Кабинка подъемника гулко стукнулась и, пару раз качнувшись, раскрылась в непроходимый туман, — в радиусе двадцати метров не видно ничего, кроме каменистой почвы с редкими клочками мокрой травы, — здесь только что был дождь. Все растерянно оглядываются по сторонам, не зная, что делать в этом непроглядном облаке, которое к тому же угрожает новым дождем. На хрена мы приперлись сюда в такую погоду?
— Посидим немного в кафе, может туман разойдется? – Мне не хочется лезть в это мокрое месиво.
— Травяной чай будешь?
— Буду:)
— Что тебя так развеселило?
— Вспомнила, как Шафи мне с очень серьезным видом рассказал об одном достоинстве этого местного чая, — его собирают девственницы.
— Да? …Как же люди все-таки любят сходить с ума! Девственность вызывает особые формы сумасшествия… Никак не могу осознать, что живу в настоящем дурдоме. Да ведь тот, для кого девственность имеет ТАКОЕ значение, не может быть страстным, чувственным… Я убежден, что за таким отношением стоит ни что иное, как полная фригидность.
Хочется смеяться, но я сдерживаюсь, видя, что мое легковесное настроение не слишком сочетается с серьезностью, с которой Дэни отвечает на вопросы.
— Но это ведь не всегда наш собственный выбор – быть такими стеснительными, зажатыми, нам ведь всем навязывают определенные представления, и не так-то просто из них выкарабкаться, поэтому не думаю, что вот такие умозаключения «каковы все девственницы» имеют под собой основание. Мы все разные, каждый человек в конечном счете…
— …особая вселенная?:)
— Ну что-то вроде того, не знаю, как это сформулировать…
— Думаю, что ты просто слизала эту фразу где-то, поэтому и не знаешь, как сформулировать, не похоже, чтобы ты и впрямь об этом думала… Знаешь, обычно во мне не вызывают симпатии и интереса те, кто в каждом человеке натужно тщится увидеть вселенную; на мой взгляд это свидетельствует не о широте души, а о слащавом страхе иметь свое мнение, о тотальной импотенции, о неспособности заявлять о своих вкусах и проявлять свои желания. А что можно ждать от человека, который боится свободно проявлять свои желания, который даже не стремится к тому, чтобы искренне разобраться – каковы же они – его предпочтения? И страх этот понятен, ведь если понять, что ты хочешь, то что потом делать с желанием это получить? И «хорошо», если это желание будет соответствовать тем стереотипам, которые в тебе живут, а если нет? Придется жить либо в постоянном отравляющем разладе, либо начать делать какие-то шаги, которые могут оказаться необратимыми, а кто готов к тому, чтобы жизнь его изменилась необратимо, да еще и с непредсказуемыми последствиями? Гораздо проще засунуть свою искренность куда подальше, а на поверхности держать показное миролюбие и бесхребетную широту взглядов, выдаваемую за образец здорового экуменизма. Когда у меня хватило наконец смелости признать малую долю правды о себе, я стал еще более несчастен, чем был до этого, но я не жалею о том, что потерял и комфорт, и довольство, и успокоенность. Лучше сдохнуть, чем мирно прожить в этом всю жизнь.
Не ожидала, что вот так, в кафе, в Шри Нагаре можно встретить такого собеседника. Тут же вылезли хищные лапы – вот бы присвоить этого мальчика себе! Но сразу стало тошно – не хочу упаковать свой интерес в картонку обыденности. У меня уже выработалась аллергия на всякого рода семейственность, — когда слышу фразы типа «Они вместе уже десять лет», сразу же подкатывает отвращение – нет сомнений в том, что кем бы ни были эти люди, их совместная жизнь – торжество скуки, безразличия, серости… Да и за два года убивается все, что когда-то было живым, вдохновляющим, радостным. Опять же – не хватает решимости и искренности, чтобы признать это и разорвать отношения… Тошнит от одного словосочетания «наши отношения».
Вновь прибывшая кабинка фуникулера вываливает на траву шумную кучу молодых индусов. Страшно шумят, суетятся, поют, толкаются, — это выглядело бы естественно, если бы им было лет по десять, но быть такими в двадцать, тридцать… Ничего не выражающие лица, выпученные глаза. Хорошо хоть не агрессивные… Завалившись в кафе, они конечно же не могут пройти мимо нас с Дэни. В своей дружелюбно-наглой манере пара индусов тут же подваливают с просьбой с ними сфотографироваться. Отказываю насколько могу вежливо, но они только делают вид, что отстают, — отходят на несколько шагов и пытаются сфотографировать меня так, чтобы я не заметила. Приходится занимать такую позу, чтобы им досталась только спина. Потоптавшись какое-то время и так ничего не поймав, они вливаются обратно в свой рой.
