Русский изменить

Ошибка: нет перевода

×

Майя-6/2 Глава 14

Main page / Майя-6, часть 2: Белое небо Ронсевальской Земли / Майя-6/2 Глава 14

Содержание

    На следующее же утро мои богоугодные мысли о том, чтобы сесть и, в благородной тишине и мещанском уюте, написать что-нибудь лирическое в стиле Газданова или Дюрренматта, развеялись безо всякой надежды на то, что в ближайшем будущем они смогли бы осуществиться, и причиной тому стала Маша. Но еще до того, как она, вооруженная ноутбуком и твердым взглядом, взяла приступом мою постель, ночью её уже успели взять Настя и Бьёрн, которые теперь где-то по углам отсыпались.

    Часов в одиннадцать, когда я, мечтательно завернувшись в одеяло, покачивался на волнах тонких и приятных оттенков чувства тайны, возникающих при мысли об исследовании Солнечной системы, из темноты вырисовалась фигурка Насти. Она была совершенно голая, что не удивительно, и тащила за собой Бьёрна, который тоже был совершенно голый, что меня почему-то немного удивило. Я знал наверняка, что Настя была в курсе того, что мои сексуальные предпочтения в отношении парней касаются почти исключительно только подростков, лет так от пятидесяти пяти и до шестидесяти пяти. Ну то есть конечно я мог для секса воспользоваться телами и более взрослых парней и даже мужчин, но, как бы это сказать… такое использование их тел было чисто утилитарным и само по себе меня возбуждало довольно слабо. Почувствовать в своей попе упругий, возбужденный хуй взрослого парня или мужчины, или, наоборот, овладеть его покорной попой – это для меня было вполне нормальным и естественным, но приносило лишь чисто физиологическое удовольствие, которого лично мне всегда было слишком мало. Должно было быть что-то еще – или какая-то особенно возбуждающая ситуация типа той, которая случилась в кустах на берегу речки, когда я сзади овладел алкоголичкой. Или присутствие тех, к кому у меня могла возникать нежность. Или наличие того или иного фетиша.

    Насте все это было прекрасно известно, и тем не менее она тащит ко мне Бьёрна, который не подпадал ни под мой фетиш возраста, ни под какой-то иной. Конечно, слава богу он не был ни тощим, ни толстым, ни длинным, что автоматически выбрасывает взрослых парней из сферы моего сексуального интереса, но ему было около семидесяти семи, и его повадки… о его повадках мне было даже сложно что-то сказать. Я бы сказал – типичный скандинав – медлительный, застенчивый, психически неповоротливый. Его лицо было нейтральным. Никаким – ну с сексуально-эротической точки моего зрения.

    Я, конечно, не стал ничего ей говорить, потому что ее желания в данной ситуации для меня были важнее моих смутных непредпочтений, и, если бы она захотела, чтобы я задрал ему ноги, засунул хуй в его попу, лег бы на него и стал бы говорить что угодно, хоть что он моя любимая девочка, я бы все это и сделал. Какого-то неприятия к его телу у меня не было, а мое желание сделать все, что я могу, для того, чтобы Насте было приятно, было очень сильным, как и у нее в отношении меня.

    Но Настя не стала ни о чем таком просить, что вызвало у меня вполне понятное облегчение:) Она уложила Бьёрна так, чтобы он обнимал её сзади за попу, и прижалась ко мне, уткнувшись носом в нос и вперившись в мои глаза своими янтарными глазищами.

    — Мы с Реми немного поэкспериментировали, — как-то почти отвлеченно, почти незаинтересованно произнесла она.

    — Да?…, — осторожно отреагировал я.

    — И кажется, мы кое-что нащупали. Я обсудила это с Хидэки…

    — О…, — продолжал я поддерживать разговор максимально дистанцируясь от вовлеченности в него.

    — Хидэки думает, что ему известно – каким образом струна приобретает такую невероятную энергию, чтобы приобрести это вращение с невероятной скоростью.

    — Ты заинтересовалась теорией струн?

    — Немного. Прочла Брайана Грина, и это почти всё. Хидэки говорит, что нужно владеть очень серьезной математикой, чтобы понимать теорию струн, и что М-теорию он и сам понимает далеко не идеально.

    — Так что говорит Хидэки?

    — Про энергию? Это энергия свернутых измерений. М-теория постулирует, что наш мир на самом деле одиннадцатимерный, но только три наших измерения развернуты – остальные находятся как бы в спящем, свернутом состоянии, но при определенных обстоятельствах как минимум одно из этих измерений может развернуться и придать струне невероятный объем энергии. В связи с особенностями структур Калаби-Яу, эта энергия приводит к вращению струны с такой скоростью, что достигнутая величина ускорения начинает создавать зоны удивительных временных явлений.

    — У тебя отличная память, — пробормотал я.

    — Почему? – Удивилась Настя. – Это очень просто. По крайней мере, в таком образном выражении это просто.

    — Согласен. Просто. Но твой язык сейчас слабо похож на язык подростка – скорее так бы мне рассказывал сам Хидэки.

    — А… ну да, я внимательно его слушаю…

    — И что нам с этого?

    — Почти ничего:) Просто идея. Поскольку магнетар представляет собою струну, которая вращается с невероятной скоростью за счет развернувшегося измерения или двух измерений… ну не знаю, сколько их, то так и получается, что мы – существа, в которых есть магнетар, оказываемся в зоне действия развернувшегося измерения, понимаешь?

    Я почесал веко, потом почесал висок, потом подбородок, и кивнул.

    — Поэтому когда нас перебрасывает в другое время, то это как раз теперь можно объяснить.

    — Тем, что мы как бы оказываемся в мире с дополнительным измерением или измерениями?

    — Да.

    — Ну… хорошо:) – Я улыбнулся и положил руку ей на попку.

    Бьёрн вежливо отодвинулся, пропустив мою ладонь, и я неожиданно наткнулся на его стоячий хуй. Поразмыслив секунду, я не стал убирать руку, прижал его хуй своей ладонью к попке Насти и стал немного так потискивать его, слегка перекатывая, вжимая в попку. Он по-прежнему меня не возбуждал, но и желания отстраниться от контактов с ним у меня тоже не было.

    — Что мы от всего этого имеем практически?

    — Мы имеем то, что происходящее с нами в момент перемещения в другую реальность наверняка не является какими-то глюками. Это определенный физический процесс.

    — То, что это определенный физический процесс… тому есть постоянное неопровержимое доказательство в виде факта того, что ты, лисья морда, тут присутствуешь, — возразил я.

    — Да, но это могло быть какой-то случайностью. А так понятно, что это не случайность. Что мы столкнулись с реальным физическим явлением, а значит можем его изучать.

    — И?…, — я снова перешел на выжидательный стиль.

    — И… мы можем попробовать.

    — Что… сейчас что ли?

    Моя умиротворенность улетучилась. Я почувствовал, как мои мышцы невольно напряглись, словно ожидая прыжка в иную реальность и готовясь как-нибудь зацепиться за этот мир. Потому что откровенно говоря, мне по-прежнему совершенно не улыбалась перспектива новых пиздошатаний по непонятным закоулкам псевдопрошлого, чтобы потом обнаружить, что на Марсе прошло лет так пять или двести двадцать пять…

    — Да! – Лучезарно распахнув глазки, произнесла Настя.

    — Нет… нет.

    Я прекратил перекатывать хуй Бьёрна по ее попе и положил руку ей на плечо, непроизвольно тем самым держа её на небольшом расстоянии.

    — Мы должны это сделать, Макс.

    Вечер перестал быть томным. Я сел в кровати, положив на ее плечо другую руку, словно бы для того, чтобы чувствовать ее и, таким образом, как бы эмоционально контролировать.

