То ли сам по себе вид шатающегося то тут, то там информатора и осознание того, что я почему-то не пользуюсь возможностью пообщаться с ним, то ли постепенно разъедающий мое любопытство вопрос о нашей обусловленности тем, в чем мы существуем и на чем, так сказать, произрастаем и что считаем неотъемлемой почвой своего психического роста, но так или иначе, в очередной раз завидев его на своем горизонте в обычном для него праздношатающемся виде, я подошел и убедился, что он, на удивление, вполне доступен для вопросов.
— Ты очень много всего делаешь, Макс, — произнес он, выслушав пару моих несколько расплывчатых сентенций, и судя по каким-то неуловимым признакам я понял, что это не похвала.
— Ну… мне много что хочется, много что интересно.
— Разумеется, — кивнул он, но в похвалу это, тем не менее, так и не превратилось.
— Я чувствую свою жизнь очень насыщенной. Мне чертовски нравится строить этот мир, создавать то, что никто еще не создавал.
— Разумеется, — снова кивнул он, но меня не покидала твердая уверенность, что это одобрение не носит, как бы это выразить… не носит абсолютного смысла. Так хвалишь ребенка, который занимается какой-то совершеннейшей хуетой, но при этом ты понимаешь, что для него это интересно, развивающе, и что требуется какое-то время, прежде чем он дорастет до большего.
Всплыло воспоминание о том, как, будучи малолеткой, я наблюдал за зарождением своей сексуальности и с удивлением понимал, что вот это местечко между ног у девочки в скором времени будет меня чертовски сильно привлекать и возбуждать, хотя на данный момент оно для меня совершенно безразлично.
— Но ведь я чувствую очень высокую насыщенность! – Повторил я, словно пытаясь в чем-то убедить самого себя.
— Насыщенность…это вторичное явление, — произнес он, подумав несколько секунд и рассматривая меня, словно пытаясь понять, насколько я адекватен.
— Для меня насыщенность – это главное. Без нее я…
— Речь не идет о том, чтобы жить без нее, — перебил он меня. – Речь о том, что насыщенность вторична. Сама по себе она безусловно дает оживляющий эффект, но плоды… плоды зависят от другого.
— Я не понимаю. Какие плоды?
Он вздохнул, словно пытаясь понять – стоит ли овчинка выделки, но видимо моя овчинка все-таки его устроила.
— Любой искренне увлеченный чем-то человек будет испытывать высокую насыщенность. Это переживание высокой насыщенности безусловно будет его подпитывать и оживлять. Ты замечал, что некоторые люди, прошедшие концлагерь и испытавшие немыслимые страдания и лишения, впоследствии проживали долгую и довольно-таки активную жизнь, будучи даже вполне здоровыми физиологически?
— Да, мне это известно. Я прочел об этом где-то, где рассматривалась жизнь Франкла, а потом замечал такие же явления и у других.
— Тот, кто знает, «зачем» жить, преодолеет почти любое «как».
— Да, вот именно. Ницше.
— Но вот это «зачем», оно же первично, и именно оно определяет то, какие плоды будут у твоей насыщенности.
— Вот это опять не понимаю.
— Мать, воспитывающая троих детей одна, без отца, почти безо всякой сторонней помощи, работающая на двух работах, вся голова которой годами занята только одним – как поднять их, как вырастить, как дать образование, женить или выдать замуж. У нее есть «зачем», и она находит «как», и ее жизнь заполнена до краев, и если она встретит меня или тебя, то лишь улыбнется или нахмурится, отвернется и вернется к своим детям. И эта насыщенность будет ее питать. Она может не высыпаться и голодать, но сохранит отличное психическое и физическое здоровье, да еще и переживет своих внуков может быть. Но ее «зачем»… что оно ей принесет? То есть, когда мы возьмем некий срез ее жизни в двадцать, сорок, шестьдесят или восемьдесят лет, то что мы обнаружим?
— Ничего особенного, я думаю.
