Мягкие искорки света плавно опускаются вниз. Плавно и как-то неохотно, иногда даже подскакивая вверх, но в конце концов все же падая, и на смену им сверху приходят другие. Это ведь пылинки. Точно. Пылинки в луче солнца, широком и жарком, просто пылинки. Как странно увлеклись, утекли и расплылись мысли, опали. Это ведь случилось сразу после разговора с Коосом и информатором. У них ничего не вышло. Хитроумная тактика взаимного опознания ничего не принесла. Попытка определить основные параметры языка также не встретила ответа. Ему придется придумать что-то еще. Этому… норвежцу, как его… какое-то неудобное имя, тил… трил… или вообще как-то иначе. Лошадиное имя. Приятно и лениво одновременно. Жаркий и широкий солнечный луч. Это даже не луч, это взлетно-посадочная полоса. Я чувствую себя как-то странно, но приятно. «Чувствую себя соответственно своему состоянию»… откуда это? Из какой-то книги, которую прочел недавно. А какое у меня состояние? Не сообщается. Откуда же это? Кем не сообщается? Еще вчера я это где-то прочел и было смешно. Умная книга, неожиданные фразы, парадоксальные и смешные в своей язвительной остроте слова. Мне стали нравится такие книги. Жюль Верна или Гюго читать уже почти не хочется. Или Цвейга, или даже Джека Лондона. Слишком много эмоций, и если раньше это привлекало и захватывало само по себе, то теперь сразу возникает вопрос – по поводу чего все эти переживания и страсти, и каждый раз оказывается, что вся эта пена – на пустом месте, и я никак не могу им сочувствовать в такой ерунде. Острая мысль, четким движением взрезающая, вскрывающая, ясно обнажающая глупость или бессмысленность, ханжество или скудоумное обличительство – вот что интересно. И даже нарочитая эмоциональная скупость привлекает сама по себе в этих книгах.
Полоса солнечного света чуть сдвинулась. Солнце плывет так медленно и день тянется так долго, что за день я успеваю все. И все же, если вот так поваляться с пол-часика, то можно заметить это движение солнца, пробивающегося из-за щели в занавесках. Я не люблю, когда занавески задергивают плотно, не оставляя даже щели для света, но разве ей это объяснишь? Ей ничего нельзя объяснить, ничего и никогда. Это просто машина, тупая и самодовольная, поэтому я стараюсь как можно больше быть в саду, или парке, или на море.
Занавески…? Море? Откуда тут занавески? Какой сад? На Марсе ничего этого нет. Какое-то странное головокружение…
Я приподнялся на локтях. Да, занавески, шкаф. Моя раскладушка. Рядом – широкая кровать, на ней спит бабка, но днем тут никого, кроме меня, нет. Днем тут сплю я, потому что они считают, что мне это полезно, и спорить бесполезно, потому что это сделает отца несчастным, а потом они устроят мне травлю, и проще сдаться и поваляться тут с часик. Иногда я и в самом деле засыпаю, и тогда мне трудно заснуть вечером, но все становится проще, если утром я встаю сразу же, как только впервые проснусь. Утром никому до меня нет дела, все спят мертвым сном, и еще затемно я выскальзываю из квартиры и иду на море. В такую рань, еще до рассвета, там абсолютно никого нет в течение двух или даже трех часов. Даже центральные ворота на Хрусталку закрыты, и на пляж можно попасть с другой стороны, сверху, спускаясь по отвесной скале, цепляясь за металлическую решетку и специально вбитые крюки с клочками веревок. Волна возбуждения прокатилась по телу, дыхание стало быстрым. Если завтра я приду туда на рассвете, то может быть снова застану там его. Он выбирает место недалеко от спуска, чуть выше береговой линии, между двумя большими камнями, так что если проходить мимо, то можно его и не заметить.
