— Ага, теперь вы к нам в гости! – раздался чей-то голос позади меня.
Обернувшись, я увидел того русского, с которым несколько дней назад состоялся в парке малоприятный разговор, закончившийся его выдворением.
— Я бы так не сказал, — холодно возразил я. – В этой рабочей зоне, которая принадлежит Марсу точно в той же степени…
— Ладно, ладно. Ну это я в переносном смысле. Конечно, это все ваше, — перебил он меня. – Вы как-то очень ревниво относитесь к этим вопросам, Макс. Кстати, меня зовут Виктор.
— Да, Виктор, я в самом деле очень ревниво отношусь к этим вопросам, ведь я с самого детства провел столько лет в СССР, потом в России, и знаю не понаслышке, с какой энергичностью и последовательностью там выжигалось любое инакомыслие и с каким сладострастием там люди ненавидят все то, что не закладывается в каноны Домостроя. Это дикий мир, Виктор, и я прекрасно об этом помню. Еще с тех пор, как продажная шкура Александр Невский привел на Русь орды татаро-монгол и установил диктатуру православного фундаментализма, Русь так и осталась территорией, на которой проживают одни из самых невежественных и мракобесных племен. Конечно, исключения есть везде, но наш с тобой последний разговор не дал мне оснований предположить, что ты относишься к этим исключениям.
Виктор усмехнулся и покачал головой. Хидэки стоял рядом, слушая наш разговор, и был явно удивлен той взаимной холодностью, которую мы с Виктором испытывали друг к другу. Конечно, ему это было понять трудно, ведь он не был русским.
— Но результаты нашей работы тебя, думаю, радуют больше чем наше присутствие?
— Да, — согласился я. – Мне было очень приятно услышать сегодня, что установка и последующая эксплуатация Кольца обойдется нам на порядок дешевле самых оптимистических прогнозов, и конечно Siemens получит этот контракт, но вот для его исполнения тут будут выбраны люди, которые пройдут соответствующие тесты с нашей стороны.
— Полагаю, что я эти тесты не пройду, — с вежливой улыбкой констатировал он.
— Да, я тоже так думаю, — с ответной вежливостью согласился я.
— Честно говоря, мне тут и не нравится. Жить в стеклянной клетке, пусть и за большие деньги, это не по мне. Мы, сибиряки, привыкли к просторам.
— И когда в последний раз ты выбирался на эти просторы? – Уточнил я.
— О… давно, уже очень давно, — мечтательно протянул он, не заметив подвоха. – Все как-то не складывается… то полно работы, то жена приболеет, то надо помогать родителям дачу поправить…
— Так зачем тогда эти высокопарные фразы про любовь к просторам, если в реальности твоя жизнь проходит в четырех стенах панельной многоэтажки, в серых замызганных институтских корпусах и на разваливающейся даче?
— Это трудно объяснить, — замялся он и глаза его потускнели.
— Ты же инженер, Виктор, — продолжал добивать его я. – Если что-то трудно объяснить, что не требует специальных знаний, выходящих за пределы компетенции собеседника, то значит докладчик просто сам не понимает, о чем говорит. Ты это ведь понимаешь.
— Нет, это не то… тут такая тема… тут надо чувствовать…
— Ну ясно, да, — подвел я итог и собрался уже уйти, но он меня удержал.
— Макс, а вот я так понимаю, что у вас тут педофилия процветает?
— А ты что, был свидетелем чего-то такого?
— Это не ответ:) Но нет, вот лично я свидетелем не был, но как я мог бы? За пределы отведенной мне территории меня и не выпускали, за исключением того случая… но ты же не будешь отрицать, что у вас тут процветает педофилия?
— Нет, отрицать не буду. Соглашаться тоже не буду, потому что пока не ясно, что ты называешь «педофилией». Что-то из серии, как раньше было в России и наверное и сейчас есть, типа «борьба с серийными убийцами и педофилами»? Для меня педофилия означает то, что это слово семантически и значит: «любовь к детям». У меня лично нет «любви к детям», но я испытываю те или иные озаренные восприятия, входящие в собирательное понятие «любовь», к тем или иным людям, и мне глубоко по хуй, сколько им лет.
— Ну то есть растление малолетних, это нормально для тебя, я так понял? – Настаивал Виктор.
Я усмехнулся и махнул рукой.
— Нет, я в эти дискуссии ввязываться не хочу.
— Правда глаза колет? – с неизменно вежливой улыбкой парировал он.
— Нет, не поэтому. Просто ты для меня никто. Мы с тобой сейчас стоим тут и разговариваем не потому, что ты мне интересен, а просто в результате случайного стечения обстоятельств. Ты хорошо делаешь свою работу, и тебя наняли, чтобы ты сделал тут то, что умеешь. Поскольку твой контракт минимальный по срокам, необходимости проходить наши тесты на совместимость культурных установок ты избежал. И вот ты прилетел, сделал свою работу, получил свой гонорар и завтра улетишь отсюда навсегда, так?
— Послезавтра.
