Яркое солнце. На Марсе такого не бывает. Яркое. Полянка прямо перед домом, поросшая густой и высокой травой. Тут такой нет. Пока нет. Густые кусты, в которых можно прятаться от друзей, когда мы играем в прятки. Цветущие ромашки, иногда пролетает какая-нибудь бабочка или пчела. Рядом с бордюрами – цветы мать-и-мачехи. Одуванчики. Это поразительное чувство того, что ничего не надо. Жизнь каким-то образом идет сама по себе, и у меня нет никаких планов. Я даже не понимаю, что такое «иметь планы». Я просто живу в потоке проходящих минут, часов, дней, и кажется, что так будет вечно. Рядом со мной играет девочка. Ей, как и мне, три года, я смотрю на ее лицо, голые ножки и внезапно начинаю чувствовать что-то новое, пронзительное, обжигающее, что потом я назову «испытывать влюбленность». Ее голые ножки привлекают меня особенно сильно почему-то. Мне хочется проводить с ней много времени, обнимать ее, отдавать ей все, чем играю я сам.
Она садится на край высокого бортика песочницы и ее болтает ножками. Я подхожу к ней, встаю на коленки, чтобы было удобнее, беру ее ножку в руки и рассматриваю ее. Удивительное, новое чувство, которое я потом назову «эротическим влечением». Мне хочется целовать ее ножку, гладить ее, прижимать к себе, но мне уже знаком стыд и я не смею делать это. Отпускаю ее и просто так и сижу перед ней, испытывая влюбленность.
Столь же яркий момент пробуждения новых восприятий я помню в шесть лет. Я сплю на кушетке, почему-то в кабинете отца. Я люблю тут спать, потому что вокруг все стены уставлены стеллажами с книгами, и я могу их читать утром, днем, вечером, ночью. Я лежу вечером на кушетке, жду, пока мои родители пойдут спать, и тогда я возьму книгу и начну ее читать – до полуночи, до часу ночи, пока книга просто не вывалится у меня из рук, а уже в шесть утра я проснусь и снова брошусь к книгам. Сейчас я читаю сборник «Зеленая лампа» — мелкоформатные книжки в зеленой обложке, мне не все понятно, но даже это непонятное интригует. Я рассматриваю лицо Мережковского и до меня как-то туманно доходит, что вот этот человек жил бесконечно давно, сто пятьдесят лет назад, вот это его мысли, его строки. Необычное лицо. Таких тут нет, вокруг меня. Почему? Почему дядя Вова, который приходит к нам в гости иногда со своей женой тетей Машей, выглядит совершенно, ну совершенно не так? Лицо Мережковского меня просто пленяет. Открытый, сильный взгляд. С таким человеком мне было бы интересно. А дядя Вова… он дурак. Да, это открытие прошлого года, причем открытие очень неприятное.
Тогда я был совсем маленьким, мне было всего пять лет. К нам в гости пришел какой-то очередной дядя с очередной какой-то тетей, они сидели в комнате и пили чай и разговаривали, и мне было неловко вмешиваться, ведь тут был мой отец, а он был самым умным, самым потрясающим человеком, и дядя был его другом, и они долго разговаривали о чем-то плохо понятном. Дядя говорил о каком-то нуле и о том, что все плюсы уравновешиваются минусами, и я никак не мог понять, но меня это не огорчало, потому что я понимал, я еще очень маленький и это не моего ума дело. Потом дядя с тетей встали, и их разговор с отцом закончился. Они продолжали мило прощаться, как это было принято у нас в семье, и то делали несколько шагов к коридору, то останавливались и продолжали что-то обсуждать, уже не так серьезно. И я почувствовал, что сейчас мне можно тоже что-то сказать. Я подошел, отец мне немного устало улыбнулся, дядя с тетей обратили на меня внимание и дядя что-то мне сказал. Я ему ответил, задал вопрос и послушал его ответ. Ответ мне показался странным, и я уточнил свой вопрос. Ответ показался мне еще более странным, и я, подойдя к нему вплотную, продолжал задавать свой вопрос. Дядя почему-то посмеялся над моим непониманием и продолжал что-то говорить. Абсурд в его словах стал таким концентрированным, что я остановился, шокированный, и молча смотрел, как они одеваются. Дядя еще что-то добавил, но мне это было уже все равно. Мир в моей голове стал медленно, но неотвратимо переворачиваться. И вдруг я с невероятной отчетливостью понял – этот дядя – дурак. И я его не понимаю не потому, что слишком маленький, а потому что понять его невозможно, потому что он говорит вопиюще противоречивые и тупые вещи. Он дурак. Дурак. Это слово, как набат, билось у меня в голове. И вслед за этим я понял, что и тетя – дура, потому что то, что говорила она, было исполнено еще более великолепным кретинизмом. Взрослые – дураки. Это обобщение появилось в моей голове и я созерцал его, как причудливую птицу, и оно было совершенно, прозрачно истинным. Моя мать – дура. Уж ее-то я слушал множество раз, и сделать такое обобщение можно было без труда. Мой отец… дурак?? Тут я споткнулся и не согласился с этим, потому что мой отец мне показался не дураком, и когда он что-то говорил, мне чаще всего было понятно, что в этом есть смысл, даже если я его не вполне понимал. Но почему тогда он так много и увлеченно разговаривает с дураками? Как он может? Зачем это ему? Эту загадку я решил намного, намного позже, поняв, что несмотря на свой ум, мой отец был мелко-тщеславным человеком, которому льстило восхищение дураков. Взрослые – дураки. Это было потрясающе. До сих пор мой мир держался на взрослых. Взрослые делали этот мир справедливым и хорошим, они управляли мною и оберегали меня, и они всегда смогли бы мне помочь, меня защитить, и вдруг… дураки? Как же тогда я могу полагаться на них? Как могу принимать безропотно их решения, их точки зрения? Значит… я сам по себе? Значит только от меня самого зависит моя жизнь? Это было невероятно ново, свежо, тревожно и при этом почему-то радостно и вызывало предвосхищение и чувство силы.
Да… и вот дядя Вова – просто дурак, поэтому у него и нет такого лица, как у Мережковского. Потом я рассматривал лицо Гиппиус. Почему у моей мамы нет такого лица? Ну… это даже не вопрос. Потому что она дура. И тетя Маша вообще феерическая дура. Интересно, что было бы, если бы здесь могли оказаться все те люди, кем я восхищался, глядя на их лица, читая их книги? Наверное, мне было бы с ними потрясающе интересно. Где же они? Где их найти? Этажом выше жила учительница географии в школе, куда я еще не ходил, потому что слишком маленький. Учитель в школе! Это очень умный человек! И когда моя мама зачем-то пошла к ней и взяла меня с собой, я был очень взволнован. Стоит ли говорить о степени моего разочарования, когда я спустя пять минут убедился, что и она – дура.
И это стало меня тревожить. И я с ностальгией вспоминал себя еще очень, очень маленького, четырехлетнего. Я тогда влюблялся во всех девочек, девушек и женщин. Во всех подряд. Когда я на лестнице столкнулся с сорокапятилетней уборщицей, я влюбился и в нее и хотел с ней жить, хотел от нее чего-то неопределенного, непонятного, и я помню, как смутились мои родители, когда я пришел домой и сказал, что теперь я люблю эту женщину и хочу, чтобы она жила с нами. Теперь это было, увы, невозможно. Теперь я постиг ясность, что все дяди и тети – дураки и дуры. Но я продолжал мечтать о тех, с кем я знакомился в книгах – с их авторами и их героями. Я мечтал о том, как мог бы общаться с Шерлоком Холмсом, Капитаном Смоллетом и Сайрусом Смитом. Мой мир целиком ушел в книги. Здесь, в этом мире, я только ел и немного гулял, пока болезнь не уложила меня окончательно в постель. Девочки оставались для меня предметом невероятного обожания, они не воспринимались как дуры, почти каждая девочка вызывала во мне прилив чувств любви, в которых я захлебывался. Я просто не пытался их измерять мерками ума или глупости, это было лишено смысла, потому что они все были неземными ангелами.