Несмотря на то, что я вроде бы ничего и не сделала против своей воли, все равно было ощущение некоторой отравленности, которое неизбежно возникает, если делаешь то, что не хочешь.
— Как же меня раздражает это назойливое внимание. Если бы ты был девочкой, ты бы понял… Они постоянно хотят со мной фотографироваться. Что они потом будут делать с этими фотографиями? Показывать своим родственникам, мол вот какой я крутой, с иностранкой фотографируюсь? Я уже взяла себе за правило им решительно отказывать, хотя раньше мне казалось это неудобным.
— Взяла за правило решительно отказывать??
— Да, а что тебя удивляет? Ты считаешь, что это…
— Меня удивляет то, что ты отказала им отнюдь не решительно! Скорее наоборот – виновато.
— Да, точно… но наверное это не так важно, это мелочь, главное, что я отказываю.
— То есть ты думаешь, что это сущий пустяк, и «с меня не убудет»? Я тоже раньше так думал, а потом вдруг понял, что очень даже убудет, и что если я ничего не изменю в своей позиции, то так и вся жизнь убудет. Надо же, ситуация повторяется один в один.
— Какая?
— Один человек… ну не важно, кто он, в общем один очень интересный человек тоже обратил мое внимание на то, что я обманываю себя в мелочах, и сказал, что нет ничего важнее мелочей – крупные глупости задерживаются ситом анализа, искажаются, гасятся, а мелкие проскальзывают напрямую и резко жалят. По его мнению именно внимательность к мелочам отличает подлинного искателя истины от фантазера.
Определенно Дэни настроен несколько сурово, но это не отталкивает, в этом не чувствуется ни высокомерия, ни агрессии. Что же в этом есть? Такое близкое и как будто давно забытое… Он говорит то, что мне в самом деле интересно! Никак не могу это окончательно признать – сначала проглатываю его фразы, не задумываясь, ведь заранее знаю, что с людьми скучно, что в лучшем случае я услышу слизанные где-то философские или эзотерические фразочки, за которыми нет ровным счетом ничего, — ни размышлений, ни работы, ни поисков, ни реального опыта А этот парень, похоже, самостоятельно думает, — такое вообще бывает?:) … Хотя порой кажется, что пытаясь оторваться от стереотипов, он иногда несколько передергивает и заваливается куда-то на противоположный бок тотального отрицания.
Оказалось, что Дэни немного знаком с этой местностью, и поскольку погода могла измениться в любой момент, как это часто бывает в горах, то, допив чай, решаем не откладывать конную прогулку. Последовать нашему примеру больше никто не захотел, и вскоре мы остались один на один друг с другом и туманом.
У меня совсем небольшой опыт верховой езды, но Дэни заверил, что проблем не будет – лошади тут хорошо выдрессированы и чувствуют малейшее движение ног всадника. Так оно и вышло. Прикосновение левой ноги к левому боку, и лошадь поворачивает налево, правой – направо, двумя ногами сразу – припускает чуть вперед, легкое натяжение поводьев – притормаживает. Раньше мне казалось, что лошадь – что-то типа машины, если не уследишь, то куда-нибудь врежешься, но страхи оказались совершенно беспочвенны – если лошадь не чувствует твердого управления, если ты даешь ей понять, что просто отдался своим мыслям, то она сама следует привычной дорогой и выбирает оптимальную траекторию. Вдоволь наигравшись с «рулением», я даже немного поскакала рысью, но несколько раз чувствительно шлепнулась попой о круп лошади, после чего вернулась к тропе, и мы с Дэни двинулись вперед бок о бок.
Совсем скоро туман исчез, небо неожиданно стало солнечным и ясным, далеко внизу между клубами тумана как морская раковина раскрылась зеленая долина. Времени впереди много, горы вокруг купаются в легком тумане, негустая растительность не заслоняет их вид. Мы молчим, иногда переглядываемся, каждый думает о своем.