Два дня назад я пришел почти затемно с книжкой, чтобы поваляться и почитать под звуки едва-едва плещущихся волн, и когда проходил мимо этого места, он окликнул меня и спросил время. На его руке были часы, но может они были сломаны? Зачем тогда он их носит? Я не знал точного времени, он улыбнулся и предложил сделать мне массаж. Зачем четырнадцатилетнему мальчику массаж? Его тело и так упругое и подвижное. Но отказывать взрослым неловко. К этому приучали меня всю жизнь, и всех моих знакомых детей тоже. Родители, родственники, друзья родителей, их коллеги или даже случайные знакомые… любой взрослый принадлежит к касте, отказывать которой неловко, спорить с ними – невежливо на грани грубости, не выполнять их просьбы – уже настоящее оскорбление. Поэтому… ну не нужен мне никакой массаж, но он же взрослый, и он улыбается, и он не столько спрашивает, сколько настаивает… от меня не убудет, и я киваю, и прохожу туда, на галечную полянку два на три метра между камнями. Там расстелено большое полотенце, на котором он лежит, видимо. «Тут я занимаюсь йогой и встречаю рассвет», произносит он, обводя рукой полянку. «Раздевайся, ложись, я сделаю тебе отличный массаж». Я раздеваюсь до трусов. Переодевать плавки при нем я стесняюсь. Пока я раздеваюсь, он достает второе полотенце и закрепляет его камнями на выступах больших камней, как занавеску. Теперь если кто-то и пройдет снизу, он ничего не увидит тут за занавеской. «Тут еще час минимум никого не будет», поясняет он, «но лучше занавеситься все равно, так спокойней».
Мне не мешают проходящие люди даже днем, когда их много, но я киваю ему. Если ему так спокойней, то и ладно.
Я встаю на полотенце, затем опускаюсь на коленки, и он подходит и кладет ладонь мне на спину, легко нажимая. Я ложусь. Массаж. Прикольно. Он начинает с моих плеч, разминает их, гладит спину, захватывает пальцами мышцы и немного выкручивает их и отпускает. Это в самом деле приятно. Проводит руками по бокам, нажимает пальцами вдоль позвоночника, и вдруг быстрым, легким движением спускает с меня трусики. От неожиданности я вздрогнул, но он уже массирует мою попку уверенными, сильными движениями. На попке ведь тоже есть мышцы, я об этом раньше как-то не думал.
Равномерные, плавные движения его рук усыпляют, умиротворяют, и я, подняв руки вверх, словно сдаваясь, поудобнее притер голову к полотенцу, сделав небольшую ямку в гальке под ним, и погрузился в какое-то полудремотное состояние. Сквозь эту дрему я чувствовал, как он полностью снял с меня трусики и аккуратно раздвинул мне ноги, чтобы удобней было массировать ляжки. Приятно, когда он берет ляжку сильной хваткой своих широких ладоней и сжимает ее, медленно отпуская. Приятно, когда он кладет обе ладони на мои ягодицы и сжимает их, то раздвигая, то снова сжимая, снова раздвигая… Его рука скользнула под живот, захватила мои яйца и хуй. Это приятно. И да, так намного удобней, когда теперь хуй лежит не под животом, а прямо между ног. Массируя мои ягодицы и ляжки, он теперь часто прикасается к яйцам и хую. Интересно, понимает ли он, что это мне приятно?
Я то погружаюсь глубже в дремоту, то выныриваю. Вынырнул… его руки сжимают мои ляжки, нырнул… вынырнул… — его руки гладят спину и попку… нырнул… вынырнул – его руки… странно, я их не чувствую, но есть странные ощущения… а… так вот где его руки… пальцами одной руки он делает с моим хуем то, что я и сам делаю, когда мечтаю о девочках. Мягкие, скользящие движения вверх и вниз, и мой хуй уже сильно стоит. И его вторая рука что-то странное делает с моей попкой. Мои ягодицы раздвинуты, и приятно-напряженное ощущение прямо в дырочке. Еще десять секунд, и я понимаю, что хотя его ладонь и лежит на попке, один его палец проник прямо в дырочку. Волна неловкости поднимается, но мне неловко не только из-за того, что происходит, но и неловко дать понять, что происходит что-то стыдное.
