— Макс… Макс!
Я очнулся и секунд пять или десять совершенно не понимал, где нахожусь и что вообще происходит.
Вокруг была абсолютная темнота, и до меня дошло, что сейчас ночь, поэтому и темно, поэтому и такая тишина. Хотя нет, что за ерунда. Кромешная тьма в моем кабинете наступает не ночью, а тогда, когда я включаю стекла в режим «ночь», и со звуками точно так же. Но делаю я это только ночью… ну значит сейчас все-таки ночь.
— Макс! – Снова раздался шепот где-то надо мной.
— Что? Что нужно? Ты кто?
Я приподнялся на локте и потряс головой, отгоняя сонливость.
— Это я, Рик.
— Рик? Ну… хорошо, Рик, че приперся? Хочешь со мной вместе спать, раздевайся, залезай.
Раздался шорох сбрасываемой одежды, и спустя несколько секунд гибкое мелкое тело скользнуло ко мне под тонкое одеяло.
Эту привычку – спать под одеялом – я пытался несколько раз побороть, но все кончалось тем, что я начинал мучительно засыпать-просыпаться, так что в итоге я плюнул и забыл, тем более что это практически никак не ограничивает меня, не мешает. Но тут явно не обошлось без какой-то паранойи, потому что если я сплю вообще ничем не накрывшись, то заснуть практически не могу, а если хоть какая-нибудь тряпка накрывает хотя бы только попу или только пол-попы, то уже нормально.
Рик, словно гибкий мангуст, прильнул ко мне своим горячим голым тельцем, его руки обвились вокруг меня, одну свою ляжку он закинул на меня, потом он стал ерзать попой, словно разравнивал под собой ямку в земле, потом затих, потом его тело стало расслабляться и отяжелевать, а дыхание — замедляться, он что-то прошептал-прочмокал своими пухлыми губками прямо мне на ухо, видимо уже в полусне. Я осторожно положил руку на его круглую мелкую попку и немного ее сжал, прижимая к себе. Было так чертовски приятно чувствовать его полностью, все его небольшое упругое голое теплое тельце, когда он вот так буквально ложится на меня, как пантера на ветвь дерева, и тихо засыпает.
Поглаживая его по спине, по попке, по ляжке, я почти физически чувствовал нежность, которая словно выливается, источается откуда-то из моей груди. Это чувство от прильнувшего Рика было совершенно таким же, как если бы я сидел где-то на полянке, и вдруг ко мне прибежал бы олень, завалился рядом со мной, положил голову мне на колени и задремал – вот такой же восторг, такое же чувство открытости и близости к тому, кто открыт и доверчив к тебе. Без задних мыслей и без задних ног:)
— Они сказали, чтобы ты пришел. – Неожиданно раздался шепот мне в ухо.
— Ты не спишь?? Блин, я был уверен, что ты заснул:)
— Нет, я пришел тебе сказать.
— Что сказать?
— Чтобы ты пришел.
— Куда??
— К псинам. Они хотят видеть тебя.
— С чего ты решил? Зачем им меня видеть? Что толку меня «видеть»? Да у них и глаз нет, ты о чем вообще?
Рик засопел, и я понял, что зря набросился на него.
— Ладно, слушай, — я повернулся к нему, погладил по голове, поцеловал несколько раз куда-то в морду между носом и щекой и прижал к себе. – Давай сначала. Почему ты так решил… ну это я, пожалуй, спрашивать не буду, потому что твоего ответа мне все равно, видимо, не понять, да?
— Да, — кивнул он.
— А че ты шепотом?
— Потому что никто об этом не должен знать.
— Да? Ну… хорошо, а шепотом-то почему? Кто нас тут услышит? Мы тут одни, звукоизоляция включена.
— Мне нравится разговаривать шепотом.
— А… ну ладно. Потому что так загадочней?:)
— Ага…
— Значит я нужен псинам?
— Да. Макс, сходи к ним обязательно, ладно? – Навалившись на меня всем тельцем, он настойчиво потряс меня за плечо. – Ты сходишь?
— Рик, ну ты же знаешь. Если ты меня просишь, я куда угода схожу.
— Ну тогда… пошли.
Он соскользнул с меня и стал натягивать трусики.
— Это… в каком смысле? Что… сейчас??
— Угу. А что?
— Ну то, что сейчас глубокая ночь.
— Ну и что?
— Ну спать охота… в чем такая срочность?
— Я не знаю. Ну просто днем у тебя будет полно дел.
