— Хуй!
Он положил на меня свой взгляд и задержал на пару секунд. О, это значит, что он почти заинтригован! Редко когда увидишь у него такую живую реакцию:)
— Ну это я сам с собой, — пояснил я, как будто это требовало пояснений. – Просто сейчас подумал о психологии и понял, что никакой психологии не существует, и не существовало вовсе! Удивительно, но ведь это совершенно очевидно, как я не замечал этого раньше?
Его абсолютная неподвижность вполне могла означать предложение говорить дальше. А могла и не означать. Но видимо все-таки означает. Ну сам-то он все равно молчит… Иногда наши встречи вот так и происходили – он приходил, садился и молчал, а мне спустя несколько минут хотелось о чем-нибудь ему рассказать.
— Я всегда имел какое-то мнение о психологии и психологах. Жана Пиаже я считал интересным психологом-экспериментатором, а Фромма и Франкла – интересными психологами-интроспекционистами, и так далее. Но смешно то, что нет и не было никогда ни психологов, ни психологии, прикольно же? Ведь что такое «психология»? Это наука о психике, о восприятиях, о состояниях человека и их динамике, о связывающих их закономерностях и так далее. И покажите мне, пожалуйста, о каком именно человеке ведут речь все психологи? Да вот же о каком – о том, которого мы можем встретить на улице – об обычном, или не совсем обычном человеке. А что представляет собой этот человек? Это вообще «человек»? Ржавый экскаватор с оторванным двигателем и без ковша – это что, экскаватор?
Мне стало смешно от того, что это настолько ясно, и о того, что почему-то не было ясно раньше.
— Это не экскаватор. Это рухлядь. И люди – это не люди, а рухлядь. Это несчастные больные в лучшем случае. Поэтому нет никакой психологии – есть психо-патология и только, и больше ничего кроме психо-патологии. Просто психо-патология.
Я делал ударение на слове «психо», и с каждым разом ясность становилась все крепче.
— Мы ничего, вообще ничего не знаем о человеке! Господи, это же так ясно! И наука эта – псевдо-психология – потому так запутана и противоречива, что, во-первых, оперирует не терминами, обозначающими восприятиями, а мусорными расплывчатыми философскими категориями, но еще и потому, что объектом изучения является бесконечно больной, искривленный, искалеченный объект. Ну это все равно что изучать анатомию, опираясь на данные вскрытия трупов после ядерного взрыва спустя три года. Это же будет сплошная мешанина, что по ней можно понять?
Аналогия оказалась не очень аппетитной, и я решил дальше не использовать ее и сосредоточиться на чем-нибудь приятном и вкусном, ну например на моей вареной курице.
— Для того, чтобы построить психологию, чтобы мы могли начать узнавать – что вообще это такое – «человек», мы прежде всего должны получить более или менее здоровую личность. Откуда эта личность возьмется у психологов? Да неоткуда ей взяться. Каждый, с кем психолог может иметь дело, это изуродованный паралитик. Ну какая может быть психология у человека, который верит в бога, испытывает непрерывный фон озабоченности мнением соседа, фон страха будущего, сексуальность которого раздавлена бесчисленными дремучими догмами, и прочее и прочее – я мог бы сейчас перечислить сто или двести деструктивных факторов, которые имеют подавляющее, катастрофическое влияние на личность человека, и от этой личности уже к раннему детству ничего не остается.
Я на время заткнул фонтан красноречия, так как стал уже повторяться.
— Насколько свежее, прозрачнее, чище становится взгляд на мир, когда понимаешь, что никакие психологи не только ничего вообще не знают о психически здоровом человеке, но и не имеют и не имели даже принципиальной возможности это узнать! Черт… а ведь раз это так, значит до сих пор у меня был все-таки пиетет перед ними, хотя казалось что нету. Было какое-то чувство белой вороны, что ли. С таким же успехом… а…
Я махнул рукой и заткнулся. Приятно было сформулировать и высказать эту неожиданно появившуюся ясность. То, что психологи копаются в мелкой грязной луже, было очевидно и раньше. Но вот такая предельная ясность в том, что они вообще, ну просто вообще ничего не могут знать о психически здоровом человеке… И еще возникла свежесть. Сильная такая, пронзительная. Вспомнился запах одуванчиков, или не одуванчиков, ну в общем травой какой-то будто запахло. Зеленый луг с влажной пахучей травой. Клевер может быть… Что-то из далекого детства. Я очень любил траву в детстве. Сидеть на ней, валяться, чувствовать ее слабый, но очень нежный особый запах.
