— Хочу рассказать, что я тут нарыла. — Реми вела за собой Ксану, ухватив ее за палец и держа его в зажатом кулаке. Ксана изображала покорную собачку и имела весьма довольный вид.
Реми заловила меня в шлюзовой, когда я собирался взять вездеход и съездить на котлован нового цементного завода в семидесяти километрах от Купола – прямо на месторождении гипса и каолинита, и рядом с большим холмом, содержащим миллионы тонн известняка. Или больше – кто ж его измерит. Главное, что нам надолго хватит. Песок придется возить за сорок километров, но дорога там простая. Наши планы на строительство постоянно обрастали все новыми и новыми идеями, и бетон неизбежно стал стратегическим строительным материалом номер один, так что в конце концов стало понятно, что надо строить полноценный завод, так как нашего компактного «походного» автомата явно не хватит. Сначала думали о производстве М800, но я отверг эту идею. Если в постройку влетит такой чемодан, который пробьет сооруженный над ним купол, то тогда уже никакая прочность бетона не поможет, поэтому остановились на более удобном М500. Сегодня должны были начать монтаж длинных вращающихся печей, и я хотел проследить – все ли будет в порядке, ну и просто получить впечатления. Конечно, все-таки у нас был не полноценный земной завод, а компактная версия, поэтому печи имели в длину всего лишь пятьдесят метров, но и это было довольно внушительно.
Реми меньше других марсианских пупсов была вовлечена в игры с постройками отелей, и застать ее тут можно было лишь изредка, так что, видимо, ей нужно было рассказать в самом деле что-то интересное и важное, и я без сожаления отменил свою поездку – все равно все, что нужно, я смогу увидеть на мониторе.
— Пойдем в тундру, поваляемся на травке?:) – пошутил я.
— Поваляемся, — согласилась она, — но тут, в парке.
На будущее мы решили, что до тех пор, пока вся жизнь на Марсе вынуждена прятаться под защитой куполов, мы будем выделять четверть всего жизненного пространства под парк. Шелковистая, мягкая трава, деревья, кусты, цветы, мох, мелкие прудики – настоящий парк, как на Земле. Даже небольшой араукариевый лес и кленово-березовая роща.
— Я Ксане уже это рассказывала, — начала она, сев под гуавой, прислонившись спиной к ее стволу и положив себе на голые ляжки свой электронный блокнот. – Хочу теперь подвести итоги. Наверное, кратко, просто как тезисы.
— Давай, — я положил руку на светло-фиолетовую «ладошку» ее ступни. Внутренние губки письки, подошвы лап, губы и ладошки на руках были у марсианских пупсов светло-фиолетового цвета, в то время как остальная кожа имела темно-фиолетовый цвет, отливающий металлическим блеском.
— Ты говорил, что уровни энергии можно определять так же, как геологи определяет геологические эпохи. Они исследуют характер отложений, и каждому определенному типу соответствует определенная геологическая эпоха со своими специфическими условиями.
— Говорил.
— Ну вот, я открыла уровень энергии! Он соответствует такому состоянию человека, когда ты прекращаешь бездумно реализовывать радостные желания и останавливаешься, начинаешь задумываться – какое именно желание несет в себе больше удовольствия, больше насыщенности. Такое состояние, при котором я просто делаю все подряд, что хочется, я назвала «потоковой реализацией радостных желаний». Нравится такой термин?
— Неплохо, — кивнул я. – Подойдет.
— В какой-то момент, когда во мне достаточно энергии, я перехожу на уровень, когда включаются два механизма. Первый я назвала «детектор насыщенности радостных желаний», а второй – «прерыватель реализации радостных желаний». Ну точнее… наоборот, первый – прерыватель, а второй – детектор.
— Понятно.
— И значит на этом уровне энергии… как бы его назвать, а? – Реми повернула свою мордочку к Ксане, и та ее взяла ладошками за щеки и поцеловала в губы.
— Это твое исследование, ты и придумывай, — произнесла Ксана в ответ на продолжающийся вопросительный взгляд.
— Ладно… я еще подумаю. Вот на этом уровне энергии мне приятней не просто начинать что-то делать, скажем учить японский язык или пойти к псинам или прочесть главу из топологии, а приятнее всего остановиться и задуматься. Сначала срабатывает прерыватель. Причем я не испытываю дискомфорта от того, что не начала что-то делать. Вот это очень интересно, Макс, что само это состояние торможения реализации желаний приятнее, чем сама реализация. Это важно… почему-то мне кажется это важным. А может вот почему… может потому, что в этот момент включается детектор и я начинаю различать восприятия, замерять интенсивность насыщенности жизни, когда я представляю, что буду делать то-то или то-то. То есть различение восприятий плюс сосредоточение на насыщенности – эта совокупность и приятней реализации желаний, так понятно.