Вдруг Дэни заговорил. Заговорил так, словно продолжал прерванный на мгновенье разговор, неожиданно страстно, как будто прорвалось что-то наболевшее:
— Я не первый раз в Индии, я много где бывал здесь, я часто заглядывал людям в глаза, я хотел найти ответы на мучавшие меня вопросы, но все то, что я слышал, не давало мне ни радости, ни надежды, в этом не чувствовалось никакой жизни, ничего настоящего. – Он замолчал на несколько секунд, словно взвешивая, продолжать или остановиться. — Я не могу прожить свою жизнь просто так, я не могу и не хочу этого! Я не знаю, как живут все эти люди, которые проводят в заботах или развлечениях день за днем и не мучаются поисками главного смысла своей жизни, главного содержания, того, что наполнило бы ее до краев. Я видел здесь немало людей, называющих себя Учителями, но в их глазах не было искры поиска истины, не было отчаянного стремления жить, которое я хочу найти. Если говорить в целом, то общая черта всех этих учителей – довольство, сытое довольство. А зачастую это просто бизнес или хобби. Я не мог смириться с тем, что и здесь, в Индии, я так и не нашел тех существ, которые были бы живыми носителями какого-то особенного Знания — ведущего, открывающего, рождающего заново, и я не хотел смиряться, я решил, что буду искать до последнего, ведь мне нечего терять, я не хотел ничего другого. Знаешь, я бросил свою работу. Зачем мне работа? Денег вроде хватает. Я бросил все то, чем живут мои друзья во Франции, я бросил по сути даже этих своих друзей, потому что нет между нами главного… В последние два года я приезжаю домой раз в полгода, снимаю деньги и снова еду сюда – здесь этих денег хватает с избытком, но не хватало главного – той истины, за которой я приехал. Я просто не знал, что я буду делать, если так и не найду ее…
Если бы за ближайшим поворотом тропы вдруг обнаружилось синее море, я и то была бы меньше им удивлена, чем этим страстным монологом. Дэни, казалось, уже пожалел о сказанном, ему явно неловко, и я словно в ответ тоже почувствовала неловкость, и некоторое время мы молчим, но это уже не безмятежное молчание, оно готово ужалить. Наконец, решаюсь прервать тишину и тоже что-нибудь сказать в ответ.
Люди полагают, что это они ведут разговор. На самом деле разговор ведет их, а они как лошадки, управляемые поводьями, следуют ему. Вот и я стала говорить совсем не то, что хотелось бы сказать. Говорю, что вижу, что ему неловко, что нет повода смущаться, что мне полностью понятно его стремление, что я и сама ищу истину и только затем сюда и приехала, и что мне очень симпатичны его слова и он сам… Нет, все, пора заткнуться, — достаточно напыщенности, все это не то, нет в этом никакого созвучия той симпатии, которая захлестнула меня с головой, и каждое слово уводит от этого чувства все дальше.
— Это все не то, Дэни, это гладкозвучная помойка, а не живые слова, не знаю, почему я стала это говорить. Хочу сказать совсем другое, но не знаю как.
— Майя, иногда я отчетливо чувствую, что для меня это вопрос жизни и смерти, а иногда мне кажется, что может так случиться, что я словно усну, вернусь к себе во Францию и стану обывателем, или стану обычным путешественником… – в его голосе больше нет отчаяния, скорее тревожность, словно благоговение перед теми путями, которые лежат где-то впереди и никто не знает – каковы они именно для него.
— Ты говоришь «не знал», «думал», «не мог смириться с тем, что ничего не нашел» — все в прошлом времени, а… сейчас что-то изменилось?
– Майя, — он остановился, взял мои поводья, притянул мою лошадь к своей, погладил ее морду и взглянул мне в глаза. – На самом деле я кое-что нашел в своих путешествиях, кое-что, но я чувствую, что в этом есть какой-то особый запах, запах чего-то настоящего, это внушает мне надежду, это задевает меня так глубоко, и я … я трус, Майя, я боюсь проверить этот шанс, потому что боюсь его потерять, боюсь либо не суметь, либо, сумев, обнаружить там очередной тупик. Я хочу рассказать тебе эту историю, уже целый год я не знаю, что с ней делать, я иногда даже боюсь думать о ней, просто греюсь около… как у костра… в ней есть запах надежды, и я боюсь ее, как боятся потерять последнюю надежду. Ты мне очень нравишься, я чувствую в тебе и страсть к жизни, и холодный рассудок… и что-то еще… и у меня впервые за весь год возникло желание рассказать об этой встрече… Тебе. Тебе интересно?
Молча киваю головой, хотя на самом деле хочется броситься на него, смотреть в глаза, говорить ему, что это потрясающе, что такого не может быть – какая-то случайная встреча в кафе, и такое близкое существо!
— Это было ровно год назад. Я вернулся во Францию, взял деньги и сначала подумал сменить обстановку и съездить в Латинскую Америку или в Австралию. Никак не мог решить – куда же поехать. Почему-то этот вопрос казался очень важным – наверное потому, что в путешествии по Индии я всегда видел в первую очередь поиск истины, а поехать куда угодно еще было для меня равносильно тому, чтобы отказаться от этого поиска в пользу банального получения впечатлений.
