В пять утра я проснулся от громкого щебетания птиц, которые прыгали по веткам прямо за окном. С информатором мы договаривались так, что я пока поживу тут, а спустя некоторое время он прилетит и мы продолжим наши разговоры. Значит, пока можно пообщаться с кроликами, поэкспериментировать.
Фигня какая-то.
Не в санаторий он меня отправил, это же очевидно. И не с девочками-мальчиками поболтать. Чушь собачья. Или в том, что происходит, я пока не вижу того смысла, который во всем этом для меня есть, или… или пока еще не наступили те события, ради которых я тут. Ну или еще что-то. Гадать – тоже как-то малоосмысленно. Ну пока мне тут клево, ну что… значит поживу, а там посмотрим.
В зале архива я снова наткнулся на добродушного длинного Харма.
— Ты здесь типа библиотекаря? – приветствовал я его вопросом.
— Я и библиотекарь, и другие разные дела делаю, а вообще мне нравится читать, — он обвел рукой стеллажи, — тут столько всего, тут ведь целые жизни…
— Жизни? Насколько я понял, люди проводят тут несколько месяцев, ну может год-два… нет?
— Конечно, но ЧТО это за несколько месяцев? Это как жизнь… можно многому научиться, многое понять. Это затягивает, это как… ну как наблюдать рождение звезды или зарождение жизни на планете… что-то такое монументальное, особенное. Трудно это передать… ну ты и сам можешь тут покопаться, может тебе и не понравится это так, как мне, я не знаю.
Действительно было необычно понимать, что каждая тетрадь представляла собой слепок революционных изменений в жизни какого-то человека, когда за считанные месяцы он получал массивнейший пинок в своем развитии, даже если это не пошло ему впрок сейчас. Возникло странное чувство, которое трудно было определить, так что я замер и попробовал не мешать ему. Краем сознания я отметил, что Харм молодец, не лезет с общением, когда его не приглашают. Заметив, что я замер с какими-то своими мыслями, он полностью затих, а потом беззвучно соскользнул в сторону.
Черт…это же бесконечность! Как я сразу не распознал. Тот же сжимающий горло восторг и то же замирание, особое замерзание изнутри, когда понимаешь, что мне никогда не перечитать и даже просто просмотреть все эти сотни, даже наверное тысячи дневников. Даже если засесть тут на пару лет, а ведь коллекция пополняется. Интересно, сколько прочел Харм? И как это сказалось на нем?
Я протянул руку к ближайшему стенду, взял первую попавшуюся тетрадь, открыл на середине.
«Когда я пыталась сформулировать — а почему для меня так важно «не высовываться», что в этом такого страшного — тут же всплыла фраза «А что люди скажут??»
Мне ее повторяли с раннего детства, в ответ на любые мои проявления:
*) посмотри какая ты грязная, ты же девочка — что люди скажут??
*) ну ты подумай, что люди скажут, когда узнают, что ты бросила музыкалку? Что папа скажет, он ведь работает, чтоб за тебя платить, чтоб ты получала образование — не каждый родитель своему ребенку такое даст, им похуй что ребенок будет неразвитым, а мы о тебе заботимся — как ты можешь даже думать про то, чтоб не закончить школу??!
*) ну и кто ты ему теперь (после того, как я спала ночью в одной кровати с парнем в квартире родителей — мать сделала все, чтобы я думала, что она согласна, а на следующий день поставила ультиматум — или я выхожу замуж, или я с ним больше не вижусь)?? Ты представляешь, как у меня сердце болит? А когда папа узнает — представляешь, что с ним будет? А что люди скажут — наша дочь, отличница, музыкалку закончила, книги читает — и туда же! Я же людям в глаза смотреть не смогу теперь!!
То есть о том, что нельзя делать что хочется, вопрос даже не стоит — нельзя говорить о том, что хочется, нельзя проявлять себя так, что будет понятно, что мне этого хочется, нельзя ДУМАТЬ блять даже, что мне хочется чего-то, про что «люди» не скажут, что это нормально.
И я так и жила — я даже не думала, что у меня могут быть другие желания, кроме одобренных родителями и обществом.
Меня не приходилось заставлять учиться — я даже не думала, что мне может захотеться не делать уроки. Нет, я конечно хочу их делать, просто вот прям сейчас не хочется, но я этого точно хочу.