— Ну вот. И мы больше никогда не пересечемся. И для чего мне ввязываться с тобой в эту бредятину? Если для тренировки аргументации, то я уже натренировался до посинения еще тогда, когда жил в России, сидел на форумах и отвечал на самые наитупейшие высказывания, обвинения и оскорбления. С меня хватит…
— Постой, Макс, — неожиданно вмешался Хидэки, — а давай я потренируюсь. У меня такого опыта почти нет. Виктор, а что такое «растление» и чем оно плохо?
— Ну понятно… — скептически протянул тот, — давайте начнем доказывать, чем плохо убийство, например, так что ли?
— Ага, — протянул Хидэки. – Я отсюда делаю два вывода. Первое – доказать вред растления ты считаешь невозможным в принципе. А это уже и означает, что с твоей же точки зрения каждый может занять любую позицию в этом вопросе, и любая позиция при этом будет по определению ничуть не хуже другой, поскольку не может быть доказана ее ущербность по отношению к другим. И второе, это то, что ты не можешь доказать, обосновать, что убийство человека – это что-то негативное. Вот это уже тревожно. Но интересно, а что я мог бы сказать против убийств. Ну первое – убитый человек больше не может жить:). Не может чувствовать, думать, общаться, получать удовольствие, развиваться, и если этот человек не мой смертельный враг… то для меня лично это плохо, нежелательно, потому что в отношении совершенно даже безразличного… нет, даже в отношении не смертельно ненавистного человека у меня есть некое желание, чтобы он образовывался, развивался… я не ударю и пальцем для этого, наверно, но хотел бы, все же, чтобы он жил, чувствовал, получал опыт. Так Виктор, а что такое «растление» и чем оно плохо? Когда я вижу, что мальчик или девочка лет пяти или десяти получает удовольствие от секса с тем, с кем им нравится, в той форме, в какой нравится, то я вижу, что им хорошо, приятно, они испытывают какие-то чувства… развивающие чувства! Как это может быть нежелательным для меня? Ты уверен, что тебя возмущает именно детский секс? Может быть тебя возмущает воображаемое сексуальное насилие над ребенком? Ведь не случайно секс с несовершеннолетним ребенком в земном суде автоматически приравнивается к изнасилованию. И неслучайно очень многие считают, что до шестнадцати лет ребенок просто «не может» захотеть секса, не может осознанно выразить такое желание.
— Ну да… я в общем так и считаю, что секс с ребенком, это всегда изнасилование.
— Ты можешь это доказать?
— Доказать нет, но это кажется очевидным.
— Виктор, в Каталонии возраст согласия равен тринадцати годам. Там, значит, все педофилы? И у нас, в Японии, так же.
— Да, я знаю, но просто люди по-разному проводят грань…
— Вот именно. Опираясь на что?
— Опираясь на экспертные оценки, а они могут немного расходиться, это нормально.
— Значит, Виктор, любой секс с ребенком до… пусть до четырнадцати, это изнасилование?
Хидэки улыбнулся, и я понял, о чем он подумал, и мне тоже стало смешно. Пока Виктор собирался с ответом, я достал коммуникатор. Заметив это, Хидэки беззвучно рассмеялся.
— Да, — наконец выдавил Виктор.
— Очень, оччень хорошо, — бурно одобрил Хидэки и вопросительно посмотрел на меня.
Я заглянул в коммуникатор и кивнул ему.
— Сейчас, Виктор, одну минуточку… ага…
Несущуюся ко мне Сучку было видно издалека. Примчавшись, она прыгнула на меня, и я поймал ее в полете.
— Че хотел? – Выпалила она, стискивая меня руками и ногами, но затем вспомнила, что у нас тут что-то типа деловой встречи на нейтральной территории, где проявлять слишком откровенно свои чувства нежелательно, отцепилась и сползла.
— Сейчас Виктор попробует тебя изнасиловать, — произнес я, кивая в его сторону.
— Изнасиловать? – Изумилась Сучка и рассмеялась. – Этот вялый мужчина? Ну, Макс, я же возьму его на болевой через пять секунд!
— Виктор, — обратился я к нему, — есть ли у тебя сомнение в том, что эта восьмилетняя девочка сделает из тебя беспомощный тюфяк, если захочет?
— Наверное, если бы я напал на нее неожиданно и сильно ударил…
— Ну это понятно. Если так рассуждать, то и чемпиона мира по боксу можно сзади долбануть дубиной… а вот если бы она сама захотела бы заняться с тобой сексом, то это было бы изнасилованием?
— Физически… нет.
— Э…, постой, — заорал Хидэки, — это что еще за «нефизическое изнасилование»? Есть такой юридический термин? Тех, кто дал пососать малолетке, судят за «нефизическое изнасилование»?
— Нет, но…
— Никаких «но». Это было бы изнасилование, если бы она сама сейчас предложила тебе секс?
— Ммм… да, было бы, — заявил Виктор, и его глаза слегка выпучились.
Теперь они выпучились и у Хидэки.
— Хорошо…, — произнес он. – Видимо, ты имеешь в виду, что в таком возрасте это решение не может быть сознательным, так?
— Да, верно.
— Вот как… а каков критерий сознательного решения? Информированность о сексе? О венерических заболеваниях, предохранении, беременности, разных позах и видах сексуального удовольствия?
При этих словах Сучка с таким чувством превосходства взглянула на Виктора, что тот, будучи в общем внимательным человеком, понял, что во всех этих вопросах эта девчонка заткнет его за пояс.
