Звонок Хидэки вырвал меня из цепких лапок Насти как раз перед тем, как я собирался позавтракать. Я скомандовал экрану включиться, по пути к холодильнику включил чайник и положил кусочки хлеба в тостер.
— Нравится делать все самому, по-старинке? – Поинтересовался Хидэки, с любопытством поглядывая на мои манипуляции.
— Точно. Может быть рано или поздно я приму на вооружение что-нибудь посовременнее, а пока вот так, да. И еду люблю ту же самую, которую ел десятки лет назад. А ты?
— По-разному, — пожал плечами он и откинулся на спинку кресла.
— Будешь любоваться, как мы с Настей жрем бутерброды, или как? – Поинтересовался я.
— Да, полюбуюсь пока…
— Ну давай, мне не жалко. Сам-то где?
— На Фобосе. Я тут надолго.
Я присмотрелся и увидел, что он не столько сидит в кресле, сколько парит в нем в сидячем положении.
— Невесомость не надоела?
— Немного. Ну я время от времени летаю домой, отдыхаю.
— В следующий раз заезжай, пробежимся по моей трассе.
— Слышал… приеду… пробежимся.
Настя подошла к столу и игриво помахала обеими руками в экран.
— Ага, привет, — откликнулся Хидэки, и его интонации стали почти незаметно более вкрадчивыми.
Конечно, ведь перед ним стояла длинноногая шестидесятитрехлетка с набухающими грудками, из всей одежды на которой были только резинки для косичек и браслеты из марсианского гематита.
— Сегодня у нас не просто завтрак, — пояснил я Насте. – Сегодня мы играем пьесу, а в партере сидит самый видный физик…
Раздался еще один звонок. Абонент был мне неизвестен. Я взглянул на Хидэки и тот кивнул. Я включил второй экран, и на нём появилась незнакомая мне девушка лет семидесяти-восьмидесяти, отсюда было трудно определить ее возраст.
— Мы к тебе вообще-то вдвоем, ты не против? Это Ингвилд, ты о ней наверное слышал.
— Слышал. Привет, Ингвилд.
Она улыбнулась и помахала лапой.
— Ты тоже на Фобосе, Ингвилд?
— Нет, сейчас нет. Я тут в лаборатории, в Ориноко.
Ориноко был городом-лабораторией, примостившимся на Земле Ксанфа. Здесь был мозговой и технологический центр Марса во всем, что касалось физики, создания новых метаматериалов и тому подобного.
После Пандоры ни один город больше не строился в низинах, ведь в процессе терраформирования все они рано или поздно покроются океанами, морями и озерами. Сама Пандора тоже постепенно переползала наверх. Старые конструкции разбирались, оборудование перетаскивалось наверх, новые жилые купола строились уже только наверху. Месяц назад я съездил на останки старой Пандоры, испытав, конечно, уколы ностальгии – бывший когда-то центром колонизации Марса, сейчас город представлял из себя полузаброшенные, полузасыпанные песком останки. Здесь уже никто не жил, и лишь время от времени сюда совершались набеги с целью утилизации оставшихся материалов и построек. Хотя, если посмотреть на всё это трезво, то сейчас город выглядел довольно живописно – своего рода Помпеи. Я выслал заявку на превращение старой Пандоры в музей для туристов, и она была немедленно удовлетворена. Так что утилизация теперь прекратилась и даже начался обратный процесс – превращения останков в живописные развалины и прокладывание туристического маршрута. Предполагалось, что через пару месяцев закончится постройка современного отеля «Старая Пандора». Зона доступа к китам и псинам объявлена национальным парком и закрыта для туристов. Особенностью нового отеля был особо укрепленный купол, который мог бы выдержать давление стометровой толщи воды: когда здесь начнет плескаться океан, какое-то время отель еще будет функционировать в качестве подводного, пока уровень воды не поднимется выше шестидесяти метров.
— А я еще не был в Ориноко, — зачем-то сказал я и начал делать бутерброд. – Хочешь бутер?
— Я? – Удивилась Ингвилд. – Хочу:) Когда приедешь, захватывай бутерброды с собой.
— Договорились. Значит, в партере сегодня будет весь цвет марсианской физики… неплохое утро!
Третий звонок прервал мое словоблудие. На третьем экране засветилась мордочка Реми.
— Свинья ты, Реми, — заметил я. – Между нами пять минут пешком, а ты звонишь.
— Между нами пять минут полета на астероиде, — улыбнулась она. – Я сейчас тоже в Ориноко.
— Мы тут кое-что обнаружили, Макс, — перебил наше воркование Хидэки. – Я решил, что ты должен узнать первым. Первым после тех, кто участвовал в исследованиях. Но они предупреждены и будут молчать. Я хочу, чтобы ты сам решил, что дальше с этим делать.
— Начало многообещающее, — заметил я и стал наливать чай. – Ты не против, если я продолжу священнодействие приготовления и употребления моего завтрака, или…
— Я не против любых священнодействий, — предельно толерантно отозвался он. – Если только они не вмешиваются в научный процесс…
— Клянусь Зевсом и щитом его Эгидой, что мои бутерброды не помешают работам ваших ускорителей, — пообещал я и продолжил свой слюноотделительный процесс. Настя закинула лапки на стол и внимательно рассматривала Ингвилд, с которой, как и я, еще ни разу не встречалась. Взгляд Ингвилд тоже был прикован к Насте – что не удивительно, так как она еще никогда не видела живьем девочек с янтарными глазами, и тем более – девочек-бегемотов. Наверное, своим острым физическим умом она сейчас мысленно препарировала сущность Насти, чтобы выявить таинственную суть ее кентаврианской природы.
— Ускорителей? – задумчиво пробормотала она, продолжая пялиться на Настю. – Я не занимаюсь ускорителями. Я занимаюсь комарами…
— Ты биолог? – Хлопая ресничками вопросила Настя и переложила ножку на ножку.
— Я? – Изумилась Ингвилд.
— Мы так называем наши двигатели, — пояснил Хидэки.
— Они такие маленькие?
— Нет, они такие слабые. Один элементный блок двигателя, построенного на принципе вычерпывания энергии из вакуума, создает тягу всего лишь в пару микроньютонов. Это примерно равно силе, с которой комар давит на поверхность Марса, стоя на нем.
— И такой двигатель способен двигать космические корабли?? – Искренне изумилась Настя, позабыв даже о процессе охмурения подрастающего поколения физиков.
— Эффект постепенного сложения ускорения. Ты знаешь байку о том, как некий могущественный царь, великолепно игравший в шахматы, решил одарить выигравшего у него подданного пудом золота, но тот отказался и сказал, что ему будет достаточно, если царь одарит его следующим образом: на первую клетку шахматной доски он положит одно зернышко, на вторую – два, на третью – четыре и так далее. Царь был потрясен такой херней и конечно согласился.
— Понятно! – Завопила Настя. – Два в шестьдесят третьей степени… столько зерна не найдется во всей галактике:)
— Здесь конечно не то же самое, но тем не менее – постоянное применение пусть даже очень слабой, но постоянной тяги способно разгонять корабль до очень высоких скоростей. Один элементный блок дает тягу комара. Но в одном двигателе у нас очень, очень много таких микро-блоков. Не буду грузить тебя цифрами. Да и двигателей будет несколько.