Его палец проникает еще глубже и вдруг прямо внутри попки возникает острое, яркое наслаждение. Его палец двигается мягко, плавно массируя какое-то местечко внутри, от чего становится невыносимо приятно, и мой хуй становится абсолютно твердым. Он продолжает ласкать пальцами мой хуй, легко скользя ими по шкурке, по оголенной головке, и наслаждения в попке и хуе сливаются воедино, и я понимаю, что сейчас случится что-то такое, от чего мне будет уже совсем стыдно. Я невольно напрягаюсь, пытаясь остановить это, и моя попка лишь сильнее обхватывает его палец, и, словно поняв смысл этого, он берет мой хуй целиком в свою ладонь, и я сдаюсь, потому что ничего другого я уже сделать и не могу, и мой пульсирующий хуй начинает выбрасывать одну горячую струйку за другой прямо в его ладонь, и моя попка уже без всякого моего сознательного контроля двигается вперед и назад, быстро, спазматично, совершенно бесстыдно и откровенно, и его палец массирует меня изнутри, и от этого оргазм становится очень и очень долгим, совсем не так, как бывает, когда я дрочу сам себе.
Сперма уже давно не выплескивается, и мой хуй уже не такой твердый, но я продолжаю двигать попой, насаживаясь на его палец, вокруг которого продолжают растекаться волны наслаждения, и я не хочу, чтобы это прекращалось, и он это понимает и не останавливается, и вдруг снова накатил оргазм, хотя хуй по-прежнему мягкий и не выплескивает сперму. И этот второй оргазм даже сильнее первого. Он сильнее меня самого, и я выгибаюсь всем телом, напрягаюсь до звона в мышцах и не могу удерживать громкий протяжный стон, и это тянется долго, очень долго, невыносимо долго, так долго, как никогда не бывает при обычном оргазме, и наконец я уже не могу это выносить, тело начинает расслабляться и он отпускает попку, накрывает мое тело краем широкого полотенца. Он садится у моего лица и гладит мне голову. Тепло, уютно и спокойно. Я открываю глаза и наши взгляды встречаются. Он успокоительно кивает и продолжает гладить левой рукой меня по волосам. Мой взгляд скользит вниз и я вижу большой, крепко стоящий хуй, по которому двигается кулак его правой руки.
Он раздвигает ноги и придвигается вплотную к моему лицу. Его хуй кажется огромным и красивым. Иногда он перестает дрочить и наклоняет его прямо к моему лицу, легко прикасаясь глянцево блестящей влажной головкой к щеке, губам, носу, затем он снова обхватывает его и дрочит.
Внизу раздается шорох шагов. Какой-то еще один любитель утреннего моря проходит внизу, и мне весело от того, что никто не догадывается о том, что тут происходит. Я приоткрываю рот, чтобы сказать ему шепотом об этом, и в этот момент он прислоняет головку прямо к моим губам. Я открываю рот пошире и беру головку в рот. Значит, это вот так ощущается – головка большого хуя во рту. Он закрывает глаза и я понимаю, что ему очень приятно, и мне хочется сделать ему еще приятней, и я облизываю головку широким языком, а потом подтягиваю тело повыше и беру его хуй так глубоко в рот, как это позволяет мне горло. Я никогда этого не делал и даже не видел, но мое тело словно само знает, как делать приятно. Я представляю, что сосу свой собственный хуй и от этого начинаю понимать, как мне бы хотелось, чтобы сосали мне, и наслаждаюсь тем, что могу делать так приятно.
Мышцы на его ляжках ощутимо напряглись и кубики мышц на животе проступили четче. Он открыл глаза и положил руку мне на лоб, отстраняя меня, но я покачал головой, крепче охватил его попу левой рукой, и яйца правой, и стал сосать резче, сильнее. Я знал, что сейчас будет, и хотел этого, и испытал необычное чувство восторга и даже благоговения, когда мощные струи ударили мне в небо. Я продолжал сосать, чувствуя, как его пальцы вцепились в мои плечи. Я не думал, что рот наполнится спермой… так быстро, но ведь он весь занят толстым хуем, так что это не удивительно.