И читая очередную книгу я наткнулся на иллюстрацию, на которой была изображена почти голая девочка лет десяти. В те годы это было возможно! Тогда человечество не было насмерть, до основания мозга поражено вирусом педоистерии, и рисунок голой девочки можно было найти в книгах для детей и юношества. И тогда это было, конечно, скорее исключением, но этот рисунок был очень мастерски сделан – наверное его нарисовал какой-нибудь «ублюдок-педофил», которого потом казнили под вопли толпы. И рассматривая очертания ее голой попки, я вдруг почувствовал, как во мне рождаются новые восприятия. Абсолютно новые. Они были как-то очень тесно связаны с тем восхищением и охуением, которое я испытывал всегда при взгляде на девочку и на любую часть ее тела, но тут было что-то поразительно новое. Потом я пойму, что это называют сексуальным возбуждением. Мне невыносимо хотелось целовать ее попку, лизать ее сосочки, и я с восхищением понял, что это и есть «секс». Но все, что я знал о сексе, касалось чего-то такого между ног девочки. Что именно было у девочек между ног – об этом я не имел вообще никакого, даже смутного представления. Для детей моего возраста сексуальными энциклопедиями были рисунки на заборах и какие-то туманные грязные рассказы старших мальчиков. Рассказы казались грязными из-за того презрения и даже отвращения к девочкам, которое они исторгали из себя во время таких рассказов. Ну, это нормальный результат ханжества… Так вот на заборах я видел, как на стилизованных рисунках, призванных изображать голую женщину, между ног у них рисовали черточку. Иногда вертикальную, а иногда даже горизонтальную, что означало, что художники тоже весьма туманно себе все это представляют. Год назад я невольно принял участие в групповом изнасиловании девочки, был шокирован и потрясен новыми сексуальными впечатлениями, но новых познаний об устройстве их писек мне это не дало. Рядом с нашим домом стоял старый, деревянный одноэтажный, и на его чердаке часто играли дети, и как-то раз там собрались старшие ребята, лет по десять-двенадцать, и меня приняли в компанию – просто посидеть и не мешать, и вдруг в чердачное отверстие просунулась голова девочки – их сверстницы. Ребята позвали ее, она сомневалась, но они взяли ее за руки и втянули на чердак. Неожиданно все стали очень возбужденными, когда стало ясно, что девочка в полной их власти. Ее уложили на пол, по одному мальчику уселось на каждую ее руку и ногу, и меня тоже посадили на ее ногу. Ей задрали платье и я видел, что под ее трусиками что-то было такое пухлое. Девочка тяжело дышала, но вырываться не пыталась, и мальчики стали трогать ее между ног. Я завороженно на это смотрел, пока это не заметили и со смехом взяли мою руку и положили туда. Я был потрясен тем, что можно трогать девочку между ног, но ничего, кроме все той же обычной влюбленности, тогда не испытывал. Трусики с нее так и не сняли, и один мальчик стащил с себя штаны и лег на нее, почему-то поперек и стал делать странные движения. Мне объяснили, что он ее «трахает», и я понял, что это такая игра. Наконец девочка устала, и ее отпустили. Тогда именно сексуальных ощущений, сексуального возбуждения я еще не испытывал, а вот теперь, глядя на рисунок почти голой девочки, меня просто окатило этой волной. И я сидел и понимал, что меня очень возбуждают ее ножки, попа и, в меньше степени, сосочки. И я понимал, что пройдет время, и такие же чувства у меня будут возникать к ее письке. Это было очень странным, понимать это. Понимать вот такую неизбежность постепенного сексуального пробуждения моего тела. Я смотрел на пару черточек, которыми художник обозначал ее письку под трусиками, и испытывал изумление – неужели уже спустя год или два я буду смотреть на эту часть рисунка с таким же возбуждением, с каким сейчас рассматриваю ее ножки и попу? Конечно, это так и случилось, и намного раньше, уже спустя полгода.
Интересно, как в будущем Рика, Сучка, Реми, Васка и другие опишут свое сексуальное развитие и взросление? Как это было у них? Конечно, мы свободно говорили о сексуальности, и они имели полную свободу в своих проявлениях, и я знаю, как они воспринимают свою сексуальность сейчас, но интересно – как они снова все это опишут, будучи уже более взрослыми, когда им будет лет по двадцать. Будет ли переоценено что-то или нет? Если будет, то как именно. Я часто слышал от моралистов страшилки о том, что если у детей не подавлять сексуальность, если разрешать им заниматься сексом сколько им хочется, то их сексуальность умрет, поскольку, не будучи запретным плодом, секс перестанет быть привлекательным. Если иметь возможность в любой момент потрогать, поцеловать тело мальчика или девочки, заняться с ним сексом, то впереди неизбежная и ужасная сексуальная апатия, сексуальное пресыщение. Обычные страшилки идиотов. Мои пупсы не имели ни секунды опыта подавления своих эротических чувств и сексуальных желаний, и они все теперь такие разные, но уж никак не сексуально и эротически апатичные! Вот уж этого о них никто не скажет:)
Мое плавание в воспоминаниях о детстве было прервано привычным теперь уже образом – мои биомагнетары ожили и «засветились». Обычно это начиналось с центра груди, потом распространяясь по другим, мелким центрам, и тогда я чувствовал себя очень необычно, ну как елка с гирляндой. «Гирлянда» расползалась по телу. Сначала ее лампочки загорались в верхней части тела, потом перешли и в нижнюю, и постепенно я начинал понимать, что к моим ощущением примешивается что-то новое. Что-то такое, чего раньше не было. Эти новые ощущения сопровождались туманными образами Марса, ну и в этом не было ничего необычного для человека, который провел на этой планете последние семнадцать лет, который видит ее каждый день. Но сейчас, вот прямо в этот самый момент мне вдруг стала очевидной простая вещь, так что я даже чуть не выкрикнул что-то вслух от удивления. То, что на меня наплывают образы Марса во время активизации биомагнетаров, не является случайным! Вот блин…
Сильное возбуждение охватило меня. Ведь это открывало, возможно, какой-то новый этап в моей эволюции. Если в самом деле с помощью биомагнетаров я мог чувствовать саму планету… Вспомнились книги Петра Успенского, Мориса Николла и Гурджиева, которые я читал еще давно в юности, в которых утверждалось, что все планеты являются живыми существами. Ну… если живыми существами являются бегемоты, то… Забираться в чащу домыслов мне не хотелось, да и незачем это. Я с детства запомнил универсальную формулу: голова настоящего ученого должна витать в облаках фантазий и гипотез, его руки должны оперировать теориями, а ноги должны стоять на твердой почве эксперимента. Опыт покажет…
Сильный спазм в левом локте прервал мои богоугодные размышления. Ну, впрочем это неправильно называть «спазмом», просто как-то неожиданно что-то случилось в этом магнетаре, и чувство вакуума резко усилилось. Никакого спазма, ничего неприятного, и вот снова… снова наплывает образ… это очень знакомый образ… вот же, характерные очертания расплескавшейся капли жидкого металла или перевернутой ракушки… кратер Виктория, точно! Этот кратер трудно спутать с другими. И что это значит? Плато Меридиана, на котором он находится… это далеко, очень далеко. Слишком далеко, чтобы можно было предпринять туда экспедиционную поездку. Хотя, конечно, ничто не мешает спросить у Кооса, что он думает. Пока что мы двигались куда угодно, только не на восток, что обусловлено чисто географическими причинами – о том, чтобы продвинуться на восток через невероятно пересеченную многокилометровыми ущельями область Долин Маринера, нечего было и думать. Пройти на север и затем повернуть на восток – огромное расстояние, и опять-таки, нам интереснее было двигаться на запад, осваивая Фарсиду и супер-вулканы, и на юг.