В конце концов мне приснился сон: очень старое, заброшенное здание, не ветхое, вполне крепкое, но изо всех его пор словно сочилась древность. Оно стояло недалеко от реки – метрах в тридцати. Широкие мраморные ступени шли от самой воды ко входу внутрь. Контуры здания были расплывчаты, и все же более всего он походил на древний шиваитский храм, — таких много на берегу Ганги или Индийского океана.
В этом сне я услышал очень странный звук, — низкий, густой, тягучий и мощный, он шел сначала изнутри здания, а потом словно изнутри меня, и что-то сопротивлялось во мне вопреки моему желанию, но я преодолел это сопротивление и отдался ему, и тогда звук заполнил меня – всего полностью, без остатка. Знаешь, что-то похожее можно почувствовать, если встать рядом с гигантским колоколом, когда он звучит… Этот звук звал меня, приглашал, тянул, струясь сверху вниз, превращая все тело в напряженный поток радости… Когда я проснулся, я плакал от того блаженного стремления, которое испытал, отдавшись этому звуку.
Удивительным образом после этого сна появилась абсолютная ясность, — мне совершенно определенно хотелось именно в Гималаи и никуда больше, причем немедленно. В тот же день я улетел в Непал.
Никаких определенных планов и сроков у меня не было, поэтому когда я прилетел в Катманду, для меня были открыты все маршруты. Да, Майя, в Непале – НАСТОЯЩИЕ Гималаи, обязательно поезжай туда, обязательно! Это не передать ни словами, ни фотографиями, ни киносъемкой, это нечто невероятное.
На следующее утро я улетел в Джомсом – маленький поселок между двумя восьмитысячниками – Аннапурной и Дхаулагири. Там потрясающе красиво, и можно свободно гулять по широким тропам. Мне хотелось полного одиночества, и в четыре утра я вышел из гэстхауза на дорогу к Верхнему Мустангу. Я думал, что просто прогуляюсь, потому что этот район закрыт для толп туристов, и пермит на вход стоит 700 долларов на человека, но на чек-посту никого не оказалось, и я решил не останавливаться.
Несколько дней я беспрепятственно блуждал туда-сюда, и в итоге остановился в небольшом поселке близ Ло-Мантанга. Без рюкзака я почувствовал себя гораздо свободнее и мог далеко уходить в горы, где не было ни одной живой души, и однажды за небольшим отрогом горного хребта я неожиданно обнаружил красивый тибетский монастырь. Было такое впечатление, что он парит над землей! Я сразу понял, что хочу дойти до него, и сначала мне показалось, что это займет всего лишь полчаса, но в итоге на подъем ушло часа три. Встретили меня приветливо, спокойными улыбками. Никогда не видел, чтобы тибетцы, а особенно монахи, демонстрировали любопытство, так что я так и не понял, – им и в самом деле не любопытно попялиться на иностранцев, или они просто не хотят смущать своим вниманием.
Знаками я объяснил, что прошу разрешения остаться. Они с неожиданной радостью согласились, дали мне комнату и еду. Я еще никогда не видел такого красивого места, которое бы мне понравилось ТАК сильно. Даже мелькнула мысль, что можно было бы здесь остаться надолго, на несколько лет, а может и на всю жизнь… Было еще темно, когда меня разбудил громкий шум – лошадиное ржание, резкие звуки тибетских гигантских горнов, приглушенный гул голосов. Сначала показалось, что это сон, настолько нереальны были эти звуки, они как будто вырвались то ли из далекого прошлого, то ли вообще из другого измерения… Когда я понял, что не сплю, то тут же вскочил и пошел на шум. Весь двор монастыря был заполнен тибетскими монахами, среди которых выделялся один человек, почему-то я сразу подумал, что это какой-нибудь верховный Лама. Он был высоким и выглядел крепким, но главное – у него был очень пронзительный, очень твердый и глубокий взгляд… Знаешь, Майя, твой взгляд похож на взгляд того Ламы – я сразу обратил на это внимание.
Вдруг я очень ясно понял, что если сейчас не подойду к нему, то возможно упущу свой единственный шанс найти самое важное. Я очень беспокоился, потому что не знал, можно ли вот так подойти к такому человеку, не выгонят ли меня за это… Но меня тянуло к нему как к магниту, и я пошел… Монахи вежливо расступались передо мной, и неожиданно я оказался прямо перед ним – прямо под его взглядом, от которого возникло такое ощущение, словно я стою на высокой горе, и меня насквозь продувает теплый ветер. Ощущение было с одной стороны неуютным, а с другой стороны очень пронзительным, наполненным. Я оказался в замешательстве, поскольку не знал – как себя вести, не знал, что сказать ему, и в то же время я хотел вчувствоваться в этот момент, — произошло что-то очень важное, но я еще не успел понять – что. Я подумал, что может так на меня повлияло необычное сочетание всего того, что окружало – мягко отрешенные лица тибетских монахов, резкие краски их одежд, приглушенные утренней темнотой, звуки – те же самые, что звучали тут еще тысячу лет назад. Лама едва улыбнулся, видя, что я замер, и неожиданно на сносном английском языке пригласил придти к нему сегодня в полдень.