    — Что значит «должны»? Настя, может мы этот разговор отложим? Все равно сейчас мы ничего не решим. Я не хочу вот так сходу отказываться, но просто…

    Моя попытка оказалась слишком примитивной для этой девчонки, и она только рассмеялась. Я понял, что мой ход разгадан, но, черт побели, я и вправду совершенно не хотел сейчас затевать этот разговор!

    — Бьёрн…, — нам надо поговорить наедине. – Я слегка похлопал его по плечу, чтобы смягчить впечатление посылания, ведь всё-таки несмотря на довольно жесткие обучающие курсы перед получением марсианского гражданства, человек он тут еще довольно-таки новый.

    Бьёрн исчез, растворившись в темноте как тень отца Гамлета, и мы остались наедине.

    — И вот еще что…, — пробормотал я и нажал кнопку вызова Маши.

    Спустя пару секунд появилась ее не очень соображающая физиономия – спать она ложилась раньше нас, и к этому времени уже смотрела не первый сон.

    — Приходи сюда, — просто сказал я, и она просто отключилась, а спустя десяток секунд ее голые лапки прошлепали по отполированной деревянной лестнице и ворвались в комнату.

    Прыгнув в постель, она облапила и меня, и Настю, и, кажется, приготовилась поспать и тут.

    — Есть разговор, — потормошил я ее и она встряхнулась.

    — Что… так срочно?

    — Настя говорит, что да.

    — Настя, что случилось? – Маша завалилась между нами и закопалась в одеяло, так что снаружи торчала только ее лицо.

    — Мы с Максом должны отправиться в прошлое.

    — В «так называемом прошлое», — поправил я. – Потому что в реальности мы можем оказаться хрен знает где.

    — Это не совсем так. – Голос Насти был непривычно серьезным, как будто она сейчас повзрослела лет на десять. – Я же говорила, мы с Реми немного потренировались…

    — Вы отправлялись в прошлое??

    — Нет. Мы же знаем, что ты этого не хотел бы. Не хотел бы, чтобы мы с ней так рисковали.

    — Не хотел бы, точно. И сам не хочу.

    — Почему именно «должны», Настя? – Маша пихнула ее в бок, требуя ответа.

    — Мы должны встретиться с моими друзьями.

    — С… бегемотами?

    — Да.

    — С Майей и Ольсом? – Удивился я.

    — С Ольсом.

    — Зачем?

    — Он хочет встретиться. Он… говорит, скажем так, что это очень важно.

    — А мы не можем просто поехать к Арсии, спуститься в дыру…

    — Ольс недоступен даже вам, Макс. Он ушел глубоко. И даже если это было бы возможно, это бы ничего не дало. Вам нужен другой контакт, реальный, как со мной. Как это было раньше во время твоих путешествий.

    — Почему?

    — Я не могу сказать. Я не знаю. Он настаивает. И это срочно.

    — Херотень какая-то…

    Я вылез из кровати, включил освещение по углам комнаты и сел в кресло.

    — И когда он тебе это сообщил?

    — Сейчас.

    — Мило…

    Маша села в кровати, облокотившись на подушку, и выглядела несколько потерянной.

    — Это ведь может опять привести к каким-то неожиданным… событиям, нет? – Как-то робко она поинтересовалась у Насти, словно уже понимая, что я не откажусь последовать просьбе Ольса о встрече, но на самом деле я как раз скорее был намерен именно отказаться.

    — Не может.

    — Почему?

    — В прошлый раз проблемы возникли только потому, что было несогласованное взаимодействие Ольса и Майи. В этот раз этого не будет, потому что… потому что не будет. И в прошлый раз мы довольно хаотично рассматривали жизнь Макса, не имея определенной цели, а сейчас цель есть. Мы выберем какой-то определенный момент в его прошлом, который попроще, поотчетливее, целенаправленно переместим его именно туда, подержим его там и только там, после чего вернем обратно. Здесь пройдет в нашем времени минута или две.

    — А там?

    — А там… побольше. Может несколько часов.

    Я издал какой-то звук, напоминающий хрипение разгневанного вепря, и… и просто не знал, что тут можно сказать и сделать. Так вот врасплох меня еще не заставали. «И еще Бьёрна привела», — зачем-то подумал я, как будто это имело хоть какое-то значение.

    В этот момент накатило чувство странного одиночества – такого, которое я испытывал когда-то в очень далеком детстве, когда возникала ясность моей чрезвычайной оторванности от той реальности, которая, словно огромная чугунная гиря, придавливала весь мир снаружи, превращая взрослых в мумии с глазами, выражающими лишь тлен и хворь. Такое одиночество было одним из самых тяжелых испытаний, потому что его никак нельзя было исправить, облегчить, изменить. Особенно часто я испытывал такие приступы, когда оказывался в вынужденной изоляции от привычных мне людей, например в больнице. Все-таки когда видишь человека постоянно, то понемногу начинает замыливаться его глубинная, изначальная мертвенность, а в новых людях она видна совершенно отчетливо.

    Возможно, если бы русской культуре была присуща такая же дружественность и взаимоподдержка, как, скажем, у непальцев, то может быть и не возникала бы уж настолько острая боль одиночества. Но русские дружелюбны только с иностранцами и гостями – до поры до времени, конечно – пока длится визит вежливости, а как только он закончен, набухающие за это время гнойники ненависти и зависти прорываются, и вслед за закрывшимися за гостем дверьми взбухают зловонные отрыжки, от которых хочется забиться под кровать или залезть на стену.

    В условиях, когда человек человеку волк, особенно чувствительные дети переживают очень глубокое одиночество. У кого-то оно трансформируется в злобу. У меня оно довольно рано трансформировалось в обостренную до слёз потребность любить.

    Я не помню уже – сколько лет я не испытывал этого непередаваемо мучительного чувства нахождения где-то на противоположном конце галактики от своей тарелки – и вот теперь оно появилось снова. Какая-то психопатия что ли? С другой стороны, может быть это вполне естественная реакция лимбической системы на ситуацию, когда тебя напрочь выкидывает из родового гнезда, прочь от своего племени. Родовая память об ужасах социальной изоляции.

    И все-таки… можно, конечно, еще долго распинаться про лимбическую систему, но тем не менее она всё же покрыта корой. И центр моего самосознания не опустится ниже этой коры. Короче говоря – я все-таки человек. Я создал, блять, Марс. Я прилетел сюда, я оказался в такой жопе, что трудно и представить. И я выжил. И не просто выжил, и теперь Марс стал могучим единым организмом, и скоро мы начнем ставить базовые лагеря на спутниках далеких планет. Поэтому надо просто взять себя в руки и принять решение.

    Конечно, к тому моменту, когда я закончил эти мысленные саморазборки, ситуация уже в корне поменялась, и я уже знал, что сделаю то, чего просит Настя, что хочет Ольс. Но можно ли как-то дополнительно подстраховаться?…

    — Хорошо, — произнес я, устраиваясь поудобней в кресле. – Я согласен. Когда…эээ… идём?

    — Сейчас. – Спокойно произнесла Настя и поманила меня пальцем. – Или сюда… не бойся…:)

    Я снисходительно усмехнулся, демонстрируя решимость, достойную викингов, и вылез из своего мягкого убежища. Ноги всё ещё, видимо, находились под властью древних мозговых центров:), но меня этим не проймешь.

    — Я могу что-то делать, чтобы помочь вам… чтобы что-то полезное сделать? – Произнесла Маша с такой интонацией, что было понятно, что она вполне отдает себе отчет в своей полной бесполезности.

    — Ты можешь поцеловать нас:), — улыбнулась Настя и раскрыла мне навстречу объятья.