Еще мне еще с вечера хотелось рассказать ему о том, как временами на меня стало нападать обостренное очарование идеи о расщеплении. Вот именно сама эта идея, само обдумывание ее обладает особой силой. Например ясно, что расщепление в свою очередь способствует дальнейшему накоплению энергии. Борьба «левой руки против правой» ослабевает, конкуренция состояний перестает носить деструктивный, обременительный характер, так как одна из сторон получает явный перевес за счет более четкой фиксации «я» на ней, и за счет ослабления самоотождествления с другой стороной. Можно сказать, что человек, осваивая расщепленное состояние, обретает мир внутри себя во все большей и большей степени. Причем повышенная степень цельности личности… да, несмотря на расщепление, личность-то остается цельной, само восприятие цельности самого себя становится иногда словно твердым! И вот эта повышенная степень цельности достигается не эклектичным склеиванием разношерстных, в том числе и взаимно отталкивающихся, восприятий, а объединением в силу их естественного сродства. Нерасщепленного человека можно уподобить барахольщику-параноику, который не может удержаться от того, чтобы не притащить к себе домой очередной бесполезный и даже опасный мусор, который любой ценой и любыми энергетическими затратами необходимо сохранять и охранять. Безумие…
Он сказал, чтобы я на встречи приходил голодным, и чтобы во время наших разговоров я заказывал себе еду и постепенно жрал ее. Интересно, зачем это? Сегодня он позвал меня аж в пять вечера, так что сейчас у меня поздний завтрак… и эта вареная курица очень клево пошла. Любовь к вареной курице – еще с далекого детства, когда я лежал в больнице с неизбежно присущим ей отвратным пойлом, и отец привозил в стеклянной банке холодную вареную курицу. Кажется, именно с тех пор и навсегда вареная курица стала для меня деликатесом.
Можно сделать перерыв, а потом охота чай с блинчиками.
Приятная сытость постепенно наполняла тело. Несильный голод приятен, но и вкусно пожрать – тоже здорово. Темп мыслей замедлился, между ними стали возникать длинные паузы. В его присутствии паузы между мыслями особенно наполнены чем-то клевым. Особая атмосфера энергичного, живого и творческого спокойствия.
Мы привыкли оперировать цифрами, забывая, что они не сопряжены ни с чем, что могло бы быть дано нам в чувственном мире, и, значит, вводят нас в заблуждение, кастрируют, успокаивают так же, как «ложь во благо». Но тут нет никакого мыслимого блага, тут просто первобытный и парализующий страх перед жизнью. Длина Волги – столько-то тысяч километров. Мы это знаем. И это успокаивает. Отлично помню, как я, будучи в Самаре, стоял поздним прохладным вечером на берегу этой великой реки. Ко мне на свидание должна была прийти девушка, с которой я познакомился в интернете и никогда до сих пор не видел ее. Она немного опаздывала, и мое предвкушение встречи уже стало немного дискомфортным от усилившегося ажиотажа от предстоящей возможной и так сильно желаемой влюбленности. Я захотел отвлечься и стал всматриваться в реку, и вдруг почувствовал нарождающуюся в самой глубине тревогу. Она усиливалась, и я никак не мог понять – из-за чего она, и не знал, что мне с этим делать. Эта тревога не имела никаких видимых причин и оснований. Я быстро перебрал в голове несколько вопросов, которые тогда могли бы меня тревожить, но ничто не откликнулось, словно это было вообще из другой области, вообще не касалось меня лично. И сейчас я отлично помню тот момент, когда вдруг сказал себе зачем-то: «длина Волги около четырех тысяч километров». И тревога ушла. Но