фриц… какого еще терроризма. Это в Пингвинии-то? У вас там и преступности-то нет, какой еще нахуй терроризм??
— Ну вот такой, и не чтобы у нас. В Афганистане захватили два самолета, два эйрбаса-580. Помнишь, че они из себя представляют?
— Ну так… примерно, да. Трехэтажная махина, пассажиров так на тысячу.
— Ну вот. В данном случае пассажиров оказалось две тысячи.
— Ого.
— В каждом.
— Ого!! Это ващекак?
— Все пассажиры – дети от года до двух, вот как. Набили их как сельдь в бочки.
— Фриц, я не понимаю? Причем тут мы, если это в Афганистане?
— Мы тут при том, что самолеты эти теперь у нас.
— ??
Фриц рассмеялся, не без извращенного удовольствия созерцая мое лицо.
— А ты в последнее время изменился, Макс. Проще как-то стал. Ближе к народу, так сказать. Раньше ты свои эмоции не особенно-то старался показывать.
— Да а что скрывать… эмоции скрывают только пубертатные мальчики, играющие в шпионов, и шпионы с политиками, которые уже никогда не будут мальчиками. Из пубертата я уже вырос. Шпионство изначально не для меня, как я понял в результате хорошо известных тебе событий. Да и политиком, надеюсь, я никогда не стану.
— Да, да… язык по-прежнему подвешен, это хорошо… молодость, да… не стареют душой ветераны, да?
— Ага. Не стареют. А вообще чем меньше энергии тратишь на рассуждения о том, кто что подумает о твоих эмоциях, тем больше её остается на работу мозга и языка, Фриц. Дарю идею.
— Спасибо, спасибо… с идеями у тебя всегда было все в порядке, еще с очень давних пор… вот как раз мы сейчас и проверим, что там у тебя в пороховницах, не засохли ли арбузы… ну смотри, ситуация, значит, такая, опишу коротко. В Афганистане затеяли переброску населения из областей, где засуха… для этого задействовали, в том числе, два ооновских эйрбаса-580. Первой порцией послали четыре тысячи самых мелких детей. Девочек. Запихнули в самолеты и послали куда-то там. А они взяли, да и полетели совсем не туда, куда их послали. Они же там пизданутые, как ты понимаешь, и поскольку самолеты забиты девочками, то чтобы все было согласно их охуенной морали, то и экипажи отправили женские.
— Женщины? Пилоты в Афганистане — женщины? Или это ооновские?
— Женщины. Пилоты. Свои, местные. Живется им, конечно, несладко на любимой родине, но как-то приспосабливаются. Так вот… там они посовещались между собой и кое-что решили. Развернули самолеты и прямиком к нам.
— Прикольно…
— Ну да, прикольно:) Четыре тысячи девочек. Нас предупредили, что к нам, значит, летят террористы, и мы, конечно, предприняли меры, но потом все разъяснилось. Салва говорит, что…
— Салва? Это кто?
— Главная заводила, как я понял. Пилот. Говорит, что они посовещались и единогласно решили, что такой беспрецедентный шанс упустить не могут, не имеют права, никогда себе не простят – шанс дать возможность четырем тысячам афганских девочек вырасти в цивилизованном обществе, стать людьми, сохранить для будущего человечества их этнос.
— Да…, — я рассмеялся и потянулся за яблоком.
Похоже, позавтракать придется прямо тут, а может и пообедать…
— Ну и теперь на нас катят все бочки от Атлантики до Тихого океана, ждут, когда мы арестуем террористов и вернем похищенных детей.
— Могу себе представить…
— Нет, Макс, не можешь ты себе представить, — грустно вздохнул Фриц. – И честно говоря, мне как-то совсем не улыбается прославить Пингвинию как прибежище для террористов.
— Да какие же они террористы??
— Макс… кто будет в этом разбираться, а? Самолеты угнали, четыре тысячи детей похитили.
— Но ты же не…
— Что?
— Ты же не собираешься возвращать этим уебищам этих девочек? Чтобы потом из них вырастили очередных хранителей мусульманских ценностей, тупых и бесправных подстилок под моджахедами этими?
— А вот я и не знаю. Потому тебе и звоню. Делать-то что? Ты тут говорил пять минут назад, что надеешься не стать политиком, так вот как бы не пришлось прямо сейчас и становиться….
— Блять… ну хорошо, а если просто послать их нахуй? Самолеты, конечно, в ООН вернуть, а детей – нет.
— Не так все просто, Макс. С точки зрения тех, кто живет во внешнем мире, ситуация совершенно очевидна – детей похитили террористы. У них есть родители. Ты вообще представляешь себе тот вой, который поднимется, когда все осознают, что мы типа четыре тысячи детей лишили семейного счастья? Ты понимаешь, что нас обвинят в пособничестве… да нет, нас обвинят в том, что мы сами всё это и затеяли. Похищение детей, Макс! Тысячами!! Да после этого ни один наш самолет не пустят ни в одну страну внешнего мира. Всякие там «развитые демократии» единым фронтом встанут вместе с самыми распоследними мракобесами и начнут прессовать нас так, что мало не покажется. И никакие выгоды сотрудничества с Марсом этой паранойю не остановят. В конце концов, даже если думающим людям ясно, что тут на самом деле идет речь о спасении детей, а не об их краже из райских кущ, то эти люди предпочтут заткнуться и молчать в тряпочку, иначе достанется и им. Нет, нет… тут вот так в лоб ничего не выйдет. Тут нужна… политика, Макс. Ты хочешь сам этим заняться? Потому что я как-то не рискнул бы доверить это кому-то еще, а ты у нас хитрожопый, ты может что-то и придумаешь?