Странно, как образ кратера словно наслаивается на картинку того, что я вижу вокруг, и когда я, идентифицировав этот образ, стал представлять его образ четче и устойчивей, и магнетар в левом локте словно успокоился, стабилизировался, и в нем шла какая-то жизнь, что-то переливалось, отзываясь в других магнетарах, и снова я стал напоминать себе гирлянду на елке. Куда-то все это меня приведет. Ну так и отлично. Когда приведет, тогда и увидим.
Встав из-за стола, я подошел к большой карте Марса, занимавшей пол-стены моего кабинета, и невольно стал просматривать возможный маршрут к кратеру Виктория. Да… более труднодоступные места можно найти лишь на юге, конечно… Ну хорошо, если начать с вполне освоенного уже Плато Сирия, то дальше на восток – через Плато Солнца, это просто. Еще восточнее – огибая с юга Гряды Солнца, Гряды Мелас и Гряды Фелис – можно добраться до Эритрейского Плато. Пока все просто. А вот дальше… севернее долины Нергал, мимо Холдена… да, вот тут-то уже будет непросто. В районе Холдена точно придется серьезно повозиться, чтобы найти проход восточнее. Но все же… проходимо. Коос точно там найдет путь, он уже нюхом чует… стоп. Стоп-стоп-стоп. Стоп. Хорошо, отличненько, отличненько. Вот твою же мать… господи, ну почему я такой идиот, а?!
Я замахнулся кулаком, чтобы хоть куда-нибудь врезать, и вдруг дверь открылась и вошла Маша. Воззрившись на меня, стоящего с занесенным кулаком, она выпучила глазки, а потом рассмеялась.
— Кризис?
— Наоборот, наоборот!
— А, ну и замечательно. Дело есть.
— Погоди, погоди… я сейчас.
Чтобы окончательно успокоиться, я снова подошел к карте и дальше стал прокладывать мысленно маршрут. Значит, район Холдена Коос пройдет, это точно. Затем опять же к северу от Долин Самара. Тоже проходимо. Мимо Джонса и Бера к югу от Жемчужного Хаоса… да, там тоже покорячиться придется, но ведь возможно. Ну что, реально. Но расстояние, расстояние… огромное… мда. Тысяч семь километров. Дичь. Нереально ни при каких условиях. Ну вот когда протянем скоростные шоссе во все направления, тогда… да и тогда. На кой черт нам скоростное шоссе в том направлении? Только если строить там город. Города. В общем, понятно. Ну, спасибо кратеру Виктория по крайней мере за наводку…
— Ну, что тебе? Кооса а кстати не видела? Мне бы его повидать…
— Увидеть Кооса?:) – Рассмеялась Маша. – Это анекдот что ли такой, «не видел ли ты Кооса»? Да кто ж его видит? Чтобы его увидеть, это надо садиться в вездеход и хуячить, пока всю эопу не растрясешь.
— Эопу?
— Ага. Ну слово «жопа» для некоторых тут звучит грубо, поэтому…
— Некоторые, это типа Марты?
— Ага:)
— Гнать ее надо… какого черта она тут сидит? Гнать ее.
— Она на НАСА работает, Макс.
— А я не знаю, что ли? Ну вот пусть перестанет работать. Пусть НАСА выберет кого-то из специалистов Пингвинии, мало что ли у нас их там? А если мало… пусть поищут тех, кто разделяет наши принципы. Теперь ведь есть что людям показывать, раньше не было. Если у человека напряг с нашей конституцией, пусть идет в… в эопу пусть и идет:).
Я сделал пометку в своем блокноте.
— Инерция какая-то. Давно надо некоторых отсюда выгнать…
— Вообще идея клевая, мне тоже в голову не приходила. Вроде работает не на нас, пересекаемся с ней мы редко, но с другой стороны, если можно вообще с ней не пересекаться, то почему бы нет?
— И че у тебя?
— Смотри. Неделю назад в Республике Чеджу затонул паром. Погибло около трехсот школьников.
— Вот жопа… у нас в Пингвинии ведь довольно много людей, которые раньше жили там.
— Да, как и из всей бывшей Южной Кореи. Несколько человек из этих школьников уже к нам собирались.
— Жопа. – Я в раздражении опять захотел обо что-то ебнуть кулаком, но ничего подходящего не подвернулось. – Как вообще такие вещи могут происходить, я не понимаю.
— Паром был переоборудован под школьно-экскурсионный, и его масса очень сильно выросла, управляемость ухудшилась. Капитан предупреждал управляющую компанию, но деньги-то вложены. Ну и когда у штурвала встал неопытный помощник капитана, сильное волнение на море, паром снесло на рифы, резкий поворот руля, паника, команда сбежала… и вот результат.
— Пиздец. В моей стране менеджмент этой компании больше никогда бы не имел права ни на что, кроме выращивания морковки…
— Ну вот, и смотри, вот в чем вопрос. Премьер-министр Чеджу только что взял на себя ответственность за катастрофу и подал в отставку.
— Погоди… это же этот… Чон Ли Сок?
— Да.
— Вот блин… очередная глупость. Причем тут премьер-министр?
— В этом и вопрос. Это же глупость, правда?
— Абсолютная. Ну это какая-то давняя дурацкая мода, которая почему-то исторически считается признаком высокоцивилизованной страны. На самом деле чушь полная, которая приводит к бессмысленной чехарде. Ведь Чон — отличный премьер-министр. Получается, что очень квалифицированный специалист, который работает на благо страны и работает успешно, теперь уйдет, и вместо него надо искать нового, который может и не быть таким подходящим для этого поста. И в любом случае рвутся налаженные связи, отношения… маразм. Кстати, нас это тоже касается. С Чоном у нас было соглашение о том, что дети старше девяти лет могут по своему желанию переезжать в Пингвинию, освобождаясь от опеки родителей. Пробить такое решение было довольно непросто, часть населения была против… теперь что, начинать все снова?
— Ну так вот есть идея, Макс. Давай вот ты все то, что мне сказал, скажешь под запись, и мы отошлем это в Чеджу? Проиграем запись по телеку, сунем ее в интернет, и может быть к тебе прислушаются и отставку попросту не примут? Но действовать надо срочно, прямо сейчас.
— Ты считаешь, это может подействовать?
— Не знаю. Ты человек харизматичный, в Чеджу тебя более или менее знают, экономика Чеджу отчасти уже завязана на марсианские проекты, ну и вообще ты как бы олицетворяешь Марс и весь этот грандиозный проект, ты ассоциируешься у людей с выдающимися способностями к организаторской деятельности, подбору людей… я не говорю, что одно твое выступление способно сформировать определенное настроение в их обществе, но те, кто, как и мы, заинтересованы в том, чтобы Чон остался премьер-министром, смогут попробовать воспользоваться этой твоей речью, бросить ее на чашу весов.
— Ладно. От меня, во всяком случае, не убудет, давай попробуем. Прямо сейчас?
— Да, прямо сейчас ты говоришь, я записываю, и уже через час твоя речь с переводом будет на телевидении и в прессе Чеджу. Проведем первый эксперимент по попытке прямого влияния на политику на Земле:) Все, что тебе надо сказать это мнение по поводу бессмысленности и даже вредности такой чехарды премьеров – то, что ты и сказал мне, и второе – опиши свои личные впечатления от Чона, от общения с ним, сотрудничества. Поехали?
— О! Это ты мне хорошо напомнила. Поехали-то поехали, но не в том смысле. Я уезжаю, прямо сейчас.
— Куда?
— В Биверлэнд. Поэтому запись сделаю прямо в гекконе, ок?
— Хорошо. Но откладывать нельзя. Надо пользоваться моментом, пока есть время.
— Я понял. Залезу в геккон и сразу начну.
Спустя десять минут я уже сидел в гекконе и несся по пути к Плато Икария. Грузовых встречных транспортов с Плато Сирия не было, так что я мог фигачить на полной скорости. Установив камеру так, что хорошо было видно не только меня, но и пейзаж на прозрачной боковой дверью геккона, я произнес десятиминутную речь, постаравшись вложить в нее поменьше явных эмоций и мимики и побольше скрытой энергии, как и понравилось бы чеджусцам – прямым наследникам южно-корейской культуры, и отправил ее Маше. Теперь можно развалиться и подумать о чем-нибудь.