— Э… не совсем, нет. Информированность еще не означает способности соотнести свои желания…
— То есть я не знаю, чего хочу что ли? – Вызывающе глядя прямо ему в глаза спросила Сучка.
— Нет… я не это имел в виду, — промямлил он.
— Виктор, мы тут люди не чуждые интеллекту, так сказать, — назидательно произнес Хидэки. – Ты наконец можешь сказать что-то осмысленное?
— Далеко не все дети такие же, как эта… девочка, — произнес он с такой характерной паузой перед словом «девочка», словно хотел произнести слово «блядь».
— Вот с этим я соглашусь абсолютно и безоговорочно. Далеко не все такие. Так любой секс с малолеткой – это изнасилование, или нет?
— Я понимаю, к чему ты ведешь, Хидэки, — неожиданно возмутился Виктор. – Если сейчас я скажу «не любой», то ты тогда и скажешь, что в случае такого секса надо тогда сначала и выяснить, а было ли изнасилование, а не сажать автоматически за изнасилование, но разве ты не понимаешь, что доказать это очень сложно, почти невозможно, если даже насилие имело место?
— Нет, не понимаю. – Хидэки снова выглядел изумленным. – Во-первых, неспособность доказать преступление не является причиной считать человека виновным, тем более в таком ужасном преступлении, как изнасилование беспомощного человека. Если ты с этим не согласен, Виктор, и если презумпция невиновности для тебя ничего не значит, тогда мы и в самом деле зря теряем тут время. И во-вторых, я не понимаю, почему ребенок не может сказать, что делал что-то против своей воли.
— Потому что его легко запугать!
— Да, ребенка легко запугать, особенно в том случае, если он уже запуган, если он не знает своих прав, так Виктор, может надо все-таки бороться именно с этим? С запугиванием, с насилием? Может, еще в возрасте двух, трех лет уже рассказывать детям о том, что у них есть права, что они тоже люди, что насилие в их отношении незаконно, преступно?
— Хидэки, ты странные вещи говоришь…, — начал было Виктор, но заткнулся и замолчал.
— До него дошло, — подсказал я, — что если объяснять детям противозаконность насилия над ними, то родителям станет невозможно их насиловать, а именно это считается ужасным кошмаром. Больше не изнасиловать собственного ребенка! Это же страшный сон для любого родителя. Теперь не заставишь его мыть руки, говорить «спасибо» после еды, учить ненавистные уроки, ходить в музыкальную школу. Не запретишь ему есть, лежа на полу, трогать свою пипиську и пиписьки других детей, поздно ложиться спать… ты представляешь, какой начнется кошмар? Это ведь надо будет обо всем с ребенком договариваться! Надо как-то начать его обманывать, убеждая в том, что не любить бабушку, это плохо. А как его в этом убедишь, не пристыживая и не наказывая? А ведь вокруг мир, полный информации и других детей, и обман быстро проявит себя, и, будучи лжецом в глазах ребенка, как ты сможешь обмануть его еще раз? Нет… весь мир насилия рухнет, так что земляне никогда не пойдут на это. Они будут до последнего поддерживать своих детей в состоянии рабства, отупения, незнания своих прав, страха перед взрослыми – даже ценой полного и абсолютного подавления их сексуальности и личности в целом. Даже ценой того, что свое детство дети проводят в непрерывном страхе, озабоченности, стыде, чувстве вины, невежестве, вырастая потом оболваненными, обдолбанными тупицами, рабами, ханжами с выжженной душонкой, не способной ни думать, ни любить, ни радоваться жизни, ни созидать.
— Хуйня какая-то там у вас на Земле, — заявила Виктору Сучка. – Может мне слетать на Землю и рассказать им об этом? Ну сказать детям – взрослым, что то, как они живут, это жуткая хуйня?
— Слетать-то можно, — усмехнулся я. – А что, был бы полезный опыт, а то, как я вижу, у тебя есть иллюзии на тот счет, что тебя хоть кто-то послушает. Ну можно и на Землю, а можно и на Луну, чтобы не привыкать к земной силе тяжести.
Виктор как-то незаметно оттерся в сторону и слинял, пока мы разговаривали с Сучкой. Хидэки оглянулся в поисках так неожиданно ретировавшегося оппонента и развел руками.
— Может и тебе слетать на Землю, — предложил я, — потренироваться в ведении дискуссий…
— Нет, Макс! Нет, спасибо:) Я уже оттуда выбрался, обратно не хочу. Да и о чем тут дискутировать…
— Мне жаль, что дети на Земле живут в таком… в таком… — она замолчала, подбирая слово, и так и затихла.
— Вот такая жизнь, Сучка. Вот поэтому мы и держим землян на расстоянии. Дай им власть, они и здесь построят свою тюрьму.
— Этого быть не должно, — с решимостью произнесла она. – Я за свою судьбу буду драться, я не отдам свою свободу. Хидэки, расскажи, как там устроена лазерная пушка для сбивания астероидов? Что такое лазер?
Хидэки заржал и похлопал ее по плечу.