— Я люблю считать:)
— Да?… Ну ладно. Тогда представь себе, что корабль за первый час приобретет скорость, равную ста километрам в час. Невероятно маленькая для космоса скорость – всего лишь сто километров в час!! В два раза быстрее велосипедиста… Но за второй час двигатели прибавят еще столько же скорости, так что к концу второго часа скорость будет уже двести километров в час. Какую скорость корабль будет иметь через месяц?
Такие задачки Настя любит, это я знаю. Примерно на десять секунд она вывалилась из жизни, ее лицо приобрело выражение имбецила – еще немного, и изо рта потекла бы слюна. Со стороны в самом деле могло показаться, что это очень тупое выражение лица, но это свидетельствовало лишь об очень высокой концентрации. Взглянув на Ингвилд, я увидел в ее глазах уже не просто интерес к Насте как к чудесной зверушке, а что-то вроде уважения. Настоящий ученый знает цену тому, что ребенок способен так увлекаться задачами и так концентрироваться. Не сильно ошибусь, если после этого разговора Настя получит всецелое покровительство в своем дальнейшем обучении физике и беспрепятственный доступ на Фобос и в Ориноко. Что ж, социальные лифты никто не отменял и на Марсе. Рано или поздно она в любом случае, конечно, получила бы достаточно возможностей, но все же личная заинтересованность талантливого человека в твоей жизни может изменить очень, очень многое.
— Что-то около восьмидесяти тысяч километров в час!
— Еще не скорость для Дальнего космоса, но уже кое-что… Значит за полгода…?
— Пятьсот тысяч километров в час!!
Какое расстояние от Марса до Сатурна?
— Девять-десять астрономических единиц от Солнца, значит пусть девять с половиной. От Марса получается восемь астрономических единиц.
— А в километрах?
— Одна астрономическая единица равна ста пятидесяти миллионам километрам, значит восемь – это один миллиард двести миллионов километров.
— Допустим, первую половину пути мы будем разгоняться, а вторую тормозить. Подсчитай – сколько времени потребуется нам разгоняться, чтобы преодолеть половину расстояния до Сатурна?
— Нам надо разгоняться, пока не пролетим шестьсот миллионов километров…
Еще полминуты «отупевшего лица».
— Ха! Получается, что нам и не надо достигать пятисот тысяч километров в час. Пропустим точку торможения:) Нам нужно достичь скорости примерно в два с половиной раза меньше… достаточно двести тысяч километров в час, которую мы достигнем за два с половиной месяца. Значит весь путь до Сатурна займет пять месяцев!
— Ну и теперь учти, что мы только учимся, и через несколько лет наши двигатели будут мощнее раза в два, я думаю. Или в три… Или бог его знает…
— Пять месяцев!! Офигеть!!
Ингвилд рассмеялась. Хидэки тоже не удержался.
— Но значит можно и еще быстрее долететь, если еще поразгоняться!
— Теоретически да, конечно. Но возникают другие вопросы, такие как защита от метеоритов, космической пыли. На таких скоростях даже песчинка превращается в грозный снаряд, и хотя песчинки попадаются в открытом космосе очень редко, мы должны продумывать систему защиты. Ну и потом… не забывай о скорости света. Пятьсот тысяч километров в час – это уже половина тысячной от скорости света. Как поведут себя приборы на такой скорости, мы пока еще не знаем. Но узнаем, конечно. Скоро все узнаем.
Настя в изумлении отвалилась на спинку кресла, и надо сказать, что я и сам был впечатлен. Вдаваться в детали сейчас мне не хотелось, но только вообразить себе возможность добираться до Сатурна за два-три месяца… да пусть даже за пять… это нечто невообразимое. Солнечная система сжимается в небольшой кулак.
— Так и до облака Оорта можно будет добраться, — не удержался я. — Люди туда конечно не полетят, а автоматический спутник туда доберется за… так… сейчас моя очередь считать. Пятьдесят-сто тысяч астрономических единиц… это что-то типа десяти триллионов километров… половина дистанции — это пять триллионов… значит разгон занял бы… нет, пожалуй я не буду считать:) Хотя стой… Это… миллион лет что ли? В общем, про Облако Оорта пока можно забыть. Но если увеличить суммарную мощность двигателей в миллион раз, то за пару лет долетим. Сможете?:) Ну ладно. Всё равно все планеты будут наши, это уж точно… и очень скоро.
— Ты не учел замедление времени, Макс, — задумчиво и даже как-то грустно поправила меня Ингвилд. – Если удастся набрать скорость, совсем близкую к скорости света, то не только до Облака Оорта можно будет долететь, но и до любой точки Млечного Пути, причем во внутреннем времени корабля пройдет лишь несколько месяцев или лет. Но на Марсе да, конечно… пройдут тысячи и миллионы лет, так что в таком полете нет никакого смысла. За тысячу лет технологии продвинутся так далеко, что путешественников к ближайшей звезде уже спустя день полета догонит рейсовый катер Марс-Центавр и помашет им ручкой:)
Я потряс головой, выметая из ушей космический дым.
— Ладно. Я тогда все-таки слетаю к вам туда на Фобос, — подытожил я. – Я должен своими глазами все это увидеть. Первые корабли, которые начнут в буквальном смысле слова бороздить пространства Солнечной системы… на Земле будут этому не рады, кстати.
— Они уже не рады, — флегматично констатировал Хидэки. – Они же понимают, что это всё, что отныне Солнечная система целиком в наших руках.
— Это создаст проблемы.
— Неа. Сотрудничество с нами ценнее противостояния. Московитяне этого конечно никогда не поймут, ну они всегда такие были, а остальные нам помогают и втягиваются в процесс, садятся, так сказать, на хвост. Но это уже не по моей части, это тебе к Фрицу.
— Да и черт с ним. – Отмахнулся я.
— Черт. – Согласился он. – Давай по сути. Я тебе кратко расскажу, а ты скажешь, что думаешь по этому поводу. Мы тут исследовали Реми. Точнее, исследовали ее магнетар.
— Хм! – Высказал я свое первое мнение по этому вопросу.
Вообще-то начало мне не очень понравилось.
— Я знаю, что ты не очень позитивно смотришь на все это, когда дело касается твоих подопечных…
— Ладно. Не оправдывайся. Реми не ребенок. Сама может решать за себя. И что?
Хидэки запнулся, посмотрел куда-то в бок, потом снова на меня, потом опять в бок..
— Ты там порнуху смотришь что ли? – Не выдержал я. – Тогда лучше смотри сюда.
Я кивнул на ножки Насти, и аж сам засмотрелся.
— Я вот как раз сюда и смотрю… Макс, я хочу, чтобы Настя отсюда ушла. Не обижайся, Настя. Вопрос важный, и Макс должен сначала принять решение…
— Ухожу! Ухожу.