— Я найду время, честно. Завтра схожу. Мне правда не хочется шататься ночью, а потом днем бродить сонным. Не, Рик, сейчас я не пойду. Давай спать, давай.
Я заловил его за ляжку, притянул к себе, стащил трусики и засунул обратно к себе под одеяло. Он обхватил меня за шею и почти тут же уснул.
Когда я проснулся, голый Рик уже сидел за моим компом и читал какую-то книжку. Заглянув к нему за плечо, я увидел знакомые формулы из квантовой физики.
— Что-то понимаешь?
— В общем да. Ну если не понимаю, то спрашиваю…
Я увидел, что иконка почты мигает, сообщая о десятке полученных писем, но наткнулся на подозрительный взгляд Рика, и отмел эту пустую затею. Понятно, что эта бестия меня сожрет заживо, если я сейчас втянусь в дела.
Идя к выходу, мы почти нос к носу столкнулись с Конрадом.
— Ты ко мне? – Удивился он. – Что так рано? Слушай, давай…
— Вообще-то нет, мы тут по делам.
— По делам? – Подозрительно прищурился он. – Эти дела позволят тебе прийти на осмотр через час?
— Вообще-то нет… мы тут… кое-куда съездим, приедем наверное часа через четыре.
— Макс! Я не могу через четыре! Я ведь уезжаю на запад, на Олимп. Меня там Роджер уже вторые сутки не может дождаться.
— А ты-то там зачем? Ты же не астронавт, не астроном то есть, нафига ты Роджеру, если они там строят обсерваторию?
— Я не астроном, конечно, — почти что гордо заявил он, — но астрономам нужен позарез. Будем настраивать оборудование на поиск и идентификацию органических веществ в Поясе Койпера, понял? Органики там дофига и больше, и надо… ну что я тебе сейчас буду рассказывать… ты ко мне приходи, я тебе расскажу, но получается… что же получается-то… ну пошли, блин, сейчас сделаем анализы. Пошли-пошли, — он ухватил меня за руку, видя отсутствие энтузиазма на моем лице. – Макс, я обещал Фрицу, ты обещал Фрицу, что мы каждый день, без пропусков, будем делать полное сканирование твоего драгоценного тела… ну хорошо-хорошо, давай сегодня пройдемся по укороченной программе, но пропустить день, а то и два, я не могу, Макс, меня Фриц сожрет, а мы с ним старые друзья.
Я покосился на Рика. Тот пожал плечами и скривил равнодушную мордочку.
— В полчаса сегодня уложимся? – Поинтересовался я.
— Ладно, уложимся. Я же уже согласился, проведем тебя по укороченной программе.
— Пошли тогда… на кой черт это вообще надо? Я неплохо себя чувствую…
— Вот и чувствуй себя неплохо на здоровье, — согласился он, — но контроль будем делать, ну хотя бы еще недельку.
Мы дошли до медчасти, я завалился на стол и он стал уже в привычном порядке прицеплять к моему телу, к голове десятки датчиков.
— Это ведь совершенно никому не надо, — пожаловался я Рику, который молча присел рядом и внимательно стал рассматривать свои ладошки.
— А… ну это как сказать, как сказать… — бормотал Конрад, заканчивая обвешивать меня всякими штуками, как новогоднюю елку. – Фриц оччень, оччень внимательно изучает результаты…
— Ты серьезно? На кой черт ему их изучать, если ты говоришь, что там все в порядке?
— Ну, Макс, ну потому что… ну ведь… — Он приподнял брови, задумчиво осмотрел меня и пожал плечами. – Вообще-то я и сам не понимаю, зачем ему это. Ты в самом деле совершенно здоров, но он сидит иногда целый час и что-то копает, рассматривает, всё смотрит на одни и те же цифры, сравнивает с предыдущими результатами… Не знаю, Макс, правда, на кой черт это ему надо. Лежи давай, быстрее начнем, быстрее пойдете по своим делам.
Он начал щелкать кнопочками и выключателями, а я лежал и думал над странным поведением Фрица, и мысли эти стали меня уводить к довольно-таки озадачивающим гипотезам.
— И ты не знаешь, что от меня хотят псины?
Мы остановили вездеход примерно за километр от побережья, и шли дальше пешком. Мы давно решили так делать вместо того, чтобы подъезжать прямо к морю, поскольку Рик и Сучка сказали, что по их мнению шум вездехода не очень приятен обитателям моря.
— Неа, — он помотал головой.
— Ну ладно… придем, узнаем… да, вот такие у тебя поездки к морю… у меня в шесть лет тоже были поездки к морю:), но это выглядело совершенно иначе.