— Заинтересовала физика? Ну, это довольно просто. Я дам тебе книжки, тут есть у кого поспрашивать, если что-то непонятно, и можно ходить и на занятия по физике, на наши семинары… было бы желание, Сучка. Давай… у меня сейчас есть минут десять, давай пока расскажу тебе, что такое свет, что такое лазер…
Я оставил их и направился к себе в кабинет, где меня ждали мои дела.
— Макс, я открыла свой бизнес! – Торжественно выпалила Реми, вваливаясь ко мне в кабинет. За ней вошел какой-то парень, таща в руках что-то вроде картины, и я узнал в нем того парня в лифте.
— Думаешь, твой бизнес принесет тебе больше денег, чем экспорт полезных ископаемых?:) Или это просто для удовольствия?
— Для удовольствия, для опыта… давай сюда, — скомандовала она, и паренек положил на мой стол лист бумаги, который и в самом деле оказался похожим на какую-то абстрактную картину.
— Это я уже продала, круто?:)
— И кто же это купил? И главное – зачем? – Удивился я, разглядывая странное нагромождение подкрашенных выпуклых пятен, капель. – Что это за хрень?:)
— Продала одному инженеру, который завтра улетает на Землю.
— Русскому??
— Почему русскому? Немцу…
— И он купил вот это? Но в чем смысл?
— Смыслов несколько. Во-первых, это картина с Марса. Во-вторых, сделанная фиолетовой марсианкой. И в-третьих, я сейчас тебе расскажу о том, как я их делаю. Сначала я беру лист бумаги и покрываю его лаком из распылителя – это чтобы бумага не промокала. Потом я покрываю этот лист тонким слоем воды, ну, просто смачиваю его, и сверху хаотично посыпаю несколькими видами порошков. Даю высохнуть. Потом самое интересное… иди сюда… — она взяла парня за руку и подвела ко мне.
— Доставай, — скомандовала она и, покраснев, он спустил с себя шорты и трусики.
Его хуй сразу же стал набухать, и я снова убедился, что он был красивым – не случайно я уже несколько раз вспоминал о нем, испытывая приятное желание подержать его в руках, потискать, поцеловать.
— Дальше я беру его хуй в руки… вот так… и начинаю его дрочить… вот… ну и ставлю его вот так перед листом бумаги, и когда он начинает кончать, я управляю струйками спермы, двигая хуем. В итоге сперма как-то более или менее хаотично ложится на бумагу, и кислота, содержащаяся в ней, реагирует с этими веществами, при этом разное вещество окрашивается в разный цвет, отсюда вот такая расплывчатая окраска. Потом я снова покрываю все это лаком из распылителя, и все эти выпуклые капли спермы фиксируются. Потом я беру свежие и высохшие травинки и мелкие камушки, блестящие слюдяные пылинки с Марса, складываю их в какой-то комбинации и покрываю лаком еще раз. И все, картина готова.
— Сперма, значит… — пробормотал я, вглядываясь в капли на картине. – Твоя?
Парень кивнул, снова немного покраснев.
— Когда я рассказала немцам, из чего состоит эта картина, у них был шок! И сразу двое захотели себе купить такую, так что мне к завтрашнему дню надо сделать еще одну… эй, Макс, аккуратней, он очень легко кончает, и мне надо, чтобы он кончил именно на мою картину… второй лист сейчас сохнет… так что если хочешь, можешь стать соавтором моей второй работы – поуправлять кончающим хуем. Кстати, вторая картина отличается от первой! Клиент дал мне фотку своей жены, я приклеила ее к бумаге, так что его жена будет обкончана спермой Криса, а его фотка будет приклеена на оборотной стороне картины, так что друзья семьи по разрешению владельцев смогут перевернуть картину и увидеть, какой симпатичный мальчик обкончал эту женщину:)
— Прогрессивный немец… — удивился я.
— Ага. Так что я теперь в поисках симпатичных мальчиков, готовых кончать на мои картины, и уже разместила объявление на своей страничке:), ну и отлавливаю их лично.
— Увы, симпатичным мальчиком я уже не являюсь…
— Не грусти, Макс. Я уверена, что множество девушек и даже парней захотят иметь картину с их фоткой, на которую кончишь именно ты!
— Теперь я спокоен, Реми, — с облегчением выдохнул я. – Хоть на что-то сгожусь, стану твоей моделью!
Мне пришлось перестать поглаживать хуй Криса, так как он в самом деле стал уже как-то слишком напряженным, и если бы он сейчас кончил, я поставил бы Реми в крайне неудобное положение.
— Ты так сильно стесняешься, потому что тебе непривычно, что можно вот так открыто ласкать друг друга, заниматься сексом?
— А, об этом я тебе еще не рассказывала… ну пусть сам расскажет… так, у меня там бумага уже наверно высохла… я ща сбегаю, притащу, ладно?
Реми выскочила из комнаты, а я притянул Криса поближе к себе и взял в руку его яички.
— Я стесняюсь только взрослых мужчин, — пробормотал он, — так почему-то получилось.
— Может мне тогда тебя не трогать?
— Нет, нет! Трогай… просто меня это и очень сильно возбуждает, и почему-то сильно стесняюсь, а от этого еще сильнее возбуждаюсь…
— Это связано с какой-то историей? – Догадался я. – Наверное, когда ты был еще ребенком, ты где-нибудь в раздевалке увидел голого мужика, стал пялиться на его большой хуй, испытал сексуальное влечение, а мужик заметил и обругал тебя, пристыдил?