…За час до полудня я уже носился по монастырю, вызывая заливистый смех мальчишек-монахов, пытаясь выспросить с помощью знаков – где тот важный Лама, который меня пригласил в гости.
Лама принял меня в небольшой комнатке на втором этаже гомпы. Монах, который меня привел, поклонился и вышел, мы остались один на один. Ламу звали Лобсанг, в ответ на мои расспросы он сказал лишь то, что является мастером тантрической медитации, что сейчас находится в длительном путешествии, что иногда подолгу бывает в монастырях в Дарамсале, Дарджилинге, Варанаси и на Шри Ланке, где встречается с другими монахами, проводит занятия, принимает экзамены. Отсюда и его неплохое знание английского языка, так как во всех этих местах полно иностранных туристов, и кроме того он знаком с несколькими монахами, которые приехали в Индию из Франции и Англии, приняли монашество и уже несколько лет живут здесь, полностью ассимилировавшись. В последние годы тибетские монахи, особенно в монастырях, расположенных в местах массового туризма, активно изучают английский, и в одном классе можно зачастую увидеть и старого монаха и маленького ученика, прилежно пытающихся осилить иностранный язык.
Я пытался рассказать Лобсангу – что привело меня в Индию, но все слова казались пустыми, да и как выразить то подспудное стремление, которое никогда не выходит ясно и определенно на поверхность сознания, а лишь бьет живым и чистым родником где-то глубоко внутри? Лобсанг просто и открыто смотрел мне в глаза, пока я говорил, и казалось, что этот взгляд проникает в меня, и мои слова ощущались все более и более неуместными, а тишина в промежутках между ними приобрела такое сокровенное звучание, что в конце концов я замолк на полуслове и замолчал.
Лобсанг некоторое время сидел без движения, словно вслушиваясь, вчувствуясь в свои мысли, а потом сказал, что тишина может рассказать гораздо больше, чем слова, для того, кто умеет ее слушать. Он добавил, что тишина уводит нас туда, куда слова увести бессильны, но тем не менее слова тоже нужны, так как не обладая ясным рассудком, человек попросту потеряется в краю безмолвия. Сказав это, он неожиданно громко и заливисто, как ребенок, рассмеялся. Его короткая речь произвела на меня необычайное впечатление. Меня поразил не смысл сказанного им, а то – КАК он это говорил. Если бы то же самое сказал я, это прозвучало бы напыщенно, глубокомысленно, претенциозно или даже глупо, а он сказал об этом так просто и так спокойно. Слушая Лобсанга, я неожиданно понял совершенно ясно, что напыщенно звучит лишь речь фантазера, мечтателя, а когда ты говоришь только о том, что является для тебя реальностью, то искусственности не возникает, и речь приобретает неожиданную мощь и способность рассеивать непонимание.
— Да, точно! – Я прервала Дэни и рассмеялась. – Когда-то мне казалось, что журналистика – это что-то очень интересное, и когда я говорила о ней, то речь моя лилась величаво:) Когда же я начала учиться на журфаке, и уж тем более, когда начала работать журналистом, я столкнулась с прозой жизни лицом к лицу и обнаружила, что теперь больше не способна говорить об этом в прежней манере, и людям стало попросту неинтересно меня слушать.
— Да, и я здесь в Индии много слышал, как разные люди говорят о своей практике – это и паломники, приехавшие учиться йоге, и сами преподаватели йоги – и всегда в их речи вот эта искусственность, напыщенность, озабоченность, словно тебя заманивают и боятся, как бы рыбка не соскочила с крючка. Лобсанг был первым человеком, который ТАК говорил, что было совершенно ясно – он понимает, о чем говорит, и не как-то там отвлеченно понимает, а СОВЕРШЕННО точно понимает, потому что он говорит о своем реальном опыте. И еще я был поражен до глубины души его смехом – наверное, даже еще больше, чем его словами. Никогда не слышал ничего подобного. Так, наверное, смеются дети в раю, совсем маленькие дети, которые еще не испытали ни одной заботы в своей короткой жизни, которые еще ни разу не нахмурились. Громко, открыто, непосредственно, заразительно. Никакие слова не могли бы открыть его больше, чем этот смех. В тот же миг я почувствовал к нему такую пронзительную близость, которой никогда ни к кому не испытывал ни до, ни после. И сейчас, если я хочу настроиться на переживание невинности, открытости, я вспоминаю его смех, и … как мне жаль, Майя, что я не могу передать тебе мои воспоминания… я уверен, тебе бы понравился этот Лама.