С некоторой опаской я сделал глоток, второй, а его хуй продолжал выбрасывать струйку за струйкой, и мой рот наполнился снова, и я снова сделал пару глотков. Описать вкус его спермы было сложно. Что-то совершенно новое, не похожее ни на что другое… сильно возбуждающее, и если завтра я встану рано утром, я снова пойду на пляж, и все это снова сможет повториться.
В коридоре раздались шаги, и я с сожалением убрал руку от стоящего хуя. Интересно, что в рассказе… этого… как же его имя… симпатичный страстный мальчик… на «к» его имя… мальчик? Но ему двадцать лет! Десятилетку, ну двенадцати-четырнадцатилетку я назвал бы мальчиком, но двадцатилетнего парня? Почему я воспринимаю его как мальчика? Почему я забыл его имя? Почему я вообще знаю его? Откуда? В его рассказе он тоже кончил мужчине в руку, и мне сразу же вспомнилась история моего детства… какого еще детства? Эта история на пляже была только позавчера…
Голова немного закружилась, и окружающая меня обстановка комнаты словно съехала куда-то набок, детали смазались, словно на картинах импрессионистов, и поверх нее стали появляться в резких чертах картины какого-то другого мира. Красные пустыни, голубые глазки девочки, смотрящей на меня влюбленно и открыто, блестящий на солнце фасеточный хрустальный купол…
Шаги приблизились и я автоматически вытащил обе руки из-под одеяла. Было омерзительно, с каким выражением на харе они стали бы протокольным голосом напоминать, что руки надо держать поверх одеяла. Я усмехнулся, представив себе их реакцию, если бы они видели, чем занималось позавчера на рассвете их чадо, которого они так фанатично ограждали от непотребных развлечений, и в этот момент еще острее захотелось, чтобы все это случилось еще раз. Он явно не местный, курортник, приезжающий погреться на крымском солнце, загореть тут дочерна и потом производить впечатление на остальных своими перекатывающимися мышцами и замысловатыми йогическими позами. Ну и чтобы поохотиться тут за местными мальчишками, приходящими стайками и поодиночке понырять за крабами и мидиями, и не отказывающимися от такого редкого впечатления, как массаж от мужика-йога. Кто знает, сколько местных мальчиков уже почувствовали что-то кроме массажа? Но улов в виде одиночного туриста-мальчика в любом случае был для него неожиданным.
Дверь в комнату приоткрылась и показалось лицо тетки. Пару секунд она с застывшим выражением смотрела на меня, затем вдруг ее лицо приобрело вид полного сумасшествия, глаза округлились, челюсть отвалилась, и она истошным голосом завопила.
— Ольга! Володя! Быстрее сюда, быстрее! Он очнулся!
Продолжая орать, чуть не захлебываясь, она ворвалась в комнату и нависла надо мной.
— Севочка, ты очнулся! Как ты себя чувствуешь? Позвоните Алексей Михалычу. Саша, ну что же ты, звони скорее, скажи, что Севочка очнулся!
Тряся телесами, в комнату протиснулась бабка, и за ней – мой отец. Из коридора доносился голос дяди, кому-то орущего в трубку телефона.
Вся эта свора сгрудилась вокруг меня, нависнув, выкрикивая какие-то вопросы, переругиваясь друг с другом. Все они чего-то от меня хотели, и более всего все это напоминало сумасшедший дом. Вся моя родня, и так уже прилично ебанутая, внезапно окончательно сошла с ума, и мне стало вдруг легко и весело, когда я представил, что всех их сейчас увезут в психушку и я стану совершенно свободным. Вся эта какофония длилась минуты две, после чего отец вдруг всмотрелся в меня, посерьезнел и выгнал остальных из комнаты. Постояв молча, он удалился и сам, дверь за ним закрылась и вновь наступила тишина.