Я с сомнением покачал головой и отложил свое яблоко, так от него и не откусив.
— И московитяне, конечно, активизировались до визга. Уж им-то мы так давно поперек горла, что они просто в голос воют. Как там его… Евстахов у них там главный по детям, так он улетел в Брюссель и чуть ли не голодовку устраивает в пользу похищенных и безмерно мучающихся вдали от папы-мамы девочек… он такие слезы на заседаниях Совбеза пускает, ты бы видел… не крокодиловы, а прямо-таки архозавровы слезы.
— Ну, московитянам двуличия не занимать, уж я-то их знаю, — согласился я.
— В общем, решай. Если берешься, то я на тебя перевожу все стрелки. Если нет… не знаю я, Макс, честно – не знаю. Наверное отдам я их. Четыре тысячи детей, это конечно… но на другой чаше весов слишком многое. Слишком. Не настало время, когда мы можем…
— Погоди.
Я остановил его фонтан красноречия и задумался. Даже не то, чтобы задумался. Просто хотелось посидеть и как бы вчувствоваться в ситуацию. Думать как раз сейчас не нужно – рассудок должен обрабатывать внутренне сложившееся отношение, а не формировать его. В сложной ситуации сначала надо принять принципиальное решение, вытекающее из естественного отношения. Из личного отношения. А уж потом надо начинать думать, возможно ли воплотить это решение в жизнь, и если да – то как.
Поэтому первым делом надо было просто немного отвлечься, взглянуть на ситуацию максимально отрешенным от прагматических деталей взглядом и почувствовать.
А в общем, что тут чувствовать… и так понятно, что детей я не отдам.
Хорошо. С этим, по крайней мере, ясно.
Теперь вопрос другой – как?
Как… ну как… ну как-нибудь.
— Хорошо. – Я хлопнул ладонью по столу. – Берусь. Детей не отдавай, все стрелки переводи на меня, я буду общаться – с ООН, с прессой, с хуессой, с архозавром Евстаховым… но не сам, конечно. Не лично. Через пресс-центр. Замыкай меня на пресс-центр, и я разберусь. Кто у тебя в пресс-центре главный? Дай мне его, я буду его инструктировать, а он будет наружу выдавать информацию, как наши официальные ответы и комментарии.
— ОК, — Фриц выглядел довольным, свинья… — Переключаю.
— Что, прямо сейчас?
— Макс… я уже говорил. Сейчас все на ушах…
— Ладно, ладно. Кто у тебя там?
— Нгаи.
— Что? То-есть… кто?
— Нгаи. Кореянка. Бывшая. Она лучшая, не сомневайся.
— Не сомневаюсь. У тебя все лучшие, иначе зачем ты там был бы нужен, старый листрозавр.
Фриц многозначительно покачал головой и вырубился. Спустя секунду на моем экране возникла пиздец красивая девушка с раскосыми глазками лет так семидесяти пяти – восьмидесяти.
— Нгаи? Значит так. О срочных важных событиях сообщай немедленно, в любое время дня и ночи, тем более что ты не имеешь ни малейшего понимания, когда тут у меня день, а когда ночь:)
Она рассмеялась, и блин… я мог бы влюбиться в эту девочку, точно. Может еще и влюблюсь.
— Покажи свои ножки? – Не выдержал я.
Не говоря ни слова, она встала, задрала юбочку и пару раз подпрыгнула. Ножки были офигенными.
— А лапки?… – Вкрадчиво поинтересовался я.
Усевшись обратно в кресло, она задрала ножки и положила их перед собой на стол, прямо лапками перед камерой.
— Классно. Очень красивые. Правда, очень. Если тебе не трудно, Нгаи, я хотел бы, чтобы мы с тобой общались вот именно в такой… э… позе, а?
— Да я с удовольствием, — с улыбкой кивнула она.
— Ну и отлично. Значит записывай. Первое. Сообщи всем заинтересованным лицам, что мы гневно осуждаем терроризм в целом и во всех его частных проявлениях. Гневно осуждаем. Понятно? Второе. Сообщи, что женщины-пилоты арестованы. Все. И что Салву… Салва ее зовут, да?
Нгаи кивнула.
— Что Салву мы будем держать в камере-одиночке, контактов с внешним миром ей не позволять, ну чтобы не рисковать, что эта террористка начнет из тюрьмы пытаться как-то там активничать… Третье. Детей мы немедленно отдадим. Всех, до единого. Четвертое. Мы выражаем всемерное наше крокодилово сочувствие всем родственникам, которым были причинены неимоверные страдания этим невыразимо подлым поступком. Всё ясно?
— Ага, — спокойно кивнула она, быстро работая пальчиками на клавиатуре. – Готово. Процесс запущен, информация пошла.
— И тебя ничего не смущает? – Поинтересовался я, так как некие подозрения вкрались в мою голову?
— Меня? Нет, — равнодушно ответила она. – А почему меня это должно смущать?
— Ну не знаю… ты одобряешь эти мои действия?
— Конечно.
— То есть ты согласна отдать этим варварам четыре тысячи детей?
— Я?
— Ты, ты. Ты согласна?
— Нет, конечно не согласна.
— Так а почему же ты одобряешь мои действия?
— Потому что я знаю, кто ты такой, Макс. Мне Фриц кое-что рассказал, ну и вообще, помимо Фрица есть и другие люди…
— Ну то есть, если я хороший человек, то ты одобряешь то, что я выдаю детей обратно?
— Отдаешь?
— Отдаю, отдаю, что ты переспрашиваешь все время?
— Просто… не очень понимаю. А ты их разве отдаешь?
— Но разве не ты только что передала мои распоряжения?