Я отстаивала «свое» желание пойти работать учителем, когда мне говорили, что вообще-то я для этого не подхожу (это очевидно ведь было — аутист, с людьми общаться не умеет, вместо того чтобы что-то сказать в конфликтной ситуации, впадает в ступор, или мямлит что-то невпопад) — я вообще не думала в этом направлении, не пыталась поспорить, только твердила – «Я этого хочу, я лучше знаю чего я хочу, чем вы (вот, типа свое мнение даже имею и отстаиваю), я знаю что у меня получится» — если бы мне кто-то сказал, что это не мое желание, а у меня промыты мозги матерью, я бы просто послала нахуй.
Это блин при том, что у меня было развито логическое мышление якобы (по крайней мере, в тесте на IQ я набирала баллов 160, мне пиздец как нравилось доказывать теоремы, изучать математическую логику), и я не могла увидеть противоречия в том, что:
1. я ненавижу детей (я это ясно осознавала — меня постоянно заставляли сидеть с детьми, мне этого совершенно не хотелось)
2. я уверена, что хочу работать учителем
3. я уверена, что это именно мое желание, что я делаю это не ради матери (потому что я ее ненавижу) и не потому, что «мама сказала» (потому что она никогда прямо ведь не говорила «иди учиться на учителя», нихуя — это пиздец какой манипулятор, все фразы были построены в стиле «Ну тебе же хочется быть учителем, поэтому нужно…»)
4. моя мать «мечтала» быть учителем музыки в детстве, всех своих троих дочерей она ОТДАЛА в музыкалку и двоих уже ВЫУЧИЛА на учителей музыки — она ведь именно такими словами говорила, как про вещи, как я могла этого не видеть??
Я никогда не думала — а что именно люди скажут, а почему это так важно — просто самое главное в жизни, чтобы люди плохого не сказали обо мне, чтобы не опозорить свою семью, родителей. Ни действиями, ни словами, ни движением тела, которое позволит предположить, что я хочу странного, ни мыслями.
У меня ужас возникает, когда я понимаю, что со мной сделали — не просто внушили конкретные уверенности, как я должна поступать в каждой ситуации — у меня вырезали саму возможность начать задумываться, анализировать — а что целесообразно сделать в конкретной ситуации, как поступить?
Я до сих пор «зависаю», если возникает какой-то вопрос, которого я еще не решала. Нужно совершить действия, которых я не делала. У меня просто ступор возникает — я не знаю, а «что принято» в такой ситуации? Максимум, что я могу — судорожно начать искать какие-то шаблоны поведения, и если нахожу что-то, что кажется подходящим — не анализируя, это и делаю.
При этом у меня ведь даже опыт есть нахождения в приятном состоянии, когда я начинаю рассуждать, придумывать какой-то нестандартный вариант поведения.
Но если я в тупости — то пиздец, меня заклинивает, даже если хочется всего лишь подойти к парню и познакомиться — у меня для этого не установлена программа, так же не делают! Вот подойти и попробовать снять — это я могу, уже почти не страшно после четырех месяцев, проведенных здесь, я ведь себе эту программу ставила, отрабатывала, а программа «вежливое европейское знакомство» у меня пока не установлена, и я сразу висну.
Я уже заменила какие-то мелочи — вроде того, что я выбираю себе одежду исходя из того, что мне нравится, и соображений безопасности, а не из того, как принято одеваться там, где я нахожусь.
Но это все только косметический ремонт — потому что я боюсь высовываться, я должна соответствовать своей ебаной уверенности «я хуже всех» и не сметь даже хотеть чего-то другого.
