— Прочти столько, сколько захочешь, — Сага появилась, как привидение, откуда-то из-за пушистой араукарии, и неожиданно кинула мне пухлую тетрадь.
— Что это?
— Дневник Тины. Ты ей понравился, она тебе тоже, почитай, чтобы лучше ее понимать.
— Тина пишет дневник… тут немало.
— Немало, я и говорю – пролистай, прочти то, на что наткнется взгляд. Кролики обязаны вести дневник. Ежедневно, в любое время дня, они обязаны потратить минут пятнадцать-двадцать, чтобы записать свои впечатления, выставить оценку насыщенности своей жизни. Некоторые выбирают писать в тетради, некоторые – в компьютере.
— Насколько я понимаю, эти дневники потом остаются тут у вас?
— Естественно. Можешь покопаться в архиве, там… там целые жизни.
— Но ее дневник…
— Здесь не институт благородных девиц, Макс, — перебила она меня. – Сходи в офис, прочти типовые договора с кроликами, а то ты пока что слабо тут ориентируешься.
— Да, схожу.
— Найди там Харма, он все покажет. На территории школы нет ничего, что принадлежит кроликам, включая их дневники.
— То есть я могу прочесть любой дневник любого кролика?
— Да. Кролики здесь не на курорте, они в рабстве. Они продали свое тело и свою душу на определенных условиях, чтобы получить в обмен то, что для них важнее. Потом верни Тине… ты ей понравился, правда. Значит ты можешь на нее влиять, имей в виду.
— Я… да, имею…
Интереснее всего было начать с самого начала, но объем тетради показался мне слишком большим для того, чтобы сейчас вот так сесть и последовательно все прочитать. И все-таки я открыл самое начало и увидел какое-то хаотичное нагромождение записей, как будто записи вели несколько человек, иногда даже почерк казался разным. Читать написанное было трудно, мысли прыгают, иногда обрываются незаконченными, в общем видно, что человек близок к паническим состояниям, поэтому я пролистал первые пару десятков листов, предполагая, что еще успею вернуться к самому началу, пока не добрался до страниц, исписанных уже спокойным, ровным почерком.
«То ли дело в том, что сегодня какой-то особенно свежий ветер, то ли в том, что изменилось мое настроение – все воспринимается немного новым, немного не таким, как вчера. Я пытаюсь понять, в чем это новое – прислушиваясь к стуку дождя по стеклу, смотря в окно на свежие, омытые дождем деревья и серо-стальное небо – чтобы понять, дело совсем не в них.
Что-то новое родилось во вне, внутри меня – слабый, едва уловимый зов, дающий всему вокруг привкус сладковатого предвкушения – превращающийся в сладкое изнывающее нетерпение, если немного отдаться ему. Странно – это нетерпение и приятно, и пугает одновременно. Оно ассоциируется с образом пропасти, затерянной где-то в горах – хочется поближе подойти к ней, чтобы рассмотреть, и в то же время есть иррациональный страх. Кажется, что если подойти слишком близко, то она меня как-то затянет, заберет к себе, я перестану быть привычной «собою», и что будет дальше — неизвестно. Мне нравится этот страх – он так противоположен привычной обыденности – и нравится с ним играть: испытывая его то совсем немного – так, чтобы он оставался просто легким волнением, то немного погружаясь в него, чтобы начало зарождаться это оглушающее ошеломляющее чувство, которое он дает. Дальше сделать шаг я не решаюсь: мне начинает казаться, что вот что-то произойдет – мне кажется, что я перестану быть собой, что-то сильно изменится, и я останавливаю все в страхе перемен. Я просто играю с ним. Наверно, неверно называть это «страхом», потому что это в основном приятно, но я не знаю, как еще можно назвать это первобытное тянущее чувство.»
Я перелистнул еще десяток страниц.
«Сложно сидеть и заниматься привычными делами – сложно вообще заниматься чем-либо бытовым – я быстро начинаю засыпать, а засыпать не хочется. Я засыпала всю свою жизнь, пока не превратила ее в один равномерный сон – и хочется урвать моменты, в которых есть что-то настоящее, а не сонное существование. Это легко с музыкой – в некоторой музыке много настоящего, живого – и мне иногда так хочется, чтобы песня не кончалась, хочется вобрать в себя всю мелодию, сжиться с ней — жить ею и после окончания.
Я помню, что эта песня кончится, и что при втором, третьем прослушивании уже возможно не будет такого яркого эффекта — поэтому я прослушиваю каждую песню только по одному разу, вбирая в себе по капле это настоящее, решительное.