Прошло уже полгода с того момента, когда я, собрав по видеоконференции все население Марса, рассказал о своей истории с бегемотами, псинами, биомагнетарами. Как я и предполагал, само по себе освоение Марса и все то необычное, что уже было связано с этим, включая псин, фиолетовых детей и всякое тому подобное, уже примирило даже землян с тем, что жизнь на Марсе неизбежно сопряжена с чем-то совершенно удивительным, что уж говорить о марсианах. Поэтому ничего, кроме любопытства, вся эта история не вызвала. Тем не менее, вход в колодец было решено законсервировать на год, в течение которого мы посмотрим, как и что будет во мне меняться.
Дорога была великолепная, и новый скоростной «Хёндэ» легко делал триста пятьдесят километров в час, замедляясь лишь на плавных поворотах трассы и наращивая скорость до пятисот на длинных прямых участках. Во время пыльных бурь, конечно, такая скорость невозможна. Кстати, вот отчасти результат нашего сотрудничества со странами, составлявшими бывшую Южную Корею – специальный скоростной электромобиль, сделанный по нашему заказу и предназначенный исключительно для езды по скоростным шоссе, который не теряет своих скоростных качеств даже в условиях исключительно плотной пыли. Разумеется, управление было полностью автоматическим, а ход настолько плавным, что можно было хоть спать, хоть читать или писать.
Были сомнения, стоит ли тратить такие огромные средства на то, чтобы заказывать такую машину, адаптированную к нашим условиям, и доставлять ее сюда. Но в конце концов точка зрения, которую отстаивал в том числе и я, победила на голосовании Расширенного Кворума. Я исходил из того, что создание отдаленных от Пандоры населенных пунктов – лишь вопрос времени, и когда вопрос встанет остро, нам неплохо бы быть уже к этому готовыми. Это было одно из самых первых голосований, проведенных Расширенным Кворумом после его создания. В то время как вопросы первостепенной важности, такие как утверждения статей конституции, формирования экономической и политической политики в глобальном масштабе и тому подобные решались Кворумом, который составлялся из двадцати марсиан, обладавших наивысшим статусом из всех, пожелавших участвовать в решениях, то Расширенный Кворум состоял из ста марсиан, выбираемых по тому же принципу, и на его совести были разнообразные тактические вопросы, условно говоря «средней важности». То есть получилось так, что у нас все оказалось перевернуто с ног на голову по сравнению с тем, как это принято на Земле, где важнейшие вопросы решаются с помощью примитивной, тупой демократии на всеобщих голосованиях. Было, конечно, немало скептических и уничижительных комментариев с Земли по поводу нашей системы, и чем более ничтожное положение в экономическом и социальном развитии занимала страна, тем чаще именно оттуда мы получали ядовитую критику. Все прямо как у людей – кто самый тупой, нищий и надменный, тот лучше всех знает, как надо правильно жить, что в конечном счете быстро сводится к принципу «все отнять и поделить».
Я в последнее время стал все чаще уклоняться от голосований в составе Расширенного Кворума, и мою инициативу подхватили остальные марсиане с максимальным статусом. Мы принимали участие в формулировании аргументации, но не в голосованиях. И в этом был тот же смысл, руководясь которым я постепенно перевел Марс от авторитарного управления на управление согласно решениям Кворумов. В силу этого же Расширенный Кворум мы сделали таким представительным – аж сто человек. Дать людям чувство ответственности при принятии решений. Регламент представления аргументации довольно жестко лимитировал активность участников, так что никакого хаоса не возникало. В частности, каждый участник Расширенного Кворума имел право лишь на одно заявление, поэтому каждый старался заранее на тематических форумах обсудить эту тему и сформировать максимально взвешенное мнение. И поскольку это было не только право, но и обязанность – предоставить свое аргументированное мнение, раз уж ты решил войти в Кворум, то имелась и обратная связь. Человек, который бы подал на рассмотрение что-то бредовое, тут же получил бы соответствующее понижение в статусе, пересмотр которого обязательно хоть кто-то, но инициировал бы, что автоматически уменьшило бы его шансы на участие в следующем Кворуме. Система получилась очень гибкая, подвижная, и мне очень нравилось то, что у нас тут получилось. Поскольку от участия в Расширенном Кворуме почти все участники главных Кворумов устранялись, то мы свои точки зрения доносили до людей на общих форумах, что тоже было очень хорошо, так как предотвращало нашу изоляцию в своих эмпиреях. Имея очень высокий индивидуальный статус, мы всегда имели возможность быть услышанными даже в том случае, если ограничивались единственной репликой на общем форуме.
Последствия нашего решения с высокоскоростными хёндэ оказались неожиданными даже для меня. Как только стало ясно, что мы получим возможность высокоскоростного сообщения, идеи основания новых городов посыпались, как грибы. Видимо, индустриальная и хаотичная Пандора достала уже многих:) Поскольку скоростные электромобили, которые мы называли между собой «гекконами» из-за некоторого внешнего сходства, были высокотехнологичным продуктом, который должен быть тесно интегрирован с трассой, которая также теперь превращалась в высокотехнологичный продукт, то мы согласились подписать контракт на производство соответствующей «авионики» для трасс с Самсунгом, давние и тесные связи которого с Хёндэ упрощали работу, поставив им условие, согласно которому не меньше двадцати пяти процентов работ должны были выполняться субподрядчиками из других стран, на каждую из которых приходилось бы не больше трех процентов. Самсунгу это было неудобно, конечно, но я никогда не упускал из внимания то, что важнейшей политической и экономической задачей было для нас как можно более широкое вовлечение в сотрудничество с нами земных стран, поэтому такой подход мы использовали очень часто, и это приносило свои политические плоды очень и очень быстро. По сравнению с тем, как нас поначалу восприняли в штыки на Земле, сейчас все было очень даже позитивно и конструктивно, и разговоры на тему «Марс – общее достояние», мало-помалу прекратились, по крайней мере на высоком уровне и по крайней мере в цивилизованных странах, ориентированных на сотрудничество, на экспорт.
Маленькая группка Кооса давно уже разрослась в довольно крупное подразделение с численностью в более чем тридцать человек – мы активно и с удовольствием вкладывались в транспортную марсианскую сеть. И вот сейчас я с наслаждением пялился вокруг, полулежа в удобном ложе геккона, который хуячил, пересекая марсианские просторы, на пути к Плато Икария, где Коос с моими старшими пупсами и решили построить свой город.
Стратегически это было замечательно удобное место. Трасса шла прямиком через Плато Солнца и рядом с Бороздами Кларитас, где наш завод по производству палладия и рутения все глубже вгрызался в землю и приносил нам все более и более существенные прибыли. Совсем недавно мы добавили еще один производственный цикл и могли теперь из той же руды добывать еще и платину с родием, хоть и не в таких больших количествах, но оно того стоило. Таким образом вплоть до этого места прокладка трассы была для нас экономически очень выгодна. С другой стороны – с юга – открывались перспективы на исследование и освоение пока что совершенно закрытых от нас, в силу сложности горного рельефа, регионов южной части Марса. И когда мы направимся на юго-восток осваивать Равнину Аргир, интересную по многим причинам, то опять-таки будет очень удобно использовать для этого Биверлэнд как стартовую точку.
Но сейчас меня интересовала не Равнина Аргир и не производство рутения. Сейчас меня заботило нечто совершенно другое. Три с половиной тысячи километров почти совершенно прямой трассы до Биверлэнда – это восемь часов валяния на гекконовом ложе. Ничего, мне есть о чем подумать и что написать, и заодно я посмотрю, что они там настроили, своими глазами, ну и Кая с Реми я не видел уже недели две… и в любом случае тут видео-разговор бы не помог. Мне надо поговорить с ними лично. И не только поговорить…
Включилась видеосвязь и на мониторе появилась довольная морда Маши.