Блин, и если бы я не попала сюда — у меня бы ни малейшего сомнения не возникло, что я — свободный человек, делаю что хочу, и я счастлива, потому что у меня все есть — родители заботятся, парни ухаживают, даже обручиться успела, жених детей хочет… смешно, что именно ради своего жениха я сюда и попала, чтобы вылечить его, несчастного. А в прошлом месяце слетала домой, встретилась с «любимым»… это какой-то кошмар… ну прекрасно, конечно, что он теперь здоров, только меня теперь в дрожь бросает при мысли, что если бы не его внезапная болезнь, то ничего этого бы не было – ни встречи с вербовщиком, ни контракта, ни обучения, а была бы я сейчас женой вот этому агрессивному, туповатому мужчине с железобетонными взглядами на мир, в котором мне уделялась почетная роль домохозяйки, свиноматки и обслуживающего персонала…
Максимум, что можно ожидать от людей, это что они ничего не скажут, хорошего они сказать не могут, такой вариант у меня не запрограммирован. Поэтому если вдруг мне что-то приятное говорят, у меня тоже ступор — я не знаю, как реагировать, кроме стыда и желания доказать, что они ошибаются. У меня и ужас от этого возникает, и освобождение — что я наконец осознала, насколько я больна. Была больна… И конечно я хочу никогда больше не возвращаться в это болото, и когда такое желание возникло, я его тоже восприняла ненормальным — потому что так я «высовываюсь». Пиздец, вот вроде и ясность есть, что это все бред — а реакции не меняются, как такое может быть вообще?»
— Харм! – я закрыл тетрадь и поставил ее обратно на стеллаж, даже не посмотрев на имя автора.
Позади раздался шорох, и я обернулся — из-за стеллажа позади меня высунулась голова какого-то парня, и тут же засунулась обратно. Оказывается, он сидит там на полу, прислонившись к боковой стене стеллажа, и я его не видел.
— Что? – появился Харм.
— Тут везде… что-то толковое, осмысленное написано, открытия, изменения… это у всех так?
— У всех тех, чьи дневники тут.
— А остальные? Есть те, у кого ничего не получилось?
— Конечно. Если у человека ломка, если он мучается, но пытается держаться, разобраться, ищет более или менее понятных и близких ему инструкторов, то чаще всего он справляется, а если ситуация выходит из-под контроля и кролик входит в штопор, то таких просто отправляют назад. Значит эта инвестиция не оправдалась, вот и все.
— Архив доступен всем, в том числе и кроликам?
— Да, всем.
— Но ведь тут… просто невозможно… тут так много всего, как в этом… как этим воспользоваться?
— Есть каталог, в котором учтен каждый дневник и проставлены тэги. Если ты хочешь найти записи по конкретной теме, ты находишь соответствующий тэг и ссылки на конкретные страницы конкретного дневника, идешь сюда и читаешь. Ну то есть ты можешь и на компьютере все прочесть, дневники оцифрованы, но иногда, когда встречаешь что-то особенно близкое, то хочется как бы прикоснуться к этому человеку, и тогда приятно прийти сюда, взять его дневник, листать страницы, исписанные его почерком, увидеть – с чего началось, чем кончилось…
— Это грустно?
— Что именно… не понял, что грустно?
— Ты говоришь об этом с грустью.
— А… ну… наверное, что-то есть. Странное чувство, разве ты его не испытываешь? Рукопись человека, слепок его жизни тут, отражение его борьбы с собой, мучительных сомнений, открытий, и этот человек ушел в свою жизнь, унеся с собой все то, что тут пережито и понято, и его жизнь как-то складывается, ну вот… от этого странное чувство покинутости, что ли… я не чувствую себя одиноким, но это чувство все равно есть.
— Так а что мешает тебе встретиться с тем человеком и узнать, как он живет?
— А… так ты не знаешь? Ты можешь почитать наши правила, Макс, прямо у входа синяя книжка.
— Да, я собирался. А что за правило ты имел в виду?
— Встретиться невозможно. Покидая школу, человек покидает ее навсегда. У него нет способа сюда вернуться, так как местонахождение школы строго засекречено, у него нет никаких контактов с инструкторами. Выйдя из школы, кролик больше не имеет с нею никакой связи. Друг с другом они могут общаться, если обменялись контактами, пока жили тут. Некоторые так и делают.
— Выглядит странно…
— Такие правила.
— А кто их установил? Кто вообще придумал школу, кто…
— Это лишнее, — Харм отрицательно покачал головой. – И не спрашивай. Ты вот что… тебя Ларс утром спрашивал.
— А что же он не нашел меня в коттедже?
— Не хотел, значит. Значит не срочно. Попросил меня сказать, чтобы ты поднялся к нему, это в этом же здании, четвертый этаж.
— Иду.