На несколько минут мы замолчали. Дэни, наверное, погрузился в воспоминания, а я задумалась о том, что разделяю его опасения – те, о которых он говорил, когда рассказывал про страх потерять единственный клочок надежды. Его рассказ был так хорош вначале, что я начала опасаться какого-нибудь банального конца. Даже мелькнула мысль отвлечь его каким-нибудь разговором – не хотелось портить впечатление. Я так легко могу представить, что закончится все как-нибудь пошло – например, Лама ему скажет, что надо сто тысяч раз произнести «Ом мани падмэ хум», и тогда всем будет счастье… Сколько раз я разочаровывалась в окончаниях, будучи увлечена предисловием! Сколько раз в конце я находила лишь разноцветный мыльный пузырь… Сколько обещаний, и каждый раз – разочарование. Помню, с каким восторгом и предвкушением я читала «Игру в бисер» – вся книга подводила к чему-то, обещала в конце таки раскрыть суть Игры, и что в результате? Ничего… ну то есть вообще ничего. То же самое было с Кафкой… все равно что тебе показывают красивую книгу с печатями, с подписями, с ленточками, с введением, предисловием и послесловием, в которых важные люди пишут о том – как важно то, что там внутри, как это мудро, а раскрыв книгу, ты видишь там богатую бумагу с вензелями, но без текста. Сколько я перечитала книг по йоге, по медитации, по психологии… кто-то советует в разных позах сидеть, кто-то как-то дышать, кто-то рассуждает о богах, подсознаниях и надсознаниях, монадах и дхарме, а в сухом остатке – ничего. Просто ментальная мастурбация в лучшем случае, а в худшем – откровенная коммерция.
— Дэни, только не говори мне, что надо сто тысяч раз произнести «Ом мани падмэ хум», ладно?
Он непонимающе уставился на меня, замер в изумлении, а потом громко расхохотался, так что его лошадь вздрогнула, фыркнула и отпрыгнула в сторону.
– Теперь ты меня понимаешь, Майя!
Дорога привела нас к небольшому ручью, прыгающему по нагромождениям камней откуда-то сверху с больших скал.
— Пошли наверх, там красиво, — Дэни помог мне слезть с лошади, мы привязали лошадей и пошли вверх по ручью.
Меня хлебом не корми, дай где-нибудь полазить, это такое удовольствие — легко прыгать по камням, словно парить над их хаосом, отталкиваясь, приземляясь, находя точку опоры в последнюю долю секунды, так что я довольно быстро ускакала вверх и вскоре обнаружила очень удобное местечко, где две пухлые травянистые кочки располагались на большом камне прямо напротив друг друга. На одну из них я и уселась.
Ручей с легким шелестом уходит под камень, и редкие брызги едва долетают до меня. Через пару минут появился Дэни и примостился на соседней кочке. Стало жарко, и я задрала вверх маечку, подставив солнцу соскучившийся по нему животик. Сняв кроссовки, я вытянулась и положила лапки на колени Дэни. Он очень нежно обхватил мои ступни ладонями, едва поглаживая их так чувственно, словно пытаясь просочиться сквозь тонкую ткань носочков. Я всегда чувствую – доступно ли человеку тонкое эротическое наслаждение, когда тела открываются друг другу ласково, словно прикрываясь вуалью. Такое тонкое эротическое наслаждение немыслимо испытать с человеком, к которому не испытываешь нежности, ласковой симпатии, восторга узнавания близкого существа. Оно как раз и вырастает из этой симпатии, являясь ее продолжением. С сексуальными ощущениями все иначе, так как они идут в противоположном направлении – сначала прикосновение, потом сексуальное возбуждение, и только потом это может вызвать всплеск нежности и симпатии, а может и не вызвать, и если их нет, то секс остается просто более или менее интенсивным удовольствием, стремящимся прорваться оргазмом и оставляющим после себя мутное довольство, граничащее с разочарованием. Когда я только-только начинала реализовывать свои сексуальные желания, то тут уж было не до эротики, хотелось просто поскорее получить то, чего так долго была лишена – схватить поскорее да побольше, чтобы компенсировать недополученное. Если бы нас не приучали [… этот фрагмент запрещен цензурой, полный текст может быть доступен лет через 200…], то впоследствии мы не были бы столь одержимы жаждой секса или ненавистью к сексу, и строили бы свои отношения больше на симпатии и нежности, нежели на округлости форм и готовности или неготовности отдаться. Когда я была ребенком, мне так хотелось нежности, а вместо этого я получала лишь удары словами и руками.