— Море на Земле очень красивое, я хочу когда-нибудь слетать туда, — мечтательно произнес Рик.
— Да, оно офигенное. Я думаю, мы и на Марсе сделаем тоже красивое море… для меня море было чем-то большим, чем просто море. Для меня это было символом жизни. Символом моей победы на смертью.
— Почему?
— Я разве не рассказывал тебе о своей болезни в детстве?
— Нет.
— Значит другим рассказывал… в возрасте примерно трех-четырех лет у меня вдруг обнаружилось тяжелое заболевание печени. Она стала увеличиваться и становиться все более и более болезненной. Меня стали возить по докторам и больницам, но это не давало совершенно ничего. Врачи делали разные предположения и совали мне разные таблетки, а состояние печени все ухудшалось и ухудшалось, причем довольно быстро. Уже к пяти годам я с трудом ходил, и когда меня возили на всякие курорты, чтобы я там пил минеральную воду, матери приходилось частенько носить меня на руках, так как при каждом шаге я испытывал слишком сильную боль. Это было ужасно стыдно – в пять лет сидеть на руках матери, и к тому же сердобольные прохожие не упускали случая пристыдить меня за то, что я такой большой, и такой ленивый, что меня мать таскает.
— Им какое дело? – Резонно поинтересовался Рик.
— О…:) На Земле всем до всех есть дело, Рик. Каждый норовит научить другого правильной жизни, и приходит в бешенство, если ему сообщают, что его советы не нужны.
Рик удивленно рассмеялся и молча покачал головой.
— Таких сюда привозить не будем, — твердо заявил он.
— Нет, таких не будем:)
— И что было дальше?
— То же, что и раньше. Состояние ухудшалось, и в конце концов я не мог уже ходить. При каждом шаге огромная печень, выпирающая из-под правых ребер, ощутимо тряслась и причиняла сильнейшую боль, и по уверением врачей могла бы и вовсе оторваться от резкого движения. Врачи продолжали ставить разные диагнозы и предлагать радикальные методы лечения. Например один хирург предложил меня кастрировать. Ну типа хуже ему уже все равно не будет, не жилец он, а вдруг поможет?:)
— Кастрировать? Отрезать яйца??
— Вот именно. Отрезать яйца.
Тревожный взгляд Рика невольно метнулся мне в низ живота, потом он вспомнил, видимо, что яйца у меня есть и очень даже замечательные, и расслабился.
— Ну яйца мне отрезать не стали, мой отец решительно отказался от такого свежего подхода, и меня окончательно забрали домой. Больницы меня принимать уже отказывались, поскольку не видели в этом никакого смысла, а ухудшать показания смертности им было ни к чему. К тому времени определились с тем, что у меня рак печени. Дома я уже и лежать не мог без боли. Боль стала постоянной. Я выбирал одну позу – свернувшись калачиком – в которой боль была минимальна, и в ней по сути проводил все свое время.
— Просто лежал? Не скучно было?
— Скучно мне вообще никогда не было. Я запоем продолжал читать книги и иногда даже испытывал довольство от того, что я такой тяжело больной и мне не надо ходить ни в какие детские сады, а я могу просто лежать и день за днем заглатывать книги. Библиотека у отца была большая, и я как ежик таскал одну за другой. Как-то вечером я пошел в туалет. Ходил я очень медленно и, соответственно, тихо. Подойдя к двери туалета я услышал, что мать и отец что-то обсуждают за закрытой дверью на кухне, и какая-то панически-истерическая интонация матери меня заинтересовала. Я подкрался поближе, встал на коленки, приложил ухо к щели под дверью и услышал, что они обсуждают мое будущее. Точнее – его отсутствие. Из их разговора я понял, что мне осталось жить два-три месяца. И это максимум.
Рик вздохнул, сбившись с шага. Я приобнял его за плечи и на секунду притиснул к себе.