Иногда, когда мелодия заканчивается, я внутренне замораживаюсь, как будто не веря, что могу продолжать испытывать это чувство и после ее окончания. Сейчас так и произошло – после песни чувство ушло. Я вгрызаюсь внутрь себя, разрываю что-то плотно-серое — то, что скрывает и сковывает важное, настояще-приятное – сначала я не верю, что могу что-то обнаружить за этой плотной пеленой – но быть без настоящего настолько до слез невыносимо, настолько тускло и серо, что хочется просто попробовать – взять и попробовать разметать все, что мешает, а там будь что будет. Ну как можно долгое время жить без этого и считать, что это и есть жизнь? Сколько лет может продолжаться такой самообман? Это ведь может продолжаться десятилетиями, если не столетиями – можно вот так всю жизнь прожить, не подозревая, что на самом деле жизни не было. От этого страшно. Опять этот первобытный, пробуждающий страх, от которого невозможно просто сидеть на месте, хочется что-то сделать. Что?.. Побежать или закричать – совершить что угодно резкое, чтобы продолжать прорывать пелену, которая уже опять начинает окружать с каждой обыденной, привычной мыслью или действием. Слезы, долгие яростные слезы от осознавания происходящего намного приятней, чем просто сидение за телевизором. Не хочу, чтобы было как раньше. Не хочу, не могу, не имею права. Не могу оставаться предателем по отношению к себе. Но что-то мерзко-слащавое нашептывает, что это просто временный всплеск, что я наверно останусь, и «ничего не получится». Хочу утопить, убить это и переступить через него, оставив его позади.»
Читать было приятно, как будто соприкасаешься с живым человеком очень непосредственно, очень прямо. Я пролистнул еще немного.
«У меня есть восприятие огромной нависшей жопы, через которую не знаю, как продраться. Она нависла, и я через нее ничего не вижу, не чувствую. Я чувствую себя беспомощной, сломленной, сдавшейся, и только какие-то отголоски желания жить продираются через это. Вот то главное, что есть: сломленность, подавленность и смирение с этим. Смирение – это самое ужасное, это конец всему. Я даже не рыпаюсь.
И я почти никогда не хочу продираться через это смирение.
Мне нужно обдумать, прочувствовать эту ясность – меня продолжает убивать смирение, желание быть хорошей тихой девочкой, серой мышкой. Которая никуда не лезет, не высовывается, а тихо себе сидит. Тихое такое, невинное, медленное самоубийство.
Можно продолжать ослеплять себя уверенностью, что все ок, и я потихоньку меняюсь, но это убийство, это нечестно. Я ведь клевая, я могу быть живой, могу быть очень счастливой – ну зачем такая несправедливость и самоубийство? За что? Чем я это заслужила? Откуда такая ненависть к себе, желание себя убить и затоптать? Раз что-то не получилось в первый, второй раз – что, теперь мне нужно себя сдавить и затоптать?
Желание быть серой мышкой не так безобидно, как я представляла. За ним стоит настоящая ненависть к себе, жестокое желание себя подавить, сломать, отношение к себе, как к уроду какому-то. Я думала, почему есть такое отношение, откуда у него корни, и поняла, что у меня есть беспричинная уверенность в том, что я не должна существовать. И чувство вины за то, что я все-таки существую. Желание себя задавить — это такой вариант достижения не-существования. Это самоубийство, просто очень медленное, и для обычного человека похожее на обычную жизнь.»
Да, видимо тут все ей дается не так просто, как показалось сначала… Я перелистнул еще дальше.
«Никогда не забуду это чувство. Меня накрывают, обнимают и окутывают со всех сторон теплые волны спокойствия, доброжелательства и любви, в которых я могу полностью расслабиться и ничего не бояться. В этих волнах настолько хорошо, и мне кажется, что в них заключено основное, что я когда-либо хотела – вот это спокойствие, эта любовь, эта уверенность, что я могу полностью расслабиться и доверять – и хочется, чтобы это никогда не покидало меня.»
«Понимаю, что совсем себя не знаю, и вообще очень плохо понимаю, чего хочу и куда меня тянет, и возникает любопытство и влечение к существу, которого привыкла считать собой, пропадает интерпретация, что оно неприятное, что его нужно подавлять и держать в узде».
«Наблюдала несколько раз за чувством собственной неполноценности, ущербности. Сижу, занимаюсь чем-то, все ок, и тут оно возникает ни с того ни с сего — переживается как что-то сдавливающее, удушающее, сопровождается уверенностью, что мне нужно спрятаться, засунуться обратно в жопу и быть пассивной. Какая-то ослепляющая зараза. Никаких оснований нет, просто сдавливающее желание спрятаться — на пустом месте.
Меня удивляет, что оснований нет, а я этому подчиняюсь и покорно прячусь. Это сопровождается уверенностью «меня уже слишком много, я слишком активна». Значит, это один из способов, которым я ограничиваю свою активность, и еще было бы понятно, если бы я испытала стыд за что-то конкретное. Удивляет именно то, что ничего провоцирующего, никакой причины нет, а я подчиняюсь ущербности в поведении и пытаюсь быть тихой, скромной — просто потому, что так привыкла.»