Настя спрыгнула с кресла, обняла меня за шею, словно показывая, кто тут настоящий хозяин, демонстративно поцеловала в губы и свалила, по пути успев послать воздушный поцелуй Ингвилд, произнеся ее имя с интонацей предельной влюбленности. И ей-богу, Ингвилд покраснела! Умора… сразу видно, недавно у нас. Ну я думаю, они еще доберутся друг до друга.
Дождавшись ухода Насти, Хидэки явно испытал облегчение. Непросто ему далось выпроваживание Насти, хотя уж он-то у нас давно и пора бы ему как-то приучиться к прямоте.
— Я думаю, Макс, что ты вряд ли большой специалист в теории струн, поэтому… да, поэтому я попробую так, научно-популярненько. Как тебе известно, в своих предельных моментах физика начинает вести себя странновато. А иногда и вовсе безумно. Например, когда мы приближаемся к скоростям, близким к скорости света, физика начинает как будто сходить с ума. В итоге изучения поведения материи на таких скоростях мы получили специальную теорию относительности. В свое время она казалась совершенно безумной теорией, и Эйнштейн, кстати, так и не получил за нее нобелевку – настолько безумной казалась вся эта теория. Но она оказалась верной. Когда мы двинулись в сторону уменьшения расстояний, на субатомные расстояния, то физика снова сошла с ума. В результате мы получили квантовую физику, а затем и хромодинамику, а затем и теорию струн. Величайшие умы двадцатого века не могли переломить себя и принять идеи квантовой физики, но она в итоге оказалась верной. Когда мы двинулись в сторону сверхбольших масс, то физика снова спятила. Эйнштейн, Чандрасекар, Шварцшильд, Керр, Пенроуз привели нас к черным дырам. Сначала над этой идеей посмеивались, но постепенно стало ясно, что черные дыры – реальность. Теория струн дала, наконец, непротиворечивое описание и этому явлению. Я уверен, что всё это ты прекрасно знаешь:)
— Не сомневайся, — кивнул я.
— Общую идею ты, как я думаю, понял. Когда мы движемся к пределу в чем-то, физика катастрофически меняется и по сути мы должны создавать новую физику.
— Угу. Я и сам могу добавить. При повышении температур вдруг оказалось, что электромагнитное взаимодействие объединяется с сильным, а если еще поднять энергию – то это объединенное взаимодействие объединяется и со слабым и оказывается, что существует единое электрослабое взаимодействие. При понижении температур почти до абсолютного нуля мы обнаруживаем уникальную сверхпроводимость. При повышении давления мы обнаруживаем сверхтекучесть…
— Да. И есть еще одна штука, пределы которой физики пока еще не изучали. Точнее – такой штуки нигде нет. А у нас – есть.
— И это?…
— Вращение. Знаешь, в университете я механику считал скучнейшей из наук, и может оно так и есть, но вот такая штука как вращение является очень загадочным событием. Любое изменение скорости является ускорением. Скорость – векторная величина, поэтому изменение направления скорости также является ускорением. То есть если я буду ездить по кругу с неизменной по величине скоростью, то на самом деле я буду постоянно испытывать ускорение. Это понятно?
— Теоретически? Да.
— Ну это не такая уж отвлеченная теория. Представь себе, что ты сел в центрифугу и тебя раскручивают. Абсолютная величина скорости твоего вращения может быть одинаковой, а все равно ты будешь чувствовать, как будто твоя масса выросла. Тебя будет прижимать к стенке кабины центрифуги.
— Ок, это понятно.
— Согласно общей теории относительности понятия массы и ускорения эквивалентны. То есть если ты сидишь в ракете, и ракета с ускорением начинает лететь вверх, ты чувствуешь перегрузку — как будто у тебя резко выросла масса. И если бы не твое знание о том, что ты взлетаешь, и если бы не твое знание о том, что ни с того ни с сего масса вырасти не может, ты никакими приборами не смог бы определить – в самом ли деле твоя масса выросла или ты просто движешься с ускорением.
— Ладно, и что дальше?
— Исследовать вращение предметов с гигантскими скоростями вращения мы, в принципе, могли бы, но есть одно препятствие – чем выше скорость вращения, тем больше центробежная сила, которая в конце концов просто разрывает объект исследования. То есть тут мы тоже имеем принципиальную техническую проблему, и именно благодаря ей в современной физике попросту отсутствуют экспериментальные данные о сверхвысоких скоростях вращения объектов. Ну и теория, соответственно, отсутствует напрочь, поскольку ей не за что зацепиться.
— А ты зацепился?
— Вот именно. Чтобы исследовать наращивание ускорения, необходимо до предела уменьшать объект, подвергаемый вращению. Но чем он меньше, тем труднее технические аспекты передачи ему момента вращения, а если дело доходит до субатомных размеров, то тут наши экспериментальные возможности вообще становятся весьма сомнительными. А с точки зрения достижения предельных величин момента вращения, то даже протон является слишком большим объектом. Но когда мы стали исследовать магнетар Реми… мы делали это очень аккуратно, Макс. Просто смотрели как бы с разных сторон на то, что там происходит, когда он оживает… то оказалось, что мы имеем дело с чем-то таким, что вращается с чудовищной скоростью. Со скоростью, выше всяких воображений о чудовищном. Материальные объекты, по сути, вращаться с такой скоростью не могут – они полностью самоуничтожатся, центробежная сила их разорвет. Для того, чтобы вращаться с такой скоростью, объект должен иметь нулевую протяженность. То есть мы, фактически, пришли к сингулярности – в точности такой же, с какой мы сталкивались в теории черных дыр. Нулевой протяженности не бывает. И если с позиции классической физики мы начнем рассматривать черную дыру, то в ней не будет никакого смысла – под действием собственной гравитации она должна сжаться в ноль, в безразмерную точку. Этот ноль и означает сингулярность, то есть конец предыдущей физики.
Хидэки замолчал, проморгался, потер глаза и продолжил.
— Увидев магнетар глазами приборов, так сказать, и предположив, что он является именно вращающимся с нереальной скоростью объектом, я понял, что мы получили конец предыдущей физики. Но сингулярность с черными дырами у нас была решена теорией струн. Как ты знаешь, если очень грубо говорить, то меньше, чем размер струны, ничего быть не может, и если расстояния уменьшать ниже этого самого нижнего предела, то они начинают расти. Единица, деленная на эр равна эр.
— Тоже знаю, — кивнул я. – И дальше что?
— А то, что с такой нереальной скоростью может вращаться только струна. Ведь ее разорвать не может. В принципе. Разорвать – значит получить объект меньшего размера, а меньшего размера, чем размер струны, не существует, так что струна может раскручиваться… до не знаю каких пределов, если эти пределы существуют.
— ??
На моем лице появилась непроизвольная кривая усмешка, но я справился с эмоциями и вернул нормальное выражение.
— Да, Макс. В основе ваших магнетаров, равно как и в основе магнетаров, находящихся в бегемотах, а также тех, что где-то внутри Солнца, лежит струна. Элементарный объект в природе… ну насколько мы можем об этом судить. И эта струна вращается с немыслимой, а возможно и с предельной в природе скоростью. И получается, что вращение ведет нас ко времени.