— Нет.
— Нет??
— Теперь ты спрашиваешь?:)
— Блин…:) Ты не передала?
— Передала. А причем тут дети? Я передала твои сообщения относительно детей и пилотов, предназначенные для ушей и глаз заинтересованных лиц. Не распоряжения, а сообщения… Макс, ну я же не дурочка, ты что?:) Фриц разве стал бы дурочек держать руководителями пресс-центра?
— Ага…, — я потер подбородок и почувствовал себя немного глупо. – Да, это я как-то недодумал… Мне показалось, что… ну не важно, в общем я рад, что ты отлично меня понимаешь. Как только поступит что-то в ответ, сообщай немедленно.
— А что делать с пилотами и детьми? Фриц сказал, что ты через меня будешь давать все распоряжения по этой теме.
— Хорошо… ну что делать. Пилотов арестовать. Салву – в одиночку. Ну постарайтесь, чтобы ей там было не скучно… она вообще красивая?
— Вообще да:)
— Это хорошо… детей – в распределительный пункт. Всех подвергнуть предварительному тестированию, результаты – мне на стол.
— А в отдел по натурализации?
— Ни в коем случае. Только мне на стол. Натурализация пока к детям и близко пусть не подходит. Только тестирование. Медицинский осмотр – тоже, как без этого. После тестирования и медобработки – распределить их по разным кластерам.
— Стараться держать их одной кучей или…
— Или, — отрезал я. – Максимально «или». У вас ведь в Пингвинии… может ты не в курсе, так вот сообщаю – у вас в Пингвинии нихуя почти нет свободных мест в детских группах такого возраста. У нас же как все происходит – все по плану, а тут вдруг бац, и целая свора спиногрызов… проблема. Поэтому распихиваем, куда можем, чтобы детям главное было хорошо, чтобы они поскорее пришли в себя и полетели обратно в объятия пап и мам.
— Ясненько…
— Кое-где у вас там бардак, между прочим. Непорядок.
— Ага. Большой бардак?
— Немаленький. Я, конечно, всё понимаю – аврал, тысячи детей с неба, но всё-таки, товарищи, надо же и совесть иметь, это все-таки живые дети, а у вас списки перепутываются, концов не найти, разве так можно работать?
— Да… надо ещё нам много что улучшать и совершенствовать, — согласилась она. – К тому же целый ряд опытных сотрудников в отпуска отправились… еще позавчера. Никто ж не знал, что такое случится.
— Согласен. А еще неделю назад люди на больничный ушли.
— Грипп что-то расшалился, — пожаловалась Нгаи, ни на секунду не переставая пиздячить по клавиатуре.
— Смотрите там… а то с таким бардаком как бы чего не вышло нехорошего. Не туда нажал, не в ту графу записал, здесь забыл… Вдруг пару сотен детей по оплошности аж на Марс зашлют… вот не хотелось бы таких ошибок, да?
— Ага. Не допустим. Ни в коем случае. Пару сотен на Марс… ни за что… всенепременно…
— Кстати, грипп и на детей напасть может. Ветрянка, я слышал, у вас погуливает…
— Да, бывает. Но мы не допустим, Макс, не переживай.
— Надеюсь на вас. Большая, всё-таки, ответственность легла на вас – вернуть детишек мамам и папам, бабулям и дедулям в целости, сохранности и обязательно здоровыми, сытыми. Ну пока и всё, Нгаи. Потрудитесь там…
Она помахала своими лапками, особенно постаравшись сделать это еще и задними, чуть не ебнулась с кресла, заржала и отключилась. Ну ниче так… живчик.
Позавтракать я все-таки решил дома. Конечно, можно было бы где-нибудь поблизости припарковать геккон, чтобы в случае чего оперативно отреагировать, но как-то это всё не то. Не хочется принимать важных решений на ходу. Для того, чтобы пиздобольствовать и плести паутину, надо быть расслабленным и довольным. Можно поучить что-нибудь, почитать новости. И пожрать!
Жрать хотелось уже вполне определенно. Наверху раздался грохот, как будто там открыли парк с коровами и антилопами. Визги, ржание, потом тишина, потом снова топот. Настя с кем-то там то ли бесилась, то ли занималась бразильским джиу-джитсу, то ли трахалась, то ли все вместе одновременно. Я лишь краем уха слышал, что к ней кто-то пришел, но так и не видел – кто именно. Жрать они мне, по крайней мере, не помешают.
Включив коммуникатор на автоматический прием звонков из «белого списка», я пошел жарить яичницу с сардельками. И с картошкой. Сардельки – еще одна любовь с детства. Но чтобы настоящие, не из бумаги. От одного даже запаха варящихся сарделек слюноотделение начинает функционировать в форсированном режиме, а еще и соленые огурцы… зеленый лук… жареная картошка…
Монитор включился и на нем возник Фриц. Завистливо взглянув на мои прыжки вокруг приготовления еды, он лишь потряс вытаращенным вверх большим пальцем и, так и не произнеся ни звука, отключился. Насколько я понимаю, это реакция на мои поручения для Нгаи?.. Надеюсь, они там не переборщат с… блин, как же ее… почему такое незапоминающееся имя? Салма? Салва? Да, кажется Салва. С одной стороны надо продемонстрировать жесткость, а с другой – не слишком напугать ее саму. Впрочем… девушка-летчик, да в Афганистане… такую так просто не запугаешь. Надо будет с ней потом познакомиться.