Я нежилась на солнце и размышляла о том и о сем, а между тем Дэни нежно перебирал пальчики на моих лапках, поглаживал пяточки, слегка их потискивая, и вот уже приятная истома поднимается вверх от ступней, на своем пути словно слегка задевая что-то в глубине живота, затем сливаясь с искристой нежностью в груди и проникая еще выше, превращается в щекочущий тонкий восторг в горле, испаряется солнечной дымкой и уходит куда-то выше меня… и это лучше любого секса, ей богу…
— Что сказал Лобсанг, Дэни? Я имею в виду – что он сказал по существу? Я хочу знать, я хочу самую суть, давай ее сюда немедленно. Какой бы она ни была – она по крайней мере никак не изменит тех чувств, которые у меня рождаются от твоих рук, так что смелее!
Дэни слегка смутился, что меня удивило – он казался довольно опытным и раскованным – неужели я его додумала до опытного любовника? (Может он вообще девственник??:)
— Не так все просто… Я так до сих пор и не понимаю: то, что он сказал мне – это по существу или не по существу? С одной стороны вроде он выразился вполне конкретно, а с другой… как-то у меня в голове не укладывается – как это можно превратить в реальность.
— Дэни!! Не томи, а то я отниму у тебя мои ножки.
Угроза подействовала, и Дэни продолжил свой рассказ.
— Я стоял перед ним и понимал, что мне нечего у него спросить, ведь задать вопрос – это не так просто. Представь себе, что перед тобой человек, обладающий всей полнотой знаний, и у тебя есть возможность задать вопрос – один вопрос, в который ты вложил бы весь свой поиск, все свое отчаяние, всю свою надежду. В голову полезли всякие дурацкие вопросы типа «А как мне оказаться в нирване» или «В чем суть учения буддизма», но я понимал, что это все совершенно не то, что перед этим человеком ничто подобное невозможно, все «умные» слова просто осыпались, как пыль, я чувствовал, что не могу их произнести искренне – это было бы ложью, и оставалось лишь сказать что-нибудь простое – такое простое, что и произносить вслух это казалось ненужным. Я был в отчаянии – моя жизнь настолько пуста, что даже нечего спросить, а как же я найду ответ, если не могу задать вопрос??
Лобсанг поднял руку и ладонью сделал успокаивающий жест. Затем он закрыл глаза и посидел минуту-другую молча и неподвижно. Я смотрел в его лицо и не мог оторваться. Словно невидимый свет озарял его изнутри. Его нельзя назвать красивым в обычном понимании этого слова – в нем нет красивости и совершенной пропорциональности форм, черты лица даже несколько грубоваты, суровы, но это не то, что можно увидеть на лицах обычных людей. На его лице нет ни единого отпечатка агрессии, претензии или самодовольства, а лишь особая суровость, серьезность, словно он всматривается с борта своего корабля в неспокойное море, готовый в случае чего без колебаний выполнить свою трудную работу и провести корабль сквозь бурю. Удивительным образом эта серьезность не была мрачной и тем более озабоченной – она была искристо радостной, хотя я до сих пор не понимаю – как одно может сочетаться с другим, и если бы я сам не видел лица Лобсанга, а слышал бы лишь свое собственное описание, то наверняка так и не смог бы представить себе это и вообразил бы что-нибудь привычно напряженное или привычно расслабленное.
Когда Лобсанг открыл глаза, он сказал мне странные вещи. Он сказал, что истина открывается всякому, кто искренне ее ищет, и люди не находят ее не потому, что она закрыта за семью печатями, а потому, что они только делают вид, что ищут ее, а на самом деле ищут что-то другое, но не хотят в этом себе признаться. Он сказал, что даже среди тибетских монахов много таких, которые не ищут истину, которые даже во время медитации думают о том – скоро ли они достигнут просветления, и о том — когда еще не поздно будет уйти из монастыря, жениться и завести свое хозяйство, если их практика не будет идти успешно.
Он сказал, что события, случающиеся с обычным человеком, никуда не ведут, потому что обычного человека не интересует истина, его интересует имущество, внимание других людей, получение впечатлений, споры о том и о сем, и в результате жизнь превращается в помойку, и события, случающиеся с ним, это просто одна из секций этой помойки.
Он сказал, что есть простой способ найти свой путь во всех смыслах этого слова – и в самом простом, и в самом глубоком. Для этого надо «услышать» особый зов изнутри, и когда ты его «услышишь», ты никогда не спутаешь его с чем-то другим, ты никогда не предпочтешь что-то иное этому зову, он будет казаться самым сокровенным, самым сладким, самым высоким в твоей жизни, и именно потому этот зов и будет указывать на твой путь, и он сам станет твоим путем, потому что тебе придется менять свою жизнь для того, чтобы он не покидал тебя, чтобы «слышать» его чаще и глубже, чтобы становиться тем, что он открывает в тебе.