— Не понял…
— Нет, чушь сказал. Когда скорость материального объекта приближается к скорости света, с пространством-временем начинают происходить чудесные преобразования, так? Так вот когда скорость вращения приближается или равняется предельной в природе скорости вращения одиночной струны, мы также получаем в свое распоряжение нечто поразительное. Со временем, с самой «реальностью» начинают происходить потрясающие вещи.
Постепенно до меня стало доходить. Я выпрямился в кресле и замер.
— Ты… хочешь сказать, что вся та поебень, которая происходила со мной в моем путешествии во времени… это блять и есть настоящее путешествие во времени?? И те реальности, в которых я тусовался, не были просто плодом воспаленного сознания. И значит бегемоты были правы, и значит я на самом деле с ними общался. Та реальность в самом деле является реальностью. Черт… Хидэки, это потрясающе…
— Для тебя это потрясающе как для путешественника, а для меня – как для физика, — скромно отметил он. – Фактически, имея в руках такой уникальный объект, как магнетар, мы имеем в руках нечто, что способно весьма… странным и необычным образом управлять временем. Я даже приблизительно не могу тебе ничего сказать об этом как физик, потому что магнетар, каким мы его сейчас имеем, это фактически внутренняя часть человека. Это не объект, который можно резать, облучать и разбирать на части. Но…
— Но?
— Но тут есть один аспект… чисто инженерный. Так как магнетар у нас все-таки есть, то даже ничего не зная о его устройстве, мы можем попробовать его использовать. Ведь бегемоты им пользуются.
— Настя могла бы наверное что-то об этом рассказать, — пробормотал я.
— Наверное.
— Использовать… Хидэки, ты что имеешь в виду?
— Он имеет в виду, — встряла молчавшая до этого момента Реми, — что если мы во время активизации магнетара может управлять временем, то может быть это может захватывать и некоторые области пространства вокруг нас.
Я перевел взгляд на Хидэки, потом на Ингвилд, потом обратно на Реми.
— Ты хочешь сказать… что вы уже что-то такое пробовали?
— Ну как сказать…
— Словами, например.
— И да, и нет.
— Угу. Реми, может ты попробуешь подобрать другие слова?:)
— Мы пробовали, но останавливали эксперимент до того, как могли бы получить какой-то результат.
— И почему же?
— Потому что, — Хидэки снова вмешался, — мы не были уверены в безопасности всех нас. Ни Реми, ни тех, кто мог бы оказаться в сфере действия магнетара.
— Но вы определенно уверены в том, что при активизации магнетара начинаются некоторые… возмущения во времени, которые, может быть, способны перебрасывать человека, а возможно и некоторую область вокруг него, в другое время, в другую реальность?
— Можно сказать и так, — согласился Хидэки. – Но ты должен понимать, что у нас нет ни малейшего представления о том, какой физический смысл можно вложить в слова «другое время» и «другая реальность».
— Это я понимаю…
Я поставил локти на стол, уперся подбородком в кулаки и задумался.
Шла минута за минутой, но я по-прежнему не мог сказать ничего умного.
— Слушай… Хидэки, но у тебя же есть хоть какая-то теория, а?
— О, конечно! – Оживился он. – Теория есть:) Но если ты хочешь ее послушать, то это займет время… много времени. И знаешь… честно говоря, ты ее не поймешь.
— Не сомневался… ну а вот просто какие-то предварительные выводы, человеческим языком?
— Человеческим…
Он посмотрел на меня с каким-то сомнением, потом рассмеялся.
— Не тебе бы говорить о человеческом, Макс… ну ладно… если человеческим языком… что ты знаешь о полном решении Керра?
— Я думаю, ты догадываешься.
— Да, догадываюсь… видишь ли, есть еще объект, где мы сталкиваемся с крайне необычным поведением времени.
— Черная дыра.
— Да. Давай начнем с неё. Как ты знаешь, черная дыра – потрясающая штука. Если приблизиться к ней слишком близко, то начиная с какого-то момента вторая космическая скорость станет равной скорости света. То есть, грубо говоря, даже свет уже не сможет вырваться оттуда с этого момента. Эту границу называют горизонтом событий. Что там внутри – один бог знает, хотя теорий предостаточно, в том числе и крайне любопытных… а вот что творится вокруг горизонта событий – на этот счет есть кое-какой консенсус. Если мы для простоты возьмем черную дыру Керра – то есть вращающуюся черную дыру, но без заряда, то вокруг нее есть область – она называется эргосферой. И вот внутри эргосферы никакое материальное тело не может находиться в покое относительно удаленного наблюдателя, а может только вращаться вокруг черной дыры в направлении ее вращения. Такая вот штука. На самом деле такой эффект возникает вокруг любого материального тела, ну в том числе вокруг Марса, но просто в силу того, что масса Марса ничтожна, соответственно ничтожен и этот эффект. И вот…
На этом моменте человеческий язык, похоже, кончился. Несколько раз Хидэки пробовал начинать что-то говорить, и из его уст вылетали такие перлы, как «анализ устойчивости конфигурации», «рейснер-нордстрёмовские черные дыры», но в конце концов он сдался и затих.
— Ты это… Хидэки… проще давай. Будь ближе к народу:), — подбодрил я его. – Все равно кроме Ингвилд тебя тут никто не поймет. Давай ближе к концу.
— Просто я хотел показать, как красиво получается…
— Хотел. Молодец. – перебил я его. – За попытку спасибо. Медаль за человечность. А теперь давай к концу.
— Ладно, — с невыразимой печалью согласился он. – Короче говоря, полное решение Керра, как и полное решение Шварцшильда – оба они удивительным образом содержат в качестве своего решения не только черную дыру, но и белую. И каков физический смысл этой самой белой дыры, никто понять не может.
— Белая дыра? Ты ничего не путаешь? Я что-то даже в научно-популярных статьях такого не встречал.
— Потому и не встречал, что это чисто математическое решение, и никто не понимает его смысла. Ну то есть мы можем, опять-таки, чисто математически описать свойства белой дыры. Из черной дыры ничего не может вырваться, а в белую дыру – наоборот – ничего не может влететь. Чисто теоретически, мы должны двигаться в направлении, обратном направлению термодинамической стрелы времени. А это так же нереально, как… ну как…
— Черт с ним. Значит это просто математическое решение…
— Просто? – Хидэки казался возмущенным. – Да знаешь ли ты, сколько всего в физике было открыто на кончике пера? Просто в результате математических решений? Та же антиматерия тоже получалась «просто» как какое-то бессмысленное, «левое» решение определенной системы уравнений. А потом что вышло? Сам знаешь. Вышло так, что антиматерия оказалась реально существующей, хотя в свое время это казалось безумием, причем полным. Подумать только – что-то такое, что соприкасается с материей и пффф! Вспышка света. Фантастика. Так что всё это не «просто», когда математика дает нам какие-то странные решения. Это наверняка имеет глубочайший физический смысл. Вот только никто пока не понимает – какой.
— И?
— И я подумал, что магнетар… это и есть белая дыра.
— Ага…
Я поежился в кресле и инстинктивно потер грудь.