Проходя мимо стеллажей, я снова пробежался по ним взглядом и снова ощутил эту прохладную сдавливающую горло бесконечность. Но ведь я могу дать Тине свой мэйл, и тогда мы с ней встретимся. Если она захочет. Надо только еще раз с ней пересечься, и поскорее, а то вдруг меня отсюда уберут так же внезапно, как притащили…
Ларс сидел за большим столом и что-то печатал в компьютере. Бросив на меня взгляд, он кивком предложил сесть в кресло и продолжал активно стучать по клавишам. Наконец он закончил и откинулся на спинку стула.
— Зачем я тут, Ларс?
— Хм… то же самое хотел спросить у тебя…
Я не нашелся, что ему сказать, но мне показалось, что продолжение все-таки последует.
— Мы закрываем экстремальную часть проекта, — помедлив, продолжил он, — и если хочешь, можешь успеть напоследок поработать с кем-нибудь.
— С кроликом?
— С кроликом без контракта.
Я подошел к дивану и уселся на него.
— А почему они без контракта? – вяло поинтересовался я, выбирая себе персик поаппетитнее с журнального столика.
— Ну… видимо потому, что им никто и не предлагал его заключать, вот они и без него. Логично?
В том, как он со мной говорил, сквозили какие-то скептические нотки, словно он меня не воспринимал особенно всерьез.
— Тогда на каких условиях они тут находятся?
— В остальном, на тех же, на обычных. Они накапливают определенное количество баллов и становятся свободными. Просто они ничего не получают взамен.
— Что же тогда мотивирует их приезжать сюда и оставаться, накапливать фрагменты? Интерес к самому процессу?
Ларс задумчиво почесал подбородок, упер взгляд в стол, затем снова поднял его на меня.
— Их мотивирует то, что другого выхода у них нет.
— То есть… постой, но ведь мне сказали, что здесь все находятся по контракту…
— Здесь – да. Но рядом есть другой лагерь, где находятся те, кого мы просто туда переместили и поставили им ультиматум: накапливаешь фрагменты, получаешь свободу.
— То есть вы их все-таки похищаете?
Ларс хмыкнул и немного устало вздохнул.
— «Похищать», это значит «лишать свободы», ты так это понимаешь?
— А как еще это можно понимать?
— Макс, в чем, по-твоему, разница между шпионом и разведчиком?
— Эту байку я знаю:) Разведчик – это свой. Шпион – это чужой разведчик.
— Вот именно. Ты говоришь о лишении свободы, и я вообще несколько удивлен… не думал, что мне придется обсуждать с тобой такие вещи… именно с тобой – не ожидал.
Он наклонился вперед, положил локти на стол и вперился в меня довольно-таки недружелюбным взглядом.
— Тебя мне порекомендовал человек, от которого я всегда ожидаю только в высшей степени адекватные вещи…
— И поэтому я еще тут?:)
— А что тут смешного, Макс? Да, поэтому ты тут. А ты думаешь, мне приятно тратить свое время на то, чтобы объяснять тебе банальности? Может быть ты по своему складу характера философ, я не знаю, ну или поэт, и тебе приятно посидеть, неторопливо поболтать о том, о сем…
— Я бы так не сказал… — попытался защититься я, но это не произвело на него заметного впечатления.
— Какая нахрен у людей свобода, Макс? – его тон стал более жестким, а голос – более громким. – Откуда у них свобода? Где ты видел свободных людей. Они рождаются в рабстве, вырастают в рабстве и живут в рабстве. Где тут свобода? Вот рождается ребенок. Он что, свободен?? Его кто-то спрашивает, с кем он хочет жить? Ему предлагают варианты? Его учат защищаться от догматических суждений и слепых уверенностей? Ему промывают мозги, его делают не просто рабом, а добровольным рабом. Его делают самодостаточным и автономным рабом, так что даже если он благодаря стечению обстоятельств окажется вне непосредственной угрозы насилия, он будет насиловать сам себя в соответствии с теми заповедями, которые в него вбили. И это свобода?
Он снова откинулся на спинку кресла, скрестил руки на груди, упер взгляд в стол, а потом снова поднял его на меня.