— Да, логично, — поддержал я ее.
— И вот я начинаю перебирать. Представляю, что выучила японское слово. Замеряю насыщенность. Представляю, что пошла покидать камни. Замеряю. И так далее. Торопиться совершенно при этом не хочется. И в конце концов я понимаю, что больше всего насыщенность будет от того, что я пойду целоваться с Ксаной, и я иду это делать.
— Правильное решение! – подтвердила Ксана и поцеловала Реми в плечо, потерлась мордочкой.
— Теперь дальше… — продолжила Реми. – В момент перебора желаний может так получиться, что некоторое желание сильнее других, а насыщенность, связанная с процессом его реализации, меньше! Сначала я никак не могла понять, что это значит, как это возможно.
— Так если бы дело было только в интенсивности, — перебил я ее, — то все бы свелось просто к обычной конкуренции желаний. Какое сильнее, такое и побеждает и начинает реализовываться.
— Да вот именно! И это как раз свойственно «потоковому уровню».
Я кивнул.
— Но я сейчас уже на другом уровне, на … блин, ну как же его назвааать… Мааакс, ну придумай что-нибууудь, — заныла она опоссумной интонацией.
— «Насыщенный», — предложила Ксана.
— Не пойдет. Они все типа насыщенные…
— «Дискретный», — предложил я.
— Немного простовато… ну ладно, фиг с ним, сойдет, пусть будет «дискретный», — с некоторым сомнением согласилась Реми. – И вот когда я достигла дискретного уровня энергии, то процесс конкуренции желаний, где они как бы меряются письками, уже заканчивается. Мне по большому счету наплевать на то, какое из них интенсивней! Это блин так необычно! Не самое сильное желание побеждает, а самое такое, которое… влечет… нет, которое сопряжено с возникновением… вот блин, трудно выражать мысли… с возникновением наибольшей насыщенности, да. То есть интенсивность радостного желания и насыщенность, связанная с ним – совершенно, абсолютно разные вещи!
— Согласен, — кивнул я. – Так и есть. Тому, кто не добрался до дискретного уровня энергии, это понять практически невозможно, потому что рассудочное понимание тут ничего не дает, и чтобы понять, надо это пережить, значит надо иметь энергию.
— И тут мне стало ясно еще кое что важное, — увлеченно продолжала Реми. — Ведь интенсивность желаний может нагнетаться самыми разными механизмами, в том числе и совершенно дурацкими. Им я придумала название: «ложный акселератор интенсивности радостных желаний», ну или короче «ложный акселератор». Например, если у меня в жопе гордость чешется и мне хочется поставить рекорд пробежки от Черной Скалы до Камня-Медведя, обогнав всех, то эта гордость может придавать силы желанию побегать, и на потоковом уровне я и побегу. Но на дискретном уровне сначала я остановлюсь, потом проверю и обнаружу, что хренушки! Насыщенность незначительная по сравнению со, скажем, изучением математики, и таким образом именно желание почитать математику получит пинок к реализации и станет доминирующим. О, вот еще… ща, это надо записать…
Она склонилась над блокнотом и стала быстро набирать текст. Спустя минуту она выпрямила спину, задумалась, уткнув взгляд в траву, потом снова вернулась к блокноту и что-то приписала, потом еще раз окинула взглядом написанное и довольно кивнула.
— Вот что еще интересно, Макс. Как именно происходит вот то самое явление, когда наиболее насыщенное желание побеждает самое интенсивное? Вот я определила – бегать сильнее всего хочется, а учить математику – самое насыщенное желание, и вот как так теперь происходит, что насыщенное желание побеждает конкуренцию с интенсивным и начинает реализовываться? Что-то такое происходит в момент различения и сравнения. Интенсивное желание теряет свою интенсивность, как мне кажется. Я сейчас попробовала различить, и кажется так и есть. То есть различение само по себе вносит дисбаланс в изначальное распределение сил. Мне хотелось побежать и поставить рекорд. Сильно хотелось. Я различила, что мотивация желания – гордость, и различила, что насыщенность оно за собой влечет дохленькую. А математика тащит за собой сейчас высокую насыщенность. И в этот момент… вот прямо в момент различения желание бегать теряет силу. Куда-то она девается. Желание становится бледным, и поэтому-то и нет противоречия, кстати! Побеждает все равно самое интенсивное желание, точно. Но распределение интенсивностей происходит уже после того, как в дело вмешалось различение! Так что неправильно говорить, что насыщенное желание побеждает интенсивное. Насыщенное и становится самым интенсивным в результате различения. А вот как происходит потеря интенсивности… вот это, блин, надо понаблюдать!
Она торжествующе взглянула на меня и улыбнулась.