— Вот именно. Мы обнаружим, что она не изменилась. Своих детей она подняла на ноги и теперь нянчит правнуков, но она осталась такой, как была. И это несмотря на то, что она прожила насыщенную с ее субъективной точки зрения жизнь. Но что ей дала ее насыщенность? Какие плоды? Да никаких. Она останется такой же тупой, такой же подверженной страданиям, такой же догматичной и лишенной массы поразительных удовольствий, известных и доступных тебе и мне. И это все потому, что ее «зачем» обладает вот именно таким свойством. Оно, по сути, бесплодно. Ее «зачем» даже не позволило ей понять, что ее дети выросли обычными тупыми жвачными, что ее внуки тоже ничего из себя не представляют, и что тратить на них всю свою жизнь – это чистое безумие, это почти полностью просранная жизнь. Почти, потому что все-таки она прожила свою жизнь в состоянии насыщенности, а это все-таки хоть что-то, это все-таки придавало ей какой-то удовлетворенности. Но это явно не тот выбор, который устроит тебя и меня, поэтому-то мы и не является фанатичными отцами семейств, мы вышли за пределы семейности. Если у тебя родится ребенок, ты будешь с ним общаться лишь в меру своего удовольствия, и вообще забудешь о его существовании, если он окажется неинтересен, купив ему, скажем, место в детском доме. Для той матери это будет кощунством, предательством, ты будешь для нее извергом и ублюдком, и сама она угрохает всю жизнь на воспитание ничтожеств, чувствуя себя человеком, прожившим свою жизнь достойно.
— Если бы у нее была потребность в искренности, она могла бы исследовать людей, включая своих детей, делать обоснованные выводы и давать оценки, и в итоге ее жизнь могла бы пройти иначе. Но у меня есть потребность в искренности…
— Есть, — согласился он. – Но ты и не сумасшедшая мамаша, так что я и не об этом говорю. Я говорю о том, что насыщенность сама по себе вторична, и по плодам узнаем ее:) Ты строишь Марс, и это твое дитя. Тебе все это очень интересно, твоя жизнь насыщена. Все хорошо.
— Если и та мамаша, и я, и ты испытываем одинаковую насыщенность, тогда почему у нее разные плоды?
— А кто сказал, что она одинакова? – Удивился он. – Я же сказал, что мы субъективно оцениваем ее как высокую, но это не значит, что она одинакова. Она разная. Она, я бы сказал, бесконечно разная, хотя субъективно переживаемая ее интенсивность была бы оценена нами в одну и ту же величину. И ты, и я, и сумасшедшая мамаша ответили бы, что их жизнь наполнена до краев, и при этом все мы были бы совершенно искренни.
— Черт:) Тогда в чем подвох? Значит, насыщенности сами по себе разные… несмотря на то… ну вообще-то мне это понятно, да… Когда я трахался со своей женой, будучи еще по сути подростком, мне казалось, что моя сексуальная жизнь чертовски яркая и насыщенная. А как же, я ведь трахался! Я мог пихать свой член в письку, подергаться и кончить! Охуенно насыщенная сексуальная жизнь. Потом я стал трахаться с другими девушками, и тогда мне стало казаться, что вот теперь-то у меня на самом деле пиздец какая насыщенная сексуальная жизнь, хотя по сути это было все то же самое – полапал, сунул, слил. Ну и так далее. И когда я нащупываю новые степени свободы, я в то же самое время нащупываю и новые уровни насыщенности, которые, в свою очередь, сопровождают мою эволюцию. Сопровождают и в каком-то смысле направляют, потому что новые направления развития я могу ощутить только в те моменты, когда вырываюсь за привычный круг восприятий и переживаю что-то новое.
— Ты ведь сейчас испытываешь тревожность? – Неожиданно задал он вопрос, и я вдруг почувствовал, что в самом деле ее испытываю.
— Кажется, да… и судя по тому, что ты это понимаешь, это не случайно.
— Конечно не случайно:) Представь себе реакцию мамаши, которой ты пытаешься растолковать, что ее дети тупы и ленивы, и тратить время на их образование и вытягивание за уши – пустая трата времени. Ей покажется, что ты ведешь подкоп под святая святых, и поскольку этот подкоп хорошо аргументирован и отлично обоснован, от этого ее тревожность лишь усиливается. Ей начнет казаться, что у нее пытаются отнять смысл жизни.
— Да, есть такое:) Возникает паранойя какая-то, что если сейчас я приду к выводу, что моя деятельность несовершенна и не ведет к максимальной насыщенности, то я должен… вот именно «должен» что-то такое сделать, ну типа какой-то широкий жест, я должен что-то бросить и начать делать что-то другое, причем это другое воспринимается как что-то искусственное и плоское, а то, чем я занят сейчас – по-настоящему интересное и насыщенное.