Окружив себя тарелками с вкусно пахнущими ингредиентами моего торжественного ужина я вдруг осознал, что будет очень прикольно, если очередной вызов застанет меня с сарделькой, зажатой в зубах, и с огурцом в другой руке. Сарделька была еще очень горячей, что здорово с точки зрения вкуса и аромата, но трудно для губ при откусывании. Извернувшись, чтобы капли почти кипящего жира не ошпарили мне губы или язык, я вонзил зубы в сочную мякоть и попытался ее откусить. Но шкурка сардельки оказалась прочной, а сжать челюсти еще больше было невозможно, не обжигая губы. Тогда одной рукой придерживая непокорную тварь, другою я взял вилку и вонзил её рядом с губами, пытаясь оторвать свой кусок. В этот момент я выглядел как кто угодно, но не как человек, способный вести адекватную беседу с представителями мирового сообщества. И конечно – кто бы в этом сомневался – именно в этот момент монитор и включился. И самое неприятное заключалось в том, что я по невнимательности не отключил гостевую опцию для членов своего белого списка, а это означало, что любой из них мог по своему желанию подключить любого другого человека, с которым в данный момент он был на связи.
Так оно и произошло. Два экрана синхронно вспыхнули, и на одном из них издевательски торчала физиономия Фрица, едва сдерживая смех, а на другом – перекошенная от удивления протокольная рожа совершенно незнакомого мне мужика.
Наклонив голову, словно велоцираптор на охоте, с оттопыренными губами и глубоко внедренными в плоть сардельки зубами – именно в таком виде я и поимел честь быть представленным товарищу Евстахову. Каким-то боком этот московитянский хрыч уже оседлал афганскую тему и пытался из неё что-то выжать – то ли для себя лично, то ли для своей епархии.
Почти не слушая Фрица, выражение лица которого почти откровенно изображало своего рода фигуру «пальцев крестиком», я с чувством неуязвимого достоинства разжал челюсти, вынул сарделину изо рта и аккуратно разместил ее обратно в тарелке, после чего салфеткой вытер лоснящиеся жиром губы и, в завершение процедуры, выразил хрену свое почтение.
Евстахов представлял из себя ярко выраженный тип чиновника-промокашки. Эдакое пресс-папье из папье-маше. Этот слизняк промокнет что угодно, чтобы выслужиться перед хозяевами. Скажут отлизать – отлижет, скажут плюнуть – плюнет. Скажут сначала отлизать, а потом плюнуть – так и сделает. Да он вообще все, что угодно сделает – потому и сидит на своем месте. Слегка одуловатое лицо содержало в себе, казалось бы, все формальные признаки человеческого существа, но лицом, по сути, всё же не являлось. Ну, другие чиновники и не могли появиться на любом сколько-нибудь ответственном посту в Московии, включая и этот пост уполномоченного по детским вопросам, так что удивляться тут было нечему. Но удивительно то, что эта нечисть умудряется пролезать еще и на международную арену и вещать от имени мировой общественности.
— Господин Макс, — весьма убедительно улыбаясь начал товарищ. – Я надеюсь, Вы не будете возражать против того, чтобы наш с Вами разговор транслировался в реальном режиме времени в телепрограмме «Момент правосудия», в которой я уже девять лет являюсь бессменным ведущим, и которую продюсирует моя дражайшая супруга.
— Э… да нет, отчего ж… конечно, я не против, нет.
— Вот и замечательно! Я и не сомневался в Вашем положительном ответе, так что позволил себе начать очередной выпуск моей программы прямо с нашей беседы.
Если бы мне было чем подавиться, то я бы, конечно, подавился, и, возможно, с серьезными последствиями. Так вот от чего Фриц ржал… оказывается, мою битву с сарделькой наблюдали тысячи смертельно озабоченных судьбою афганских детей московитян, и хрен знает кто еще! Ну и черт с ними. Надеюсь, я вызвал у них хотя бы слюноотделение – хоть какая-то человеческая реакция посреди этого синтетического зоопарка.
— Меня ознакомили с Вашими заявлениями относительно предстоящей репатриации, — продолжал он медоточивым тоном, — и я нахожу их очень, очень обнадеживающими. Я уполномочен лишь обсудить кое-какие оставшиеся детали. Не могли бы Вы уточнить, как скоро несчастные дети вернутся домой? Дело в том, что, как Вы наверное знаете, в мировой прессе и в разных закулисах широко высказываются некоторые опасения относительно благополучного исхода в данном вопиющем случае, имея в виду известную Вам нетрадиционность государственного образования, в которое дети были обманным путем увезены.
— Безусловно, господин…
— Зовите меня просто Авель, — добродушно подсказал он. – Можно, впрочем, и «доктор Авель». Моим слушателям будет приятно узнать, что буквально вчера я успешно защитил диссертацию на тему «Теологические конфликты в квантовой эсхатологии и современные формы их разрешения», являющуюся совершенно оригинальным теоретико-нравственным исследованием.
— Безусловно, господин Авель. – Дети будут возвращены немедленно. Буквально немедленно. И примите мои поздравления по поводу такого успешного завершения Ваших совершенно оригинальных трудов.
Я поднял правую руку, изображая приветствие, и хрен уж знает почему, но жест вышел какой-то куцый, в конце которого ладонь бессильно задралась вверх, и больше всего это напоминало нацистское приветствие в исполнении Гитлера на закате его жизни и здоровья.
— Как радостно слышать такую новость, — залоснился он пуще моей сардельки. – И спасибо, огромное спасибо. Так в каком часу ожидать отправки самолетов?
— Уверяю Вас, господин Авель, не пройдет и часа, как самолеты будут отправлены…
— О!
— … как только будут улажены все необходимые формальности.
— А…
Стеклянные его глазки помутнели и на светлое чело набежала тень.
— Простите… формальности какого рода?