— Так здорово, когда что-то открываешь, и когда открывается какой-то новый горизонт, и можно что-то новое наблюдать, исследовать, о чем раньше даже не имела вообще никакого представления.
— Ты еще говорила про стартовый прерыватель и потоковый, — напомнила Ксана.
— А, ну да… ну это уже мелочи. Когда я только задумываюсь о том, чего мне хочется сделать, и не бросаюсь на первое же желание, то срабатывает стартовый прерыватель. А когда уже в процессе реализации победившего желания я не забываюсь в этой реализации, а продолжаю как бы в фоновом режиме оценивать уровень насыщенности, то иногда посредине процесса реализации срабатывает тот же прерыватель, и в этой его форме я называю его «потоковым». Но это мелочи, по сути это одно и то же, просто потоковый прерыватель должен преодолеть инерцию реализации желания, то есть энергии на это должно быть чуть-чуть больше, чем для запуска стартового прерывателя, вот… это понятно?
— Понятно.
— Интересно? – Победно улыбнулась она.
— Да, интересно, здорово.
— Ты это уже знал?
— Неважно, Реми. Это интересно и это твое открытие, и это клево, очень клево.
— И ты мне простишь, что я мало интересуюсь твоим кирпичным заводом?
— Цементным:) Прощу, так и быть, живи.
Реми улыбнулась такой особой мягкой улыбкой, которая была свойственна только ей. Странная улыбка двенадцатилетней девочки, в которой каким-то образом словно проглядывает глубина, совершенно несвойственная детям такого возраста. Скорее ее можно было бы ожидать от человека лет в семьдесят. Не от старика, а от живого человека, имеющего опыт семидесяти лет настоящей, интересной и насыщенной жизни. От Эмили я бы мог ожидать такой улыбки… И когда Реми так улыбается, я начинаю воспринимать ее как кентаврика: и маленькую девочку с пухлыми эротичными ляжками и крупными, выразительными глазами — темно-зелеными в спокойном состоянии и светло-зелеными в возбужденном, и в то же время я словно видел ее в будущем, когда она вырастет и станет глубоким, сильным человеком, который сможет понимать и чувствовать столько, сколько другим людям, смиренно и рабски живущим в мире запретов и обязанностей, никогда не вместить в свою жалкую, высохшую оболочку.
— Кстати, Макс, помнишь Марту? – спросила Ксана.
— Марта… из NASA?
— Да, она занимается монтажом телескопа для них.
— Ну так… я с ней не пересекаюсь практически, ну видел ее. У NASA свои дела, я пока мало в них вникаю. Когда у них тут хоть что-то заработает, я вникну:), а пока что я вникаю только в то, исправно ли они платят по графику за аренду территории…
— Она психолог, — как-то загадочно улыбнулась Ксана.
— Психооолог…, — протянул я. – Тогда лучше держаться от нее подальше…
— Ну почему, она вроде нормальная тетка. Я, узнав, что она еще и психолог, показывала ей Селекцию, так она говорит, что это интересно, и хотела с тобой встретиться.
— Ксана… она психолог… а это приговор, уж поверь мне.
— Ну не знаю, — она пожала плечами. – Я ее детально не расспрашивала, но мне показалось, что ей интересно.
— Если детально не расспрашивать, то и моя мать тоже интересуется селекцией, — криво усмехнулся я.
— У тебя есть мать? – заинтересовалась Реми.
— Была, во всяком случае.
— Расскажешь?
— О матери??
— Ну.
— Это будет ну очень скучный рассказ…
— Ну так как это рассказ о тебе, то мне будет интересно, а?
— Не знаю… мне и вспоминать о ней неприятно, не то, что рассказывать… обычная злобная бабища, чем тебе это интересно?
— Тем, что я лучше узнаю, в каких условиях ты рос в детстве, — продолжала настаивать Реми.
— Слушайте, — встряла Ксана, — пошли к Марте? Мне жутко интересно, о чем она тебя спросит, что скажет. А потом ты на него насядешь снова, вместе с остальными пупсами, и он вам расскажет о своем детстве, куда он от вас денется-то:)
— Ладно, — без особого энтузиазма согласилась Реми. – Куда идем?
— В павильон NASA, я знаю где она сейчас должна быть, — Ксана встала и потянула нас за руки. – Пошли.
Может быть лет через десять найти человека на Марсе и будет непросто, но сейчас это, конечно, очень простая задача, и конечно же мы легко нашли Марту на монтажной площадке. Насовцы приделали специальный аппендикс к Куполу, так что получилось, словно мелкий пупсокупол примыкает к нашему основному монстру, соединяясь с ним туннельным переходом. Таких аппендиксов у нас уже пять, и явно, что будет еще двадцать пять или сто двадцать пять, так что инженеры уже приступили к проектированию шлюзовой системы, которая, с одной стороны, в случае падения давления оперативно перекрывала бы эти многочисленные в будущем тоннели-коридоры, оставляя возможность для эвакуации и спасательных операций, а с другой стороны была бы не очень навязчива, что ли, и не мешала бы свободному перемещению между павильонами.