— Конечно, я и раньше понимал, что рак печени – это смертельно, да и ухудшавшееся состояние не давало повода для оптимизма. Но никогда еще смерть не вставала передо мной в такой очевидной близости, в такой конкретной форме. Три месяца и я умру. Раньше всегда были какие-то надежды на новых врачей и новые лекарства, а теперь как-то разом наступил конец. Три месяца. Еще можно успеть прочесть несколько десятков книг, а потом всё. Смерть. Я лежал в кровати и слезы лились у меня из глаз. Умирать пиздец как не хотелось. Не будет ничего. Эта мысль была поразительна и к ней нельзя было привыкнуть. Не будет девочек, в которых я влюблялся с трех лет. Не будет травы, деревьев, неба, книг, новых знаний, новых переживаний. Меня не будет. Невероятно. Это было просто невероятно, с этим нельзя было смириться. Я проплакал всю ночь, то проваливаясь в забытье, то просыпаясь и снова начиная плакать от невыносимой мысли. А утром я проснулся и неожиданно испытал совершенно незнакомое мне чувство холодной ярости. Я никогда раньше таким не был. Всегда моя жизнь была в руках родителей и врачей, а теперь до меня дошло, что теперь она больше ни в чьих руках не находится. Все примирились с моей смертью. Все. И врачи, и отец, и мать. Мать выглядела жалкой и подавленной. Отец продолжал делать бодрое лицо, подходя ко мне, и старался подбадривать меня, но и у него был уже потухший взгляд. Они уже поняли, что я умру и ничто этого изменить не сможет. Я валялся в кровати, с удивлением словно рассматривая свою ярость. Она была мне совершенно незнакома и я как будто бы просто не знал – что мне с ней делать. Отец уехал на работу, мать что-то делала на кухне, а я лежал и чувствовал, как ярость все прибывает и прибывает. И в какой-то момент я вдруг ею буквально взорвался. Эта сука болезнь хочет меня убить. Убить! Меня!! Я возненавидел ее в этот момент. Я больше не испытывал радости от того, что могу лежать и читать книги. Я ее ненавидел, и я просто не мог лежать и вот так умирать. Неожиданно я понял, что мне делать. Ко мне пришло очень холодное, твердое решение. Если эта сволочь меня убьет, то пусть это случится в борьбе, а не вот так, когда я лежу и покорно угасаю. Я буду бороться прямо сейчас, прямо с этого момента, и пусть она попробует меня убить вот такого. Я встал с кровати и пошел в коридор. Придерживаясь рукой за стенку, я прошел до входной двери, потом развернулся и пошел обратно. Печень я придерживал другой рукой, чтобы она не оторвалась, и чтобы было не так сильно больно от каждого шага. Шаги услышала мать, вышли из кухни и воскликнула от удивления, увидев что я делаю. Она попыталась подбежать ко мне и помочь. Я сейчас не помню – что такого и как я ей сказал, но помню, что она отшатнулась в страхе и так и осталась стоять посреди коридора. Я ходил вдоль стены туда и обратно. Десять раз, двадцать, час. Было очень больно, но ярость притупляла боль. Потом я лег в кровать и отдохнул. Потом встал и снова стал ходить. Когда приехал с работы отец, мать бросилась к нему рассказывать, что тут происходит. Он стоял в прихожей и мрачно смотрел, как я хожу вдоль стены. Потом так же молча разделся и ушел на кухню. И он не сказал мне на этот счет ни слова – ни тогда, ни потом. А я ходил и ходил день за днем. Потом оделся и пошел гулять на улице, и гулял каждый день. Потом, когда мне исполнилось шесть лет, я пошел в школу. Потом я помню день, когда я впервые смог пробежаться. В десять-двенадцать лет я активно бегал по стадиону, бегал на лыжах, и когда в тринадцать лет меня привели на плановый осмотр в поликлинику, новый врач, сменивший старого, знавшего меня много лет, с удивлением осматривал меня, крутил в руках мою больничную карту, а потом высказался в том смысле, что так нельзя поступать – вот так вот нагло пытаться обманывать врачей, ведь у этого мальчика нет и никогда и быть не могло никакого рака печени, и вообще он совершенно здоров.
— И ты ездил на море? – Напомнил мне Рик.
— А, ну да, и мы стали летом часто ездить к морю, лет с семи, где отец, уже привыкнув к тому, что я практически здоров, доводил меня до слез, заставляя учить сраные школьные уроки по математике, которая мне как-то была совершенно безразлична, а после таких пыток стала попросту ненавистна и отвратительна, и осталась бы таковой навсегда, если бы я совершенно неожиданно не наткнулся на книгу по физике, которая меня захватила, и от которой затем ответвился и мой интерес к математике.
— Сучку ты никогда не заставлял ничего учить, — с благодарностью в голосе произнес Рик. – Я вообще не могу представить, как ты мог бы кого-то заставлять. А как вообще можно заставлять?
Удивившись этой мысли, он даже остановился и воззрился на меня.