Я потряс головой. Это что, это сон был такой? Они точно тут все были и визжали? Ну и бред… что происходит? Почему я не могу воспринимать окружающее нормально? Почему постоянно наслаиваются странные образы? Нет, странно другое. Почему я тут? Блять!
Я вылетел из раскладушки, так что она затряслась и чуть не сложилась пополам. Голова закружилась от неожиданного приступа слабости, колени задрожали и я чуть не потерял равновесие. Схватив занавеску, я помял ее в руке, подергал. Занавеска. Рывком отодвинув ее, я помедлил секунду и вышел на балкон. Двор. Сараи. Лестница вниз. Ошеломленный, я вернулся в комнату и сел на раскладушку. Медленно, со страхом осмотрел свои руки, ноги, живот. Тело мальчика лет тринадцати-четырнадцати. На большое зеркало в трюмо я посмотрел уже в состоянии, близком к панике. Лишь метр, и я смогу заглянуть в него, и показалось, что если я это сделаю, если осмелюсь заглянуть в него, то пути назад уже не будет. Закрыв от волнения глаза, я все-таки заставил себя встать, сделать два шага. Открыл глаза. Передо мной был я. Ребенок, пацан. Что-то глухо оборвалось в груди и упало. В глазах потемнело и я снова сел на раскладушку, чтобы не потерять сознание от слабости. Или от ужаса.
Дверь снова отворилась, и в этом глухом скрипе старых петель мне почудились торжественные звуки органа, словно сама вечность заглянула ко мне сюда, в старый дом почти в самом центре старого Севастополя. Заглянула, чтобы расхохотаться в лицо, одним дуновением стерев с лица земли все то, что я почитал надежным и прочным, в созидание чего готов был вложить свою душу и саму свою жизнь.
Я обернулся.
— Алексей Михайлович, — представился тщедушный и немного суетливый мужчина с портфелем, одетый в костюм, который казался неуместным и даже нелепым в этом летнем курортном городе. — Ты, Сева, меня не знаешь, но это неважно, — скороговоркой продолжил он, успокаивающе улыбаясь.
Он чувствовал себя неуверенно, и мне пришло в голову, что этот врач никогда не лечил детей. То, что он был врачом, как-то было ясно и без слов.
Он взял свой портфель так, словно собирался его открыть, затем передумал и поставил его на пол. Присев на край бабкиной кровати, он оказался боком ко мне и, неловко поворачивая голову, бросал в мою сторону короткое взгляды. Затем он повернулся так, чтобы видеть меня без этих выворотов шеи, положил руки на колени, словно примерный ученик, и улыбнулся той улыбкой, что без сомнения предвещала малоприятные новости. В этот миг мне как-то особенно очевидно стало то глубокое отличие, которое, словно пропасть, пролегало между этим тщедушным, правильным человечком и тем накачанным, подтянутым мужчиной, который так смело взял меня на пляже и породил тем самым во мне нечто совершенно новое и могучее. Словно тень, аромат того состояния, когда я валялся голым на пляже в руках взрослого мужчины, возник вновь, и я смог уловить суть его, смог выразить это в своих мыслях – тогда я был андрогином. Я был и мальчиком и девочкой одновременно, каким-то чудом не теряя, но совмещая эти две ипостаси. В его умелых руках я был отдающейся девочкой, которая словно выглядывала, вырастала из мальчиковой души. Ни тот, ни этот человек не были мне близки, я отчетливо это понимал, но все же первый подарил мне важную часть самого себя, а что может этот? Этот не может ничего. Он умер или вовсе не рождался.
— Сева, тебе наверное будет нелегко это понять… хотя в самом этом нет ничего ужасного. Дело в том, что примерно год назад с тобой случилась одна… неприятность. Может ты перегрелся на солнце, а может тому причиной нехватка витаминов… ну откровенно говоря, я не знаю, почему, — он неловко улыбнулся и его руки пришли в движение, но затем снова успокоились на коленях, — но что-то такое случилось и ты потерял сознание. Оказалось, что это нечто особенное, мы называем это «летаргический сон». Наука не знает, почему некоторые люди вдруг могут впасть в летаргический сон и почему они иногда выходят из него. Но тебе сильно повезло, потому что у тебя это длилось лишь год. Знаешь, иногда люди проводят в этом состоянии и двадцать, и тридцать лет, а иногда…
Он замолчал и вздохнул.