— Ксаночка, — улыбнулась Марта, и мне уже расхотелось начинать разговор, но на пять минут меня, наверное, хватит.
— Макс, добрый день, — вежливо почтила она меня, что тоже не придало мне энтузиазма.
— Как тебе Селекция восприятий? – перешел я сразу к теме разговора, и Ксана с Реми заняли места в партере.
— Нравится, интересно написано, — с серьезным, я бы сказал, с почтительным выражением лица ответила она. – Насколько я поняла, ты встречался с автором?
— Да, имел я с ним… несколько встреч, так сказать.
— Я думаю, что если эту теорию должным образом оформить, и если автор получит соответствующее образование, то он без труда стал бы бакалавром по психологии, — вполне доброжелательно произнесла она, и это взбесило меня не по-детски.
— Марта, — я улыбнулся ей самой своей лучезарной улыбкой, — значит ты полагаешь, что автор Селекции должен, во-первых, придавать ей какую-то форму, а затем еще и получать образование? То есть ему недостаточно быть автором Селекции, ему надо вот именно ваше образование получить?
— Конечно, Макс. Ну разумеется. Базовое психологическое образование совершенно необходимо тому, кто хочет сказать какое-то свое новое слово…
— То есть он своего слова не сказал? Селекция – недостаточно новое слово?
— Нет, ну почему же, я же говорю, что теория сама по себе небезынтересна…
— Небезынтересна? – сладчайшим голосом перебил я ее. – Вот оно как. И значит ты хочешь, чтобы автор сначала провел несколько лет на скамье подсудимых в ваших аудиториях, в которых вещают о псевдонаучной эзотерике, после чего получил бы звание бакалавра психологии, что уравняло бы его с десятками тысяч лоботрясов, которые натянули на себя звание психолога?
Лицо Марты напряглось, но вежливость – превыше всего.
— В своей психологии, Марта, ты опираешься на фундамент восприятий? Твоя психология стоит на железобетонном основании восприятий, изучения их комбинаций и взаимодействий? Или ты оперируешь какими-то другими терминами?
— Классическая психология, — начала она, но мне уже стало смертельно скучно.
Разговор до тошноты напомнил мне мои многочисленные перепизды с психологами из какой-то жизни, кажущейся уже даже не прошлой, а позапрошлой. Эти же многозначительные позы, эта же эзотерическая пузырчатая дрянь, и я решил все закончить как можно быстрее.
— Марта, — перебил я ее. – Психология, которая не опирается на фундамент Селекции, которая не вытекает из нее, является по определению не психологией, а пиздологией. Это как если бы математик говорил бы, что этот квадрат более правильный, чем тот, потому что он ему больше нравится, и что треугольник лучше пирамиды. Для того, чтобы строить науку, надо сначала опираться на элементарные понятия, на аксиомы, на четкие определения, и теория вместе с экспериментом должны идти рука об руку, если мы говорим о естественных науках. Психолог, не имеющий знаний о фундаменте восприятий, и уж тем более психолог, который отказывается принимать эти знания, это просто пиздолог. В лучшем случае он стихийный психотерапевт, так сказать, занятый сбором бабушкиных рекомендаций о том, как ублажить мужа или изнасиловать едой ребенка. В худшем случае, он эзотерик, уверенный в своей охуенности и в торжественном великолепии своих суеверий. Именно поэтому ваша так называемая психология не способна ни открывать, ни предсказывать, да она вообще ни на что неспособна. Именно поэтому ты, Марта, не являешься изгоем ни в среде психологов, ни даже среди обычных бабушек и дедушек из той деревни, откуда ты сюда прилетела. Ведь все, на что способна твоя психология, это тупо повторять глупейшие и дремучие догмы. Твоя психология неспособна сказать такой правды о психике человека, которая неизбежно, повторяю, неизбежно сделала бы тебя персоной нон грата не только в академическое среде, но и среди бабушек твоего подъезда.
С абсолютно кислым лицом она стояла и выслушивала мою речь, поскольку что-либо возразить она просто не смела, соблюдая своего рода субординацию.
— Настоящая наука аморальна, — продолжал я. – Абсолютно аморальна, аполитична. И из настоящей психологии, из настоящей науки, неизбежно вытекают чудовищные для обыденного тупого академического сознания вещи. Квадрат не хуже круга. Сексуальные восприятия не хуже ощущений вкуса или запаха. Удовольствие от секса ничем не хуже удовольствия от еды, и если везде принято публично кушать, то совершенно нормальным является и публично сосать хуй, лизать письку, трахаться в попку и делать все, что угодно, понимаешь? И детские восприятия ничем не хуже взрослых, понимаешь? И если ребенку хочется полизать письку, это ничем не хуже, не неприличней, не непристойней и не отвратительней, чем когда того же хочет взрослый человек, понимаешь?