— Мы тут ничего не придумываем! – Воскликнул я, поднимая обе руки, словно испытывая непреодолимую потребность сдаться на полную милость любого его телезрителя. – Никакой отсебятины, что Вы! Все в полном соответствии с международными правилами о перемещениях детей. Всё для них, для маленьких дочерей Афганистана! Всё ради их благополучия и безопасности.
— А что конкретно…
— Конкретно, господин Авель, Вы же согласитесь, что ни один ребенок не может пересечь государственные границы сразу нескольких стран без соответствующих сопроводительных документов! Это было бы немыслимо, и кроме того, создавало бы опаснейший прецедент, которым в будущем не преминули бы воспользоваться разные темные личности и организации, занимающиеся торговлей людьми. Мы просто обязаны, не считаясь с расходами, сначала строго установить личность каждой попавшей к нам малышки. Для этого потребуется созвать международную комиссию, в которой будут широко представлены все заинтересованные страны, и наполнить ее специалистами необходимых профилей – юристов, педагогов, детских психологов, криминалистов и прочих. Также необходимо найти родителей или законных опекунов каждой малышки. Найти их, перевезти в Пингвинию, установить их личность в соответствии с законом… конечно, нам предстоят немалые трудности. К примеру, мы сыграли бы на руку разным нечистоплотным товарищам и, не дай бог, могли бы посодействовать даже международному терроризму, если бы не соблюли со всей строгостью процедуру установления родительских и опекунских прав… а то ведь эдак кто угодно может назваться отцом малышки, и чем это закончится? Нет. Мы твердо намерены показать всему миру образец законопослушности и заботы о детях. Ни одна лазейка для сомнительных операций с детьми не должна быть оставлена. Только закон и порядок. Закон и порядок и ничто кроме него. В отношении таких маленьких и беззащитных детей мы должны неукоснительно придерживаться самых строгих норм международного права, и я уверен, что мы справимся с этой задачей.
По мере того, как я толкал эту речь, лицо Евстахова приобретало все более траурный вид, и сам он сейчас выглядел как натуральный катафалк. Простачком он, конечно же, не был, и задолго до завершения моего монолога наверняка понял, куда я клоню и чем все это закончится. Но не мог же он, в самом деле, публично призывать к нарушениям международных законов! Не могла же Московия, кичащаяся своей заботой о детишках, открыто требовать противозаконных перемещений детей и передачи их сомнительным личностям!
Конечно, оставался еще вариант с требованием передать детей в руки международных организаций, которые, в отличие от нас, легко затем посмотрят сквозь пальцы на что угодно, особенно если у них в кармане неожиданно зашуршат банкноты. Но кто за это будет платить? Евстахов? Московия? ООН? Нет… тут все становится слишком сложным, да и всегда можно сослаться на то, что дети, только что пережившие такой стресс, просто не должны подвергаться все новым и новым психическим травмам, переходя из рук в руки.
Глядя на Евстахова, который сейчас бодро мямлил какие-то дежурные банальности, я прямо-таки видел по глазам, как в его черепушке с лихорадочным скрипом проворачиваются все вот эти схемы, и, похоже, он все отчетливей понимал, что попал в ловушку, из которой, по крайней мере сейчас, достойного выхода он не видел. Подстроив ловушку с неожиданным прямым эфиром, в котором он планировал или вынудить меня дать прямые обязательства вернуть детей, или, чего ему наверняка хотелось гораздо больше на самом деле, заставить меня отказаться это сделать, после чего выставить чуть ли не пособником террористов, он угодил в неё сам. А в следующий раз я уже на такую наживку не попадусь, а в случае нежелательной активизации «защитников» детей, мы и сами им пришьем призывы к нарушению международного законодательства и пособничество в создании серых схем перемещения детей без должного документального и юридического сопровождения. И посмотрим, как они прожуют эту мою подкову…
Однако я переоценил своего визави, и вопреки всяческому здравому смыслу он вдруг рванул в какие-то совершенно безвыходные дебри, сначала издалека, а потом все ближе и ближе, описывая концентрические круги вокруг намеченной жертвы. В его голосе зазвучала и страсть, и нега. И металл, и слезы. И надо сказать, что получалось это у него совсем неплохо. Прямо-таки мастерски. Ну это если не вдумываться в смысл… а смысл сводился к тому, что Пингвиния, равно как и Марс – это вотчина людей, потерявших как мораль, так и совесть, влекомых жестокими и извращенными правителями прямо в геенну огненную.
Я поначалу даже немного растерялся от такой абсурдной атаки. На что он рассчитывал? Впрочем, понятно на что. Его аудитория привыкла к таким перлам, а другие его уже и не интересовали – он тупо отрабатывал свой хлеб с икрой. Это было прямо как у Стругацких, только здесь обходились без облучения граждан вредоносным излучением – промытым мозгам хватало и магии слов. Но в эти дебри он все-таки полез напрасно…
— Вы вот там у себя все про озаренные восприятия людям рассказываете, — неожиданно прервал он свою лебединую песнь и обратился ко мне в тот момент, когда я уже просто собирался имитировать обрыв связи. – Завлекаете людей какой-то эволюцией. А разве невдомек вам, что дарвиновская эволюция – процесс, отнимающий тысячи, миллионы лет?
— Вы… ждете от меня ответа? – Поинтересовался я.
— Конечно! Зачем вы это делаете? Зачем обманываете людей несуществующими озаренными восприятиями?
— А, ну это очень просто…, — я усмехнулся, налил себе грейпфрутового сока, выпил. – Уж о чем, а об этом я могу рассказывать, пока вам не надоест слушать.