Он подчеркнул, что слово «слышать» он употребляет в переносном смысле, что когда возникает этот зов, то ты сам становишься им, и нет никого, кто мог бы его слышать – ты сам и являешься этим зовом.
Сказав все это, он замолчал и вопросительно посмотрел на меня, словно пытаясь почувствовать – как я отношусь к сказанному. На этот раз проблем с вопросом не было, и я сразу же его задал: «Лобсанг, КАК сделать так, чтобы услышать этот зов. ЧТО мне делать, Лобсанг – что конкретно делать?»
Он кивнул и сказал, что для того, чтобы услышать зов, надо стать тихим, очень тихим внутри, потому что когда наша омраченная жизнь шумит, когда мысли, желания, негативные эмоции непрерывно сменяют друг друга, то в этом шуме тебе не услышать этот тихий зов. Когда зов рождается, он звучит очень тихо, и лишь после долгой практики он начинает звучать все громче и громче, пока не приобретет полновесное звучание, которое захватывает целиком, каждую клеточку души и тела, наполняя тебя могучей блаженной вибрацией. Я вижу, сказал он, что тебе знакомо то, о чем я говорю.
Я удивился его словам и даже собрался было сказать, что он ошибается, что у меня никогда ничего такого не было, и я хоть и понимаю то, о чем он говорит, но лишь интеллектуально, я понимаю лишь описание, а не само переживание. Но Лобсанг так смотрел на меня, что я замолчал, едва начав, и тут меня осенило – ну конечно же, это именно ТО – тот «звук» из сна! Лобсанг точно выразил то, что мне не удавалось выразить самому – то, что этот звук и вовсе не был звуком, просто слово «звук» было наиболее подходящим, и он был насыщен этой удивительной полнотой, в которой есть все. Это был именно зов, который никуда не зовет, который и есть сам путь. Туманные воспоминания снова вспыхнули очень ярко, я снова пережил все это очень отчетливо, и Лобсанг, улыбнувшись, кивнул – «вот видишь…»
— Спросил ли ты его – как стать тихим, как это сделать? – Я была немного разочарована услышанным, я так и ждала, что теперь последует что-нибудь вроде «успокой свой ум» или «постигни, что все в этом мире иллюзия» или «представь, что все живые существа в прошлой жизни были твоими матерями и полюби их всех», после чего можно будет вставать и ехать домой, тем более что уже пора ужинать.
Я подтянула ноги и начала обуваться.
— Да, конечно спросил. Он сказал – прежде всего надо прекратить испытывать негативные эмоции.
— Ага, ну понятно…
Я затянула шнурки и встала, ноги слегка затекли.
— Пошли, Дэни, уже пора, я проголодалась и немного устала, а нам еще полчаса скакать обратно до подъемника.
Обратно мы ехали молча, порой переходя на мелкую рысь, я в самом деле устала, говорить ни о чем не хотелось. Словно вторя моему настроению, снова наполз туман, клочьями повисая на приземистых деревьях, обдавая сыростью.
— Прощай, морда! – Я потрепала свою лошадь, отдавая поводья конюху. – Больше мы с тобой не увидимся, наше совместное путешествие закончилось.
Глядя в ее большие глаза, я внезапно так остро ощутила боль расставания, что захотелось расплакаться. Я никогда, никогда больше ее не увижу, никогда… вечность разводит нас, и когда-нибудь она развеет и меня саму… как это глупо — вдруг испытать боль расставания с какой-то лошадью… да нет, не глупо, просто прорвалось что-то внутри и больше не хочет зарастать.
До машины мы шли тоже в полном молчании. Шафи, увидев меня, повеселел (соскучился, видать:), галантно распахнул дверь.
— Мэм.
— Спасибо, Шафи. Пока, Дэни, заглядывай в гости, если будет желание. Можно прямо сегодня вечером, только попозже, мне хочется поужинать и поваляться в кровати, может я даже немного посплю, а часиков в девять приезжай к моему «отелю», посидим, поболтаем еще. Шафи, ведь если он возьмет шикару, лодочник сможет по названию найти твой дом?
— Да, мэм, разумеется, это то же самое, что и в городе. Вот, на всякий случай, — он протянул Дэни визитку.
— Я обязательно приеду сегодня. Если ты будешь спать, я могу тебя разбудить?
— Да. Шафи, покажешь Дэни мою комнату.
Шафи, видимо, понял, что между нами зарождаются не только дружеские отношения, и заговорщицки подмигнул.
— ОК, мэм, как скажете.