Взгляд Марты приобрел предынфарктное выражение и я понял, что пора заканчивать.
— Именно аморальность науки привела к тому, что сейчас ты стоишь на Марсе, а не на паперти. Именно аморальность психологии и является причиной того, что эта наука, развивающаяся свободно, без цензуры со стороны догматичной толпы, способна приводить к не менее поразительным открытиям, к не менее великим изменениям в психической жизни человека, чем те изменения в материальном нашем существовании, которые нам дарит физика, биология и математика. А какие такие великие изменения произошли в твоей жизни, Марта? Посмотри на себя, посмотри на своих профессоров и бакалавров. Посмотри на их жизнь, столь же убогую и несчастную, столь же пустую, как жизнь тех, кто, слава богу, не имел несчастья потратить годы своей жизни на псевдопсихологию. Посмотри на этого ребенка, — я кивнул на Реми, — который знает о своих и твоих восприятиях в сто раз больше, да просто несравнимо больше, как знает несравнимо больше о математике ребенок, изучающий геометрию Евклида, по сравнению со взрослым, который лишь молится богам и решает вопрос о величине земельных участков с помощью кулаков и взяток.
Я замолчал, почесал нос и понял, что пора убираться, поскольку кроме Марты мой монолог доносился до ушей минимум еще десятка ее коллег, и мне не хотелось создавать тут разного рода психологические коллизии. Лучше оставаться в рамках деловых отношений, тем более что ни конкретно Марта, ни ее теперешние коллеги не имеют ко мне ровного никакого отношения. Они прилетели сюда по контракту с NASA и улетят навсегда после завершения своих работ.
Продвигаясь к выходу, я думал о том, что все-таки давно уже, давно пора начать писать конституцию. И для того, чтобы эти товарищи, прилетая сюда, понимали, куда летят, ну и чтобы наконец открыто заявить миру о своих ценностях. Фриц предложил написать единую конституцию для Марса и для Пингвинии, и я согласился с этим, конечно. Вроде как отдельные статьи мы уже и обсуждали, и записывали в черновом варианте и с Фрицем, и с многими другими, но пока мы так сильно разорваны в пространстве, все сложно. Надо просто собраться вместе, буквально за одним столом. И скоро это случится, так как большая группа пингвинян уже в пути. Будет так охуительно собраться с людьми, которые разделяют твои ценности, и сформулировать документ, который, возможно, на многие годы вперед определит развитие человеческой расы.
— Макс, еще забыла сказать, — дернула меня за руку Реми, заглядывая в блокнот, — еще чувство тайны.
— Что «чувство тайны»?
— Когда я понимаю, что заранее никто ведь не знает – какие именно желания для него будут самыми насыщенными! Понимаешь? Тогда возникает чувство тайны. Я не имею никакого представления о том, куда меня утянет, что для меня будет сопровождаться самой высокой насыщенностью, куда повернет моя личная эволюция. Ничего нельзя предсказать, никогда! И ты ничего о себе не знаешь. Сейчас ты тут, управляешь Марсом, а какие желания станут самыми насыщенными для тебя через десять лет? Через пять? А может, уже завтра баланс желаний изменится? Ведь ты же никогда, никогда не можешь этого предсказать даже в отношении будущей минуты!
Чертовски приятно смотреть в ее глазки. Я приобнял ее за плечи, чувствуя это упругое, прыгучее тельце. Когда мне впервые в жизни пришла в голову эта мысль – о неизвестности и непредсказуемости направления своей эволюции, я тоже испытывал необычную смесь восприятий, включающую и чувство тайны, и некоторую экзальтацию ожидания будущего с непредсказуемыми открытиями, и пронзительную свежесть. И в этом потрясающее преимущество истинной психологии перед другими науками: открытия никогда не протухают, не становятся обыденными. Если ты не деградировал, если уровень твоей энергии высок, если насыщенность твоей жизни высока, то любые открытия, какие ты уже делал год или двадцать лет назад, остаются по-прежнему яркими, по-прежнему восхищают и увлекают, когда ты думаешь о них, когда пропитываешься ясностью, которую они несут в себе.
— Расходимся? – Уточнил я. — Хочу подготовиться к прилету пингвинян, а то что-то мне кажется, что они в таком же девственном состоянии, как и мы тут – одни черновые задумки, и ничего заранее четко сформулированного.