вместе с ней ушло и то, что она гнала перед собой, как накатывающая на берег волна: обостренное чувство бесконечности. Тогда я не заметил этой потери, и даже вообще не осознал, что что-то потерял. Просто стало спокойно, и я предпочел не заметить, что у этого спокойствия гнилой привкус. И когда я сейчас вспоминаю ту историю в деталях, выкидываю на помойку эти километры, ко мне возвращается и тот ажиотаж влюбленности, и та тревога. Вряд ли стоит называть это «тревогой». Сложно подобрать подходящее слово, но ясно, что это состояние не негативное, хотя и напряженное. Это что-то такое, что возникает при соприкосновении с бесконечностью. Вот в чем обман: бесконечность сводится к какому-то количеству километров, которое совершенно вне чувственной реальности, то есть по сути – нереально. Вместо реальности я подставляю численный эрзац, совершаю подмену жизни на макет. Сколько километров я могу пройти, пробежать, проехать на велосипеде – так, чтобы не просто сесть в капсулу и оказаться в другом месте, а вот именно чтобы почувствовать своим телом все это расстояние? Сто? От силы двести? Когда я катался на спортивном велосипеде, я иногда проезжал по сто километров в день, иногда больше, но это все, что я мог в себя чувственно вместить. Дальше, даже если бы я, превозмогая усталость, смог бы проехать еще, я бы уже в любом случае не смог бы воспринимать расстояние как расстояние, а просто работал бы педалями и тупо смотрел на дорогу. Сто километров – вот то, что я могу охватить, вместить в свой резервуар впечатлений. А тут – тысячи. Ведь это не просто в сорок раз больше ста. Моя жизнь – не арифметика. Для меня вот это «в сорок раз больше ста» – это просто бесконечность. И эта бесконечность везде. Совершенно бесконечен космос, тут и говорить не о чем. Бесконечны тысячелетия истории позади и тысячелетия и миллионы впереди. Бесконечно мал атом, и никакие интеллектуальные приемы типа сравнения апельсина с Землей тут не помогут. Нас повсюду окружает бесконечность. Вот так, да. Хочешь ты этого или нет, боишься или восхищаешься. Бесконечность путешествия в своем собственном сознании, и это тоже, да. Защищаясь от ужаса бесконечности, мы выхолащиваем самих себя, отрываем по почвы и высушиваем. Мы уничтожаем тот мостик, который соединяет нас с нею. Мы превращаемся в унылый гербарий.
Это плохо?
Ну… не знаю. Кому-то, кажется, вполне нормально жить засохшим растением – их подавляющее большинство. Я вообще не сторонник того, чтобы закапывать голову в песок. Жизнь дает нам силы, энергию. Закапываясь в иллюзии, мы становимся безжизненными, так как отрезаем от себя источник энергии.
Психология… живопись оттенками серого, вот что такое «психология».
Да, точно. Бесконечность дает нам силу. Странно это как-то, непонятно. Может быть, потом станет понятней, если я перестану изо всех сил отпихивать ее от себя и приму ее как нечто, что не только окружает нас повсюду, но и приходит изнутри каждый раз, когда я становлюсь искренним и открытым, как ребенок.
Сидит, тоже блинчики жрет…:) Блинчики вкусные.
— Слушай, зачем ты хочешь, чтобы я приходил голодный? Если это для того, чтобы быть трезвее, так зачем тогда ты хочешь, чтобы в процессе нашей встречи я ел? Это не секрет?
— Почему ты решил, что это может быть секретом?
— Ну ты никогда мне не объяснял…
— А ты спрашивал?
— А я и не спрашивал:), — почему-то стало смешно и я заржал.
Нашел уединенное место в парке у речки, просто сидел там и пялился на воду. Было приятно, что рядом валяется моя обезьянка, и можно просто немного лапать и гладить ее плечи, спинку, животик, потискивать голые красивые лапки.