— Вы врач? – Спросил я.
— Да, я психи… я психолог, так скажем. Я просто хочу убедиться, что с тобой все в порядке. Ты, наверное, испытываешь слабость, кружится голова?
— То есть, — медленно выбирая слова, произнес я в ответ, — Вы хотите сказать, что мне сейчас четырнадцать лет…
— Уже пятнадцать, Сева. Теперь пятнадцать.
— … и что я пролежал тут год, и теперь вот проснулся, и все пойдет дальше как было? То есть я пойду в школу, и скоро закончу ее, буду жить со своими родителями в своем городе в Подмосковье… и сейчас ведь коммунистическая партия, Брежнев… да?
Эмоции на его лице сменялись от заботливости до удивления, и, похоже, он был несколько дезориентирован.
— Конечно, Сева, но ты не беспокойся, все будет в полном порядке. Ты снова пойдешь в школу, в следующий класс, для тебя по сути ничего не изменится… тебе надо будет просто поработать, подтянуться, экстерном сдать пропущенный год, но ты ведь очень способный мальчик, и я уверен, что все тебе помогут, так что ты даже останешься в своем классе…
Я словно стоял на краю пропасти и размахивал мыслями, чтобы удержаться на краю и не упасть, поэтому я для начала позволил себе испытать грусть от того, что уже не смогу пойти завтра ранним утром на пляж и получить те захватывающие впечатления… но кто знает, может и в этом году он приехал сюда же?
Но слишком долго удерживать свои мысли от главного все равно было невозможно.
— Значит, все то, что со мной случилось… это лишь сон?
— Тебе что-то снилось? – Оживился он. – Это интересно. Ты мог бы описать это?
— Описать?? Это??
Видимо, мой вид показался ему не совсем здоровым, так что он напрягся и облизнул губы.
— Описать?? Описать то, как я закончил школу, поступил в институт, женился, развелся, работал, занимался бизнесом в стране, оставшейся на обломках СССР? Как я все бросил и уехал путешествовать за границу, встретил там… людей, работал в службе поиска инопланетян, участвовал в группах… в Чили… Улетел на Марс и построил там государство… рассказать все это?
Глаза его раскрывались все шире и шире по мере того, как я продолжал. Он покачал головой в изумлении и, казалось, не знал, что сказать.
— И Вы хотите сказать, что все это мне приснилось? Что ничего этого нет? Не было? И не будет? И нет всех тех людей, с которыми я жил, кого любил, вместе с кем все вот это…
Я замолчал, и до меня только теперь стало доходить. Я лег на раскладушку и взялся за голову. Психиатр что-то попытался сказать, но я, изо всех сил сдерживаясь, чтобы не заорать на него, выдавил из себя просьбу, чтобы он шел на хуй. Резко встав, он растерянно потоптался, взял свой портфель, открыл рот, закрыл его и боком вышел.
Я лежал и сквозь балконную дверь смотрел на улицу, на миниатюрный дворик, в котором играл еще маленьким ребенком.
Нет, это не было кошмарным. Это не было чудовищным. Это было гораздо хуже.
Я лежал и чувствовал, что воспоминания из сна медленно, но неотвратимо растворяются, исчезают.
— Маша, — прошептал я и что-то горькое наполнило мое тело.
Ее нет. Ее никогда и не было. Ее вообще, совсем никогда не было, и никогда не будет. Клэр. Прощай, Клэр. Ты всегда будешь со мной, хотя тебя никогда не было. Жюстьен, малышка. Мы так и не успели с тобой почти ничего, мы только стали узнавать друг друга, и только-только стали испытывать такую сильную близость. Прощай, Жюстьен, тебя никогда не будет. Реми, Сучка, Васка… Сага… Крис, вот как тебя зовут… прощайте, я никогда больше не увижу вас.