Я закрыл тетрадь и пошел в офис на поиски Харма. Хотелось читать понемногу, чтобы не мешать процессу возникновения собственных переживаний и воспоминаний. Потом прочту еще, а пока, наверное, просто верну ей дневник. Интересно обойти территорию, осмотреться, обнюхаться. И еще… вдруг возникла уверенность, что все эти мираж.
К вечеру стало немного попрохладнее, и только тогда я понял, что зря целый день гулял по территории школы, не замечая жары, вовлеченный в разные впечатления. Возникла заторможенность, размазанность, какая всегда у меня бывает от чрезмерного перегрева, и я забрался в ванну в своем коттедже. Коттедж был офигенным – двухэтажный, с большой верандой на крыше, со всех сторон густо обросший «буддовыми» бамбуками и невероятно пушистыми кустарниками высотой в два метра. Пройдя сквозь проход в этой чаще, попадаешь в небольшой дворик с мелким прудиком, и лучи вечернего солнца отражаются от белоснежного камня, которым выложены стены коттеджа.
Внутри – все, что может быть нужно человеку. Паровая комната, сауна, зал, спальня, небольшая кухня, много свободного пространства и очень высокие потолки в главном зале. Тут совершенно не чувствуется, что ты в помещении, но если хочется оказаться в тесном и уютном месте, можно уйти в спальню или кабинет. Пожалуй, кое какие идеи я бы отсюда позаимствовал для своих вилл… С удивлением я обнаружил комнатку высотой в полтора метра, в которую можно было залезть на коленках через небольшую дверцу. Пол и все ее стены были обиты пушистым ковром, мягкий свет равномерно заливал ее, и здесь можно быть читать или валяться с компьютером или трахаться и чувствовать себя ребенком в убежище.
Мираж.
Это слово снова и снова появлялось у меня в голове, так что в конце концов я уже не мог гнать его прочь.
Во всем том, что я видел вокруг себя, было что-то неестественное, странное, надуманное. А может и не во всем, а только кое в чем важном, но я никак не мог выделить в окружающем мире фальшивый элемент. Своим инстинктам я доверял вполне, но вот чего-то мне не хватало – то ли внимательности, то ли сосредоточенности, то ли информации.
Нет, все было вполне правдоподобно. Это в самом деле была школа, и она в самом деле работала согласно своим законам. Я покопался в архиве, потрясенный стеллажами, заполненными дневниками. Харм сказал, что дневники в основном ведут письменно, потому что когда пишешь от руки в тетради, имеешь дополнительную степень свободы и самовыражения, и в самом деле, каждый дневник, который я брал, представлял собою не просто совокупность записей, а некий особый стиль самовыражения. Наклеенные фотки, записи, сделанные разноцветными фломастерами, вклеенные листья деревьев, распечатки из новостных лент, и прочее и прочее. Я согласился с тем, что такой дневник несет в себе гораздо более выраженный отпечаток личности, чем голый компьютерный текст.
И Харм был вполне естественным, хотя и прикольным – эдакий двухметровый мамонт, при этом передвигавшийся вполне даже изящно и легко. Он казался слишком худым из-за своего высокого роста, но похоже, что мышц у него было достаточно. Наверное, такой мог бы подавать под двести километров в час… В его глазах не было потаенной отстраненности, не было сомнений в естественности его интонаций.
Нет, это не то.
Сага выглядела существенно более отстраненной, но, опять таки, не лживой.
Все было в полном порядке, и все же что-то поддерживало горение красной лампочки в моей голове. Где-то что-то было не то… и почему-то это вызывало тревожность. Надо залезть в ванну…
Я давно уже понял, как добиться того, чтобы ложиться спать не позже полуночи. Утром и днем – активная жизнь, активная и физически, и мысленно, и эмоционально, а не позже одиннадцати я залезаю в горячую ванну, валяюсь там и смотрю кино, и никакого интернета, никаких связей с внешним миром. Только парение в горячей воде, простенький очередной сериал, легко плавающие мысли и чувства, рядом есть блокнот, если в голову приходит что-то интересное и хочется записать на будущее… и спустя час-полтора такого валяния приходит естественная и приятная сонливость. Зря я не предложил Тине спать вместе… странно, кстати, почему не предложил?
Я вылез из ванны и подошел к коммуникатору, который связывал собою все элементы школы, раскинувшейся, как минимум, на сорока или пятидесяти гектарах. Потыркавшись с ним минут пять, я понял, что вот так сходу врубиться не получается, а разбираться, стоя тут голым со стекающей на пол водой, уже не хотелось, поэтому я махнул рукой, и залез обратно в ванну. Адвокаты успешно плели нити заговора вокруг подозреваемых, за кем-то гнались и в кого-то стреляли, образы сегодняшних впечатлений плавно перетекали один в другой и причудливо смешивались с сюжетом сериала, и я понял, что пора спать.