    Я подошел к кровати, расправил зачем-то простыню, как будто готовя себе саван, лег, притянул к себе Настю и уложил её на себя, грудь к груди. Ее припухающие сосочки уперлись в мою грудь, она обхватила меня, прижалась покрепче и замерла. В тот же момент я почувствовал, как в груди возникает дыра. Сначала небольшая, затем больше и больше. Пустота в этой дыре сначала воспринималась совершенно безлично, бесструктурно, но вскоре она стала объемной. Я закрыл глаза, и обнаружил, что и перед глазами у меня не обычная плоская темнота, а нечто совсем иное. Удивительным образом эта черная пустота перед глазами имела объем. Она тянулась глубоко вперед, и я именно смотрел в нее с закрытыми глазами. Потом в груди возникло тянущее ощущение, потом оно вспыхнуло жаром, жар стал отчетливо цветным, шершавым, затем ребристым. Перед глазами появились пять ярких точек – четыре по углам квадрата, и пятая по центру. Они становились ярче, словно надвигаясь на меня. Потом в груди взметнулся вихрь, пустота расширялась, поглощая мое тело, и я каким-то образом понимал, что сейчас Настя сдвигает центр своего осознания в неорганическую сторону, и захотелось открыть глаза и посмотреть – не изменяется ли она сейчас физически, но мои веки уже мне не подчинялись. Блаженство вспыхнуло в сердце продолговатым твердым камушком. Этот камушек был совершенно отчетлив, я мог его видеть каким-то внутренним взглядом, я мог оценить его размеры – полсантиметра в ширину, два с половиной сантиметра в длину, округлый, твердый, очень твердый… он излучал твердость, и все мое тело стало схватываться, как цементом, и из этого камушка протянулись золотые нити в каждый уголок моего тела, поджигая его блаженством. Потом было что-то еще, но я уже не мог этого различать – сознание уходило кусками, как из разбитого стекла вываливаются остроугольные фрагменты, и я еще понимал, что уже не могу ни различать, ни понимать происходящее, а потом и это остаточное осознание рассыпалось мириадами осколков, миллионами искр, уносящихся густым ветром в яркий свет.

     

    — Папа, можно я схожу туда?

    — Ну куда еще?

    — Туда, ну туда, вон.

    Мальчик лет шестидесяти в коротких шортиках и аппетитных ляжках чуть ли не подпрыгивал от нетерпения, указывая пальцем в сторону монументальных ворот не менее монументального санатория, у которых дефилировали люди, одетые очень странно для глаз нормального советского человека.

    Его отец прищурился, пытаясь рассмотреть этих странных людей, и вдруг его лицо стало вытягиваться, а глаза выпучиваться.

    — Не может быть…, — пробормотал он, взял сына за руку, и они вместе двинулись вперед.

    Мальчик пританцовывал от нетерпения, стараясь вырваться и убежать к странным людям, но отец крепко сжал руку и не позволил ему сделать это.

    — Пап… ну пусти же…

    Мальчик дернул руку раз, другой, но хватка была слишком сильна.

    В этот момент раздался резкий хлопок – типа того, какой бывает в ушах при смене давления, только сильнее. Картинка прояснилась, легкое головокружение появилось и исчезло, во рту стало сухо, потом жарко, потом слишком мокро, так что захотелось сплюнуть внезапно накопившуюся во рту слюну. Где-то в пищеводе накатила волна тошноты и меня чуть не вырвало. Меня. Это не «какой-то мальчик». Это я. И это мой отец. И мы в Крыму. Рядом с Ялтой. Гуляем.

    Пока всё это происходило, я замедлил шаг, так что теперь уже отец шел впереди и тащил меня за собой. Его лицо по-прежнему выражало изумление и нечто еще, что я никогда раньше не видел в нём – пиетет, потрясенность, почтение.

    — Неужели…, — повторял он, но ничего больше не добавлял, продолжая тащить меня вперед.

    Я уже пришел в себя и ускорил шаги, чтобы не отставать, но теперь в груди вдруг образовался вакуум и упал куда-то в низ живота, дыхание перехватило и я вовсе остановился. Отец с силой дернул меня за руку так, что я чуть не упал. Остановившись, он с удивлением воззрился на меня.

    — Ну ты… чего? Что с тобой? Ты нормально себя чувствуешь?

    — Да. – Кивнул я. – Нормально. Я сейчас…

    — Печень что ли? – С тревогой спросил он, но я отрицательно покачал головой.

    — Все нормально… пап…

    Последнее слово далось мне с трудом, поскольку сознание уже вернулось полностью. Отец пошел медленней, и я без труда поспевал за ним. Но сейчас меня уже не интересовали никакие люди у ворот санатория – меня интересовало – где Настя и где Ольс. Никого из них не было видно, но беспокойства это не вызывало – я был уверен, что они оба прекрасно знали, что делают, так что надо было просто подождать. Отсутствие матери радовало. Общество отца меня практически никак не затрагивало, поскольку все, чего он обычно от меня хотел – это чтобы я ему не мешал. В этом наши желания были обоюдны.

    Спустя пару минут мы приблизились к тусовке людей. Они не только были странно, не по-советски кричаще одеты, но и вели себя странно, перемешиваясь, словно находясь в броуновском движении.

    — Да, это она… точно она… Белла Ахмадулина! – С почтением в голосе прошептал отец. – Это она!

    Он замедлил шаг и отпустил мою руку, так что мы почти остановились, подойдя к ним. Я посмотрел на единственную среди них женщину. Её лицо было необычно. Бросалось в глаза, что на нём есть выражение. Для советских женщин это очень необычно. Нормальная советская женщина – это либо тип многостаночницы, либо тип кухарки-домработницы, и лица их выщелочены, а в глазах никогда нет никакого выражения. А у этой – есть. И это очень необычно. Конечно, в шестьдесят лет я уже не обладал той непосредственностью, что была мне свойственна в пятьдесят пять, когда я мог спокойно начать петь на улице, но впечатление от живых глаз женщины было настолько необычным, что я просто пошел напрямик к ней, минуя её собеседников-приятелей. Подойдя вплотную, я задрал голову и уставился в ее глазищи. Все замолчали, и она молча и с удивлением смотрела на меня сверху вниз.

    — Здравствуй! – Наконец произнесла она, улыбнувшись, и я отметил про себя, что так улыбаться советские женщины тоже не умеют.

    — Здравствуй! – Ответил я и тоже улыбнулся.

    Начиная с пятидесяти трех лет я влюблялся в совершенно любую девочку, девушку или женщину, которая обратила на меня внимание. Лет с пятидесяти пяти-шести я вырос из любви к женщинам, и уже не мог не замечать того, что они совершенно мертвы. Но в этом случае я мгновенно влюбился в эту девяностолетнюю женщину, как влюблялся в девочек – наверное в силу того, что живые глаза и лица возраста, по сути, не имеют.

    Я стоял рядом с ней, не зная, что сказать еще, наслаждаясь ее взглядом, ее лицом.

    Улыбка постепенно сошла с ее лица, и теперь мы просто стояли почти вплотную, смотря друг на друга, не отрываясь. Сбоку раздался мужской голос, который сказал что-то смешное, потому что вокруг рассмеялись, но мне было глубоко насрать и на него, и вообще на всех них. Для меня существовали только её глаза.

    Удивительно и приятно было наслаждаться тем, что её лицо жило своей жизнью. Оно меняло выражение, и это было необычайной редкостью. Я с такими женщинами никогда раньше не встречался. От удивления к неловкости. От заинтересованности к грусти. От игривости обратно к неловкости.

    — Ты любишь читать? – Наконец спросила она, и голос показался насыщенным какой-то нервической неуравновешенностью, но в целом она выглядела спокойной и даже очень уверенной в себе.

    — Да, очень люблю, — поддержал я этот дежурный разговор, и добавил, – я уже прочел несколько тысяч книг.

    Ее глаза расширились, губы приоткрылись и она облизнула их.

    — Тысяч?? – Переспросила она недоверчиво и, чисто инстинктивно, перевела взгляд на моего отца.

    Тот попробовал что-то сказать, но его язык заплелся. Таким я видел его впервые в жизни. Наконец он просто кивнул, и женщина снова перевела взгляд на меня.

    — Невероятно… просто невероятно, — пробормотала она, сцепив пальцы и переминая их. – А мои книги ты читал?