— История в раздевалке была, да! Здорово ты угадал… правда, там все было по-другому… и началось это раньше.
— Угадал историю, которая была другой? – Рассмеялся я. – А с какой истории тогда это началось?
Крис сбросил со своих ног болтающиеся шорты и трусики и уселся на диван рядом со мной. Я гладил его обнаженные ляжки, иногда прикасаясь к яичкам, полустоячему хую, от чего он сразу начинал вставать еще сильнее.
— Все началось, когда я лежал в больнице. Мне было двенадцать лет, и меня положили в палату к взрослым мужчинам. Мне было одиноко и неуютно, сильно хотелось домой, и я завидовал тем, кого выписывали. Сначала нас было четверо…
— Ты жил в какой стране?
— Я из Уругвая… ну а потом нас в палате осталось двое. Тому мужчине было около сорока лет, и он стал чаще со мной разговаривать, рассказывать мне что-то, наверное ему просто стало скучно одному в палате с мальчиком. Днем к нему приходила жена, но ему, кажется, совсем с ней было неинтересно. Он почти все время молчал и даже не смотрел на нее, а когда она уходила, он выглядел расслабленным и мы сразу же начинали о чем-то говорить. Он много рассказывал о животных, а больше всего – о микробах, и он говорил такие странные вещи, что я сначала даже не верил и думал, что он все это придумывает, чтоб меня развлекать, но потом врач мне сказал, что этот мужчина — известный ученый-микробиолог, и я понял, что все это правда – всё то, что он рассказывал про микробов. Мне стало очень интересно, и теперь с утра до вечера он рисовал, объяснял и никогда не раздражался, если мне что-то было непонятно. Это было так непохоже на всех других взрослых, и я просто влюбился в него за то, что он общался со мной как с равным, словно я был не глупым ребенком, а тоже ученым, который просто меньше знает.
— Когда взрослые сюсюкаются с детьми, это всегда отвратительно, — заметил я. Здесь, на Марсе, никто никогда так не делает. Здесь к детям относятся с таким же уважением, как и к взрослым.
— Да, я был просто счастлив, когда увидел, как у вас тут общаются с детьми! Меня это уже не касается, конечно, я-то уже не ребенок, но я очень рад за ваших детей. Это очень здорово…
Он задумался на минуту, и я вспомнил удивленные большие глазки Жюстьен, которая молча рассматривала меня. Сучка привела ее ко мне, и та забралась с ножками ко мне на диван и просто молча пялилась на меня. Сначала я не понимал, как целесообразно себя вести с такой замкнутой и молчаливой девочкой. На прямые вопросы она отвечала, и ее голос звучал как-то по-особенному мелодично, нежно, но было видно, что она каждый раз делает усилие, отвечая, и я решил перестать ее дергать. Я просто занимался своими делами, время от времени обращаясь к ней и говоря ей что-то так, словно просто думаю вслух, и она словно впитывала своими живыми глазками все, что видела и слышала.
Теперь она приходит ко мне сама, каждый день. Приоткрывает дверь и смотрит на меня, я ей киваю, и она забирается ко мне на диван. Сейчас она уже почти все время ходит с разными книжками, и, сидя у меня, то погружается с головой в чтение, то поднимает на меня свой взгляд и, как и раньше, открыто-удивленно рассматривает. Мне нравится ее присутствие. Вчера я посмотрел, что она читает, и это неожиданно оказался Ремарк «На Западном фронте без перемен». Для девятилетней девочки довольно необычный выбор. В последнее время она приходит ко мне ночью. В час, иногда в два – раздевается догола и залезает под одеяло, тесно прижимаясь ко мне, обнимая или упираясь в меня голой попочкой. Я иногда тоже обнимаю ее или поглаживаю, и от нее у меня всегда возникает возбуждение, но я просто ее глажу. Когда и если у нее проснется ко мне сексуальный интерес, она сама сможет дать мне это понять. Рано утром она просыпается и, стараясь меня не будить, выскальзывает из постели и либо садится с книгой, либо куда-то уходит.
— А потом как-то поздно вечером он сел, как обычно, рядом со мной на мою кровать, — продолжил Крис, — и я почувствовал, как он просунул руку под одеяло и положил свою ладонь мне на попку. Рассказывая что-то, он поглаживал меня по попке, сначала по трусикам, а потом стянув их. И хотя я сразу испытал сильное возбуждение, я очень боялся, что он заметит это. Мне казалось, что если он заметит мою эрекцию, то это его оскорбит. Я думал, что это было бы предательством нашей дружбы, но лежать на животе со вставшим хуем было очень неудобно, так что я немного повернулся на бок, и он, конечно, понял, что со мной происходит, и вот тогда мне стало дико стыдно, и от стыда возбуждение усилилось, и я успел лишь подложить руки под себя и прямо в них и кончил, сгорая со стыда. Он взял полотенце, снял с меня одеяло, вытер мои руки и уложил обратно, а потом еще сидел со мной и рассказывал, что стесняться тут нечего. Он рассказал про предстательную железу, которая есть у каждого мальчика и мужчины, и про то, что если ее через попку массировать, то каждому станет приятно и многие могут от этого кончить, и это не значит, что такой парень гей, это просто не имеет отношения к сексуальной ориентации, это приятно любому. И он рассказывал это так просто и спокойно, что я как-то сразу поверил ему в том, что все это нормально, не стыдно, естественно…
— Но стыдиться не перестал?