— Да, представь себе, у нас есть специальная программа. Я нахожу интересного ребенка или подростка и попросту забираю его, привожу сюда. Против его воли. Не спрашивая его о его желаниях. Это похищение по-твоему? Это похищение похищенного. Ограбление грабителя. А теперь давай посмотрим – что происходит с этим ребенком тут. Тут он подвергается насилию. Это, по-твоему, плохо? А что было бы для него лучше? Оставаться дома, где его насилуют родители, учителя и прочие мудаки? Мы тут… мы тут сотни часов потратили на то, чтобы создать программу адаптации, чтобы научить ребенка думать своей головой, чувствовать, воспринимать как высшую ценность насыщенность своей жизни, свои радостные желания и интересы. А сколько блять часов потратили на это обычные родители, а? Сколько блять часов, суток и месяцев они потратили на то, чтобы исследовать вопрос о том, как наиболее эффективно содействовать творческим, поисковым инстинктам ребенка? Я тебе скажу сколько. Ноль! Ноль месяцев, ноль недель, ноль дней и ноль часов. И почему? Да потому, что у них попросту и нет такой цели. Их цель – воспитание раба, причем любой ценой. Карательная детская психиатрия или обдалбывание религией или прямое психические насилие или еще более прямое физическое насилие – вот, блять, их арсенал. И я, значит, совершаю «похищение»?
Он глубоко вздохнул, забросил ногу на ногу и стал потирать подбородок, словно стараясь успокоиться.
— Представь себе, что современный врач, хирург, приходит в дикое племя, оторвавшееся от цивилизации на тысячи лет. И он видит, что люди болеют фурункулезом – по всему телу у них огромные гниющие нарывы, и надо как можно скорее их вскрыть, промыть, поставить дренаж, провести обеззараживание. Он берет нож, хватает первого попавшегося ребенка и режет. Представь себе реакцию дикарей? Ребенок плачет и вырывается, а мужик огромным ножом режет его тело! Гнойные нарывы на психике детей не менее ужасны и опасны для жизни, просто они незаметны. Детей калечат, ломают, пытают запретами и тупым насилием, и их психика поражена гнойными фурункулами, которые остается вскрыть лишь хирургически. Мы принуждаем детей прекратить пытать самих себя. Мы принуждаем их перестать быть рабами и искать свои желания. Иногда мы принуждаем их делать те действия, в которых они впоследствии весьма вероятно найдут свои интересы. Это грязное дело, да. Насилие – это всегда грязное дело. Хирургия тоже грязное и кровавое дело. Хирург весь вымазан в крови и гное, и если его пациент обычно лежит бесчувственный под гипнозом, то наши пациенты страдают у нас на глазах, что делает наш труд еще более трудным делом.
— Не понял насчет принуждения к тому, что им может оказаться интересным…
— Ну что тут непонятного, господи? – Ларс метнул на меня раздраженный взгляд, но сдержался. – Представь себе жизнь свободного человека. Ему как правило приятно заниматься и физической активностью, и тренировать свой ум, и заниматься сексом, и строить что-то свое и так далее. Фактически, мы заставляем их вести тут такой образ жизни, какой у них мог бы быть, будь они здоровыми людьми. Например в зачет им идут выученные слова иностранного языка, и они вынуждены учить их. Они не смогут выйти отсюда, пока не накопят нужное количество фрагментов по самым разным направлениям, и они просто вынуждены устранять свой перекос в развитии. Да, они делают это не по своей воле, но поскольку сами по себе эти занятия обычно свойственны психически и физически здоровым людям, то именно поэтому с высокой вероятностью в процессе выполнения всех этих действий в них и просыпается интерес. И еще и потому, что они пересекаются с другими детьми, в которых интересы уже проснулись. И потому, что мы готовы сколько угодно с ними разговаривать, объяснять, показывать на своем примере и так далее. Постепенно они начинают словно выпрямляться, поднимать голову, оживать, хотя это и происходит все не по их воле… и на кой хуй, скажи ты мне, ты вообще тут, если я должен объяснять тебе такие прописные истины?
Похоже, я напрасно решил, что он старается успокоиться…
— Мне понятно то, что ты говоришь, Ларс, — примирительно сказал я. – Но ты понимаешь, что формально, это преступление, причем очень тяжкое.
— Разумеется, это преступление. Так же как освободить негра-раба, отняв его у хозяина, было преступлением. Я не закрываю глаза на то, что эта деятельность крайне рискованна, именно поэтому мы тщательно предохраняемся – это и содержание этого места в полной тайне даже от кроликов по контракту, и мы берем только детей из бедных семей в бедных странах, где всем вообще почти все пофиг, и никто никогда не займется всерьез поисками пропавшего ребенка, особенно если ребенок исчез из детского дома.