    — Нет! – Бодро ответил я таким довольным, совершенно счастливым голосом, что вокруг снова рассмеялись.

    Она тоже улыбнулась, но теперь в ее улыбке было отчего-то немало грусти или, я бы даже сказал, отрешенности.

    — А хочешь, я подарю тебе свою книгу? – Спросила она, положив руку мне на плечо.

    — Конечно хочу! Подарите. Я обязательно ее прочитаю.

    — Сейчас мы должны уходить, — она стала озираться и задергалась. – Но если бы ты пришел… скажите, Вы могли бы прийти сюда еще раз? — Обратилась она к моему отцу, и тот энергично закивал головой.

    — Я и сам могу прийти, — возразил я. – Мы тут недалеко.

    — Очень хорошо… тогда приходи сегодня часиков в семь вечера, хорошо? – Она говорила со мной не как взрослые разговаривают с детьми, а как с равным ей человеком, и, кажется, даже с пиететом. – Тут на проходной скажешь, что ты ко мне, и тебя пропустят… я им скажу, чтобы обязательно пропустили.

    — Я приду, конечно.

    Я схватил протянутую руку и с довольным видом постарался посильнее её сжать, чтобы произвести впечатление. Ее лицо скривилось от боли, и мне стало стыдно, что я так сделал. Захотелось ее обнять, утешить, извиниться, но при других взрослых я не мог ничего такого сделать. Я только взял ее руку двумя своими и немного погладил её. Видимо, мое лицо выразило все наполняющие меня чувства, так что она примирительно улыбнулась и погладила меня по голове.

    — Ничего, ничего… все нормально, — проговорила она, и снова почудилась глубокая печаль в её голосе. Печаль, перемешанная причудливым образом с чувством вины.

    Вины?… Почему она извинялась передо мной? Ведь это я сделал ей больно, а не она мне? В изумлении я застыл на несколько секунд, но кто-то потянул меня сзади за плечо. Я обернулся. Это был отец. Дав глазами знак, что пора уходить, он что-то сказал остальным непривычно тихим голосом, и мы удалились.

    Оставшийся путь отец был по-прежнему молчалив, и удивленное выражение словно прилипло к его лицу, как будто он не мог поверить, что с ним такое случилось, что он увидел эту женщину. Я испытывал распирающую гордость, ведь она меня позвала! Она подарит мне книгу! И отец будет завидовать, обязательно будет.

    Только спустя минут пять я вынырнул из гордости, и тогда, как подводная лодка на рейде, из глубины поднялось воспоминание о том – кто я такой и зачем я тут.

    Раздвоение сознания было просто классическим. Две личности в одном детском теле. И я мог, как на качелях, перемещать центр тяжести осознания из одной в другую.

    Во время обеда я не стал устраивать привычной борьбы за право не доедать, и просто поскорее все сожрал, почт не обращая внимания на вкус, чтобы только меня поскорее выпустили гулять. Родители никогда не доходили до такой степени садизма, как это делала моя севастопольская бабка – та сволочь буквально терроризировала меня требованиями съедать до конца всё, что она мне наложит, включая даже последнюю корочку хлеба (к этому она была всегда предельно внимательна), сопровождая этот ритуал тупыми назидательными речами про то, как они, блять, голодали в войну. Видимо, если они голодали, то это как-то оправдывает садизм… Ничто так не возбуждает отвращения к людям, как воинствующее размахивание своими страданиями – никакие советские ветераны этого, похоже, понять не могли. Отказ дожрать сухую пригорелую корку иногда влек за собой громадный скандал с криками и угрозами надолго поставить в угол. Отец в эти скандалы никогда не вмешивался, молчаливо соглашаясь со старой вонючей пиздой, и я за это его, кстати, и презирал, и считал предателем. Никаким предателем он, конечно, не был, а был он просто обычным советским интеллигентом с дряблой соглашательской душонкой. Его коленки чуть не тряслись от почтения, когда старая пизда в очередной раз устраивала террор кому-то из членов нашей семьи…

    Выйдя на улицу, я стал озирать окрестности. Тут все было незнакомо – мы недавно сюда приехали зачем-то, и скоро должны были уезжать обратно в Севастополь. Детей на улице не было, и вообще почти никого не было – все вымерло в этот жаркий час. Курортники или спали, или были на пляже. Вдали изредка проезжали машины, поднимая облачка пыли, и снова все замирало.

    И где же, интересно, я тут встречу Майю и Ольса?? Похоже, что нигде. Возможно, придется подождать до вечера и как-то выбираться из дома на темную улицу.

    Послонявшись еще минут пятнадцать, я, наконец, сам устал от жары и вернулся в дом. Отец, как обычно, сидел со своими бумагами, которые и составляли единственное содержание его жизни что дома, что на отдыхе. Со своей неуемной и буквально всеядной страстью к чтению я иногда залезал в них и пытался читать, но спустя считанные минуты меня одолевала жуткая скука. То, что он там писал про какие-то экономические советские припиздюлины, было невыносимо муторно. Бесконечный поток напыщенных слов, за которыми скрывалось что-то безнадежное. Лицо отца тоже слишком часто выражало состояние безысходности – то ли от того, что он понимал, что вынужден писать чушь, то ли от того, что ничего другого он написать и не мог, то ли от того, что никакие его умные мысли не могли в принципе пробиться сквозь железобетонную стену советской экономической «науки». Я не мог тут выступить арбитром, потому что смертная скука просто не позволяла разобраться в смысле этой нарочито замысловатой писанины.

    Поэтому я забился в свой угол и занялся тем, что мне было легко и понятно – стал дочитывать второй том университетского учебника атомной физики. В этом доме было несколько книг, принадлежавших хозяевам, и я накинулся на них сразу по приезду, как только увидел, но меня ждало разочарование – всего лишь какие-то советские пропагандистские бредни про роман на автомобильном конвейере, и еще сборник Волошина, который я чисто автоматически открыл и пролистал. Стихи я никогда не любил, и Волошин тоже оставил меня совершенно равнодушным – все то же напыщенное пустобрехство. Игра в писульки и словульки. Смысл тут был никому не нужен, а вот мне был нужен именно он.

     

    Ровно в семь вечера я был на проходной санатория. К моей вящей радости, отец не стал вставлять палки в колеса. Не стал он и пытаться меня провожать туда-обратно. Все-таки идти там было всего лишь пятнадцать минут по проселочной дороге, и, зная по нашим лесным прогулкам о моей отличной способности ориентироваться, он просто махнул рукой, чтобы я проваливал, после чего снова уткнулся в свои бумаги. Идеально.

    Бабка-вахтер равнодушно кивнула, увидев меня, и, подозвав охранника, перевручила меня ему, как посылку. Охранник с удивленным видом сначала воззрился на меня, но затем лишь молча махнул головой, призывая идти вслед за ним.

    Постучав в дверь, мы не получили никакой реакции. Тогда он постучал еще раз, посильнее, и откуда-то из-за двери донесся приглушенный крик «заходите, я сейчас». Я нажал на дверную ручку, дверь открылась, и охранник лениво пошел назад, а я вошел внутрь.

    — Сейчас-сейчас, мне только две минуточки, — снова раздался крик из-за двери, ведущей, видимо, в ванную.

    — Ничего! – Крикнул я в ответ, подойдя к двери. – Я тут посижу, почитаю!

    В ответ ничего не донеслось, и я развернулся, осматривая комнату.

    Да, это было получше… намного получше, чем тот курятник, в котором жили мы с отцом! Мягкие кресла, большое окно, просторно. Стол, на котором я увидел несколько книг и сразу, конечно, пошел их смотреть. Увы, разочарование настигло меня и тут. Какие-то стихи. Да что ж за невезуха… Я даже не стал вчитываться.

    Большое кресло выглядело манящим, и я залез туда с ногами. Сидеть тут вот так в одиночестве и думать о чем-нибудь своем было приятно.