Откинувшись на спинку кресла и забросив ногу на ногу, я, с видом простецкого парня, выдал им простую лекцию, в которой рассказал вещи, которые, вообще-то, в цивилизованном мире довольно-таки известны.
— Видите ли, Авель, дела обстоят таким образом, что чем больше в жизни человека озаренных восприятий, тем в большей степени сама по себе его жизнь рассматривается им как цель жизни, как самоцель. И это очень важно, потому что выводит нас далеко за пределы обычного подхода к рассмотрению жизни как созидательной деятельности и только её.
— Вы против созидательной деятельности?
— Я не против… и достаточно посмотреть на то, где и как мы живем и чем занимаемся. Между прочим, скоро мы полетим осваивать другие планеты и спутники Солнечной системы, а куда, позвольте спросить, полетите вы?
— Ну, знаете ли…, — начал он, театрально закинув голову, но я не дал ему развернуться.
— Отменяю вопрос. Неважно. Наша жизнь имеет самоценность. Самосущую ценность в самой себе, а не только потому, что мы что-то делаем. Вот что важно. Свобода мысли, свобода творчества, то есть, обобщенно говоря, свобода в созидательной деятельности приводит людей к переживаниям, которые постепенно открывают смысл жизни как таковой, без опоры на какие-то иные ценности. Вот что делает нашу жизнь принципиально отличной от вашей. Эта самоценность естественна и неудивительна для того, у кого есть опыт длительных и интенсивных переживаний озаренных восприятий, ведь прямо в тот самый момент, когда ты их испытываешь, ты с удивлением понимаешь, что с точки зрения обыденного рассудка сейчас ничего не происходит. Никакого экшена. Вообще ничего не меняется! Просто ты вот сейчас испытываешь нежность, или чувство красоты, или чувство тайны. Будете говорить, что этих переживаний нет? Бросьте, можете говорить, что угодно, но ведь вы не способны засунуть человеку пробку в душу, чтобы заткнуть источник устремленности, нежности, открытости. И самое важное то, что прямо на фоне этого ничего-не-происхождения ты испытываешь очень глубокую насыщенность – настолько глубокую, что ее не достичь даже активной деятельностью! Когда это впервые понимаешь, чувствуешь, то это… как революция, как откровение. Да и когда второй раз понимаешь – испытываешь то же самое:)
— Да уж конечно… революция! – Воскликнул он весьма театрально. – Вот уж прекрасный способ увести людей в тупик, размахивая флагом какой-то революции. Это же просто фантомы, грезы, как можно всерьез вообще…
— Кому фантомы, а кто это на самом деле переживает. И если кто из Ваших слушателей знает, что чувство радости, красоты, тайны, предвосхищения, любви – не фантомы, а самая что ни на есть реальность, то к ним я и обращаюсь. А что про эволюцию, так я же не про дарвиновскую эволюцию, зачем же передергивать? Жившие до нас существа эволюционировали. Всегда. Вообще всегда. Шла дарвиновская эволюция. И удивительна в связи с этим слепая уверенность некоторых людей в том, что человечество – венец эволюции. Что, эволюция закончилась лишь потому, что у тебя есть телек и пиво?:) Как ни странно – да, так и есть. Для ЭТИХ людей эволюция закончена. Но для других она продолжается. Для нас, – я произнес это с акцентированием, — для НАС она продолжается, приобретя совершенно другие формы и даже совершенно другое содержание. Вы же марксист, товарищ Авель?
— Я? – Удивился он. – Пожалуй…
— Диалектический закон отрицания отрицания, стало быть, Вам знаком? Так вот именно это и случилось с эволюцией, Вы бы подумали об этом на досуге, есть же у вас теоретики, надеюсь? Дарю тему. Поразмыслите о том, что ни одно из живущих до нас существ не ставило перед собой цели эволюционировать – они просто приспосабливались. Они и не могли «ставить цели». И их эволюция никогда не была индивидуальной – это всегда была эволюция вида, которая, как Вы очень мудро заметили, длится тысячами, миллионами лет. И с появлением человека… ничего не изменилось! По крайней мере – ничего не изменилось с появлением «Homo pivasikus», извините за намёк. Но в данный исторический момент человечество перевалило очень важный рубеж – рубеж, отделяющий людей, не знающих о Селекции привлекательных состояний, от тех, кто о Селекции знает и кто её практикует.
— Ах… селекция, — всхлипнул он. – Вечно вы воруете хорошие слова! Селекцию украли и переиначили под себя. Эволюцию – тоже украли. Что же вы, господа, всё воруете и воруете? Нехорошо! Обман это.
— Переопределение терминов, товарищ Авель, процесс, который шел, идет и будет всегда идти по мере того, как наши знания накапливаются, по мере того, как мы открываем новые грани мироздания. Эйнштейну что, тоже не следовало переопределять термин «гравитации» и «пространства»? Так что бросьте Вы это… слабовато как-то:). Наука идет вперед, и остановить ее сейчас средневековыми приемчиками уже не получится. Руки коротки. И я закончу про эволюцию… Так же, как переживание озаренных восприятий само по себе является тем, что приводит к исключительно высокой насыщенности нашей жизни и питает радостные желания, так и жизнь, наполняемая этими восприятиями, постепенно, все больше и больше превращается в самоцель. Homo pivasikus, Homo telekus, Homo ofisus, Homo Kuchonnikus, Homo mamashus и прочие развонидности вида Homo sapiens не видят в жизни цели как таковой. Они могут жить до поры до времени ради того, чтобы «поднять детей на ноги», например, или чтобы «победил рабочий класс» и ради прочей подобной мишуры, но после того, как их запал заканчивается, после достижения, а точнее после недостижения какого-то результата, их жизнь больше им попросту не нужна. Более того – их жизнь и есть, и всегда была настолько обременительной, настолько наполненной страданиями, что они, по сути, пользуются первой же возможностью, чтобы впасть в процесс пикирующей деградации, и мысль о смерти ласкает их высохший и демиелинированный мозг.