— Белая дыра, говоришь…
Я взглянул на Реми.
— Ну а какая разница, Макс, — пожала она плечами. – Как это ни назови, но оно в нас есть.
— Что да, то да, — согласился я, выдав, кажется, самое мудрое на сегодня утверждение. – Значит белая дыра на самом деле существует, и является вращающейся с предельной в природе скоростью вращающейся струной.
— Как-то так, — поморщился Хидэки, словно его ущипнули за яйца.
— И это внутри нас.
— Ну да.
— И вопрос в чем? Продолжать исследования или нет? Выдавать их результаты наружу или нет?
— Что-то такое, да, — снова скривился Хидэки.
— А я что?
— В каком смысле, — опешил он.
— Что такого я могу решить, чего не можете решить вы? Почему ты считаешь, что это особенно чувствительная тема, в отношении которой надо принимать именно политическое решение? Почему ты считаешь, что это все выходит за рамки чистой науки?
Он пожал плечами, откинулся на спинку кресла и затарабанил пальцами по столу.
— Не знаю, Макс. Управление временем… живой человек в качестве объекта исследования… непредсказуемые последствия… ведь тобой управляли бегемоты, поэтому ты тут. Ты же не сам себя перемещал между временными реальностями?
— Нет, не я сам.
— А если бы не было бегемотов? Ты выбрался бы оттуда?
— Нет. Знаешь… нет, не выбрался бы.
— Бегемоты учились этому, может быть, миллионы лет.
— Да…
Повисло молчание. Вся картина стала мне представляться в самом деле несколько выходящей за пределы чистой науки.
— Ты прав, — подытожил я, вставая. – Это уже не чистая наука. Мы тут в своем угаре можем доэкспериментироваться так, что пошлем человека в хуй знает какое болото непредсказуемой реальности без малейшего понимания того, как его оттуда вытащить. И в процессе своих попыток мы можем начать его пинать из реальности в реальность… бррр.
Я невольно содрогнулся, вспомнив и свою мамулю, и метания из реальности в реальность.
— Кроме того, Макс, мы должны учесть, что согласно теории квантовой гравитации, черные дыры могут со временем при определенных обстоятельствах превращаться в белые.
— А это чем нам грозит?
— Это – ничем. Но возможен ли обратный процесс?..
— А…
— Вроде как нет, но с другой стороны, мы же ничего наверняка об этом не знаем.
— Ладно. Вы, как я понимаю, психологически готовы прекратить свои эксперименты?
— Готовы. Учитывая то, что произошедшее с тобой является, очевидно, реальностью, чему предметным доказательством является существование Насти, продолжать дальше было бы безумием.
— Я со своей стороны поговорю с Настей. Обсужу все это. Так как бегемоты знают об управлении магнетарами бесконечно больше, чем мы, я может быть попробую каким-то образом обсудить возможность экспериментов под их контролем.
— Я это и хотела предложить, — Реми выглядела почти счастливой.
— Рано радуешься. Все-таки наши контакты с бегемотами… оставляют желать лучшего. Я знаю, что они заинтересованы в интеграции восприятий из соседних полос, в том числе и человеческих, и соответственно они заинтересованы в продолжении сотрудничества со мной, поскольку Настя сама по себе не может им дать того же, что и я – хоть в ней и собраны восприятия человеческой полосы, она скорее неуправляемо плавает в них, нежели способна сконцентрированно их переживать и передавать другим бегемотам. Лет через десять она, видимо, научится этому, но что-то мне подсказывает, что бегемоты не отказались бы получать восприятия из первых, так сказать, рук, что гарантирует их чистоту. И еще мы не знаем, насколько вообще возможна передача восприятий от Насти к ним – тут все покрыто слоем неизвестности. Вот тот, кто сделал им такой подарочек… вот это существо могло бы очень многое прояснить, но даже бегемоты, как я понял, практически ничего внятного об этом существе сказать не способны, так что это не вариант… В общем, я поговорю. Если получится в этом направлении куда-то сдвинуться, если бегемоты покажут свою заинтересованность и будут готовы вмешиваться в процесс, если что-то пойдет не туда… вот тогда и будем думать. Тогда я бы мог согласиться с тем, что найдется доброволец, обладающий магнетаром, который пойдет на такой риск. Хотя, честно говоря, я совершенно не уверен, что риск оправдан… но сейчас это даже обсуждать бессмысленно, поэтому не будем тратить время.
— Я примерно так и думал, — удовлетворенно кивнул Хидэки и исчез с монитора.
Ингвилд было очевидно неловко так исчезать. Она как-то беспомощно оглядела нас, почти издала какой-то звук, потом передумала, потом запыхтела, и, глядя на то, что я улыбаюсь, видя ее метания, наконец умиротворенно кивнула и отключилась.
— Реми, мы ведь договорились, да? – На всякий случай решил я уточнить. – Никаких самостоятельных действий в этом направлении, ладно?
— Конечно.
— Ок. Если хочешь, ты можешь и сама обсудить все это с Настей. Что думаешь?
— Сама…, — Реми задумалась и почесала локоть. – Давай я сама, хорошо. Это будет интересно.
— Без спешки, ладно? Не надо форсировать. Это в любом случае процесс небыстрый. Я вообще пока плохо представляю… в общем, ладно. Ты девочка умная, не глупее меня. Разберись, поговори. Всё.
Я отключился и прошелся по комнате. Похоже, история с моими приключениями во времени еще будет иметь продолжение… Несмотря на то, что это было очень интересным опытом, в целом у меня сохранилась какая-то настороженность. Может из-за того, что три года оказались пропущенными. А может из-за чувства полного бессилия, полной неспособности самому управлять процессом перемещения. А может и из-за еще чего-то. Во всяком случае, думая о возможном продолжении этого опыта я не испытывал энтузиазма. Интерес – да, а энтузиазм – нет. Так что, видимо, было правильным решением поручить общение с Настей именно Реми. Сам бы я мог начать прокрастинировать, даже бессознательно. А в здравом смысле Реми я уверен. Эта девочка глупостей не наделает.
Я еще не раз, конечно, возвращался к мыслям о существовании предельной скорости вращения струны, и о том, что это ведет к невообразимым изменениям течения времени, и о том, что загадочный магнетар может оказаться разновидностью белой дыры, которая, в свою очередь, является, вроде как, разновидностью черной дыры… но что толку это все обсасывать? Как физик в этих областях я полный ноль. Может когда-нибудь мне и захочется потратить десяток лет на интенсивное погружение в эти области – там и видно будет. А пока можно заняться тем, что актуально в данный момент – экспериментами с теми восприятиями, которые мне подвластны.
А в этой области как-то между прочим обнаружился полный хаос. Ну почти полный. Оказалось, что под флагом «мелкая и незначимая негативная эмоция, которая длится совсем чуть-чуть и быстро исчезает» маршировали целые толпы отравляющих тварей. Особенно плотным строем они покоряли мою психику во время каких-то занятий, при которых особенно велика вероятность мелких ошибок. Каждая такая ошибка сопровождается мелким всплеском негативных эмоций, в основном раздражения. Конечно, они мелкие, но зато частые. Когда их плотность превышает определенный объем, возникает потребность освежиться, убрать этот накапливающийся фон отравления, но что такое «определенный объем»? Это и означает, что сформировался определенный привычный уровень приемлемости отравления. Это и означает, что я, таким образом, соглашаюсь с тем, что моя энергия не поднимается выше привычного уровня.