— Тебе просто следует отдавать отчет в том, что человек эволюционирует. Сейчас ему доступно одно наслаждение, которое он считает огромным и непревзойденным, а завтра, если он будет жить искренне и руководствуясь имеющимся вектором насыщенности, он обнаружит, что ему теперь доступно нечто большее, и стремление к этому большему будет сопровождаться просто взрывным ростом насыщенности.
— Кстати, насчет удовольствия… несколько дней назад я болтал с Сагой, и вдруг в какой-то момент испытал просто зашкаливающее, просто нереальное наслаждение в области сердца… ну не физического сердца, а «литературного» сердца:) – в области левого соска, где-то там, в глубине. Мне казалось, что это просто невыносимо. Невыносимое наслаждение. И я понимал, что все предыдущее, что мне казалось «охуенным наслаждением», включая оргазмы или длительное нахождение на грани оргазма… ну я имею в виду чисто физическое наслаждение, а не нежность и влюбленность… так вот все предыдущее совершенно очевидно казалось плоским, пресным, простым. И я понимал, что сейчас тоже происходит некий этап эволюции, когда я привыкаю к этому состоянию, хотя все, что я в это время мог делать, это просто сидеть с отсутствующе-безмятежным выражением лица, чтобы вытерпеть, чтобы не начать забивать эту невыносимость какими-то дурацкими действиями, чтобы сбить ее интенсивность. И если в тот момент мне предложить заняться сексом, даже с какой-нибудь охуенной пупсой, я бы отказался, потому что ничто, ну совершенно ничто не может даже сравниться с тем поразительным наслаждением. Если бы оно длилось долго или стало бы постоянным… что мне сейчас кажется совершенно нереальным, конечно, но вдруг, предположим… то я конечно и сексом бы стал дальше заниматься, потому что если есть один вид наслаждения, то вполне даже приятно добавить к нему какие-то другие оттенки, но вопрос о приоритете, тем не менее, даже и не стоял бы.
— Если отдавать себе в этом отчет, то можно пройти по лезвию бритвы, не свалившись ни в одну сторону узкого гребня, — снова как-то иносказательно высказался информатор. – Если ты об этом забываешь, то склонен придавать своим текущим увлечениям абсолютистский характер. Ты словно прекращаешь смотреть на свою жизнь сверху, задавая себе безмолвный вопрос: в самом ли деле вот это и есть самый что ни на есть охуенный писк? В самом ли деле вот именно это наполняет тебя до предела? Или стоит приостановиться и обратить внимание куда-то туда, где ты еще по сути и не был, но что обещает тебе новый, поразительный опыт? В меру удовольствия, конечно. Такая позиция дает тебе возможность не залипать надолго в том, что ты на самом деле уже перерос. И в то же время такая взвешенная позиция не способствует разного рода псевдогероическим поступкам, когда ты начинаешь, как параноик, заставлять себя прекращать получать удовольствия, на которые твой обалдевший рассудок начинает лепить ярлыки типа «недостойно», «примитивно» и тому подобную чушь. Это и есть то, что я могу назвать «пройти по лезвию бритвы», и именно такой алгоритм позволяет тебе двигаться с постепенным наращиванием и насыщенности, и получать плоды.
— Эффект залипания мне знаком. Причем это отягощается тем, что когда ты нащупываешь какой-то уровень насыщенности, полноты переживания жизни, это приводит к формированию соответствующих ценностей, которые могут даже становиться догматическими. О… да, мне это чертовски хорошо знакомо! Я хорошо подсел на науку и языки. И ведь что самое интересное, я думал, что отлично понимаю, что все это мне надо только лишь для удовольствия и ни для чего больше. И все равно, все равно я вляпался в эту лужу, когда изучение наук и языков превратилось-таки, причем совершенно блять незаметно, в сверхценность, в ценность саму-по-себе, в нечто самоценное, что просто стало буквально подминать меня под себя, как трактор. Субличность, получающая удовольствие от изучения наук и языков, стала все более и более агрессивно подминать под себя все остальное, словно кто-то навесил на нее маркер «сверхценность». Своего рода метилирование всех остальных субличностей:) И все это стало обвешиваться страхами что-то упустить, куда-то не успеть, что-то не понять и не прочесть. Ну… мне пришлось потрудиться, чтобы остановить этот процесс и вернуться в русло получения удовольствия, когда я мог ограничиться двумя словами корейского в день вместо тридцати или пятидесяти, именно для того, чтобы соблюдать баланс, дающий максимальное удовольствие.