— Все равно ничего не останется в нетронутом виде, — возразила Ксана, — у меня поэтому тоже пока нет потенции садиться и обдумывать. Ты лучше про родителей расскажи.
— Точно, ты обещал! – Реми встала у меня на пути, перегородив дорогу. – Только я хочу, чтобы все послушали. Ксана, давай ты тащи его в парк, а я притащу остальных.
— Там нет совершенно ничего интересного, — запротестовал я, но Реми уже исчезла с горизонта, и мне ничего не оставалось, как покорно поплестись в парк под охраной Ксаны, которая подпинывала меня под попу.
— Я в самом деле не вижу ничего интересного, что именно вы хотите услышать?
— Вот то самое неинтересное. Мне интересно просто узнать реальность, какая она есть, какая она была, разве в этом нет интересного? – Возразила Васка. – Чем это отличается от того, что я рассматриваю формулу, пытаясь разобраться как она устроена? Это просто реальность, часть жизни, часть твоей жизни. Опиши ее так, как если бы ты прошел по какому-то маршруту и описываешь нам его – тут поворот, там яма – ничего интересного, просто описание маршрута, по которому ты прошел.
— Ладно… я воспринимал своих родителей и своего старшего брата как и все дети, думаю, то есть как то, что дано мне в своей неизбежности и не могло быть никаким другим. Дети вообще воспринимают все, происходящее с ними, как обусловленное какими-то непреодолимыми, непреклонными законами, что, собственно, и позволяет взрослым творить с ними всевозможное насилие, даже самое грубое и жестокое. До какого-то возраста даже контакты с другими детьми ничего в этом не меняют. То есть я например вижу, что дома у моего приятеля Вовки все немного иначе устроено – мать почему-то не бросается с агрессией и ненавистью на отца, а отец почему-то не впадает в бешенство при каждом удобном поводе, ну так это ведь у него, а у меня – так, как и должно быть у меня. То есть рассудок просто не поворачивается в сторону анализа возможных изменений. Если в жизни ребенка и происходят изменения по воле родителей, то это опять таки не приводит к тому, что в нем появляется идея о возможности что-то менять самому. Не приводит даже к критическим мыслям типа «почему же мои родители ведут себя так, если другие могут иначе?». И в условиях, когда родители изо всех сил насаждают свой безусловный авторитет, не только не развивают критическое мышление ребенка, не только не поддерживают его в сомнениях относительно установленного порядка вещей, но, напротив, охраняют его как высшую духовную, сакральную ценность, реагируя мгновенной агрессией, психическим подавлением на непослушание и сомнения, критическое мышление у ребенка и не возникает. До пяти или шести лет у меня, в общем, и не было на самом деле особых поводов к тому, чтобы задумываться о несовершенстве этого мира. В моей жизни все было спокойно – вспоминается какой-то нейтральный образ матери, отца, брата – просто какие-то живые существа, которые живут рядом и особенно мне не мешают. Мне мешали мои частые болезни, но даже они не приносили особого дискомфорта, так как у меня всегда было чем заняться, даже валяясь в кровати, и даже валяясь в больнице. Книги с успехом компенсировали мне нищету окружающего мира. А потом что-то случилось, и мать стала превращаться из нейтральной женщины в злобную ведьму. Как мне кажется, стартовой точкой послужил наш семейный ритуал, согласно которому всей семьей на лето мы отправлялись на море к бабке – матери отца. Бабка эта была кошмарная, ужасающая в своей тупоголовости, агрессии, непримиримости ни к какому свободомыслию. Это было воплощение всеподавляющего кретинизма, догматизма, кондовой морали. Как танк она перла вперед, и ничто не могло ее остановить. Перед ней мой отец, интеллектуально развитый и, я бы сказал, деликатный человек, ломался моментально. Иногда, крайне редко, в нем просыпалось какое-то недовольство, но бабка в тот же миг превращалась в бешеный трактор, и он моментально ломался. Вообще этот пиетет, который он испытывал к своей матери, конечно показывает его как ничтожного человека, как таракана, который, по сути, ничего не только не может, но и не хочет противопоставить жесткому и злобному насильнику. Он, будучи в те годы непреклонным авторитетом и для меня с братом, и для моей матери, ничего не захотел противопоставить этой ублюдочной бабище. Авторитет моего отца в нашей семье был выстроен не на грубой силе – ни на физической, ни на психической. Он, безусловно, применял массу насилия и к детям, и к жене, как это стало для меня ясно позже, но делал он это тем, что называется «силой убеждения». Насилием это является потому, что убеждал он нас, пользуясь своей логикой и своим добродушным видом, пользуясь нечестными приемами, то есть подтасовывая аргументы, часто давя на жалость и на сохранение «добрых отношений», так что по сути его «рассуждения» не учили меня думать – они были просто своего рода сигналом типа «я тебе тут объясняю, значит тебе пора соглашаться». Несогласие влекло за собой мало приятного – резкие всплески раздражения с его стороны и проявлений «испорченного настроения», за что я, конечно, всегда чувствовал себя ответственным. Это безжалостное давление «испорченным настроением» превращало его «убеждения» в простое психическое насилие. Оно очень редко доходило до садистических форм типа взрыва бешенства и ругани, но, тем не менее, оставалось ни чем иным, кроме как насилием.