— На Земле люди прекрасно умеют заставлять… и себя, и других, и конечно же своих детей. Ребенка ведь можно ударить по попе, по голове, на него можно заорать и запугать, его можно поставить в угол и запретить ему гулять. Дети на Земле, ну за исключением Пингвинии, конечно, находятся в полной, абсолютной власти родителей. Она рабы. Вещи. Ничто.
Я, несомненно, и раньше при Рике говорил на эту тему, но видимо именно сейчас до него это дошло во всей своей зрелищности. Он стоял, приоткрыв рот, в каком-то ступоре, и я не стал его тревожить, дав ему время, чтобы он пришел в себя. Мы двинулись дальше, и он шел, глядя себе под ноги, и в его взгляде и в выражении лица читалось что-то новое, чего раньше я в нем не замечал – что-то такое, что свойственно сильным, цельным людям, которые ни себя не позволят сломать, ни других не оставят наедине с насильниками.
На этом море волн не бывает никогда. Абсолютно ровная гладь. И лишь когда вода раздвигается и появляется голова псины или спина кита, спустя несколько секунд раздается характерный плеск воды о прибрежные камни. Удивительно, но мы до сих пор так и не нашли другой пещеры, которая вела бы к побережью. Но в общем мы не так уж активно и искали. Очень это непростое дело – обследование пещер. А так вообще конечно еще должны были быть другие проходы.
Я до сих пор не отказался от идеи сделать тут станцию для дайвинга. Снаряжение и баллоны можно подвозить на вездеходах к той точке, куда мы доезжаем сейчас, а дальше можно провести колею для какой-нибудь мини-тачки с почти бесшумным электромотором, звук которого не будет тревожить псин, даже многократно отражаясь от стен и усиливаясь. Но… мне пока что совершенно не до организации станции дайвинга, а пупсы по понятным причинам тоже не проявляли энтузиазма – они и так могут путешествовать под водой, и мои рассказы о том, что плавание с аквалангом все-таки существенно отличается от фридайвинга даже с их способностями, особого впечатления на них так и не произвели. А может быть они инстинктивно сторонятся технологии, которая потенциально способна притащить сюда, под воду, слишком много слишком разных людей.
— Че сидим? – Поинтересовался я.
Рик молча пожал плечами.
Вообще такое долгое ожидание было непривычным. Обычно псины как будто бы заранее знали о приходе Рика или Сучки, и на приход старших пупсов тоже реагировали оперативно, а сейчас мы сидим уже десять минут, и вода абсолютно неподвижна.
— Будем ждать дальше?
Рик так же молча кивнул.
— Ладно… здесь вообще-то приятно посидеть и подумать о чем-то своем. Так что мне не скучно, будем сидеть сколько скажешь.
Скучно и в самом деле не было, хотя мысли текли довольно-таки лениво. Мымли. Лисье. Ну надо ей объяснить про накопление фрагментов. И надо пощупать ее с разных сторон, поболтать о том о сем, чтобы определить наиболее проблемные места, и туда же сразу и сунуться. Очень красивая девочка. Здорово, что Маша не ревнует. Все-таки, ревность вроде и страшная зараза, а побеждаема.
Зачем Фриц так внимательно рассматривает данные моих анализов, когда там ничего нет? Патологическая забота о моем здоровье? У Фрица-то? Ну нет… Чертовски здоровый человек во всех смыслах. А можно ли быть здоровым только в одном смысле? Иметь здоровое тело и больную психику? До поры до времени да, пока сохраняется изначальная инерция здоровья. А этот бык уже живет… сколько он живет? Ну больше ста уж точно. Хорошо так за сто, я бы сказал, как и Эмили. Значит он подозревает, что со мной в пещере случилось что-то такое… что? Мда… проблема-то в том, что я и сам не знаю, что со мной там случилось. И Фриц, как человек старой закалки, еще со времен Анэнэрбэ, на всякий случай подозревает худшее? А что в его понимании «худшее»? Тело-то здорово. Ну это как сказать. Врач заранее знает, что ищет, не находит и сообщает, что клиент здоров. А чего он не ищет, того и не замечает. Стал бы Фриц день ото дня так внимательно рассматривать то, в чем он не видит никаких странностей? Ну не стал бы. Значит он что-то определенно видит. И молчит. И почему же я ничего не помню? Ну ничего, блять. Ни проблеска. До – помню, после – помню, во время – ни черта. Ну как такое возможно, а? Ну хорошо, ладно. Думай. Вспоминай навыки. Стал бы Фриц сохранять от меня в секрете что-то, что представляет для меня угрозу? Ну вот допустим заметил какую-то аномалию. Не стал бы. Поэтому… ну поэтому угрозу он видит для себя, а не для меня. Вот это вывод.