    Я совершил небольшое усилие и как бы передвинулся в сторону осознания себя. Интересно, что находясь сейчас в этом состоянии, я мог без труда вспомнить все, что будет дальше – все-таки это же мое прошлое. Но когда я терял концентрацию, то легко снова смещался в позицию меня-в-прошлом, и тогда воспоминание о том, что случится в будущем, словно покрывалось пеленой, и требовалось приложить очень много энергии, чтобы вспомнить будущее. Проще было отдаваться либо одной личности, либо другой, потому что попытки совмещать их быстро приводили к прогрессирующей усталости. Вот и сейчас я, словно вынырнув и подышав своей текущей личностью, расслабился и погрузился обратно, в свое прошлое. Прямо сейчас я понимал, что на самом деле являюсь сдвоенной личностью, но доступа к своему настоящему не имел. Я понимал, что при желании мог бы вспомнить – что будет со мной происходить дальше в этом отрезке моей жизни, но не хотел для этого напрягаться, тем более, что это было попросту незачем. Вплоть до позднего вечера я мог спокойно быть ребенком из своего прошлого, и только с появлением Майи или Ольса мне надо будет вынырнуть.

    Спустя пять минут из-за двери в ванной раздалось какое-то шевеление, что-то куда-то сдвинулось и звякнуло, дверь со скрипом открылась и оттуда вышла она, закутанная в большой пушистый халат. Я спустил ноги с кресла и сел так, чтобы выглядеть поприличнее. Она только усмехнулась.

    — Можешь залезать туда обратно, — сказала она, проходя мимо меня к столику, на котором лежали какие-то многочисленные женские вещи. – Удобно тебе там сидеть?

    — Ага, — кивнул я и последовал ее совету.

    — Я тоже люблю. Только не совсем помещаюсь:) Ноги слишком длинные.

    Пока она копалась в своих вещах, я сидел, забившись обратно в кресло, и думал о том, что вот прикольно, что это взрослая женщина, ей же никак не меньше девяноста лет, но при этом она совершенно таковой не воспринимается. Конечно, я сравнивал ее со своей матерью и другими бабищами, которые приходили к нам в гости на разные семейные и прочие праздники – они были примерно одного возраста, но какая же огромная разница! При этой женщине я вообще не чувствовал себя ребенком, который должен выполнять какие-то ритуалы. И совсем не было скованности, хотя в присутствии обычных взрослых женщин я просто замораживался и превращался в манекен на минном поле – шаг влево, шаг вправо – и агрессия, назидательность, насилие.

    От этой женщины словно исходила какая-то энергия живости и непосредственности, и от этого было удовольствие, которое постепенно наполнило мое тело, так что даже сначала в груди, а потом в уголках губ возникла приятная щекотка.

    Наконец она закончила свою возню, взяла другое кресло, подтащила его и поставила прямо вплотную напротив моего, так что образовалась такая импровизированная мягкая кабинка. Затем она снова отошла, и вернулась с книгой в руках. Задрав полы халата, она залезла в свое кресло и немного вытянула свои ноги так, что они залезли на мое кресло и почти прижались к моим ногам.

    — Вот видишь, какая я большая, — с улыбкой произнесла она и облокотилась на подлокотник.

    — Ага… рассеянно согласился я, уже не очень слушая её, потому что мой взгляд упал туда, откуда он уже сам по себе вернуться не мог никакими усилиями.

    Когда она так уселась, полы халата немного распахнулись и обнажили ее ляжки. Я конечно понимал, что этой женщине – за девяносто, и что совершенно, бесконечно исключено, что тут что-то такое могло бы быть… но какое мне было дело до этого понимания, если прямо сейчас я мог пользоваться плодами ее беспечности и смотреть на голые ляжки?

    Тут меня бросило в холод при мысли, что она могла заметить мой интерес. Я метнул взгляд на ее лицо, но она была в каком-то рассеянно-лирическом настроении и смотрела куда-то в никуда поверх моей головы. Книжку она положила рядом с собой, и я понял, что это и есть та книга, которую она хотела мне подарить.

    — Ты… имела в виду именно эту книгу? – Спросил я, запнувшись на слове «ты», но отчего-то было очевидно, что выканья были бы неуместны. Может быть потому, что она даже своей позой показывала, что мы тут равны – вот я сижу с ногами в кресле, и тут же она… тоже с ногами…

    Мой взгляд снова приклеился к ее голым ляжкам, и отклеить его обратно я просто был физически не в силах. Я все же посмотрел на книгу, потом на нее, но она по-прежнему выглядела рассеянно-отстраненно, и я уже не смог воспротивиться тому, чтобы не начать очень откровенно пялиться на ее ноги. Я просто ничего не мог с собой поделать, и всё. Ну когда она заметит, то прикроет ноги халатом, а пока…

    — Ах… да, вот…, — она покрутила книжку в руках и протянула ее мне. – Это моя книга, я ее написала. Но ты можешь полистать ее и позже…

    Я взял книгу и совершенно механически ее открыл. Смотрел же я по-прежнему совсем не на страницы.

    — Для меня это кресло все-таки тесновато, — словно невзначай, куда-то в пространство сказал она и вытянула ноги так, что ее ступни стали упираться в мои голени. – Ну почему делают такие маленькие кресла, а? Как будто они сами никогда не любят валяться в них. Странно, да?

    — Да… да, очень странно…, — я вряд ли сам слышал и понимал, что именно я отвечаю.

    Конечно, это была женщина. Взрослая. Девяносто лет! А может и старше. Но ее ноги… они были прямо тут, они касались меня! Они уже просто упирались в меня, и ее пальчики немного шевелились. И это было невыносимо. Я понимал, что сейчас я уже не владею собой ни в каком смысле. Я тупо уставился на ее ступни, забыв про книгу и вообще про все. Они были большие и очень красивые, изящные. Возможно, на самом деле они большими и не были, но тогда мне, шестидесятилетнему пацану, они казались большими, и странным образом меня это поразительно возбуждало. Я представлял, как я могу проводить по ним руками, языком, целовать их, вдыхать запах – такие большие, такие нежные и красивые…

    Она еще уселась поудобней, в результате чего ее ступни уже откровенно легли на мои голые ляжки, и я сдался. Я выронил книгу из рук, схватил ее ножку двумя руками и, прижав ее к лицу, замер. Пусть меня сейчас выкинут с позором, пусть наорут, нажалуются отцу, пусть меня поставят в угол и будут выебываться еще хоть месяц – все похуй. Эта ножка моя, и я, как заключенный перед приведением в исполнение казни, наслаждался каждым мгновением. Несмотря на то, что она только что была из душа, ну вроде бы из душа… ее ножки все равно имели тонкий и нежный запах девочки. Я вдыхал его, я терся лицом о подошву ее лапки и, застыв от ужаса, ждал конца света.

    Но ничего не происходило. Ни криков, ни резких отдергиваний ноги… было тихо. Совсем тихо. Я открыл глаза и посмотрел на нее. В ее взгляде… в ее взгляде было что-то такое, что моему пониманию было недоступно. И грусть, и наслаждение, и вот снова оно – чувство вины. Почему опять? Мне захотелось ее об этом спросить, и я уже стал подбирать слова, но что-то меня остановило. Как будто я чувствовал, что она сама знает не больше моего о том – почему эта вина словно въелась в нее, от чего она пробивается в ее взгляде с такой настойчивостью, снова и снова. И еще мне показалось, что вряд ли сейчас стоит вообще об этом говорить.

    Я слегка выгнул ее ножку и стал целовать пальчики сверху, потом снова приникал к подошве и вылизывал ее, сильно прижимая язык, чтобы мои губы приникли как можно плотнее, как можно ближе, а когда я поднимал взгляд, то видел перед собой ее большие, почти плачущие глаза.

    А потом она подняла руку и медленно распахнула халат – левую половинку, правую… и я увидел ее голую.