Я перебирал одно имя за другим, вспоминая его или ее лицо, вспоминая нашу дружбу или любовь. Я не мог, да и не пытался сдерживать слезы. Я прощался с каждым из них, и это прощание было каким-то абсолютно окончательным, невыносимым, ведь они не просто умерли. Они и не существовали. Их никогда не было и никогда не будет. Я потерял их всех. Разом. Безвозвратно. Я потерял жизнь и вернулся в клетку с ублюдочными родственниками, ублюдочными учителями и тупыми детьми. Я вернулся в мир СССР и руководящей роли КПСС, который еще будет тянуться и гнить десятилетиями. Я вернулся в мир без Селекции и информатора, без Фрица и Эмили, без надежд и близких людей.
Слезы перестали уже течь, и я, ошеломленный и опустошенный, лежал, вытянувшись как труп, и не было сил даже пошевелиться.
Наконец я встал, пошарил глазами вокруг, открыл шкаф. Мои вещи лежали на своем месте. Одев уродливые шорты и уродливую рубашку, я вышел из комнаты. Под трюмо лежали мои уродливые сандалии. Все было мне немного мало, но приемлемо. Даже не взглянув в сторону отца, молча стоявшего в дверях, ведущих в гостиную, и наблюдавшего за мною, я открыл входную дверь и, мягко щелкнув замком, закрыл ее за собой. Прохладный лестничный коридор вел на жаркую улицу. Раскидистые кусты с темно-синими ягодами. Причудливым образом сочетались чувства, словно я видел все это еще вчера и в то же время не видел уже очень давно. По каменной лестнице я спустился во двор, зажатый между домами, и от этого еще более жаркий под полуденным солнцем. Вышел на улицу. Ничего не изменилось, словно я в самом деле лишь вчера тут был.
Дойдя до Комсомольского парка, я не стал входить внутрь, чтобы не пересекаться с гуляющими тут людьми, а обошел его справа по тихой тенистой улочке.
Пересек дорогу, прошел мимо городского рынка и свернул направо, на аллею, выложенную плитами и ведущую прямо к причалу Артиллерийской бухты. Отходил паром на Учкуевку, и толпы курортников осаждали его. Дальше, у пристани, стоял длинный теплоход. Мне всегда хотелось забраться на такую громадину и полазать по ней.
Ворота городского пляжа были, как и положено, широко распахнуты, и отсюда было видно, что почти все лежаки, вытянувшиеся в несколько рядов вдоль моря, плещущегося о бетонный парапет, заняты лежащими и загорающими людьми. Я никогда не любил этого места и всегда быстро проходил мимо, туда, за угол бетонного пляжа, потом еще метров двести бетона, и уже затем начиналась дикая Хрусталка. Сначала мелкогалечный пляж, где мамаши выгуливали детишек, а потом уже и совсем дикий пляж с большими камнями.
В ворота я не пошел, ведь купаться я не собирался, а пошел левее, тем же путем, каким ходил рано утром. Не доходя до спуска, я свернул вправо и подошел прямо к самому краю пропасти. Отсюда открывается великолепный вид на открытое море, на Северную сторону и равелин, поэтому тут всегда располагались художники – и местные, и приезжие, и рисовали с поразительным упорством один и тот же пейзаж.
Трава тут сухая и выжженная солнцем.
Сев на самый край, я взглянул вниз, и мой взгляд легко нашел ту укромную полянку, на которой и случилась та захватывающая история. Легкое возбуждение снова пробежало по телу, и я решил, что завтра точно приду еще раз, ведь многие курортники имеют стабильную привычку отдыхать на одном и том же месте, так что шанс был.
Солнце стояло высоко и я пожалел, что не взял свою бейсболку, но если посидеть тут не больше часа, то и пофиг.
Значит, жизнь начинается заново. С нуля. Конечно, я могу избежать многих глупостей, но в любом случае я буду жить в тюрьме. В моем сне СССР развалился, но в реальности этот монстр просуществует еще лет сто, как и Северная Корея и Куба.