— Да, стыд остался в таких ситуациях, но он сейчас какой-то неболезненный, не тяжелый. Это просто как дополнительно возбуждающий фактор.
— То-есть такой стыд тебе нравится?
— Да…
— Ну тогда и отлично, стыдись дальше:) А что с раздевалкой?
— А… это было уже много позже. Я зашел в раздевалку на море, такая небольшая кабинка на двух-трех человек, и там в это время переодевал плавки большой мужчина, тоже лет сорока, атлетического телосложения. Его хуй показался мне просто огромным, и я стал его рассматривать. Заметив это, мужчина как-то весь перевозбудился, повернулся ко мне, якобы случайно, и поняв, что я продолжаю рассматривать его, схватился за свой хуй и стал дрочить. Хуй встал и оказался в самом деле большим. Мужчина тяжело и возбужденно дышал, так что мне даже показалось, что ему сейчас станет плохо, и приближался ко мне все ближе, пока его хуй не уткнулся мне в живот, тогда он стал дрочить еще яростней, а мне вдруг стало опять очень стыдно и еще смешно от того, как испуганно и неестественно он выглядит – с выпученными от тревожности глазами, с дрожащими от возбуждения коленями, и наконец он весь выгнулся, захрипел и кончил прямо на меня. Струи спермы ударили мне в грудь, в живот, а одна даже попала в щеку. Додрачивая, мужчина расслаблялся, обмякал и, наконец, замер с опавшим хуем в руке. Потом снова напрягся, быстро одел штаны и буквально выбежал из кабинки, а я остался там стоять. По щеке, груди, животу, ляжкам стекала его сперма, и я провел по телу рукой, вымазав ее в его сперме, затем взялся ею за свой хуй и стал тоже дрочить, и быстро и сильно кончил. Меня очень возбудило именно то, что меня вот так просто использовали. Оргазм был сильный и я с удивлением обнаружил, что нити оргазмического наслаждения тянутся далеко от хуя в обе стороны, достигая бедренных косточек. Я раньше не замечал, что оргазм может расходиться так широко…
— А микробиология? – Поинтересовался я.
— А микробиология что? Это очень интересно:) Я экстерном закончил университет в Сантьяго, потом поехал стажироваться в Пингвинию по приглашению, а потом понял, что мне там очень нравится, и что я больше не хочу возвращаться в мир сумасшедших людей, в их психопатическую жизнь. Представляешь, вчера один из этих инженеров спросил меня, как мы тут боремся со скукой!
Я рассмеялся.
— Я тоже сначала рассмеялся, как ты, но он ведь всерьез спрашивал! У них же скука – это неотъемлемая часть жизни, и есть целые индустрии «борьбы со скукой». И это жизнь? И они такие важные, такие самодовольные…
Реми снова ворвалась в кабинет и взяла Криса за плечо.
— Пошли, все готово. Идешь?
— Нет, Реми. – Крис покачал головой и улыбнулся. – Ну то есть я иду… — он слез с дивана, подобрал шорты с трусиками и стал их натягивать, — но кончать сегодня не хочу.
— У твоего бизнеса свои сложности, — рассмеялся я. – Придется поискать другого мальчика, который захочет сегодня так кончить.
— Да… — протянула она. – Ну ладно… кажется, у меня тут есть кое-кто на примере, но надо еще чтобы он устроил моего клиента. Понимаешь, я хочу, чтобы обе картины завтра отправились на Землю – больше шансов, что кто-то еще заинтересуется. Главное стать модной.
— Думаю, ты верно понимаешь принцип успеха, — согласился я. – Главное стать модной, а там уже любая мазня будет стоить кучу денег. И у тебя есть, чем выделиться. И эпатажная технология изготовления картин, и удивительное происхождение автора.
— Ну вот, я тоже так думаю, — кивнула она и растворилась в дебрях Пандоры.
— О… дежавю, — пробормотала Лисье, сталкиваясь в дверях с выходящим Крисом. – Ведь совершенно точно, что такого быть раньше не могло, я вообще его впервые в жизни вижу… Макс, почему так получается, что я уверена, что все это уже было пару лет назад? Меня тогда и близко к Марсу не было… и почему он так старательно упихивал свой хуй в шорты, а? Я, кажется, пропустила что-то интересное…
— Да, тело у мальчика красивое… а насчет дежавю, я читал такое объяснение, что информация поступает в мозг от обоих глаз и ушей, причем правые ухо и глаз посылают информацию в левое полушарие, а левые – в правое. И если в каком-то месте возникает микроскопическое торможение, то информация по этому каналу приходит в соответствующее полушарие с задержкой и накладывается на только что полученную другим полушарием идентичную картинку, от чего и возникает, соответственно, уверенность, что все это уже было.