    Ее грудь тоже показалась мне большой – ну конечно, а какой она еще могла мне показаться в шестьдесят лет? Она просто сидела с открытой грудью, и это было невероятно, это было как во сне. Этого ведь просто не могло случиться, но это было. Иногда мелькали мысли о том, что она сверстница моей матери, и тогда густое отвращение поднималось откуда-то из глубины, но я немедленно уничтожал и его, и эти мысли. Я понимал, что мать – это мать, это совершенно другое независимо от возраста, и что если я позволю вот этой гадливости возникнуть, она может меня затопить, надолго отравить, а этого я не мог себе позволить. С этой женщиной я не мог этого позволить, потому что ее я хотел только любить, и ничто не могло, ничто не должно было встать между нами.

    Это думаю я-тот, я-прежний, или это пробивается часть моего теперешнего сознания? Как различить? И зачем? Незачем, совершенно незачем ничего различать. Я выбираю синюю пилюлю, или какую там… мне наплевать, наплевать. Я люблю ее. Правда, люблю. Конечно, найдутся заплесневевшие мудаки с поросячьими глазками и свинячьим мозгом, которые будут что-то пиздеть про гормоны, про совращение, но пусть они живут на своей поросячьей планете где-нибудь на другом конце Вселенной, пусть хрюкают там свои мерзости и мечут навозом друг в друга. В моей Вселенной все просто. Я в самом деле ее сильно люблю, и конечно я в самом деле по самые яйца утонул в эротическом наслаждении от того, что просто смотрю на ее обнаженное тело, на ее бесстыжую большую грудь, на ее большие нежные лапки. И одно другому никак не противоречит.

    Во мне что-то словно переполнилось и стало трудно дышать. В груди густо переливалось наслаждение, и через мои ладони, обхватившие ее ступни, вливались все новые и новые струи. Я поднял взгляд, и теперь мы смотрели друг другу в глаза. По-прежнему ее глаза, ее лицо молча говорили со мной, и я не нуждался в переводе. Казалось, что я впитываю её всем телом, как лягушка впитывает кожей воду.

    Приподнявшись, она схватила меня за руку и с силой притянула к себе. Я сначала встал на колени, и затем упал на нее, отдавшись ее неожиданной силе. Это подчинение взрослой женщине само по себе было неожиданным для меня, привыкшим изображать из себя мачо-малолетку, а здесь я отдался ей. Она была силой, а я – податливостью.

    Прижав меня к себе, она замерла. Я уткнулся мордой ей в грудь, а потом поднял руку, положил на грудь ладонь и стиснул. Она судорожно вздохнула и сжала в ответ ладонью половинку моей попы. Повинуясь инстинкту, я судорожно нащупал кнопку на шортах, рванул ее, расстегнул ширинку и стал, виляя попой, стискивать их с себя. Она помогла мне, и спустя несколько секунд я остался не только без шорт, но и без трусиков. Я терся мордой о ее грудь, лапал ее всей ладошкой, а ее руки гладили, тискали мою голую попу, ляжки, а затем ее ладонь аккуратно, словно боясь спугнуть, легла поверх моего торчащего хуя и яичек.

    Не было никакого буйного траха, да и как он мог быть? Со своей маленькой пиписькой что я мог ей дать в этом смысле? Мы просто так лежали. Я ерзал туда-сюда, потом я стащил халат с ее плеч, целовал их, просовывал ладошки между ее бедер и хватал за пухлые губки письки… это была чисто подростковая игра в облапывание, но я был счастлив и наполнен.

    Когда я залез на нее еще выше и стал тереться хуем о ее живот, она обхватила меня и прижалась губами к моим губам. Это не был поцелуй – это было что-то большее. Для нас обоих.

    А потом я открыл глаза и наткнулся на ее взгляд. И мне стало так грустно и так плохо, что я неожиданно для себя тут же беззвучно заплакал. Я все-таки не мог себе позволить плакать, как девчонка, поэтому с бесстрастным лицом я просто смотрел ей в глаза, и даже не вытирал льющиеся слезы.

    И она заплакала тоже. И тоже не позволила себе плакать как девчонка. Слезы текли из наших глаз, и мы просто продолжали смотреть друг на друга.

    — Ты должен был прийти пятьдесят лет назад, — произнесла она. – Понимаешь? Почему ты так поздно? Или почему я так рано?

    Что я мог ей ответить? Я только чувствовал боль и понимал, что она чувствует то же самое. Ласкать я ее больше не мог. Я только лежал на ней, и в моей голове прокручивался ее вопрос, раз за разом, как по заезженной пластинке. Почему я пришел так поздно? Почему не пришел пятьдесят лет назад? Но если бы я пришел пятьдесят лет назад, я бы скорее всего не дожил бы до этого времени – пришло мне в голову. Я бы сгинул в ГУЛАГе, это уж точно…

    И не менее точно то, что теперь мы должны расстаться. И ничто на свете не может этого отвратить. И чем дольше я тут, тем будет больнее. Иногда надо просто отрезать, чтобы суметь жить дальше.

    Я слез с неё, молча и не глядя по сторонам одел шорты, сандалии и, ни разу не оглянувшись, вышел из комнаты. Отрезать хвост по кускам – это не выход. И поэтому я сделал так, как сделал – для неё, для себя. Для нас.

     

    Звезды ярко сияли, и я смотрел на них, задрав голову. Опустошение, печаль и чувство беспредельного одиночества навалились снова, и мне пришлось совершить усилие, чтобы вернуться в какое-никакое нормальное состояние. Нельзя так глубоко погружаться в прошлое. Ведь все-таки это прошлое. Но если я переживаю его снова, сейчас – значит я переживаю, значит это стало настоящим. Все равно, нельзя. Ведь впереди у меня сейчас на самом деле не десятилетия полного одиночества. Сейчас я тут, но буду ли я здесь уже утром? Может и нет. Надо помнить об этом.

    Свет из окон едва пробивался через плотные занавески и почти совсем не освещал двор, заполненный причудливыми тенями. Раздался грохот щеколд, занавески в окне на втором этаже распахнулись, а вслед за ними распахнулось и окно.

    — Ты тут? – Отец высунулся наружу и, вглядываясь в тьму, безуспешно пытался нащупать меня взглядом.

    — Ага. Я еще посижу. Один полчасик, ладно?

    — Ладно…

    Конечно «ладно». Это соответствовало нашим обоядным интересам…

    Окно захлопнулось и занавески задернулись, но после смотрения на яркое окно я теперь вообще пока что ничего вокруг себя не видел. Зато слышал. Шаги. Слишком медленно для такого времени. Слишком гуляючи, а кто ж в такую темень будет так вот по проселочной улице гулять? Два человека.

    Я встал и пошел к калитке. Шаги замедлились, приближаясь, и хотя сквозь густые кусты вдоль забора еще ничего рассмотреть было нельзя, мне уже все было ясно. Аккуратно сняв петлю с гвоздя, я приподнял дверцу, чтобы она не скребла по земле и не создавала ненужных звуков. Конечно, отец на сто процентов не обратил бы внимания, но лучше подстраховаться.

    Я вышел со двора и, само собой, уткнулся в девочку и мальчика.

    — Зайдете во двор, или лучше тут?

    — Давай лучше зайдем, — предложил Ольс. – Тут могут быть прохожие, и с нашими глазами лучше не светиться.

    — Ну да, лучше не светиться… в прямом смысле слова:), — тихо рассмеялся я и обнял его, для чего мне пришлось встать на цыпочки.

    Вообще я был чертовски ему рад. Насте, конечно, тоже, но вот ему – особенно. Может потому, что уже очень давно не виделись, и кроме того были сомнения в том, что мы вообще когда-либо увидимся снова.

    Мы вошли во двор и приземлились на небольшую, вросшую в землю скамейку, окруженную густыми кустами.

    — Ситуация вот какая, — с места в карьер начал Ольс приглушенным голосом, но я его перебил.