— Иметь или быть, вечная дилемма всякого человека, который ищет и находит, — кивнул он. – Когда ты что-то находишь, ты неизменно начинаешь превращать это в сверхценность, в конец, в венец, а потом – и в надгробие, если вовремя не заметить и не разорвать возникающие путы.
— Марс для меня такое надгробие, считаешь?:)
— Нет. Совсем нет. Марс – твоя любимая игрушка и я вижу, с каким наслаждением ты вникаешь в каждую деталь. Насколько я понимаю, сейчас ты стал все больше и больше делегировать полномочий, отходить в сторону и давать больше свободы и ответственности другим, и это очень позитивный признак. Хорошо, что ты не поддаешься паранойи типа «а у меня это получилось бы лучше» — это лучший способ не зацикливаться, не тормозить и не плесневеть и позволить себе двигаться дальше.
— Мы с Сагой обсуждали тогда и смерть. И знаешь, эта мысль меня захватила. Пожалуй, когда ты говорил о новой энергии, о свободе, о том и о сем, это звучало как-то абстрактно, что ли. Просто какая-то «бОльшая свобода»? Непонятно. Ну конечно, всякие там летания без тела и осознания себя во сне, которые, теоретически, могли бы растянуть время жизни в десятки раз… ну звучит неплохо, но как-то тоже не зацепило. Исследование космоса в свободном полете сознания? Ну звучит клево, было бы охуенно погружаться в океан Венеры или носится вокруг Юпитера, а то и слетать к Туманности Андромеды, ну охуенно, да. Найти новую планету, которую потом можно было бы и заселить – но слишком фантастически, слишком далеко от того, что доступно мне в моей реальности. Все, что я могу положить на эту чашу весов, это не так много: спонтанный опыт осознанных сновидений можно пересчитать по пальцам. Опыт спонтанных же выходов из тела… ну по сути то же самое, наверное десяток-полтора.
— Это не так мало, Макс. Это ведь дает тебе уверенность, что все это реально существующие явления, доступные тебе, а значит доступные и для развития.
— Да, согласен. Но этого слишком мало, чтобы всерьез вот увлечься идеей путешествий куда-то там к звездам. А вот тема умирания зацепила. Ведь все мы умрем. Умрет Сага, умрет Сучка и Маша, умрет Фриц, Клэр и Васка. Мы все умрем, или от старости, с которой не смогут, возможно, бороться даже озаренные восприятия, или от несчастного случая. Смерть… мы всегда держим ее в стороне, где-то подальше, но от этого она не становится менее реальной и угрожающей. И вот что если суметь собрать в кулак свою волю или что там, и после смерти не исчезнуть, не раствориться в небытии, а перенести свое сознание в новое тело? Я не могу сказать, что и раньше об этом не фантазировал, конечно фантазировал, но сейчас, когда смерть ребят снова как бы ожила для меня, снова как бы стала реальностью в связи с тем, что сейчас это переживает Сага… и вот я понимаю, что по сути непонятно что держит меня и не позволяет приступить к экспериментам… страх поражения? Страх потерять кучу времени в бесплодных усилиях и потом сдаться? И тогда уже я не смогу воспринимать смерть с некоторой долей отстраненности, что ли, поскольку верю, что в любой момент могу устроить штурм, ведь штурм уже был устроен и уже провалился. То есть получается, что меня сдерживает в борьбе со смертью именно страх смерти.
Пока я так рассуждал вслух, информатор просто был рядом, слушая, не вмешиваясь, лишь иногда поправляя, когда я делал какие-то ошибки в умозаключениях или упускал что-то важное из внимания. Это был очень, очень приятный и действенный способ содействия в общении, когда тебя не тянут вперед за уши, как морковку за ботву, но поправляют в случае очевидных ошибок, чтобы ты мог продолжать рассуждать дальше. Это как если бы кто-то бежал рядом с тобой, когда ты учишься ездить на велосипеде, и вмешивался, поддерживая тебя, лишь тогда, когда ты уже готов был упасть в результате ошибки и невнимательности.