Я встал и подошел к сидящему метрах в десяти от меня семейству, разложившемуся тут на пикник. Попросил у них газету и женщина, покопавшись в сумке, дала мне вчерашнюю «Правду». Отойдя обратно, я полистал ее. Антиквариат… и вот в этом мне придется прожить всю жизнь. Или, напрягая все силы, попробовать вырваться, но это удавалось лишь единицам. Тут уж как повезет. И даже если случится чудо и я смогу поступить в подходящий институт и окончить его, если я смогу попасть на работу, где возможны зарубежные командировки, съездить несколько раз в социалистическую страну и заслужить право поехать к капиталистам, и если удастся, сбежав из-под надзора, попросить политического убежища, и получить его… сколько лет мне тогда будет? Сорок? И кем я буду? Нищим, без опыта реальной жизни… мне в любом случае не светит найти интересных людей, разделяющих ценности Селекции… да и Селекции никакой нет и не будет. Впрочем, я же могу ее написать прямо тут, живя в СССР. И что потом? Показать ее кому-нибудь и сесть в тюрьму или психушку? Найти несколько единомышленников и сесть уже вместе с ними, но по более тяжкой статье? Написать и попытаться переправить за рубеж, уже рискуя вышкой? И в моей жизни в любом случае не будет тех, кого я люблю. А может быть, сон – это то, что происходит сейчас? Может я сейчас сплю и вижу кошмар? Я Макс, которому снится, что он снова стал Севой, или я Сева, которому приснилось, что я Макс? Где тут что? Разве та жизнь была нереальной? Разве эта кажется сном? И если я сейчас сплю… а вдруг это протянется десять, двадцать лет? И я проживу тут мерзкую жизнь среди трупов и мудаков, а моя настоящая жизнь на Марсе пройдет мимо? И вдруг сейчас у моей постели стоят все мои пупсы, Маша, Жучка, Фриц? И не знают, что сделать, чтобы вернуть меня из летаргического сна? А я останусь вот тут? А вдруг..?
Новая мысль меня испугала. Я отбросил газету и встал. А вдруг, чем дольше я тут, чем больше верю в то, что это и есть реальность, и тем меньше шансов вернуться? Но что же я могу сделать?
Пропасть передо мной давала подсказку. Умереть в этой жизни, чтобы вернуться в ту? Но если вот так серьезно самого себя спросить, то ведь ясно, что то, что происходит сейчас, это и есть реальность. Ужасная, но реальность, и я уже начинаю забывать людей, которые были мне близки. Я помню, что пупсов было шестеро, но имена и лица троих уже не помню. Еще час назад я попрощался с каждым из них, а сейчас уже не помню. Я уже не смогу сказать, как устроен город на Марсе. Я сейчас даже не смогу четко сформулировать основы Селекции. Негативные эмоции убивают, догмы и тупость убивают, а что еще? Еще радостные желания. Да, если я потрачу время, если упрусь, то восстановлю Селекцию из моего сна, ну хотя бы в основном. Но вся та жизнь… она утеряна безвозвратно, и это уже не изменить.
Солнце стало понемногу опускаться и жара спала. Выжатый, иссушенный уничтожающей ясностью, я впал в какое-то анестезирующее безразличие. Я ясно видел, как образы моих любимых и близких людей становились все более и более блеклыми и расплывчатыми, и я со всей яростной несомненностью знал, что рано или поздно они исчезнут совсем. Внезапно я снова испытал резкий и отчаянный всплеск любви к ним, и снова, словно в последнем усилии искренности, их образы проступили так ясно, как будто я вижу их тут, перед собой, и снова откуда-то взялись слезы и я понял, что есть только один способ, чтобы не предать их всех забвением.
Солнце улетело стремительно вверх, а облизывающее прибрежные камни море бросилось мне в объятья, когда я сделал шаг вперед. То ли багровые, то ли багряные искры взметнулись перед моими глазами, застлав все собою, а затем медленно, словно кружа в неторопливом осеннем листопаде, растворились в набежавшей тьме.