Неожиданно стало ясно, что тогда, в Самаре, бесконечность и не могла быть для меня источником энергии, ну просто потому, что я был не в состоянии ее воспринимать. Поэтому я непроизвольно и нашел способ отодвинуть ее от себя, скрыть под покрывалом цифр, выхолостить в безжизненные макеты. Бесконечность питает только того, кто сам в себе ее открыл, а кем был я тогда? Обычным человеком, выстроившим в себе десятки стен догм, страхов. Люди потому и воспринимают так враждебно любое сомнение в их догмах, что стремятся изо всех сил сохранять свой искривленный мирок в неприкосновенности. Эти стены ограждают их от радости, от познания, ну зато духовные скрепы в неприкосновенности… а то, что ты умираешь и гниешь, неважно. Для такого человека бесконечность – как яд. Как кислород в ранней истории Земли. Сначала он ядовит для всех живых организмов, и только их эволюция приводит к тому, что он становится незаменимым и дающим массу энергии.
Когда бесконечность снаружи сопрягается с переживанием бесконечности внутри, тогда и возникают эти удивительные состояния, и чем более жестка, консервативна, ограничена твоя личность, тем в большей степени это переживается с напряжением, даже с болезненным напряжением. Бесконечность – угроза всему тому, кто хочет видеть мир конечным, кто хочет его ограничить, сунуть в рамки, так что чем более человек туп, догматичен, кастрирован эмоционально, тем более угрожающей она для него становится. Чем более человек искренен, чем меньше он старается регламентировать свои чувства и мысли, чем меньше он склонен проявлять диктаторские замашки в отношении других людей, тем более он способен открыться бесконечности и напитываться от нее. Непознаваемое раздавливает лишь того, кто параноидально страшится довериться бесконечному, кто как ебанутый цепляется за костыли, а для того, кто открыл бесконечность переживаний в себе, соприкосновение с непознаваемым — это просто игра, наслаждение полной открытостью, полным доверием.
Как та палка, лежащая на воде, которая якобы разделяет воду на две части.
Сейчас такой период, когда очень сильно возбуждают и вызывают сильную нежность лапки в цветных носочках. Моя обезьянка в ярких девчачьих кроссовках и синих носочках. Возбуждал и сам процесс покупки, когда мы вместе пошли в магазин и там примеривали ему кроссовки, носочки, понимая, что продавцы понимают, что это моя секс-игрушка. Одна продавщица резко отличалась от других: на полторы головы ниже меня, по телосложению – как двенадцатилетняя девочка, носилась из конца в конец, притаскивая нам все новые и новые девчачьи кроссовки. Когда я сказал, что хочу купить для этого мальчика яркие и пупсовые девочковые кроссовки, чтобы в них он выглядел как девочка, она выглядела совершенно серьезной, что четко выделялось на фоне остальных продавцов и продавщиц, которые смущенно и вежливо улыбались. Она притаскивала мне разные кроссовки, смотрела на то, как я, неторопливо и с удовольствием, сам одеваю их на него, рассматриваю его ножки, заглядывала мне в глаза и совершенно серьезно спрашивала – подходят ли они, достаточно ли девочково выглядят его ножки. Потом уносилась куда-то, приговаривая «подождите, мистер, я сейчас», и приносила новый вариант. Я купил две пары, и она, упаковав их в пакет, сказала что поможет донести мне их до машины. На эскалаторе я завел с ней какой-то ничего не значащий разговор и положил ей руку на плечи, немного прижал ее к себе. Она не отстранялась, и мы так и стояли, как будто она моя девушка. Садясь в машину, я дал ей свой телефон и сказал отель, в котором живу, и попросил ее зайти в гости. Она деловито кивнула и сказала, что конечно придет.
Сейчас было очень приятно смотреть на едва движущуюся массу воды, прижимать лапку паренька в носочке к лицу, вдыхать этот подростковый запах и чувствовать, как что-то бурно наполняется внутри груди, переливается щемящим наслаждением. И снова вспомнилась та продавщица, и сразу возникло сильное сексуальное возбуждение к ней, нежность, а ведь ее даже средне красивой нельзя назвать. Мне нравится называть таких ласково «страшненькими» — да, для меня это слово звучит ласково и нежно — внешне некрасивые, никто бы и не взглянул на такую, но при этом с возбуждающими и живыми повадками, с выразительной мордочкой и глазками. По сравнению с такими девочками, внешне красивые и ухоженные рыбы кажутся настоящими уродами.