— Куда же это занесло-то Вас, — уже откровенно злобно огрызнулся он, но я вообще перестал обращать внимание на эту макаку.
Пусть сам имитирует обрыв связи, если хочет. Игры в деликатность закончились, пошла открытая война.
— «Человек озаренный», — продолжал я, повышая голос, — это тот, кто взял на вооружение Селекцию и применяет ее, кто впервые в истории нацеливается на жизнь как таковую, во-первых, и на индивидуальную, личную эволюцию прямо в течение своей жизни, во-вторых. Эта цель – эволюционировать – становится для него и цементирующим личность стержнем, и источником радостных желаний, сопровождаемых интенсивнейшим предвкушением, и фундаментом, непотрясаемым никакими личными или социальными невзгодами, и никакими политиканами тем более. Жизнь и индивидуальная эволюция становятся, таким образом, Единой целью, вокруг которой сплачивается вся остальная личностная жизнь. И это создает грандиозного размера пропасть между человеком озаренным и человеком разумным. Между мной и Вами, говоря более предметно.
Он заржал, хлопая руками по бокам, как стервятник, вьющийся над трупом. С видом предельного презрения и высокомерия, хищно выставив перед собой свои клешни и что-то изображая ими, он щедро обливал меня самым ядовитым и отборным лексиконом, который черпал из обширных запасников своего воняющего тухлятиной вокабуляра.
Я еще больше повысил голос и мы еще пару минут говорили в таком духе, перебивая и попросту уже не слушая друг друга.
— Наш мозг способен на потрясающие вещи, — почти кричал я непонятно кому. — Например, он способен формировать зрительную картинку из поступающих в глаз электромагнитных волн, вам это известно, или у вас вместо физики осталась лишь теология и эсхатология? Как мозг это делает – загадка природы до сих пор. Мы просто пользуемся этой его поразительной способностью. И точно так же наш мозг способен воспринять переживаемую нами Единую цель и изыскать самостоятельно методы, с помощью которых он удовлетворит нашу потребность в жизни-как-таковой. Да, способен, это несомненно, поскольку генетика уже знает огромное число способов, какими живые организмы, включая людей, голых землекопов и прочих, решают проблемы деградации своих тканей и органов. В нашем теле уже есть все необходимые механизмы для того, чтобы вместо дряхления и умирания наша жизнь представляла собой оживание и личную эволюцию. Вопрос лишь в том – насколько сильно в тебе будет желание жить и эволюционировать? Это вопрос к каждому из вас, кто меня слышит. Это вопрос лично к тебе, слышишь? Сможешь ли ты прекратить загнивание и начать жить? Сможешь ли добраться до переживания единой цели? Сможешь ли силой своего желания, своей потребности, своего отчаянного стремления мобилизовать мозг на выполнение этой задачи? Это грандиозная цель, и вырастить её в себе, добиваться её – самое интересное, что только существует в жизни современного человека. Не полеты в космос, не повышенные удои, не искусственная суперкожа, а именно это самое главное. И сделать это можно только с помощью Селекции привлекательных состояний, ребята! Другого пути нет!…
Связь вырубилась, и я заржал. С другого монитора прорвался хохот Фрица. Эта свинья еще и хохотала! Подложил мне такую свинью!
— Фриц, ты просто свинья, — наконец проговорил я. – Ты почему не предупредил о прямом эфире?
— Да ладно, Макс. Я же знаю… мы же все знаем, что если тебя поначалу загнать немножко в угол, то это тебя только раззадорит и взбодрит.
— Свинья. – Констатировал я, и тут до меня дошло. – Ты сказал «мы»… ты что имеешь в виду?
— А ты не догадываешься? – Фриц снова хохотнул. – Прямой эфир не только московитяне умеют устраивать.
— Ты хочешь сказать…
— Ага, хочу. Эфир шел на весь Марс и на всю Пингвинию. И еще много куда:) И все еще идет, между прочим. Так что откланяйся, если хочешь, и скажи спасибо за внимание:) Шоу получилось изумительным, отличным. И, кстати, хочу от себя добавить, что народ Пингвинии полностью согласен с тем, что на нас возложена очень важная миссия по сохранению всецелой законности в таком щекотливом деле, в такой чувствительной теме, как похищение детей. Мы приложим все силы, не считаясь с затратами денег и усилий, чтобы как можно скорее вернуть бедных детишек своим законным безутешным мамам, папам и… и да, и законным опекунам, верно… всё, как ты сказал. И в следующий раз похитители пусть знают, что закон – прежде всего. Успехов, в общем, всем. Уж простите, я не настолько красноречив, как Макс… На этом мы и заканчиваем, спасибо.
Он с размаху долбанул по какой-то клавише и словно в изнеможении оперся локтями на стол, положив голову на руки.
— Ладно, Макс, — умиротворенно произнес он, подняв голову. – Это была отличная взаимная провокация, у тебя был прекрасный экспромт, и вообще ты… молодец. За детей теперь можно быть спокойными. Мы продемонстрировали всему миру свою позицию, и пусть только кто попробует вякнуть, как сразу окажется в позиции пособника будущим похитителей детей и торговцев людьми. Так что дальше мы сами. Нгаи справится сама и всё будет как надо. Всё получилось очень стремительно и очень эффектно. Не ожидал. Мастерски. Я твой должник и почитатель:)
— Да ну тебя, — я махнул рукой и мой взгляд соскользнул на предмет моего давнего вожделения.