— Прикольно… я ведь прямо уверена в том, что пару лет назад это все было…
— Я думаю, что каждый блок информации, каждый блок впечатлений, запечатлеваемый памятью, помечается сразу несколькими маркерами-тэгами. Они выполняют служебную роль при каталогизации воспоминаний. И среди этих маркеров есть и маркер-уверенность, определяющий время этого события, так что когда тебе кто-то об этом событии напоминает, у тебя тут же проявляется и этот маркер-уверенность насчет времени этого события.
— Почему тогда мне кажется, что я видела все это пару лет назад?
— Информация получена нестандартным путем, в результате сбоя. В этих условиях, видимо, присобачивается маркер, соответствующий именно периоду в два-три года. Ну вот так работает этот механизм во время сбоев. А чего ты вообще хотела?
— В смысле, че приперлась и спугнула мальчика? :)
— Мальчик этот до меня еще доберется… да, чего приперлась?
— Я тут игрушку нашла, выставление статусов.
— А… это клево, кстати. Это важная игрушка. На Марс прибывает много новых людей, и пока они не получат статуса, они не могут принимать участия в голосованиях.
— Пингвиний статус не считается?
— Считается, если у них есть второе гражданство Марса, но не в том, что касается жизни тут. Со статусом, полученным вне Марса, гражданин может голосовать по вопросам общего порядка, типа статей конституции, прав детей и так далее, но в вопросах, касающихся жизни на Марсе, он принимать активного участия не может просто в силу того, что он тут еще не жил, еще не в курсе местных особенностей. Вот, скажем, сейчас стоит вопрос о постройке бактериального парка. Я понимаю, зачем это надо, ты понимаешь, а как это понять землянину, прибывшему с планеты, где бактериями и так кишит весь мир, и человек непрерывно с ними соприкасается и его иммунная система получает должную тренировку? Как отреагирует человек, когда он попадет в мир, где принципы, с которыми он теоретически согласен, действуют в непосредственной реальности? Не возникнет ли у него вдруг несогласия или отторжения?
— Ну понятно. То есть статусы должны быть пересмотрены.
— Да. После того, как человек заканчивает ознакомление с основами существующего тут порядка вещей, после того, как он месяц потусовался здесь, пообщался тесно с разными людьми, он может подать заявку на пересмотр статуса, и должны найтись не менее десяти человек, готовых этот статус ему выставить.
— И фактически, статус – это отношение к этому человеку, так?
— Да. Ну допустим, человек прекрасный математик, но неприятный в общении. Нахрен он такой тут нужен? Но с другой стороны если есть два приятных человека, но при прочих равных условиях один из них отличный математик, то это должно сказаться на его статусе.
— Но оценить его математические познания мы не в силах.
— Да, и в этом нет необходимости по двум причинам. Во-первых, существуют другие математики, которые способны дать адекватную оценку его профессиональным качествам, но к статусу это прямого отношение не имеет. Во-вторых, нас ведь что интересует? Как именно его развитие в этом направлении делает его более приятным членом общества. Поэтому мы имеем набор шкал, по которым оцениваем человека, и одна из них – это то, насколько интересно, приятно тебе было бы с этим человеком говорить на те или иные темы, связанные с науками, разного рода интеллектуальными вопросами, связанными с познанием. Так что этот человек по этой шкале получит более высокий балл скорее всего, но не обязательно кстати.
— То есть фактически вместо оценки качеств этого человека, что сделать непросто, мы переходим к оценке своего отношения к нему в разных плоскостях, к оценке своего удовольствия от взаимодействия с ним в этих плоскостях, что сделать уже очень легко.
— Да, именно так. Это тем более удобно, что и сама оценка качеств этого человека нам нужна не для того, чтобы ранжировать по какому-то абсолютному табелю о рангах, а чтобы понять, насколько он подходит нам всем. Поэтому этот элемент абстрактной оценки его личности мы можем просто опустить, переходя напрямую к оценке своего отношения к нему.
— Это ясно, да. – Лисье улеглась на диван, выпятив вверх попку и поигрывая ножками. – Значит, я даю оценку по десятку шкал и беру среднее.
— Да, для простоты так, то есть мы не пытаемся определить, какая шкала более значима, а просто берем среднее арифметическое, ведь для кого-то важнее эмоциональная составляющая общения, а для кого-то – интеллектуальная, а завтра все может измениться…
— Теперь, нас, скажем, десять оценщиков. С разным статусом.
— Да, и разный статус дает разный вес нашим голосам. Допустим, голосуют лишь двое. Мой статус равен десяти, а твой, скажем, пяти.
— Постой. Такая ситуация невозможна…
— А, ну да. Разброс статусов не может быть больше трех баллов согласно правилу формирования оценочных групп. С одной стороны, это ограничивает участие низкостатусных граждан в работе по выставлению статусов, а с другой стороны обеспечивает меньший разброс оценок.
— Значит, пусть у тебя статус десять, а у меня восемь.
— Хорошо. И допустим, что я ставлю итоговую оценку «восемь», а ты «десять». Если бы наши статусы были бы равны, он получил бы «девять», но мой статус выше, то есть фактически лишь один голос подан за «десять», и десять восьмых голоса – за «восемь». Ясно, что итоговый статус будет ниже девяти.