— Ты мне предлагаешь взять какого-нибудь ребенка и поработать с ним? Кого-то из тех, кто у вас тут есть?
— Нет… на самом деле этого я тебе не предлагаю.
— Но ты же сам сказал…
— Ты хочешь мне напомнить, что я тебе говорил? – вкрадчиво уточнил он, и я понял, что снова нарвался. – Спасибо, друг, за помощь, но я пока еще в здравом уме и не нуждаюсь в твоих напоминаниях.
— Тогда зачем ты мне предлагал взять кролика?
— Чтобы посмотреть на твою реакцию.
— Хм… понятно…
Ларс смотрел на меня в упор тяжелым взглядом, постукивая пальцами по столу. Было такое впечатление, что он в раздумьях, в нерешительности. Что-то такое он решал на мой счет, но что… у меня не было ни малейшей догадки.
— Черт его знает… — пробормотал он, продолжая совершенно бесцеремонно меня разглядывать. – Черт его знает…
И тишина.
— Пусть сам разгребает, если он так уверен в тебе, — произнес он, непонятно к кому обращаясь. – Что я, в конце концов, это его решение…
— Ты имеешь в виду информатора? – догадался я.
— Я не буду против. Сага считает, что ты нормальный парень, Харму ты понравился, мне ты кажешься размазней, но… в общем гнили в тебе нет, а это, в конце концов, главное.
— Главное для чего?
— Для того! – не очень конструктивно ответил он, но это его, похоже, совершенно не смущало. – Ну почему именно я должен все это тебе говорить?
Мне стало понятно, что он в любом случае говорит сам с собой, и моего участия тут особенно не требуется. Мной овладело прохладное спокойствие, было приятно вслушиваться в щебетание птиц, я встал и подошел к окну, пытаясь разглядеть их на ветвистом дереве прямо напротив. Но найти на дереве птицу ничуть не проще, чем разобраться в монологе Ларса.
— Он не может тебя сохранить тут.
Я обернулся. Его интонация слегка изменилась, и стало похоже, что теперь он говорит со мной.
— В каком смысле сохранить?
— В том смысле, что ты ему неинтересен в такой степени, чтобы взять тебя к себе и, таким образом, автоматически защитить от проблемы, в которую ты вляпался там, в Чили.
— Значит я возвращаюсь обратно, к Фрицу и его команде? И каждый день снова буду умирать?
Нельзя сказать, чтобы эта перспектива меня порадовала, но сдаваться я в любом случае не собирался. Значит, придется дальше бороться, исследовать… не так уж и плохо в конце концов.
— Почти, — он выпрямился в кресле и, немного наклонив голову, воззрился на меня. – Есть вариант.
— И?..
— Одним ударом можно убить двух зайцев.
— Я не люблю убивать зайцев, — поддел я его, точнее – попытался поддеть, так как он совершенно не отреагировал на мою детскую попытку.
— Есть другой способ автоматически решить эту проблему.
— И?..
— Твоя проблема связана с тем, что ты очень смутным, запутанным образом переплелся хуй знает как с тем, что непосредственно связано с Землей. Но об этом меня не спрашивай, я ничего не знаю, спрашивай у него…
— Ты мне предлагаешь улететь на Луну?:) Или в Туманность Андромеды?
— Звучит смешно, да, наверное, но представь себе, это было бы неплохим решением проблемы… но на Луну не получится, сорри…
— Ничего, я не в обиде… Хотя жаль, я бы там построил поселение:)
— Да… вот именно…
— Что?
— Вот именно, говорю. Поселение. А знаешь, ты и в самом деле, кажется, неплохой парень… пожалуй, не самый плохой вариант…
— Вариант для чего?
— Вариант для чего…, — повторил он за мной, затем глубоко вздохнул, встал с кресла, нарочито медленно, как мне показалось, обошел стол, подошел ко мне, держа руки за спиной и напомнив мне карикатурного Сталина из пропагандистских советских фильмов, затем выдержал паузу, приоткрыл рот, закрыл его и снова взял паузу, после чего с шумом выдохнул воздух, положил мне руку на плечо и совершенно простым, обыденным тоном произнес, — ты летишь на Марс. В один конец.