Такую привычку необходимо переламывать, если я собираюсь двигаться дальше. В противном случае мое будущее сотрудничество с бегемотами окажется под угрозой – они просто не смогут мне ничего передать, если я окажусь неспособным что-то взять.
Чем больше я об этом думал и чем больше прилагал мелких стартовых усилий для прореживания свалки мелких всплесков негативных эмоций, тем более насущной начинала казаться эта задача. Повышение привычного уровня энергии постепенно все более и более отчетливо начинало восприниматься как необходимость, а не как развлечение.
Идея с цунами оказалась плодотворной. Спустя те первые три дня вкалывания на проекте по созданию трекинговой дорожки я погрузился на пару дней в музыку, в игру в бисер, да и кроме того у меня под рукой всегда был такой источник нежности и чувства красоты, как Настя. С ней было трудно сравниться другим визуальным озаренным факторам, но все-таки я старался их как-то разнообразить, а не привязываться к чему-то одному, чтобы предотвратить пресыщение в результате частого использования. В течение этих двух дней отдыха я получил несколько интересных опытов, в том числе и высокой интенсивности и глубины. После этого я больше таких забегов пока что не устраивал, но мне хватало и того, что я почти каждый день проводил на расчистке трека по четыре-пять часов. Эффект был примерно такой же, как при практике цунами, и не возникало неприятных состояний недореализованности других желаний.
С глубиной же оказалось любопытно. Во-первых, когда я попытался описать эти переживания, стало ясно, что подходящие для этого средства попросту отсутствуют. Вот прямо сейчас я переживаю то, что называю «глубиной озаренного восприятия», но выразить это, зафиксировать в словах не могу. Нечем. Оттенки восприятий переливаются, возникают специфические признаки «глубины», но нет слов. Хотя нет, это описание неточно. Отсутствие слов не является проблемой. Зафиксировал восприятие, подобрал резонирующие с ним образы, придумал резонирующий термин и вперед. Здесь же ситуация была усложненной на порядок, потому что претыкание возникало на первом же этапе – я даже не мог подобрать резонирующие образы! Это было неожиданно. Раньше я с таким или не сталкивался, или уже об этом забыл. Каждый раз, когда возникала глубина, я садился перед компьютером и клал руки на клавиатуру, и каждый раз вставал, ничего не написав. Единственный образ для описания глубины, который я сформировал еще когда-то давно, так и оставался единственным: «когда озаренное восприятие проявляется в своём качестве глубины, возникает такое впечатление, как будто мир стал объемным, многомерным, и восприятие мира без глубины теперь кажется безнадежно плоским, ущербным». Многомерность – хороший, подходящий образ, но его мало, особенно учитывая то, что богатство восприятий в состоянии глубины удесятеряется по сравнению с обычными состояниями.
Еще мне стало предельно ясно, что какие бы образы я ни придумал, они годятся только для меня самого и для тех, кто способен испытывать глубину. Человек, который глубину озаренных восприятий никогда не испытывал, может хоть учитаться моими описаниями и образами, хоть выучить их наизусть или декламировать – он ни на дюйм, ни на йоту не приблизится к тому, чтобы это суметь пережить. Просто потому, что у него для этого нет энергии. Описания озаренных восприятий и их качеств могут сослужить поразительно полезную службу, но лишь для того человека, который в процессе своей личной практики добивается повышения энергии. Есть такой уровень энергии, достигнув которого человек оказывается принципиально способен испытать то или иное озаренное восприятие. Но это не означает, что он его испытает. Может пройти еще довольно много времени, прежде чем в нем спонтанно оно возникнет. Учитывая, что человеку свойственны подъемы и спады, могут пройти годы перед тем, как он впервые испытает то, к чему в принципе – с энергетической точки зрения – уже готов. При особенно неблагоприятных обстоятельствах такой человек может так никогда и не продвинуться дальше, погружаясь все глубже и глубже в негативный фон, в старение, в деградацию. Но если такой человек имеет информацию о том, что существуют какие-то неизвестные ему озаренные восприятия, если ему доступны их подробные описания, составленные переживавшими их людьми, то в тот момент, когда человек достигает повышенного уровня энергии, может произойти эффект «узнавания» – как короткое замыкание, как притяжение разноименных полюсов магнита. В состоянии перенасыщенности энергии пробежит такой человек описания разных неизвестных ему озаренных восприятий – и возникает искра, вспышка одного из них. А значит, можно сразу же повторить эту вспышку еще раз и еще раз, запомнить это состояние, начать к нему стремиться, и сила этого желания, сопряженная с пусть и небольшим опытом переживания и поддерживаемая перенасыщенным состоянием, способна возвращать это переживание снова и снова. Как будто человек замахнулся ледовым молотком с длинной ручкой и засадил его в лед намного выше своей головы – туда, куда он сам добрался бы еще нескоро, и теперь он может, используя ледоруб как точку опоры, подтягиваться вверх, напрягая свои силы.
Спустя некоторое время своих бесплодных попыток добавить что-то к единственному описанию глубины, как-то исподволь, незаметно родился еще один образ. Я даже не заметил, когда этот образ появился, и когда в конце концов обратил на него внимание, то не сразу даже соотнес его со своими исследованиями глубины. И потребовалось почти две недели с момента, когда, как я теперь понимаю, этот образ впервые появился, прежде чем я осознал и его отношение к попыткам выразить переживание глубины, и его ценность.
В основе образа лежала сфера пустоты. В текущее время я испытывал ее редко, и не требовалось больших усилий интеллекта чтобы понять – почему. Просто потому, что когда я испытал ее впервые, со мной был бегемот, я был в совершенно особом состоянии путешествия во времени (условно говоря), я был возбужден, встопорщен, восхищен происходящим, и совершенно не было обыденности – все это привело к такому высокому уровню энергии, что сфера пустоты стала мне доступна. На краткий период времени. Теперь мне предстояло в условиях обычного хода событий добраться до такого же уровня энергии. Понимание этого мотивировало перестать относиться похуистично к мелким всплескам негативных эмоций. Конкретная цель всегда отлично мотивирует. И когда сфера пустоты появилась как основа образа для выражения переживания глубины, это было именно образ. В какие-то краткие моменты этот образ словно притягивал очень смутные, очень мимолетные элементы непосредственного переживания сферы, но все-таки в основном это был именно образ. Приятный, энергичный такой, но образ. Переживание озаренного восприятия соотносилось с неким сегментом этой сферы. Сегментом на ее поверхности. А переживание глубины этого озаренного восприятия ассоциировалось с движением вглубь от этого сегмента.