— Ты такая довольная, потому что сегодня ночью ты была со мной «бешеной писькой»? – Поинтересовался я.
— Это тоже, ага:) Хочешь прикол?
— У меня есть выбор?
— Нету. Твое заявление прокатали в Чеджу по телевидению.
— Ну… и что?
— Интересно?
— Ну интересно:)
— Отставка Чона не принята.
— Вау! И ты… видишь в этом связь? Может быть решение на этот счет…
— Нет, Макс. Это решение принято именно под влиянием твоего заявления. Точнее, под влиянием реакции и народа, и финансовых и политических элит, реакция которых обусловлена твоим выступлением.
— И ты понимаешь, почему вообще это произошло?
— Думаю, что да… я тебе там рулить не мешаю?:)
— Ну несильно.
— Помнишь, как мы обсуждали, как так получилось, что Китай в двадцать первом веке стал такой мощной капиталистической державой, пока не разделился на несколько тоже весьма небедных и динамичных стран, и все это несмотря на то, что чисто формально это были почти что коммунистические страны, если судить по идеологии.
— Конечно.
— Ну вот. Капитализм, завернутый ради некой политической стабильности в коммунистические знамена и плакаты – как такой гибрид мог успешно выживать и развиваться? А все просто. До тех пор, пока растет благосостояние всех слоев населения, все хорошо. Богатые богатеют и выбирают себе апартаменты пороскошнее. Нищие становятся не такими нищими, и способны вместо тачки купить себе велосипед. Коэффициент Джини растет и даже зашкаливает, но это никого не волнует, поскольку люди в своей бытовой жизни никакого коэффициента Джини не видят. Бедные по сути не пересекаются с богатыми, а богатые – с очень богатыми, поэтому они видят только то, что непосредственно вокруг них, что касается их лично, персонально. И они видят, что жить становится лучше. Зарплата выросла со ста долларов в месяц до двухсот! Пиздец как охуенно! И их мало трогает то, что какой-то промышленник теперь вместо миллиона в месяц зарабатывает два. Ну зарабатывает, и молодец, пойду курицу куплю, мы ведь теперь можем позволить себе курицу на ужин… Так?
— Ну?
— А теперь давай попробуем реконструировать реакцию чеджусцев. С ними говорит руководитель Марса. Это первое. Знаешь, мы недооценивали, во-первых, этот факт именно по отношению к чеджусцам и к этническим корейцам вообще. Ты знаешь, что для них общественный статус человека – это все.
— Сейчас уже не в такой степени, как тридцать лет назад, я думаю…
— Уверяю тебя, не так много в этом изменилось. Как и раньше, два незнакомых корейца, встретившись, не могут начать общение, пока не выяснят, кто их них выше по статусу. Они по сути даже стиль языка не могут выбрать, пока этот вопрос не утрясен. Ты для них иностранец, конечно, но вот в этом как раз изменилось многое. Сейчас такого национализма уже нет, как тридцать лет раньше, и статус иностранца они принимают более адекватно… И вот, значит, ты. Не просто руководитель страны. Руководитель планеты! Руководитель пиздец какой прогрессивной планеты!
— Нет у нас такой должности, «руководитель планеты»:) – рассмеялся я.
— Ты это мне объясняешь? Ты это объясни их тысячелетней привычке мыслить определенным образом. Это, значит, первое. Теперь дальше. Разговариваешь ты с ними откуда? Из кабины геккона, произведенного чэболем «Хёндэ»! Теперь вспомним их отношение к национальным корпорациям. И этот хёндэ несется со скоростью пятьсот километров в час по Марсу. Их хёндэ, понимаешь? Это два. Теперь третье. Как ты думаешь, какой процент чеджусцев так или иначе завязан экономически с «Хёндэ»? Это и непосредственная работа на корпорацию, и учебы в сопряженных с ней школах и институтах, и связанная сфера услуг и разных фирмочек-контрагентов?
— Дофига.
— Ещё больше. Ты думаешь, они не понимают, кому обязаны тем, что именно хёндэ рассекает по Марсу на скоростных трассах, которые сейчас растут как после дождя и будут требовать все новых и новых гекконов? Именно хёндэ, а не мерседес, скажем.
— Мерседесы у нас тоже рассекают! Кстати, идеальный грузовик они нам сделали…
— Да я знаю, Макс, но сейчас-то ты сидишь и рассекаешь на хёндэ. И они мысленно оглядываются и понимают – вот у меня новая кухня, вот у меня новый мопед, вот у меня зарплату подняли… и вот этот господин имеет к этому прямое отношение. Ну не то, чтобы прямо благодаря тебе у них там изобилие, но корейцы – люди дотошные и вдумчивые. Они понимают, что сам тот факт, что их чэболь закрепился на Марсе, имеет огромное значение не только в настоящем, но и на будущее. И вот этот господин, с которым их благополучное будущее весьма тесно связано, говорит с экрана телевизора весьма здравые мысли. Понимаешь? Они бы послушали, что ты там лопочешь, даже если бы ты нес чушь. А ты говоришь очень убедительно и очень даже здравые мысли. Более того, ты там рассказываешь, как удобно и приятно тебе было работать с господином Чоном… Ну и вот, результат предрешен.
— Значит я сыграл свою первую роль в земной политике.
— И довольно яркую, Макс. Это заметили не только в Корее. Ведь знаешь ли, одним своим коротким выступлением предопределить решение о том, кто будет премьер-министром… это многого стоит
— Это пойдет на пользу Марсу. И Пингвинии.
— Несомненно. Фриц тут кипятком писает:) Говорит, что ты сам не понимаешь, как это важно, сделать такой шаг к тому, чтобы каждое твое обращенное к ним слово на Земле воспринимали с уважением.
— Наверное да, не понимаю… ну пусть писает, старый политикан. Блин, вот жизнь у человека, а? Охренеть вообще. Мне трудно представить – каково это – быть свидетелем и участником эпохальных событий, проходя через эпохи…
— Еще представим на своей шкуре! – Вякнула Маша и отключилась, предоставив мне возможность без свидетелей отпраздновать свою маленькую политическую победу.
Под спокойную, мелодичную музыку мне чертовки нравится полулежать в гекконе и нестись сквозь Марс. Ксана обычно загружает мне целые кучи новых песен, которые по ее мнению могли бы мне понравиться, и нередко в самом деле попадаются такие, которые я заношу в свою коллекцию. А иногда хочется слушать очень, очень старые песни и мелодии. И потому, что они изначально мне по вкусу, и потому, что за все годы постепенно накопились какие-то приятные ассоциации, навевающие воспоминания, приносящие с собой оттенки озаренных восприятий. Вот например сейчас я слушаю Kraftwerk, и погружаюсь в какие-то приятные волны чувств-воспоминаний. Их сменяет Bruno Coulais, затем Cafe del Mar и Electric Light Orchestra, Lime и Matia Bazar, и мне очень клево, и я плаваю в своих переживаниях, в своих новых ощущениях, воспоминаниях, идеях, замыслах…
Из плавания обратно на берег меня выводит морда Лисье на мониторе.
— Спишь что ли?
— Нет. Ну почти. Думаю. А что? Как поживает твой рассказ?
— А, ну движется… я там модифицировала своих летающих монстров. Теперь они представляют собой почти прозрачных мант с размахом крыльев в десяток метров и весом с комок шерсти. Такие ведь у нас тут смогут летать?
— Да пофиг. Рано или поздно точно смогут, когда атмосфера станет поплотнее.
— Ну вот и ладно… У меня тут уже сложился удобный график написания. К вечеру я набираюсь энтузиазма и начинаю писать главу, пишу некое ядро, вкладываясь туда. Получается примерно половина. На следующее утро мне легко спокойно продолжать главу, несколько страниц я пишу тихо-мирно, потом втягиваюсь и к финалу нагнетаю обстановку, так что глава кончается какой-то заварушкой.
— Типа ядовитых когтей, пробивающих купол Биверлэнда?