От нахлынувшего возбуждения я даже привстал, постоял так на коленках и уселся обратно. Рик молча пялился в черную воду, и меня это устраивало.
И поведение Маши, и ее странные намеки на то, что болезнь не болезнь, а… как она там выразилась… расстройство. Фриц поделился своими соображениями с Машей? Вряд ли. Скорее всего, она поймала его на какой-то недоговоренности, когда он еще не подготовил четко свою позицию, и что-то сама заподозрила. Может ли Фриц бояться чего-то от меня? Что такое со мной могло произойти в пещере, после чего он мог бы меня опасаться? Ерунда какая-то… Ничего не получается, какие-то концы торчат во все стороны, и не связываются. А, черт…!
Я даже немного вздрогнул, увидев псину прямо перед собой, примерно в метре. Как прямо в том рассказе: «они передвигаются так медленно, что часто застигают жертву врасплох». Рик по-прежнему не двигался, ну и я сидел, а спина зависла передо мной и если бы у нее были глаза, наверное она бы на меня смотрела, а глаз-то у нее и нет, и хрен поймешь, чем она занята.
— Спустись в воду, — произнес Рик.
— Как, черт возьми, ты ее понимаешь, а? – Изумился я. – Ну объясни, попробуй.
— Я не знаю… правда, не знаю.
— Я знаю, что ты не знаешь, но ты ведь даже не пробуешь это описать, а ты попробуй.
— Сейчас?
— Ну сейчас например.
Рик вздохнул, ухватился руками за лодыжки своих скрещенных ног и немного откинулся назад.
— Я как будто сначала думаю, что это я думаю, а потом понимаю, что это не я думаю. Так понятно?
— Относительно… а как ты понимаешь, что это не ты думаешь? Как ты отличаешь свои мысли от не своих?
— Они все мои. Но некоторые мысли возникают не потому, что что-то хочу я, а потому, что что-то хочет она.
— А как ты знаешь, что это она, а не он.
— Не знаю. Это как-то ясно сразу.
— А ты их различаешь ведь, да?
— Конечно.
— Даешь им имена?
— Ну… так, для себя, да.
— Так как ты понимаешь, что какая-то мысль…
— Это кстати не всегда мысль. Может быть это даже и вообще не мысль, — перебил он меня. – Может это становится мыслью у меня в голове, так как мне привычно делать мысли.
— Мда… — я скептически причмокнул. – Ну ладно. Значит мне надо залезть в воду?
— Ну да.
— Надеюсь, не голым?
— Нет, не обязательно.
Я встал, подошел к коробке с гидрокостюмами и через две минуты уже был готовым аквалангистом без акваланга.
— Ну я пошел, — не очень уверенно произнес я.
Рик промолчал, продолжая сидеть в той же позе, и мне ничего не оставалось, кроме как выполнить свое намерение.
В этом месте спуск в воду был удобным, ну и мы положили несколько камней. Я зашел в воду по колени, и почувствовал себя почему-то очень неуютно. Я ведь в полной власти псин, вообще-то. Недавно я был в полной власти гусениц, и это опыт оставил не слишком позитивные впечатления, скажем так… И вдруг словно яркая вспышка перед моими глазами. Так ясно и отчетливо, что мне сначала показалось, что Рик посветил мне в глаза фонариком. Но свет у нас красный, да и на попе у меня глаз нет. В этой вспышке что-то было. Что-то такое, хорошо знакомое.
Я прижал ладонь ко лбу и постоял так несколько секунд. И когда уже решил двигаться дальше, снова та же вспышка, уже подлиннее, чуть ли не целую секунду. Я в пещере. Ну конечно я в пещере. Но пещера-то не та. Точнее, не эта. А какая? А вот как раз та пещера! Бегемот. Свет фонарика отражается от стен с блестками, вот почему так ярко. Передо мной бегемот. Огромный, другой, не тот, которого я видел в первый раз. Толще, намного толще. Ну как же я мог его забыть! Сейчас я помню его совершенно ясно. А что дальше? Проклятье. А дальше ничего.
Я помотал головой и пошел глубже. Зашел по бедра, потом сразу по грудь. Что дальше-то?
— Что дальше, Рик? – спросил я, не оборачиваясь.
Ответом было молчание.
Ну хорошо… я могу пока и тут постоять…
Неожиданно псина приблизилась. Как-то они так плавают, что как будто просто трансплюхиваются с одного места на другое. Вот она там, а вот она уже тут, и никакого движения воды, ни единой самой мельчайшей волночки.