— Я чувствую, что Марс засосал меня немножко, — произнес я спустя минуту молчания после того, как выговорился насчет смерти и прочего. – Я занимаюсь им больше, чем на самом деле мне необходимо, чтобы чувствовать максимальную насыщенность от этого вида деятельности. И действительно, когда я совершаю усилие для того, чтобы остановить какую-то деятельность, которая уже явно не усиливает мою насыщенность, я испытываю некоторые спазмы. Это все есть, да. Но как мне кажется, я все-таки двигаюсь в направлении большей свободы от всего этого. Я выдираю свои когти из этой липкой массы слепой привязанности. Я даже не стал продвигать несколько проектов, которые считал довольно важными для Марса, и которыми никто другой не занялся. Была вот эта параноидальная спазматическая сцепленность, когда я чуть ли не начал насиловать себя, но все-таки остановился. Да, этих проектов не будет сейчас или не будет никогда, но Марс – не мое дитя, которое я беззаветно и слепо охаживаю, как ебанутая мамаша. Ты верно сказал, что я вышел за пределы многих замкнутых кругов: круг семьи, круг изучения физики, круг занятия дайвингом или альпинизмом, круг бизнеса и политики, куда я чуть было не вляпался, но кажется вовремя отошел в сторону, ограничиваясь только самым необходимым, не утонув в бесчисленных норах… каждый вид деятельности человека, каждый способ получения удовольствий – он же неисчерпаем. Абсолютно неисчерпаем. И каждый становится, таким образом, черной дырой, если ты позволишь себе утонуть там с головой. Можно ли дойти до какого-то конца в физике или математике или изучения языков или в генетике? Чем больше ты изучаешь, чем больше знаешь, тем больше соприкасаешься с непознанным, тем больше открывается нового, и ты уже никогда не сможешь хотя бы оставаться на месте, даже если бежишь со всех ног. Это Кэрролл грезил о том, что можно было бы хотя бы остаться на месте, если бежать со всех ног. Если бы он жил в двадцать первом веке, он бы, наверное, понял бы, что и это невозможно. Ты всегда будешь только отставать, и чем дальше тем безнадежней, что имеет, на самом деле, единственное решение – предельно узкая специализация, то есть по сути – полная лоботомия и кастрация. Для того, чтобы успеть все, чтобы быть всегда на переднем крае познания, ты должен отрезать от себя все, совсем все. В девятнадцатом веке ты мог удовольствоваться тем, что отрезал от себя философию и юриспруденцию, оставляя физику и химию. К концу девятнадцатого века быть химиком и физиком одновременного было уже почти невозможно. К середине двадцатого – невозможно было просто «быть физиком», тебе необходимо было четко обозначит специализацию. К концу двадцатого века стало невозможным уже и это. К началу двадцать первого процесс стал уже валиться в штопор, и ты не мог уже быть, скажем, специалистом в области теории струн – ты мог бы лишь выбрать одно из пятидесяти перспективных направлений развития этой теории и заниматься только этим, и когда спустя двадцать лет окажется, что к реальности отношение имеет пятьдесят первая? Ты оказываешься на помойке, потому что тебе уже не успеть в ней разобраться. Да и сам процесс вот этой тотальной кастрации, это же настоящий кошмар. Наука пришла к своему концу. Слишком много ученых, слишком много исследований, слишком стремительно природа открывает свои тайны, и это убило науку и убило ученых. Инфляция открытий убивает и науку, и ученых. Но это ведь живой процесс, типа рыночного? Чем более человек хочет получать удовольствие от жизни, тем в большей степени он захочет быть живым, тем более для него будет неприемлема самокастрация, и наука затормозит, приостановится, и снова станет возможно заниматься ей с удовольствием, будучи широкообразованным человеком, а не придатком к ускорителю, присосавшимся к бесконечному потоку публикаций. Ну и потом, все-таки продолжительность жизни должна как-то постепенно расти. Ведь сейчас люди живут пиздец какой убогой, ублюдочной жизнью, так что в шестьдесят это уже развалюха. Если человек, вернувшись к понимаю того, что он прежде всего человек и хочет быть счастливым, возьмет на вооружение селекцию восприятий, и если его период активной творческой жизни будет составлять сто, сто двадцать лет…
— У тебя довольно скромные запросы, — рассмеялся информатор. – Сто двадцать лет…