Конечно, все уже давно остыло, но лишать себя наслаждения и жрать холодное я не собирался. Выключив коммуникатор, я отменил функцию автоматического приема звонков. Хрен когда я еще ее включу… кому надо, тот и подождет полминутки. Как меня Фриц раскрутил…
Покачав головой и подивившись своей наивности, я ухватил тарелку с сарделиной и поскакал на кухню. Сверху послышался топот – Настя длинными прыжками летела вниз по лестнице, и судя по ее довольной физиономии я понял, что и она не упустила представления.
— Только не сейчас, не сейчас, — заранее остановил я излияние ее эмоций, правой рукой поймав гибкую и сильную кошатину в хищном полете шмеля и при этом сумев даже не обронить сардельку с тарелки. – Сейчас я просто хочу немного подумать… молча.
Поцеловав меня в плечо, она развернулась и с такой же скоростью унеслась по лестнице обратно вверх.
И что… может ли такое быть, что в самом деле мои слова до кого-то из московитян дошли? Не просто до ушей, а до сознания? Что-то маловероятно… Я вспомнил себя в Советском Союзе. Вспомнил – как мы относились к тем, кто пытался донести до нас свой голос, свои мысли. Мозги были промыты напрочь, пропитаны злобой, и никакая логика не могла пробиться сквозь этот ядовитый туман. А при Путине разве не то же самое было? Да в точности то же. Такая же неумолимая злоба, такой же лязгающий челюстями страх. Кондовое, загнанное в глубины сознания зло испокон веков сосуществует в русской душе наряду с прекрасными и созидательными порывами редких людей, оказавшихся способными переломить своё лимбическое дубиной цивилизационного инстинкта. Впрочем, вслед за этим переламывали уже их самих… господи, какая же жопа… но с другой стороны, если сравнить с теми же афганцами какими-нибудь, с бедуинами северного Синая… сколько же еще столетий русский народ будет неплохо выглядеть лишь на фоне бедуинов и пуштунов?.. Ну, видимо еще долго, учитывая, что всякий, кто просыпается, тот стремится поскорее покинуть мрачные чертоги. Не знаю, чем и как они закончат. Да в общем и похуй. Сами разберутся.
Спустя пять минут история повторилась. Или скорее, согласно Марк Твену – срифмовалась, и я повторно восшествовал в зал с тарелкой, на которой возлежала пышущая паром сарделька и шкворчащая яичница. В другой руке я нес бокал с ледяным белым вином, а на столе меня по-прежнему ждали огурчики и лук.
Усевшись за стол и вооружившись на этот раз не только вилкой, но и острым ножом, я занес своё грозное оружие… и будь оно всё проклято! На коммуникаторе мигал вызов! Нет, нет, хрен вам, никаких больше переговоров, никаких провокаций и страстных речей. Поле Курукшетра обождет. Пусть пандавы пока погуляют, пособирают цветочки.
Отрезав кусочек, я сладострастно отправил его в рот и аж зажмурился. Поднес к губам бокал, и ледяная обжигающая жидкость потекла по моему языку, по пищеводу, обволакивая собою и грудь, и голову.
С какого хрена у нас нет маринованных грибов? Вот это упущение… отправлю заказ, и побольше. Нельзя без них никак…
Отправив в свою утробу достаточно порций, чтобы первый экстаз превратился в спокойное удовольствие, я снова остановил взгляд на сигнале вызова. Сволочь по-прежнему мигала! Кто-то был очень настойчив. Нетипично.
Еще кусок сардельки, еще немножко огурчика и глоток вина…
Мигает.
Да что б тебя…
Протянув руку, я ткнул в кнопку контроля.
Торкел.
Блять…
Что ему надо? С чего такая настырность? Принять, не принять?
Мигает.
Блять. Я рассмеялся над своим разочарованием и отметил, что Фриц, пожалуй, был прав – я стал вести себя намного более естественно, чем раньше – не потому, что стал испытывать небольшое, почти игривое разочарование в таких вот ситуациях, и прочие эмоции в других, а потому, что перестал делать вид для самого себя и для окружающих, что этих эмоций нет.
Положив вилку, я отодвинул тарелку и потянулся к кнопке приема вызова. Что я там говорил этому херу про интеллектуальную кожу? Лицемер… уж мне-то про это и помолчать бы, консерватор хренов. Над кожей своей трясусь… а современный человек, вообще-то, не тянется к кнопке приема звонка – он всем управляет с помощью прикосновений к собственной коже. Точнее – не собственной, как раз, а к вживленной. Технология киберкожи широкими шагами, я бы даже сказал шажищами покоряет Марс, а я все никак не могу посмотреть на это попристальней, типа нет времени. А на самом деле дело конечно не во времени, а в самом обычном кондовом консерватизме. Не хочется мне снимать с самого себя свою кожу, пусть даже на небольшом участке, и вживлять кибер-аналог. Глупость. Это же не пирсинг какой-нибудь, наконец. Не татуировка. Не прочие способы членовредительства. Это – нечто такое, что лежит в струе движения человека к совершенству, и это вполне логично. Впору выбрасывать лозунг про «киборгизацию страны»:) Но в отличие от прежних времен, нам не грозит утопление помоек в кумаче. Бред… Ну что за бред?
Я держал палец на кнопке уже с минуту или две, как будто кто-то в моей голове задался целью проверить – сколько же способна мигать эта лампочка? На самом деле, конечно, мне просто уже давно стало ясно, что денек как начался, так, видимо, и закончится, и раз Торкел буквально ломится ко мне сюда, значит то, что несет с собой этот звонок, непременно поднимет пыль и наведет шороху. И я нажал.