— Ну типа того. Потом отдыхаю днем, гуляю, накапливаю фрагменты, бегаю… Потом к вечеру снова накапливается и я начинаю следующую главу. Вот и получается по двадцать, а то и двадцать пять страниц в день.
— Монстр! Жюль Лисье!
— Ну… по уровню это скорее Лисье Эмар или Лисье Купер:)
— Лисье Купер или Лисье Эмар было бы неплохо. Я ими тоже учитывался в детстве, как и Жюль Верном. Побольше бы таких книг, было бы клево. Че хотела?
— Расскажи еще раз о фрагменте работы с озаренными уверенностями насчет бега по голубому озеру.
— Что-то непонятно?
— Трудно сказать. Давай ты просто еще раз расскажи. Ладно? Может у тебя получится немного другими словами и может быть понятней.
— ОК. Полчаса у меня еще есть, пока Кай и Реми на меня не накинутся… значит так. Ты бежишь по Марсу. Бежишь два часа, три, четыре, десять, двенадцать… ты сейчас ведь про супер-марафоны спрашиваешь?
— Ну да.
— Лапы устают, тело устает, все устает. Ты представляешь себе, что вся поверхность Марса покрыта ровным мелким, по щиколотку, слоем прохладной голубой легчайшей текучей субстанции. От каждого твоего шага эта субстанция вздымается, прямо как пыль под ногами, но не разлетается в стороны, это же не пыль, а текучая субстанция, легчайшая такая вода. Она взлетает и оседает на твоих ногах и проникает внутрь, пропитывает твои ноги, давая им силу, свежесть, прохладу, и затем эта голубая вода стекает с твоих ног, забирая с собой усталость. Вот и все, вот такой образ. Делаешь забеги на порождение такого образа, скажем, пятиминутной длительности. И следишь за тем, как меняется твое состояние, чувство свежести в ногах, фиксируешь – не уменьшилась ли усталость.
— Образ не обязательно должен быть в точности таким, как ты описал, да?
— Не обязательно. Это некая матрица, база. После того, как ты ее попробуешь, ты можешь сама видоизменять образ для того, чтобы он наиболее точно подходил под твои ассоциации прохлады, отдыха, свежести. Сегодня бежишь?
— Да, хочу выбежать часа в три утра, так что к семи вечера закончу. Поставлю свой первый рекорд на этой дистанции.
— Ну давай. Не впадай в фанатизм, контролируй воздух, силы, связь. Давай, меня уже тут подвозят…
Лисье отключилась, и я стал наблюдать, как стремительно приближаются сверкающие на солнце далекие, едва заметные отсюда, крохотные точки куполов Биверлэнда.
Как и планировалось, Биверлэнд был устроен по совершенно иному принципу. Никаких гигантских куполов. Небольшие жилые блоки, почти коттеджи, я бы так сказал, связанные между собою причудливо изгибающимися коридорами, перемежающиеся парками, игровыми, тренировочными зонами. Вообще Хейди постаралась, получилось здорово. Мне даже захотелось слизнуть у нее идею и построить такой же мелкий коттеджный поселок рядом с Пандорой. Было бы неплохо, кстати, не каждый же раз есть возможность потратить восемь часов, чтобы добраться сюда, а так у нас будет свой дачный городок. Надо сделать…
Предупреждать о своем приезде я специально не стал, поэтому когда геккон плавно втянулся на стоянку, там никого не было. Связавшись с Коосом я узнал, что он уже тут, у себя в логове, а вот Кай и Реми будут часа через два, так как занимаются чем-то там своим в часе езды отсюда на вездеходе.
Спустя десять минут я уже восседал на почетном кресле в конуре Кооса и искренне восхищался той огромной разницей между моим кабинетом-конурой и его логовом, в котором чувствуешь себя практически на открытом пространстве, прямо посреди великолепного ландшафта марсианского нагорья. Работы по обустройству Биверлэнда будут идти еще, наверное, не один месяц, но в основном у них все уже было готово.
— Как думаешь, когда начнем двигаться в сторону Аргира, — лениво я спросил его.
На самом деле всерьез обсуждать эти вопросы мне не хотелось, так что я это спросил просто для того, чтобы спросить хоть что-нибудь, попутно думая, как подступиться к своему вопросу.
— Ты имеешь в виду скоростное шоссе?
— Ага.
— Ну, — он пожал плечами, — мы-то готовы в любой момент. Самсунг пока подтаскивает оборудование… вообще у них следующим грузовиком прибывает куча оборудования, на орбиту он выйдет через неделю, и кое что спустим прямо сюда, кое что, самое тяжеловесное, опустим на лифте и значит еще пару дней, чтобы притащить сюда… недели три, я думаю. Ну две с половиной, если поспешить, но спешить-то некуда?
— Некуда, — лениво подтвердил я.
— Да ты и сам знаешь все это, насчет сроков и Самсунга и прочего…
— Ну знаю, да, — с улыбкой согласился я.
— А че спрашиваешь?
— Ну так… — я снова улыбнулся, сравнив свою неуклюжесть с точно продуманной тактикой, с которой Фриц вел разговор со мной. – На Аргир есть смысл соваться?
— Есть, ты же сам знаешь, — удивленно воззрился он.
— А что там хорошего?
— Как это, — его брови залезли еще выше. – Месторождения, это раз. Стартовую площадку там НАСА хочет сделать для запуска охотника за астероидами, это два…
— А месторождения там точно есть?
— Точно, конечно. Там осадочные породы… да ты сам все знаешь про это «летнее пастбище». Мы и спутниками там все прошерстили…
— Но спутники ведь не дают стопроцентной гарантии, да?
— Ну да… — Коос воззрился на меня, все еще не понимая, чего я к нему пристал с вопросом, решенным еще четыре месяца назад.
Ну а что, я могу и не хуже Фрица…
— Так зачем мы туда вгрохиваем столько средств, если нет стопроцентной гарантии?
— А где ты видел на Марсе стопроцентные гарантии, Макс?
— Но ведь можно было снарядить экспедицию.
— Экспедицию? На вездеходах? Ха… — он расслабился и возвел очи горе. – Ну да, можно было бы… месяц туда, месяц там, месяц обратно, и это если никаких происшествий, а то и пришлось бы возвращаться назад с пол пути, и потом все заново… ну да, за полгодика мы могли бы туда наведаться с приборами, чтобы они подняли вероятность с пятидесяти процентов до восьмидесяти, да? Это же все обсуждалось… Что-то изменилось?
— Ну кое-что да, изменилось…
— И что же?
— А что, если нет там никаких месторождений?
— Есть. – Уверенно произнес Коос и вдруг как-то обрывисто замолчал.
— Ты уверен, да? – С ехидным добродушием переспросил я.
— Ну… с вероятностью пятьдесят процентов, ну и учитывая геологические формации… осадочные породы…
Понятно. Почувствовал крючок и решил соскочить.
— Ты уверен, Коос.
— С вероятностью…
— Хватит мне втирать о вероятностях. Ты уверен.
— Почему ты так думаешь?
— Потому что я не дурак, и могу отличить человека уверенного от человека неуверенного. И знаешь, что еще, Коос, друг ты мой. Дружище, я бы сказал… ты вот «Семнадцать мгновений весны» не смотрел, наверное, там Мюллер такой есть, а у него там дружище был Штирлиц, и вот этого Штирлица он там прищучивал-прищучивал, но так и недоприщучивал. Так вот там если этот Мюллер кого-то называет «дружищем», это значит пиздец ему неминуемый, каюк, понимаешь меня, дружище?
— Уверен, не уверен… — не слишком оптимистично попытался отбрыкнуться он.
— А знаешь, что самое интересное?
— Ну и что же самое интересное?
— А то, что я тоже уверен, что есть там месторождения. И я могу даже более того сказать, чем просто «есть». И знаешь почему?
— Не знаю я, почему, — он же отвернулся куда-то в сторону и принялся внимательно рассматривать ногти на своих пальцах.