— Да, в самом деле. Сейчас, на фоне того, как люди миллиардами дохнут в восемьдесят, даже сто двадцать мне кажется каким-то мощным прорывом, особенно если речь идет не о том, что кто-то там дотлевает в дряхлости и маразме, а именно сто двадцать лет насыщенной, активной созидательной жизни… хотя вот передо мной есть Фриц, например, или Эмили… насчет тебя я не знаю:), но вот их примеры есть. Их мало, и поэтому всегда можно списать на какой-то глюк природы. Но вообще я не боюсь старости, кстати. Когда я вспоминаю, что мне сейчас уже вот столько-то лет, то возникает лишь спортивный интерес и предвкушение. И жажда борьбы со смертью. Каким я буду через десять лет? Через двадцать? Пятьдесят? Даже каждый новый прожитый мною год не усиливает страха будущего, а скорее придает нового упорства и предвкушения. Но это пока. А что будет, когда мне будет сто или сто двадцать, когда каждый прожитый день будет уже восприниматься как нечто удивительное, почти что противоречащее нашим представлениям о законах природы? Не начнет ли меня убивать слепая уверенность в том, что люди столько не живут? Так что… к тому времени я должен уже подойти не в таком состоянии, как сейчас. Я должен уже буду иметь в руках что-то существенное, определенное… ну я надеюсь, что так и будет, ведь практически каждые десять лет проживаются как жизнь. Каким я был десять лет назад? Это же пиздец какой-то, каким я был тупым. А двадцать? Кажется, что это пропасть между мною-теперешним и мною, каким я был двадцать лет назад. Пропасть просто непреодолимая, невозможная. Но ведь она преодолелась! А я при этом не совершал чего-то такого эпохального и героического – просто искал свои радостные желания, просто следовал своим интересам, просто жил насыщенной жизнью, более или менее активно и последовательно боролся с деструктивными привычками и слепыми уверенностями… я бы сказал, что это было-таки мягкое, спокойное продвижение вперед, а ведь я становлюсь все более развитым человеком со все большими возможностями. И значит – как далеко я уйду спустя еще десять лет? Все-таки это невероятно охуенно – медленно, шаг за шагом двигаться вперед. И значит… прощай, Марс, так что ли?:)
— Тебе виднее. Может и «прощай», а может еще несколько лет ты тут покрутишься в этой каше, решая интересные вопросы, ну и потом, почему обязательно «прощай»? Ты можешь просто ограничиться самым интересным. Ты ведь продолжаешь и изучать свои науки, и учить свои языки, и трахаться, и бегать, тренировать мышцы, жрать… на самом деле, время, которое ты тратишь на основную массу своих интересов, не так уж значительно. Ты можешь потрахаться лишь раз в день, а то и раз в два или три дня, и при этом у тебя не будет такого чувства, что ты что-то недополучил, верно?
— Верно.
— А если бы в двадцать лет тебе кто-то сказал бы, что в будущем ты будешь трахаться так редко, ты бы разрыдался, наверное, от чувства потери.
— Возможно. Да, скорее всего. Это потому, что я постарел и стал импотентом, сейчас меня это и устраивает?:)
— Ты сам знаешь, что нет. Тебя это устраивает, потому что сейчас пик твоего интереса приходится на другое, а опыта секса у тебя настолько много, что теперь ты стал гурманом, и ты выбираешь получать изысканное сильное сексуальное удовольствие ровно столько, сколько его хочется вместо того, чтобы в припадке гиперкомпенсации прыгать на все, что движется. Так что и Марсом ты сможешь заниматься сколько угодно, просто это «сколько угодно» будет не тем, что сейчас. Это не подавление интересов, это их естественное развитие, эволюция. Так происходит со всем, что тебя когда-либо интересовало, увлекало, дарило полноту жизни. И так будет. И чем яснее ты это понимаешь, тем более гладко проходят эти процессы смены направлений, без форсирований и залипаний.
— Каждая такая смена… это целая эпоха, — пробормотал я, снова погружаясь в свои воспоминания. – Эпоха в моей жизни. А между ними – длинные… длинные периоды неопределенности, когда что-то новое только пробуждается, нащупывает пути, когда выбор еще не сделан.
— Единая цель требует определенного времени на то, чтобы сформироваться, — согласился он. – И этот период междувластия тоже необходимо научиться переживать спокойно, без панических приступов и аллергических психопатических реакций типа «ой вдруг это старость» или «ой как же я теперь, на распутье». Единая цель… обычно у нее период лет в десять, я думаю.