    — Погоди, погоди… слушай, а нет никакого способа нам с тобой общаться помимо того, чтобы мне приходилось погружаться в свое прошлое?

    — А тебе это неприятно?

    — Да как сказать…

    Я задумался о том, как бы яснее выразить свое состояние, но все получалось как-то или слишком расплывчато, или слишком драматично.

    — Это… сопряжено с болезненными штуками. Понимаешь, детство у меня проходило в такое время, когда все дети без исключения на протяжении практически всего времени несчастны. Это тебе не Марс. Хотя… на Марсе тоже у меня был так себе период… а кстати, почему бы меня не перебрасывать в прошлое на Марсе? Конечно, не тогда, когда я остался один, а когда…

    — Намного проще и безопаснее перебрасывать тебя в наиболее раннее прошлое, Макс. Я не знаю, как тебе это объяснить, почему это так, но вот так оно.

    — Ясненько… Плохо еще то, что ты не можешь общаться с Майей. Тебе в самом деле так важно было уползать от бегемотов так далеко?

    Ольс воззрился на меня с изумлением.

    — Даже не знаю, что тебе ответить, — наконец произнес он. – Давай я тебя спрошу – в самом ли деле тебе надо уж так далеко отходить в своем психическом развитии от московитян?

    — Ну Ольс…, — запротестовал я. – Это же сравнение совсем неадекватное. Причем тут московитяне…

    — Извини, я не могу подобрать более подходящего. Я двигаюсь туда, куда меня влечет. В этом моя природа. А у тебя – твоя природа. Мы можем это принять и быть счастливыми. А можем похерить и не быть.

    — Ладно, ладно. Значит никак… ладно. Я весь внимание. Что у тебя?

    — Пылевые черви.

    — У тебя… пылевые черви?… А что с ними?

    — С ними ничего. Они в порядке. Приживутся на новом месте. Но послание необходимо расшифровать как можно быстрее.

    — Послание?? Значит Торкел прав? Это послание?

    — Я уже сказал.

    — Ну да, да… а от кого?

    — От собирателей багрянца.

    — Ебать…

    Я невольно присвистнул и прикрыл ладошкой рот.

    — Они тебе сказали?

    — Можно и так сказать.

    — Что именно?

    — Что послание надо срочно расшифровать.

    — Вот черт. Почему же они тебе не передали его смысл??

    — Потому что нет такой возможности. Макс, перестань суетиться, сядь спокойно… сядь.

    Было немного смешно, как он – шестидесятипятилетний подросток, урезонивает меня-шестидесятилетку. Но я и в самом деле от нетерпения стал ходить вокруг него и чуть ли не напрыгивать. Возраст, все-таки, соответствующий у меня сейчас… он прав, надо успокоиться.

    Я сел перед ним на землю, скрестив ноги, и странная идея пришла мне в голову. Расставание с моей случайной возлюбленной по-прежнему подпитывало горький и болезненный осадок, и мне хотелось чего-то такого… любви какой-то, нежности.

    — Ольс, сними свои штаны и трусы, я хочу тебе пососать, — сказал я, вставая перед ним на колени.

    Он тут же приподнялся, стаскивая с себя одежду, и сел обратно уже с голой попой. Я схватил его хуй, потискал его в руке и тут же взял в рот. Да, это было то, что надо. Хуй быстро набух в моем рту, хотя и не стал совершенно твердым, но так было даже приятней. Лаская пальцами его яйца, я просто и незамысловато сосал, и в этой простоте было именно то, что мне и требовалось – какая-то первобытная грубость и безыскусность.

    — Возьми меня за голову, трахни и кончи в рот, — приказал я ему и снова взял в рот, положив ладонь на коленку Насти.

    Она взяла мою ладошку в свою и крепко сжала. Ситуация напомнила историю с выебанной алкоголичкой в кустах на речке – такая же грубость и прямолинейность событий. Просто встал на колени и сосу, и он трахает меня в рот, в горло, и сейчас он кончит, сейчас он спустит в меня, сольет. Отсношает меня в рот и спустит.

    Я повторял про себя самые грубые, самые пошлые фразы и слова, какие только мог вспомнить, попутно яростно тиская через шорты свой стоящий хуй, и когда в моё нёбо ударили струйки ароматной, пряной густой жидкости, я отодвинул резинку шорт, вытащил свой хуй наружу и сделал это очень вовремя, потому что из него тоже тут же брызнула сперма.

    После того, как вытекла последняя капля, я еще с минуту оставался в этой позе, словно оттаивая, оживая, пока не почувствовал себя излечившимся. Ну или, во всяком случае, находящимся на пути к излечению, так точнее.

    Тщательно обсосав, облизав головку хуя Ольса, я снова сел на землю и удовлетворенно вздохнул, переводя дыхание.

    — Так…, — произнес я, отдышавшись и успокоившись. – Мне это было надо… теперь лучше, намного лучше… значит всё, что они тебе передали… это необходимость срочно расшифровать послание, и больше ничего. Но в таком случае, какая же польза от нашей встречи? Торкел и так делает все, что может.

    Ольс пожал плечами и ничего не ответил.

    — Ты уверен, что это в самом деле всё, что они тебе передали?

    — Может быть они передали мне гораздо больше, Макс, но мои возможности по осознанию того, что они могут мне передать, весьма ограничены. Не жди от меня слишком многого. Мои успехи в интеграции восприятий собирателей багрянца крайне малы. Все-таки наши полосы очень далеко друг от друга!

    — Да, я понимаю…

    — И я подумал, что лучше передать тебе хотя бы это.

    — Да, ты прав. Прав. Конечно, ты же не мог знать, поможет это или не поможет. Но боюсь, не поможет… Чем же это так важно… что же несет их послание… для нас есть какая-то угроза?

    Ольс задумался, как будто стараясь прислушиваться к тонкому и далекому голосу где-то внутри себя.

    — Нет, вряд ли, — покачал он головой. – Вряд ли это угроза. Это скорее… возможность.

    — Возможность? В каком смысле?

    — Упущенная возможность.

    — Мы упустим какую-то возможность, если вовремя не расшифруем послание?

    — Да. Все мы упустим. И вы, и мы, и они.

    Я набрал в легкие воздух и, надув щеки, медленно выпустил его. Как-то все это так себе…

    — Возможность… интересно, а что Торкел делает не так? В чем он, интересно, ошибается? – Спросил я, почесав голову и как бы ни к кому конкретно не обращаясь. – Очевидно ведь, он что-то делает не так, но вот что…

    Ольс взглянул на меня и ничего не ответил.

    — Никаких намеков? – Продолжал я. – Никаких вот таких тонких ощущений? Никаких случайных мыслей на этот счет?

    — Пожалуй что нет…

    С минуту мы помолчали. Я не знал, что тут можно еще сделать. Наверное, уже ничего. Решение каким-то образом придется искать самому. Собиратели багрянца… существа, состоящие из высокоорганизованного излучения, что бы это ни значило…

    — Они ведь живут в облаке Оорта, — решил я порассуждать вслух. – Безумно далеко от нас. Комок энергии. Энергии… не материи в ее обыденном понимании. Не высокотемпературная плазма, а именно излучение. Такое трудно представить. Мы – материальные существа, и мы, оставляя послание, пишем ручкой по бумаге, палкой по песку. Не странно ли то, что они, будучи энергией, прибегли к такому способу передачи послания, как, фактически, черчение палкой по песку?

    — Но ведь так проще для нас, — возразила Настя.

    — Для нас да. А для них?

    — Но ведь черви оставили именно какие-то письмена, и в них есть смысл?

    — Смысл конечно есть… но в них ли?

    — Непонятно. Что ты имеешь в виду?

    — Если следы представляют собой лишь последствия осмысленных действий, то они несут на себе отпечаток этой осмысленности… сейчас, погоди…

    Я поднял руку, останавливая Настю. Я что-то определенно нащупал.