От неожиданности я немного отшатнулся, зацепился ногой за камень, потерял равновесие и плавно сел в воду так, что над поверхностью осталась только голова, и уже в следующую секунду я почувствовал ее прикосновение. С ними я тискался и раньше, и для меня не было в новинку чувствовать под руками это упругое тело с кожей как у дельфина с тем лишь отличием, что по своему желанию псина могла менять упругость, и в один момент ты не отличишь прикосновение к ее телу от прикосновения к дельфину, а в другой вдруг тело под руками становится абсолютно текучим, невесомым, зыбким, как тело осьминога.
Она придвинулась еще ближе и аккуратно и неспешно, словно стараясь не спугнуть, обхватила меня своей мантией за плечи, потом за бока, и вот я уже чувствую, как она сжимает меня со спины и словно притискивается ко мне. Раньше я только видел, как псины обхватывали Рика, утаскивая его в ясли, но сам такого никогда не испытывал. Прижалась еще теснее, совсем тесно! Как будто меня обнимает девочка, но эта девочка, и я уже это знаю, обладает чудовищной силой. Каждая псина весит, должно быть, килограмм двести, и почти все эти двести килограмм – это мышцы, которые способны превращаться в сталь, так что ощущая себя в таких плотных ее объятиях, я невольно напрягаюсь, хотя что толку напрягаться? При желании она раздавит меня, как яйцо.
Ну хватит паниковать. Псины никогда еще не делали нам ничего плохого. Я расслабился и закрыл глаза, и вдруг – снова вспышка. Бегемот передо мной в мареве разлетающихся искр света моего фонарика. Во мне дыра. Что?? Во мне дыра. Прямо вот тут, в груди, куда сейчас плотно прильнула псина. Я знаю это. Нет, это знает бегемот, и поэтому знаю я. Так вот оно как! Теперь я не буду мучать Рика вопросами. Теперь я знаю. Во мне дыра, и бегемот это видит, знает, чувствует, и поэтому это знаю я. Это же так просто! Сейчас это так просто, совершенно прозрачно и ясно. Будет ли это таковым, когда я вернусь к себе в кабинет? Зачем эта дыра, откуда? От Земли. От Земли?? Да, Земля пробила в тебе дыру. Зачем? Ни зачем. Я был неосторожен. Передо мной стена. Вот где я получил дыру. В стене. Поэтому команда Фрица может хоть каждый день нырять за мной и возвращать к жизни, но пока во мне эта дыра, ничего изменить нельзя. Можно только от нее сбежать, и я сбежал на Марс. Но и на Марсе с этой дырой не очень… Бегемот закроет эту дыру. Как закроет? Дурацкий вопрос. Закроет и все. Мне надо лишь согласиться. Зачем это надо ему? Ему не надо, надо мне. Зачем ему надо делать то, что надо мне? Зачем я глажу собаку по голове и перевязываю ей лапу? Затем, что это приятно, сделать что-то хорошее для живого красивого существа. Как закрыть дыру? Он поставит туда часть себя – вихрь. Какой вихрь? Вот этот вихрь.
В моем сознании все меркнет, потом на фоне темно-красного неба возникает сияющий вихрь. Это даже не вихрь, это скорее клубок. Клубок мириадов переливающихся нитей. Внутри клубка вечная жизнь, вечное переливание нитей, и каждая нить – это сила, это первозданная мощь. Этот клубок будет во мне? Да, он будет во мне, если я захочу. Он встанет на место дыры и прикроет ее, и дыры больше не будет, я буду защищен. Я буду более чем защищен. В каком смысле? Я обрету новые восприятия, я смогу воспринимать мир иначе, я буду носить в себе часть неорганического сознания. Мне надо только согласиться. И кем я после этого стану? Я останусь сам собой, я останусь человеком, но что такое человек? Человек с искусственной ногой – это человек? Человек с искусственным сердцем — это человек? А человек с искусственными веретенообразными нейронами? А человек с клубком неорганического сознания? Конечно я человек. Я это я. И если мне в мозг вживить чип, я останусь человеком. Быть человеком – это слишком глубоко, слишком фундаментально, чтобы кто-либо мог что-то в этом изменить. А что такое перестать быть человеком? Сдвинуть полосы восприятий. Целиком. Уйти за пределы человеческой полосы восприятий. Зачем кому-то это понадобилось бы, и можно ли было бы после этого выжить? Неважно, ведь сейчас вопрос лишь о клубке. Принять мне этот дар или отвергнуть. Вот он. Прямо перед моими глазами. Принять или нет?