Когда до меня дошло, что этот образ является вторым подходящим резонирующим описанием, я был чертовски обрадован, вписал его под почетным номером «два» в свой список, и лишь спустя еще пару недель до меня, наконец, дошло, что этот образ – не просто образ. Не только образ. В один из тех редких счастливых моментов, когда я снова испытал проблеск переживания сферы пустоты, я вдруг понял, что «движение вглубь» сферы – не просто образ. Это происходит на самом деле! На самом деле в момент переживания глубины словно бы оживает пространство в глубине сферы под сегментом того восприятия, чью глубину я сейчас испытываю. Мозг конечно начинает по привычке плодить вопросы типа «а что это на самом деле», но у этого вопроса нет смысла. Эти переживания нельзя свести к чему-то другому, уже известному, а ведь только так можно ответить на вопрос «что же это такое» — свести к чему-то известному. Если это сделать невозможно, то все, что можно ответить на такой вопрос – это «вот что переживается, то оно и есть». Движение вглубь сферы и было «тем, что есть» — оно ни к чему другому известному не сводилось и представляло собою самостоятельную, фундаментальную форму существования сознания.
Как только я осознал и сформулировал всё это, буквально в течение двух-трех последующих дней я смог добавить третий пункт к первым двум. Оказалось, что переживание глубины какого-то восприятия как будто бы оживляет соседние участки глубины. Если я испытываю интенсивное чувство красоты, рассматривая сосновую шишку, и если в какой-то момент вспыхивает глубина этого переживания, то как будто бы по значительному объему «глубины как таковой» проходит оживляющая волна за пределы того, что является «глубиной чувства красоты». Это напоминает фланговый обход. Можно пытаться испытать особенно интенсивно чувство, скажем, тайны, и ждать, когда получится добиться в этом такой стабильности и такого мастерства, что чувство тайны проявит свою глубину, а можно зайти с фланга, с тыла – испытывать глубину тех восприятий, которые для меня более доступны, чтобы прямо там – на глубине – проникнуть в соседние области и оживить их, пробудить себя к ним.
Это открытие переживалось как важное, существенное. И чем больше я совершал этих открытий, тем сильнее, как обычно, мне хотелось этим поделиться с кем-то. А делиться было не с кем. Покорение Марса шло как бы вширь, а не вглубь. Перспективы, связанные с материальным, были настолько захватывающи, что даже я – человек, который меньше других был способен забыть о развитии Селекции, — по сути об этом забыл. Разумеется, Селекция пронизывала на Марсе всё, начиная от межличностных отношений и заканчивая установлениями и порядками. Но при этом того, о чем я когда-то мечтал в самом начале – какого-то «Института озаренных восприятий» — так и не было. Не велось целенаправленной работы по исследованиям восприятий, не было информационных бюллетеней, не было даже системы верификации квалификации – в общем, не было ничего. И сейчас я столкнулся с тем, что в высшей степени прагматическая часть нашей марсианской жизни – завоевание Солнечной системы, способность налаживать контакты с другими формами жизни – нуждалась в совершенно, казалось бы, субъективных вещах – способности того или иного человека достигать высокого уровня энергии, чтобы контактировать с другими сознающими существами, чтобы подпинывать собственную эволюцию, чтобы разобраться, наконец, с управлением магнетарами и, в будущем, бог знает чем еще.
Сейчас, когда население Марса насчитывало уже тысячи людей, подобранных, по сути, на основе их соответствия принципам Селекции, да плюс население Пингвинии – неужели среди всех этих тысяч людей не удастся найти хотя бы несколько десятков тех, для которых непосредственное исследование озаренных восприятий представляло бы одно из важных самостоятельных направлений наряду с другими, более материальными занятиями? Пока не попробуешь, не узнаешь… Значит что, вот так взять и открыть «Институт исследования озаренных восприятий»? Было бы прикольно… когда я еще давно обдумывал это, принципиальным вопросом был вопрос о достоверности. О статусе. О верификации. Любой человек может, пусть даже искренне заблуждаясь, написать всякую фигню, которая ему примерещилась. Для того, чтобы эта фигня приобрела какой-то статус, она должна быть верифицирована другими исследователями. При этом теоретически и другие могут оказаться фантазерами, которые похвалят петушку, чтобы та в свое время похвалила кукуха. В общем, этот вопрос актуален для любой области познания, но тут все усложняется принципиальным отсутствием приборной верификации. Приборы можно и нужно использовать для работы с озаренными восприятиями, но они никогда не смогут стать и не станут инструментом верификации. Только человек, субъективно переживая что-то, может подтвердить или опровергнуть те или иные утверждения. Эту проблему надо обдумать. Надо подумать, как начать, какие установления положить в основу. Будет отличаться довольно заметно от прочих академических учреждений, конечно… Но интересно.
Сегодня, встав в четыре утра, я приготовил себе овсянку с тостами. Сожрал завтрак на крыше, еще в темноте. Всё, надо точно переходить на такой режим. Пиздец как клево. Настя проводила меня сонным взглядом, когда я вылезал из постели, и пришлось приложить усилие, чтобы не притянуться к ее глазкам, не начать ее обнимать и гладить, что закончилось бы обратным укладыванием в постель.
Затем я за десяток минут быстро набросал свои соображения по Институту ОзВ и выложил их на proekt.mars – сайте, предназначенном для публикации сырых идей, к которым любой желающий мог приделать какие-то свои куски, доработав идею в любом направлении. Автор заготовки проекта мог принять кого-то в соавторы или отвергнуть, принять какой-то кусок или отклонить. Интересно было для начала посмотреть – будут ли желающие вместе со мной вырабатывать устав института, основополагающие принципы его работы. Тут конечно была своя сложность – понятно, что любая инициатива с моей стороны всегда вызовет повышенный интерес у всего околомарсианского населения, и кто-то мог бы в силу этого перепутать свое желание участвовать в этом проекте и желание того, чтобы это желание было:) Ну ничего, разберутся.
Раз уж я залез в интернет, то заглянул на заглавную страничку info.mars – главного информационного сайта Марса. Сегодня главной темой дня был вакуумный поезд и всё, что связано с этим проектом – предстоящий запуск первого сегмента дороги, которая пойдет от Конкисты и в будущем соединит все восемь существующих марсианских городов, ну и все будущие города. Интервью с Коосом – куратором проекта. Я кликнул на кнопку интервью, и послушал пару минут рассказ от лица его голограммы по поводу прогнозов насчет того, к какому числу планируется подтянуть Hyperloop до Афалины, и какие сложности придется решить, чтобы добраться в будущем до Ориноко и Биверленда. Когда на Марсе заплещется море, первый участок гипертрубы станет подводным – вот это будет зрелище…
Кстати, в Афалине я последний раз был, когда Коос только протянул туда трассу, и тогда это была скорее стройплощадка, чем город. Планировщики носились туда-сюда, а меня больше интересовал огромный кратер Гершель.
С диаметром в триста километров он является одним из самых крупных на Марсе. И вот на его краю и строился город, а меня стройка тогда мало интересовала почему-то, и больше хотелось поближе посмотреть на удивительные дюны внутри кратера.
Тогда к ним было не подобраться, а сейчас, наверное, афалинцы туда уже протащили маршруты. Чертовски красивые, необычные. Точно съезжу.