    — Анализ следов показывает их связь со смыслом, потому что они являются результатом осмысленной деятельности, вот что я хочу сказать… Ольс, улавливаешь?

    Он кивнул, хотя и несколько неуверенно.

    — Но расшифровать этот смысл мы не можем, потому что там его нет! Торкел знает, что эти следы не являются простым хаосом, это ему сказали его навороченные программы искусственного интеллекта, и в этом они не ошиблись, но он не знает того, что сами по себе они смысла все же не содержат.

    — Что же его содержит? – Удивилась Настя. – Способ нанесения этих «надписей»? Состояние чего-то во время нанесения? Если собиратели – это сгустки энергии, то они могли влиять на червей как-то так, что черви начали перемещаться определенным образом, оставляя за собой следы в песке…

    — Так-так… да, собиратели влияли на червей. — Я обхватил голову обеими руками, выдохнул и замер.

    Казалось, не хватает совсем чуть-чуть, какой-то искры.

    — Собиратели не могли проникнуть в атмосферу Марса, — вдруг заметил Ольс.

    — Почему?…

    — Потому что не могли. У Марса, конечно, атмосфера в сто раз разреженней, чем на Земле, но для энергетических существ из Облака Оорта это…

    — Все равно как густой кисель, — подхватил я. – Так. Согласен. И что это нам дает?

    — Значит они влияли на червей издалека.

    — Так… ну допустим… пусть. Скажем, с расстояния в пять, десять тысяч километров… Фобос… Фобос?

    — Что «Фобос», — не поняла Настя.

    — Фобос. Он вращается вокруг Марса на расстоянии шести тысяч километров. Значит собиратели были ближе к нему, чем к поверхности Марса… ну, это если Фобос тогда был рядом.

    — Ты хочешь сказать, что черви тут как бы вообще не причем? А как же тогда…

    Снова наступило молчание. Каждый снова перемалывал в голове что-то свое.

    — Дошло. – Медленно, с расстановкой произнесла Настя. – Кажется дошло, Макс.

    — Да? – С недоверием отозвался я. – И что именно?

    — Мы рассматривали следы червей, Макс. С высоты спутника. На какой высоте находится спутник?

    — Ну… где-то триста восемьдесят километров.

    — Вот именно. А собиратели предположительно на какой высоте были?

    — Ну откуда я знаю… толщина атмосферы Марса – примерно сто двадцать километров.

    — Это в нашем понимании «атмосферы». А в их понимании? Для них даже сто атомов в кубическом метре – уже много.

    — И еще надо учесть солнечный ветер, — добавил Ольс, и по звучанию его голоса я понял, что и ему кажется, что решение близко.

    — В смысле… ты имеешь в виду… сдувание?

    — Да. Солнечный ветер сдувает в космос около трехсот тонн атмосферы ежедневно.

    — Сдувал, — поправил я его. – Это когда у Марса не было магнитного поля. Теперь-то оно есть за счет нашего Кольца. Но все равно, я согласен. Атмосфера продолжает сдуваться, и значит собиратели, чтобы не попасть в этот шлейф, должны были зайти со стороны Солнца. И допустим, что расстояние было несколько тысяч километров…

    — А значит, — торжествующе закончила Настя, — послание состоит из следов червей, вписанных в рельеф Марса, который Торкел и не учитывал! И надо посмотреть на Марс со стороны Солнца с расстояния в несколько тысяч километров! Следы червей в самом деле являются посланием, но не всем, а только его частью! И расшифровать их можно в том случае, если рассмотреть их в качестве вписанных элементов в рельеф Марса, каким он видится с такого положения и примерно с такого расстояния!

    — Черт… черт, Настя, ты голова…, — пробормотал я, усмехнувшись. – Не знаю, может это и не сработает, но идея классная, правда… ты умница, блин:)

    — Похоже на то, — согласился Ольс. – Во всяком случае, ничего больше у нас нет.

    — Значит, медлить нельзя, говоришь? – Проговорил я, вставая и озираясь вокруг.

    — Нельзя. Расшифровать надо срочно.

    — Значит… прощай Крым, что ли? – Я вдохнул в себя сухой воздух, в котором перемешивались запахи неведомых мне трав, и вопросительно посмотрел на Настю.

    — Ну значит так.

    — Ольс…, — я подошел к нему вплотную и положил руки на плечи, глядя в его глаза. – Мне не хочется терять тебя. Не хочется расставаться вот так. Пообещай, что ты подумаешь о том, как бы так сделать, чтобы мы могли встречаться, общаться друг с другом – ну вот как я общаюсь в своем мире с Настей. Если она может быть двойным существом, почему ты не можешь? Или… или ты не хочешь?

    Он опустил глаза, посидел так с минуту и снова взглянул на меня.

    — Я мог бы, да… мог бы. Как Настя. Просто…

    Он снова задумался и замолчал.

    — Я не знаю, как выразить то, что я хочу тебе передать. Для этого у меня не хватает настройки.

    — Хорошо… просто имей в виду, Ольс. Мне хочется с тобой общаться. И мне кажется, Насте тоже… Настя, нет?

    Настя молча кивнула.

    — Ну вот. Насте тоже. Разве это не входит и в твои интересы? Разве дальнейшая интеграция органических восприятий не интересна? Разве двойное существование не интересно?

    — Конечно интересно, Макс, — согласился он. – Но речь не только о чистом интересе. Интересными могут быть мириады вещей в природе. Но ты, разве ты бросаешься на все интересное, что встречаешь?

    — Конечно же нет, так жить невозможно. Конкуренция желаний, конкуренция интересов… выбираешь самое-самое, от чего предвкушение до писка.

    — Это ты хорошо сказал… предвкушение до писка… хорошая аналогия. У меня тоже… своего рода… предпочтения. Двойное состояние не оптимально с точки зрения энергии, Макс. Видишь ли, вот такие дела…

    — Не оптимально…, — повторил за ним я, стараясь осознать сказанное. – Не оптимально…

    — Не оптимально.

    — То есть… это тормозит?

    — Тормозит, — согласился он.

    — Но… почему тогда…

    Я обернулся к Насте, которая стояла в паре шагов от нас и смотрела на звезды.

    — Настя, почему тогда ты… выбираешь оставаться со мной, если в итоге это тебя тормозит?

    — Разве есть универсальный путь? – Мягко произнесла она, не отрывая глаз от неба.

    — Что ты имеешь в виду?

    — Разве любовь не тормозит, если под путем иметь в виду накопление денег? Для кого-то все то, чем мы тут занимаемся – полная ерунда, потому что это отрывает нас от зарабатывания денег. Для Ольса быть двойным воспринимается как потеря, потому что это тормозит его по выбранному им пути, но ведь путей много.

    — То есть будучи двойным существом, ты не испытываешь чувства потери? Не жертвуешь своей насыщенностью ради меня, ради людей?

    — Конечно нет, Макс.

    Настя подошла, обвила руками мою шею, что было для нее сейчас намного удобней, чем в моей марсианской реальности, ведь тут я был ростом ниже ее на полголовы, а не наоборот.

    — Я не жертвую. Я делаю то, что хочу. Мой путь в этом. Я не знаю, что мне принесет такая жизнь в форме двойного существа. Никто не знает, куда приведут тебя твои озаренные восприятия. Эволюция идет своим чередом, и нам остается только следовать своему пути – делать то, что вызывает наибольшее предвкушение, и когда мы отворачиваемся от одной возможности, перед нами еще остаются тысячи других, и кто знает, куда все это приведет. Кто знает, где мы еще встретимся и какими будем.

    Она прижала меня к себе, гладила по голове и целовала мои волосы, и вдруг стало очень спокойно и светло. Я тоже обнял ее и прижался изо всех сил, и в этот момент и Настя, и та женщина, которую я сегодня так сильно любил, словно слились в нечто единое, излучающее мягкую силу и непоколебимую нежность, неподвластное ни пространству, ни времени.