— Знаешь ты, Коос, дружище. Знаешь. А еще ты знаешь, почему больше ни разу ко мне не приходили мои пупсы с просьбой от псин, чтобы к ним пришел. Ведь псинам ну очень хочется подзарядить от меня свои биомагнетары, чтобы еще пару тысяч лет тащиться от них. Как думаешь, хочется им?
— Да откуда я знаю… — теперь его ужасно заинтересовала какая-то вершинка на краю далекого кратера.
— И с чего это вдруг с некоторых пор ты с таким энтузиазмом решил примкнуть к Каю и Реми в деле постройки уединенного городка без шума, а? Раньше я не замечал за тобой такой страстной приверженности к тишине и уединению. Наоборот, как только возвращался из своих забегов на прокладку трассы, так тебя за уши от компании не оттащишь.
— Ну не знаю… я всегда в общем был… хотел…
— И долго будем Ваньку валять? – Откуда-то из подвалов памяти всплыла фраза, почерпнутая, наверное, из книг типа Зазубрина «Щепка».
— Ваньку? – Воззрился он снова на меня. – Какого Ваньку?
— Ну ты же у нас спец по русской культуре. Нет?
— Ну так… читал немного.
— Ты сам к ним ходишь?
— К кому?
— К псинам.
— Зачем?
— Слушай, Коос. Либо ты говоришь все как есть, либо я… ну… ты же знаешь, что при желании я могу… ну что я могу… да много чего я могу.
Отвернувшись, он по-прежнему пялился в окно.
— Послушай, ну так ведь нельзя, Коос. Я не хочу тебе чем-то угрожать, зачем нам это с тобой. Я не такой человек. Так что… не буду я конечно тебе палки в колеса вставлять, это меня куда-то понесло. Но разве наша дружба уже ничего не значит?
Коос засопел, как норвежский лось в мороз, но по-прежнему продолжал молчать.
— Значит… ничего не значит наша дружба, — подытожил я. – Жаль, конечно…
Я встал.
— Тогда наверное я пойду. Вряд ли тебе приятно, когда посторонний человек сидит тут у тебя… но вот я одного не пойму. Вот я на весь Марс, на всю Землю, на весь Пояс Койпера и на все облако Оорта рассказал, что я теперь… гибрид органического и неорганического сознаний. Как видишь, небо на Марс не упало, и мой статус не изменился. А ты-то что уперся? Ну я понимаю, что ты нарушил запрет на проникновение к бегемотам. Но это что, такая трагедия? В конце концов, ты взрослый человек, тебе самому решать. Хочешь, можешь хоть голый без маски на Аргир побежать и отстреливаться, ну твое это дело, никто тебя насиловать не станет. Решил человек подвергнуть свою жизнь опасности, ну и решил. Что? Нет? По-прежнему ты ничего не знаешь, и моя хата с краю и вобла не моя и так далее?.. Ну что ж… ладно… Между прочим, мы могли бы кое-то обсудить, сравнить… нет? Ну…
Я подошел к двери, все ожидая, что он меня окликнет, но Коос по-прежнему молчал. Хрень какая-то. Ерунда. Ну ерунда ведь! Значит, тут что-то еще. Точно. Тут что-то еще. Что-то такое он знает, что держит при себе и считает, что так и будет лучше. Что-то о бегемотах? О магнетарах?
— Слушай, — я снова обернулся к нему. – Если ты что-то такое знаешь о бегемотах или магнетарах, то лучше расскажи, потому что если это важно, а это, видимо, важно, то я ведь первый на это напорюсь, когда снова пойду к ним, а ты же знаешь, что я пойду. Ну пройдет еще полгода, ничего со мной страшного не случится, и я ведь снова пойду туда, и тебе не кажется, что лучше бы мне знать об этом побольше?
Коос оторвал взгляд от горной гряды и перевел его на меня, и была в нем какая-то мучительность, о природе которой я никак не мог ничего внятного предположить.
— Ну что, ну что ты смотришь на меня, как корова на заклании? Я уже понял, что ты – гибрид, как и я. Ну все уже, я понял это, отрицать бессмысленно. Понял. Ну и что? Я понял, что ты нарушил мой запрет. Ну и что? Что ты знаешь еще?
— Макс, — наконец произнес он охрипшим голосом, затем откашлялся. – Дело не в тебе. И не во мне.
— Какое дело? В ком оно? Какое, блин, дело?
— Я обещал ничего не рассказывать, и теперь я не знаю, что мне делать.
— Обещал… ну… что-то прямо детективы какие-то. А это твое обещание… оно не несет в себе, положим, потенциальной угрозы кому-то? Мне или тебе или ему?
— Не знаю. Ну несет, наверное…
— Так может нарушить обещание, если оно несет в себе угрозу? Я же не посторонний тут человек, на Марсе.
— Не знаю, Макс… все уже так далеко зашло…
— Пусть не зайдет еще дальше.
— Да зайдет. В том-то и дело. Ничего уже не изменишь.
— А если ничего уже не изменишь, тем более – какой смысл хранить от меня этот секрет… ну, так что?
Коос замычал, как бык на нересте, и затряс головой.
— Вот жопа-то, Макс…
— Хватит страдать, слушай. Ты или говори или я пошел.
— А, ладно, — он махнул рукой. – Скажу. Не во мне тут дело, Макс. Я это да… пошел к бегемотам, да. Ну я же вижу, нет тебе от этого никакого вреда, а мне любопытно, да и чем ближе к Марсу, тем мне лучше. Люблю я в этой пыли крутиться, а тут возможность такая, с неорганическим существом сродниться, начать чувствовать Марс совсем по-другому… ну я и пошел.
— И?
— Ну как и ты, ничего не помню. И ничего и не вспомнил, кстати. Ты вот хоть вспомнил, когда к псинам пошел, а я не вспомнил ничего.
— Но магнетар в тебе тоже есть теперь?
— Есть.
— Значит… это не связано напрямую с тем, что они нашли во мне какую-то уязвимость?
— Не знаю, может и связано. Я же просто шел туда, уже зная, чего я хочу, вот они видимо мне и дали, им то что, ну хочет зверюга магнетар в жопу, че не дать. Миллионы лет назад они псинам его давали, че бы и вот этим двуногим псинам не дать… я же в их голову залезть не могу.
— Но в чем проблема-то?
— Ну мне же помощники нужны были, которые меня спустят и поднимут.
— Ну…
— Ну а кого мне было взять?
— Откуда я знаю, кого. Своих ребят.
— Не, они бы меня не спустили, они правила уважают. Сам приучал.
— И кого же ты… нет, не может быть. Нет, Коос!
— Макс, ну а кто еще против твоего запрета тут, на Марсе, пойдет, а? — Умоляюще глядя на меня воскликнул он. – Кто еще чувствует Марс своим, плоть от плоти… Не было у меня выбора…
— Скотина ты, Коос… — пробормотал я, — просто скотина. Они же дети.
— Дети… Когда надо, то они дети, а когда надо, так ты горло перегрызешь, чтобы их воспринимали всерьез и обращались как с полноценными людьми. Ты уж выбери стул, на котором сидишь. Либо дети, либо полноценные существа.
— Мда… существа-то они полноценные… но я не понимаю, они тебя спустили и подняли, ну и что с этого?
— Макс, ну если они меня смогли спустить и поднять, неужели они не способны это сделать друг с другом?
— Понятно… И как ты узнал?
— Да как не узнать. Я же эти механизмы настраивал, я же сразу вижу, если кто чужой хоть кнопу тронул… я пришел понадежнее законсервировать, смотрю, а кто-то уже попользовался. Ну я к ним, они конечно признались, что мол ты к псинам ходить не будешь, а кто еще, как не они и так далее.
— Понятно… и кто из них теперь тоже гибрид?
Коос грустно вздохнул и почесал голову.
— Что? Кто из них к бегемотам еще спускался, спрашиваю?
— Все, Макс. Они все гибриды. До единого.
— Вот черт…
Я подошел к креслу и снова опустился в него.
— Ты сделал хреновую вещь, Коос, — произнес я спустя минуту. – А что, если эта хрень постепенно убивает? Ведь мы тогда все копыта откинем. И я, и пупсы. Единственные марсиане.