— Ясненько… и выставленный статус не может быть выше, чем максимальный статус участников оценивающей группы.
— Да. Если он получил максимум, возможный в этой группе, то имеет право получить уточнение статуса в группе с бОльшим лимитом.
— Все ясно. И всего критериев семь. Желание рассказывать о себе и желание слушать его рассказы о его восприятиях, впечатлениях. Желание обсуждать с ним какие-то интеллектуальные вопросы, вопросы по наукам, ну то есть вопросы, требующие работы интеллекта, в общем. Так… а вот с сексом непонятно.
— С сексом вот что. У меня могут быть такие фетиши, в которые ты не подпадаешь, и мне может не хотеться заниматься с тобой сексом, но это совсем не значит, что я оцениваю тебя как сексуально неприятного или импотента. Поэтому здесь шкала выглядит иначе: желание, чтобы этот человек получал сексуальное и эротическое удовольствие с тем, с кем ему взаимно приятно.
— Согласна. Дальше все ясно. Желание тусоваться вместе. Например, если я хочу прямо жить и спать с ним, то это десятка, видимо?
— Ну видимо да.
— Желание вести совместные дела, будь то бизнес или научный проект или вместе писать книгу. Так. Желание содействовать этому человеку и получать от него содействие, даже если у вас нет пересекающихся интересов, правильно?
— Да, так.
— И последний пункт – степень бытовой адекватности человека. Ну это тоже ясно. Если у человека постоянная рассеянность, бытовые маразмы, если он все ломает, то удовольствие от общения с ним снижается, ясно. Все, я пошла. Сегодня уже поучаствую в выставлении статуса четырем людям, клево:)
Соскочив с дивана, она не торопясь вышла из кабинета, не глядя по сторонам и уткнувшись в свой блокнот. Кажется, Лисье тут интересно жить. Интересно, есть ли вообще хотя бы один марсианин или марсианка, которые хотя бы одну минуту своей жизни тут потратили на то, чтобы целенаправленно убивать время? Очень сомневаюсь. Вообще я иногда забываю, насколько огромная пропасть разделяет марсиан от обычных землян. И судя по всему, опыт пересечений может быть довольно интересен, так что есть и такая польза от временных корпоративных сотрудников, прилетающих сюда ненадолго. Надо бы почаще пересекаться… как бы это устроить. Можно придумать какой-то вид совместной деятельности. Надо подумать над этим.
Я сделал у себя запись, выключил коммуникатор и откинулся на спинку стула. До сих пор ничего нет от информатора. «Ничего» в данных обстоятельствах – это совсем неплохо, учитывая предыдущий опыт с бегемотами…
Я вызвал Кооса. На мониторе появилась его физиономия, и она явно не выражала энтузиазма.
— Ничего, Макс, — помотал он головой.
— Вообще?
— Вообще.
— Полное молчание?
— Абсолютное. Чего мы там только ни делали… Так что либо Торкелу надо придумать что-то еще…
— Либо они по какой-то причине вовсе не хотят общаться, — подытожил я.
— Ну либо так, да.
— А может их просто не интересует общение ради общения, и требуется серьезный повод.
— А это идея, Макс! – Откуда-то сзади просунулся информатор. – Это идея…
— Вы уже возвращаетесь?
— Да, подъезжаем к лифту. Серьезный повод… что может быть для бегемотов серьезным поводом? Это вопрос.
— Изменения в вулканической активности Марса? Возможность пересечься с псинами или драконом? Повышение уровня океана? Возможность познакомиться поближе с нашим ядерным реактором? :)
Лицо информатора выразило некоторое сомнение в адекватности моих идей, и он снова засунулся обратно за спину Кооса.
— А записи вы делали?
— Делали, конечно. А толку-то? На них ничего нет.
— А можешь меня сейчас подключить к ретранслятору, ведь вы оставили его рядом с бегемотами?
— Оставили, но там такое же молчание.
— Включи.
Пожав плечами, Коос наклонился и щелкнул тумблером.
— Теперь ты подключен, слушай:) – усмехнулся Коос.
Он был прав. Просто тишина.
— Оставляю тебя на связи, наедине с бегемотами объясняться молча в любви. Это очень романтично, ведь в их загадочном молчании можно дорисовать все, что тебе угодно, полный простор для твоей бурной фантазии, — рассмеялся Коос и отключился.
Жаль, конечно, что не удалось «разговорить» бегемотов. Но может они еще произнесут что-то позже? Теперь, когда постоянно включенная рация будет находиться рядом с ними, мы запишем, если они вдруг что-то нам скажут.
Было немного необычно думать о том, что вот это молчание – это не просто отсутствие звуков, а именно «молчание бегемотов»:), и что в метре от рации сейчас находится таинственное марсианское древнее существо.
И тут мои мысли двинулись в совершенно другом направлении. В очень, я бы сказал, странном направлении. Я еще успел удивиться тому, какая странная идея возникла у меня в голове, а потом все стало как-то расплываться, вибрировать, на языке появился металлический привкус и воздух в кабинете окрасился золотистым искорками, словно солнце каким-то образом пробилось сквозь все препятствия и широкой, яркой, даже слишком яркой для Марса полосой проникло прямо сюда ко мне.