Реми что-то проквакала, будто пытаясь задать вопрос, но прервалась и умолкла и ничего говорить не стала.
— Сравниваешь со своим детством?:) – поинтересовался я.
— Ну… в том числе да, сравниваю тоже… ну неважно, дальше давай.
— Поначалу и бабка воспринималась мною как неизбежный элемент устройства мира. Ну вот так устроено в нашей семье – есть мерзкая бабка, и она царствует над всеми, когда мы к ней приезжаем. Но в какой-то момент все изменилось, когда моя мать вдруг из покорной деревенской жены мужа-интеллигента, сносящая все презрение, которое выливала на нее бабка, превратилась в ощерившуюся дворовую суку, которая больше не намерена терпеть, когда ее унижают. И началась великая война бабки и матери, в которой мой отец принял самое позорное участие, какое только возможно. Точнее – он отказался в ней участвовать, а тихо и с выражением вселенской скорби сидел молча, когда бабка поливала его жену нескончаемым ядом. Открытой эта война так никогда и не стала. Бабка, уже понимая, что моя мать ее ненавидит и настраивает ее сына против нее, обрушила на нее всю силу своей ядовитой ненависти, а моя мать покорно и тихо все это переносила, поскольку ясно понимала, что в открытом конфликте отец встанет на сторону мерзкой твари. Зато потом, когда мы выходили из дома и направлялись на море, чтобы провести там полдня, начинался настоящий кошмар, так как она начинала выливать всю свою ненависть, весь свой подавленный гнев на отца, и долгие дни, недели и месяцы, которые мы проводили у бабки, превращались для меня в нескончаемый ад. Отец тоже быстро впадал в бешенство от атак матери, и у них начиналось нечто такое мерзкое и ядовитое, что иногда мне казалось, что лучше сдохнуть, чем терпеть это снова и снова. И это тянулось нескончаемо. Вечно. Как у Данте. И именно после того, как начались эти войны, моя мать удивительным образом стала превращаться в копию бабки, и довольно быстро в нее и превратилась – в тупую, бешеную, ненавидящую суку. Спустя несколько лет любая мысль о матери, любой контакт с ней стал приводить меня в ужас и бешенство, а отец так и остался на периферии всех семейных конфликтов, постепенно и сам превращаясь в человека, готового взорваться раздражением на любое несогласие. А конфликтов было все больше и больше по мере того, как я проявлял больше свободомыслия, и порой мы с матерью просто орали друг на друга во взаимной ненависти, когда в очередной раз она пыталась меня запугать, раздавить, психически уничтожить.
— Но ты не стал таким же ненавидящим, как твоя мать?
— Не стал. Во мне слишком сильна была потребность любить, и парадоксальным образом, чем больше ненависти на меня выливалось, тем больше я становился влюбчивым, ищущим открытости, искренности. Так что каждый человек сам выбирает, кем ему стать. Кого-то погладь и приласкай, и он начнет тебя ненавидеть за то, что ты мало его ласкал, а за тобой и весь мир. А кого-то бей, унижай, поливай ненавистью, а он будет только еще отчаянней стремиться к поиску того, кого он мог бы любить, к кому мог бы проявлять нежность и преданность.
— То есть ты считаешь, что никогда нельзя ссылаться на враждебное окружение в качестве оправдания того, что человек стал таким злобным? – уточнил Кай.
— Никогда. В этом я уверен совершенно.
— Но вот среди нас нет ни одного злобного человека. Все твои дети, посмотри, среди нас нет ненавидящих, злобных, завистливых. Вот лично для меня все они кажутся близкими и я люблю их. Разве это не связано с тем, что именно ты с нами возился с самого рождения? Разве это не влияние окружающего мира?