Очень много куда надо еще съездить. Хоть и маленькая планета, а все-таки пиздец огромная.
Ладно… что там дальше с новостями.
Расчеты экономической целесообразности постройки ответвлений гипертрубы к мелким поселкам, которые в будущем могут разрастись в городки покрупнее… это я пропущу.
А между прочим изучение марсианских дюн – вообще интересная тема. И кстати, пусть Коос меня туда и свозит – это его епархия. В рамках своего транспортного департамента он и создал институт изучения марсианских дюн. Очень необычные штуки. И очень подвижные. Без учета их перемещения строить транспортные артерии на Марсе невозможно.
Стоимость акций Hyperloop Mars, размещаемых по предварительной подписке на бирже в Шанхае… не так важно, всё равно во внешний мир мы отдаем обычно не больше десяти-пятнадцати процентов, так что… хм… в Hyperloop Mars мы отдаем аж тридцать. Интересно, почему? Ну ладно, значит были причины. Хотя, собственно, причина тут может быть скорее всего лишь одна – желание привлечь побольше средств, чтобы больше своих денег оставалось на приоритетные направления типа проекта «Columbus». Кстати, недалек тот день, когда первые страницы всех мировых информационных лент займет сошедшая со стапелей «Санта-Мария»… но этот день я не пропущу. Я должен быть на Фобосе и смотреть на это. Нет… я должен быть не только на Фобосе. Я должен быть на «Санта-Марии».
Так… а скорость в гипертрубе будет, оказывается, до двух с половиной тысяч километров в час! Круто… Когда все только задумывалось, речь шла лишь о полутора тысячах. Коос неплохо поработал. Интересно, какая там у него сейчас сложилась команда. Ну когда будет пробный пуск, съезжу и посмотрю. Это значит от Космопорта в Конкисте до Афалины можно будет доехать за двадцать минут!! Опупеть. Нереально. Ну… круто в общем. Проект что надо. И в нашем марсианском малолюдье удобно то, что кабину по этой трубе можно отправлять когда угодно. Хоть один человек пришел, сел и капсула отправляется. Расходов ноль – система подключена к нашей сети атомных станций, но лишь потому, что больше подключать не к чему – собственно расходов энергии на функционирование гипертрубы – почти никаких. Только на поддержание разницы в давлении в начале и конце маршрута – крохи. На Земле для поддержания разницы давлений воздух откачивали, а у нас все наоборот – будем закачивать. Когда появится какая-то атмосфера посолиднее, тогда и мы начнем откачивать.
Я быстро пощелкал еще разные кнопки по этой теме и отключился. В новостях можно зависнуть надолго. Надо выделить, скажем, полчаса утром и полчаса вечером… ну как-то так.
Не дожидаясь, пока проснется Настя, я запрыгнул в геккон и не спеша поехал ворочать свои камни. Моя мышечная масса уже полностью восстановилась, но теперь я подумал о том, что неплохо бы и прибавить. Постепенно, конечно, буду снижать время, проводимое на трекинговой трассе – все-таки остальные марсианские дела постепенно и приятно затягивают.
Моя подчистка «мелких негативных эмоций» явно дает свои плоды. Состояние переполненности энергией стало возникать раз так в двадцать чаще, чем обычно, вот и сейчас – хочется чуть ли не выпрыгнуть из своей шкуры.
Автопилот вел геккон к нужной точке, а я развалился в кресле, позволив ему массировать мне ляжки. И в этот момент я вдруг заметил нечто такое, от чего чуть не выпрыгнул – не из шкуры, а из кресла. Ударил по клавише аварийной остановки, и геккон затормозил всеми своими круглыми лапами, подняв тучу пыли. Натянув маску, я вывалился наружу и вышел из пыльного мешка на чистое пространство. Такое надо обдумать не спеша. И прогуливаясь, а не сидя в кресле – все важные вопросы я люблю обдумывать, именно прогуливаясь, если только размышления не дошли до такой стадии, когда пора делать обширные записи. А для коротких заметок – обычный блокнот незаменим.
Значит – вот я живу, смотрю новости, завтракаю, еду на свою физкультуру, и все это время периодически вспыхивает состояние перенасыщенности энергией, и я воспринимаю это как должное, как нормальное, радуюсь тому, что ситуация с энергией улучшилась. И не заметил, идиот, очень простой вещи. А почему вообще состояние перенасыщенности «вспыхивает»? Если оно вспыхивает, то значит и гаснет. И я относился к этому тоже, как к совершенной норме, и только сейчас заметил! Как этого слона вообще можно было не заметить? Оно потому и затухает, что я сам так делаю! Поразительно. Срабатывает механизм гашения состояния переизбытка энергии. Откуда вообще этот механизм взялся? Какая-то хрень, связанная с инерционностью психики. В данном случае – паразитическая составляющая этого механизма. Отлично, когда инерция работает в мою пользу, поддерживая по привычке высокий уровень энергии, но как только я начинаю делать что-то непривычное, типа вот подчистки мелких негативных эмоций, и соответственно состояние сдвигается условно «вправо», и сразу же инерция становится тормозом. И я ведь знал это уже раньше. Когда-то давно я уже делал это открытие. Но забыл. Некоторые открытия приходится делать неоднократно…
Нельзя позволять этому механизму срабатывать, когда я «урезываю марш». Ничего сложного тут нет – элементарная внимательность, и все. К появляющейся энергии необходимо относиться бережно и не сливать ее вот так в помойку.
Я бродил туда-сюда вокруг геккона, и, как заведенный, бормотал: «состояние перенасыщенности энергией должно стать нормой», «норма – это перенасыщенное состояние, а не “и так сойдет”». Нравится вот так бродить и буквально вдалбливать в себя ясность. Фраза за фразой. Прямо чуть ли не физически ощущаешь, как ясность впитывается, вштамповывается, внедряется, въедается, просачивается до самой задницы. Это открытие дня, между прочим! А может и недели. Ну и хуй с ним. Отлично. Круто.
От переизбытка эмоций я даже попрыгал, как кролик. Насте бы понравилось.
Теперь к одной важнейшей позиции — «не пропускать мелкие негативные эмоции», добавлена вторая — «не позволять автоматически сливать перенасыщенное состояние». Две стороны одной медали. Два зайца. Два колеса велосипеда. Два яйца под хуем… два хуя в письке и попке…
Бормоча всякую хуйню и чуть не подпрыгивая на ходу, я залез обратно в геккон, немного посидел, пялясь в никуда и продолжая ощущать, как ясность пропитывает меня, затем включил автопилот и покатил дальше. Коммуникационный экран почему-то черный… наебнулся что ли? А… оказывается, я тогда в приступе экзальтированности вырубил не только автопилот, но каким-то образом еще и задел кнопку связи, вырубив и её. И хрен с ним. Всё равно в Эгиде все ещё спят, а там, где уже не спят или где уже ложатся спать, обойдутся без меня еще пару часов. Иногда приятно обрубать все контакты и оставаться один на один с дикой бескрайней природой.
Иногда это приятно.
А иногда приводит к катастрофе.