— Уже не единственные, — пробурчал он в ответ. – Вот их там, двенадцать, ползают.
— Ползают, да… первый выводок Каталины… ничего так выглядят, и псины их так же любят… сколько там в новой порции-то будет, не помнишь, — примирительным тоном спросил я.
— Восемнадцать, что ли… Я сделал глупость, Макс, я признаю. Но послушай, ведь пока никакого вреда нету, да? Пока ведь все хорошо и у тебя, и у меня, и у них. Ребята вот бегают, тренируются, эксперименты ставят…
— Что за эксперименты? Это они там сейчас, Кай и Реми?
— Да, — он кивнул. – Соревнуются, кто точнее обнаружит какой-нибудь минерал в почве и кто точнее определит его химический состав.
— И далеко чуют?
— Далеко…
— Черт…
Я встал, прошелся туда-сюда, почесал нос, лоб, жопу, ухо…
— Ладно, Коос, что сделано, то сделано. Ты прав, мои ребята… заслуживают к себе такого же отношения, как и другие. Они мои, они заслуживают права принимать решения. Будем надеяться, что пронесет.
Где-то на периферии сознания я услышал знакомый голос и шум шагов.
— Возвращаются, — пояснил Коос. – Наигрались. Вообще точность поразительная, Макс, и они еще тренируются, и у них все лучше и лучше получается. Я вот так не могу, например, и ты наверное не можешь.
Шум шагов приблизился, и я понял, что это не два человека идут, а кто-то один бежит. Я прислушался, и Коос тоже навострил уши.
— Это Кай бежит, — уверенно определил Коос. – Знаешь, Макс…
Я поднял вверх палец, остановив его мыслеизлияние. Коос, конечно, много времени с ними провел и способен отличить бег Кая от бега Реми по звуку, но я-то знаю их получше и подольше, и Кай так не бегает. Ну точнее это конечно Кай бежит, но… но что-то не так. Что-то сильно не так!
Я вскочил со стула и подбежал к двери. Открыв ее, я увидел Кая, который бежал навстречу. Увидев меня, он широко открыл глаза и затормозил прямо передо мной.
— Макс… ты… это самое… Макс, — запыхавшись, пытался он что-то сказать, но то ли мешало сбитое дыхание, то ли что-то еще.
— Про магнетары я уже все знаю, Кай. Знаю, что ты гибрид, и что все пупсы – гибриды. Что случилось?
— Реми, — наконец выдохнул он.
— Что «Реми»?
— Не знаю… плохо с ней. Она без сознания. Ни на что не реагирует. Не знаю…
Он без сил опустился на пол, качая головой.
— Это я виноват. Мы играли, а потом стали соревноваться, кто кого победит.
— Победит во что?
— Ну это как армреслинг. Мы прижимаемся друг к другу грудью и раскручиваем магнетары, как будто нагнетаем их силу и светимость.
— И что?
— Ну кто сильнее раскрутит, тот как бы захватывает противника в свой ритм и побеждает… это трудно объяснить.
— И что случилось?
— Обычно я побежал, а тут она уперлась… и вдруг ее магнетар раскрутился очень сильно, я едва даже успел отстраниться, а она уже не может остановить, сказала, что не может остановить его, понимаешь? И только успела сказать, что очень ярко все вокруг, и что ее затягивает внутрь, и потеряла сознание… Я притащил ее сюда…
— Где она?
— Там… ее забрала Джудит и унесла в медчасть, а я сюда, чтобы позвать Кооса…
— Ясно.
Я поднял Кая и поставил его на ноги.
— Идем.
Дверь в медчасть была распахнута, и три человека что-то делали вокруг Реми, неподвижно валяющейся на столе. Приборы пищали и показывали какие-то цифры и графики.
Женщина, раздававшая указания уверенным голосом, аккуратно ввела иглу шприца в вену Реми и что-то ей впрыскивала.
— Повезло, что мы тут все оказались, — укоризненно проговорила они, завидев Кая. – Одному тебе было бы трудно, если бы это случилось днем…
— И как состояние? – Поинтересовался я.
— Пока трудно сказать… так все вроде в норме, но она без сознания.
— Мда… где-то я уже это слышал, — произнес я и опустился в кресло. – Она в норме, но без сознания… да, история повторяется, только фарсом и не пахнет.
Наконец Джудит закончила свои манипуляции, кивнула двум парням, и они вышли из комнаты.
— Она гибрид, — устало произнес я, кивнув в сторону Реми.
— Вот как? – Почти не удивилась Джудит. – И что нам это дает с точки зрения медицины?
— А кто знает…
— Это, наверное, ее? – Один из тех двух парней снова вошел в комнату и протянул мне электронную книжку. – Наверное, выпала из кармана шорт, пока ее несли.
— Да, ее, — кивнул я. – Я оставлю у себя.
Он кивнул и вышел. Я снова взглянул на равномерно пищащие приборы, откинулся на спинку кресла и включил книжку. В верхнем углу замигала иконка, я ткнул в нее. «Дневник». Читать чужие дневники не в моих правилах, и я заколебался. Но что, если там в записях есть какой-то ключ?
Ткнув, я открыл последнюю запись. Сегодняшнее утро.
«Бывают такие дни, когда кажется, что время течет особенно лениво, размеренно и неспешно, и хочется поваляться или поспать, и в этом совершенно нет никакой лени или физической слабости – просто день такой лениво-размеренный, приятно-сонный, что валяние кажется самым сильным удовольствием. А еще приятно при этом не идти валяться сразу, а оттягивать это – наслаждаясь то этой ленивой размеренностью, как будто замерзшей в воздухе, то предвкушением скорого валяния. Можно просто смотреть, как ползет солнечный луч по белой стене и отражается в ячейках куполов, или выглянуть наружу и увидеть, как ветер играет с вихрями пыли на верхушках стены кратера. Смотреть сколько угодно – хоть час, хоть два, ведь впереди – свобода и куча времени. А можно просто лечь под горячие, ласковые солнечные лучи, стащить с себя маску и отдать им свое тело — пусть играют с ним, запутываясь в огненном шарике в моей груди, высвобождаясь и убегая, потом снова возвращаясь и снова запутываясь. Солнечные лучи – как игривые щенки, им нравится играться с огненными нитями в моей груди, они ведь сотканы из одного, они часть одного целого, и когда они вот так внутри меня запутываются, тогда словно само Солнце приходит ко мне, сливается со мной, и оно уже не тот далекий и теплый шарик вдали, а живое, ласковое огненное существо, которое нежно, но уверенно забирает меня в свои ладони».
Я выключил книжку и положил ее к себе в карман.
— Есть что-то существенное? – спросила Джудит?
— Да, кажется есть.
Я замолчал, и она не стала меня расспрашивать.
— Ну что… значит, надо организовывать дежурство. Может быть стоит перевезти ее на Пандору, там все-таки и оборудование помощнее и людей побольше.
Джудит кивнула.
— Солнце, значит, — пробормотал я, глядя сквозь купол на оранжевый шарик.
— Что? – Переспросил Коос.
— Солнце, говорю. О жизни Реми теперь нам надо разговаривать с ним, видимо.
Коос покачал головой, переглянувшись с Джудит.
— Не спятил, не бойся. Но знаешь, что, Коос. Ты в это дело их втянул, так что тебе и решать, на что ты готов пойти, чтобы ее теперь отсюда вытащить.
— Я на все готов. Что ты имеешь в виду?
— Не знаю, что я имею в виду… в точности пока не знаю. Но знаю, что если Реми так и не придет в себя в обозримые сроки, то кому-то из нас придется идти на поклон вон к нему?
— К кому?
— К нему, к Солнцу. Не понял? Ну потом поймешь… давайте загружаться. Джудит, организуй ребят, давайте затащим Реми в геккон, к ночи мы уже прибудем в Пандору, и… будем ждать. Один раз я уже ждал… и не дождался, пришлось лезть на рожон. Посмотрим, что день грядущий нам готовит.