Странное чувство вмешалось, вплелось. Тягучее, приятное чувство. Это псина прильнула к моей груди и между нами словно светлые нити. Такие же нити, как в том клубке! Они идут от меня к ней. От меня? Ну да, прямо от меня, прямо из груди. Что у меня в груди? Перед моим взглядом словно раздвигается темнота и я вижу… блять, я вижу… я вижу этот клубок!
Он во мне. Он уже во мне, зачем же я думаю, принимать его или нет? Так я и не думаю, это я тогда думал. И что я решил? Клубок во мне, вот значит что я решил! Легкий всплеск паники. Во мне – часть неорганического сознания. И что надо псине? Она прильнула к нему, она подпитывается им, мне не жалко, его не убудет. Его вообще не может убыть, он вечен. Вечен? Как вечны камни и скалы. Для меня это вечность. Псине приятно, и мне приятно. Мне приятно давать ей то, почему она так истосковалась. Но почему она не берет это у бегемотов? Они брали. Раньше. Почему не берут сейчас? Время. Пришло время и океан ушел. Миллионы лет назад океан ушел, и псины и бегемоты оказались разделены, и больше не может она прижаться к бегемоту и напитаться от него. А ко мне может. Прижимайся, морда, напитывайся, мне только приятней становится. Ты передашь это другим? Я буду приходить еще. Что вам это дает? В чем смысл такого замысловатого, нереального симбиоза между миром органических и неорганических существ? Как мне понять? Что-то глубокое распахивается, но мне не понять. Слишком глубоко, слишком великолепно. Мозг не готов. Мозг должен доработаться, дорасти. Вот что нашел Фриц. И вот почему он воспринимает это как потенциальную угрозу. Некоторые эволюционные преобразования в структуре мозга, или не эволюционные? Ему-то откуда знать. Он только знает, что это случилось после посещения пещеры, и что это меняется и растет. Клубок ему не увидеть нашими приборами, а изменения в нейронной структуре он видит. Мог бы доверять мне и сказать. Но являюсь ли я «мною»? Я являюсь, конечно, но ему откуда знать наверняка?
Объятия ослабели, и псина мягко соскользнула с меня. Хорошо, что я уже сидел. Невероятно, но в пещере совершенно темно, не считая мягкого красного света от фонарика Рика. Еще секунду назад пещера была залита ярким светом, исходящим из клубка во мне. Оказывается, этот свет был только в моей голове.
Пошатываясь, я вышел из воды и почти что упал на колени. Рик по-прежнему молча смотрел то на меня, то на воду, где еще торчала голова псины, и вот – исчезла.
— Ты что-нибудь видел?
— Да, — кивнул он, но сил выяснять уже нет.
Пусть. Он что-то видел, я что-то видел, пусть пока это останется как есть. Обсуждать нет сил, нет желания, нет наверное даже возможности. А вот это важно…
— Я для тебя все такой же Макс, какой был?
Он медленно повернул голову, взглянул каким-то немного тоскливым взглядом и кивнул.
— И ты мне доверяешь так же, как раньше?
И снова он молча кивнул.
— И я такой же близкий тебе человек, несмотря на… несмотря на то, что ты видел?
— Такой же, — чуть хриплым голосом произнес он. – Но…
— Но? Что «но»? Рик?
— Но я не думаю, что все к этому отнесутся так же.
— Все? Ты имеешь в виду кого-то конкретно?
— Ну… наверное.
— Кого? Фрица например?
Он кивнул.
— Машу?
— Я не знаю.
— Я понял, ладно… ладно, Рик, не грусти, мы разберемся со всеми этими вопросами. Мне сейчас важно то, что вот все это в самом деле произошло. И теперь я знаю, что произошло в пещере, я знаю какой я принял выбор, и не жалею. Ну и кто же я теперь… киборг?:) Мутант? Гибрид… ну да, конечно, гибрид. Маша мне говорила, что я что-то странное произносил типа «привет Мичурину»… Тогда, видимо, краем сознания я еще помнил, что произошло.
Я окончательно стащил с себя гидрокостюм и насухо вытерся.
— Пошли, что ли…
Рик поднялся, подошел ко мне, приподнялся на цыпочки и крепко обнял, прильнув и замерев — так же, как сегодня ночью, когда он голый и горячий валялся на мне, и только в этот момент я понял, как это невероятно важно, что я точно знаю, что он по-прежнему со мной.