— У меня тоже так же, кажется. Десять лет. Да, наверное. Можно назвать это «квантом» смысла человеческой жизни. Если спустя десять лет твоя единая цель не сменилась, значит, видимо, тебя что-то притормаживает. Ну то есть если даже формально цель остается той же самой, то за десять лет в любом случае изменится ее глубинное содержание, ее суть, если ты именно развиваешься. Хотя вот тут еще как посчитать… вот сколько я занимаюсь Марсом? Ну почти три года – это определенно, когда началась новая эпоха активной колонизации. А пятнадцать лет до этого? Я скорее просто жил тут, понимая, что моих ресурсов не хватит ни на какую колонизацию, и занимался в общем-то не Марсом, а самообразованием, самокопанием.
— Колонизация Марса, это скорее увлечение, чем стратегическое направление твоего личного развития. Построить цивилизацию – интересно, безусловно, и особенно если ты ее строишь на совершенно новых, революционно новых принципах, но все-таки это больше внешнее, которое хоть и затрагивает тебя очень глубоко, но все-таки это внешнее. Оно влияет на тебя, но не является направлением собственной эволюции. Так что можно, наверное, сказать, что период твоей робинзонады на Марсе и был таким этапом, который затянулся лишь в связи с объективными обстоятельствами, а теперь тебе становится тесно, разве нет?
— Похоже на то.
— Поэтому строить свою цивилизацию ты можешь еще хоть сто лет, оказывая свое влияния легкими мазками, короткими прикосновениями кисти мастера, но это не может наполнять твою жизнь. Это не может стать сутью очередного периода твоей личной эволюции. Для этого ты должен найти какое-то направление внутри себя. Что-то такое, что будет иметь непреодолимую притягательность, что возродит в тебе заново твое упорство и устремленность, что позволит тебе чувствовать себя вновь рождающимся, не меньше. И если сейчас у тебя нет ясности, если сейчас ты на распутье, то отдавай себе в этом отчет. Это сильно поможет, поверь мне. Просто отдавай себе отчет в том, что ты в поиске того, что захватит тебя целиком, что приведет к твоему перерождению. Отдавай себе в этом отчет, и ты не залипнешь в этом лимбе слишком надолго. А насчет селекции… я бы поубавил твой оптимизм, Макс:) Какая нахуй селекция? Уже сто пятьдесят лет все, кому не лень, упрекают Фрейда за то, что он подводил психологическую основу под практически всякое заболевание, включая аллергию и астму. И только сейчас наука вроде бы подходит к тому, что это ведь так и есть! Что психика имеет грандиозное влияние на иммунитет, который, в свою очередь, и содержит все переключатели ко всем болезням. И уж конечно Фрейда обсирают полтора века все, кому не лень, потому что у него, видите ли, «все крутится вокруг секса». Но ведь любому здравомыслящему человеку ясно, что грандиозное, преступное, поражающее своими масштабами и жестокостью сексуальное подавление, начинающееся с самого раннего детства — самый мощный источник всех деструктивных явлений в психике человека. Так что… человечество еще не дозрело даже до Фрейда. А чтобы оно дозрело до Селекции… подождать придется лет двести, я думаю… так что запасайся попкорном:)
— Мир, в котором принципы селекции восприятий воспринимаются, как нечто естественное… это нечто за пределами фантазий, — согласился я. – Это нечто такое, что я не могу себе представить ни в каком будущем, которое будет у меня лично.
— Да, может и так. Может это случится уже после нас. Моя жизнь касается лишь меня самого, в любом случае, так что я рыдать по этому поводу не планирую.
Неожиданно он развернулся и просто ушел. Ну что… по сравнению с ним мы тут все погрязли в ритуалах, кстати, и не очень-то это замечаем. Мало-помалу, ритуалы имеют свойство проникать в общество, где дружественность высока, а степень трезвости недостаточна. Даже я, человек, который имеет тут репутацию человека, свободного от ритуалов, так вот не делаю, и если бы это я сейчас уходил от кого-то, я все равно изобразил бы какую-нибудь мимику, пусть даже минимальную, означающую «я закончил и ухожу». Мелочь. Но в мелочах кроется дьявол? «В лимбе»:) Смешно…