— Кай, ты же спрашивал о том, можно ли оправдывать злобность человека его окружением? Я считаю, что нельзя. Я рос в атмосфере тотальной ненависти. Моя мать ненавидела вообще всех и вся. Мы могли принимать у себя гостей и делали это часто. Сидели за столом, как это принято у русских, пили и ели и со стороны если посмотреть – друзья не разлей вода. Но стоило гостям уйти, мать немедленно начинала с мерзкой улыбочкой поливать их таким говном, что я был готов на что угодно, хоть посуду за всеми мыть, только не слышать этого. И я отлично чувствовал, что эта ненависть меня если и затрагивает и заражает, то как-то поверхностно, неглубоко. На самом деле я заразился ею все-таки отчасти, и потом, став уже юношей и затем взрослым человеком, я обнаружил, что сформировался как очень раздражительный человек, и потом, когда я начал менять себя, эта раздражительность стала одним из самых серьезных препятствий. Но я не говорил себе «это мать виновата». Я никогда не чувствовал, что вина за мою раздражительность лежит на ком-то другом. Это было проявление моей гнили, и мне за нее отвечать и мне с ней бороться, а не кивать на кого-то там в прошлом. Так что я и говорю: если человек выбрал быть злобным гоблином, это его ответственность. И если вы все выбрали перенимать у меня озаренные восприятия, мою способность и желание испытывать симпатию и нежность, это тоже ваша ответственность.
— А если бы кто-то из нас родился бы таким, что выбрал бы быть злобным? – Озабоченно спросила Васка. – Что бы ты стал делать?
— Ну вот не знаю… не знаю. – Я развел руками и вздохнул. — Это было вообще самой тревожной мыслью, связанной с вашим рождением и взрослением. Что если родится человек, изначально злобный? Не знаю, что бы я стал делать. Я думал об этом, конечно думал. Здесь только мы с вами – я и мои дети, одни на всем Марсе. Здесь нет ни закона надо мной, ни власти, ни морали. Я сам тут был и царь, и бог, и власть, и закон. Ничто не довлело надо мной, некому было посоветовать, осудить или поддержать. Я и гнал от себя эти размышления и продолжал возвращаться к ним – особенно в то время, когда кто-то из вас был еще грудным ребенком и хрен что можно было сказать о том, что из вас получится.
— Но все-таки ты так и не решился прийти к какой-то позиции? – удивленно переспросила Васка. – На тебя это не похоже.
— Нет. Ну почему… я сформулировал некую промежуточную, что ли, позицию.
— Это как?:)
— Это так, что я зафиксировал вывод, к которому все-таки пришел, но тем не менее, если бы ситуация сложилась так, что мне пришлось бы принимать решение, я бы еще и еще раз стал бы все обдумывать, еще раз перебирать аргументы и искать выход. Просто я понимал, что пока эта ситуация выдумана и нет на самом деле ничего, что намекало бы на реальность такого исхода, что кто-то из вас окажется изначально злобным, и мои размышления и поиски вариантов решений этой ситуации не могут быть совершенно адекватными.
— Так что насчет промежуточной позиции, — напирала Васка.
— Я решил тогда, что я убью такого ребенка. Ни один человек не имеет права внедриться в нашу компанию и начать ее разрушать изнутри или снаружи, привнося сюда яд ненависти, злобы, желания разрушения и причинения вреда. Я бы его убил.
— Мда… — пробормотал Кай. – Если я представляю, что этот злобный человек – это я, то мне такое решение не нравится, конечно, но если я представляю, что здесь появляется что-то типа твоей матери, и мы вынуждены с ним жить… то я на твоей стороне.
— Убийство… это, конечно, ответственный шаг, — согласился я, — но иногда убийством является и отказ от убийства. Помните, мы обсуждали сброс атомной бомбы на Хиросиму? Убийство сотен тысяч людей, крайне ответственный шаг, но отказ от него привел бы к убийству миллионов в той ситуации, которая сложилась, кстати, отнюдь не по вине американцев. Они выбрали убить, и это был великий акт самопожертвования и гуманизма. Гуманизма, потому что они тем самым спасли жизнь миллионам. Самопожертвования, потому что они не могли не понимать, что их будут проклинать и при их жизни, и еще долго после их смерти, вплоть до того момента, пока здравый смысл не восторжествует среди людей. Такой ненавидящий и ядовитый человек среди нас – это угроза для всей нашей жизни. Это угроза и для жизни китов и псин, которым такой человек мог бы начать вредить просто из жажды разрушения, чтобы отомстить кому-то из нас. Такой человек непредсказуем. Я бы его убил, да, определенно.
— И мы возвращаемся к проблеме проекта с щЕнками, — ввернула Сами.
— Да, это изначально слабое место проекта, — согласился я. – Мы обсуждали это и с Каталиной, и с Клэр, и вы все помните эти обсуждения. Но тут все сравнительно просто. Если оказывается, что марсианский ребенок рождается злобным, агрессивным, если мы видим что он хочет причинять боль, вносить раздоры – а это очень легко увидеть, ведь дети очень непосредственны и в течение многих лет неспособны скрывать свою злобность и желание причинять боль другим, так что если мы это видим, то такой ребенок оправляется на Землю в детский дом в какой-нибудь забытой богом стране. Я представляю, как пиздец трудно ему там будет, начиная с гравитации, к которой у него, правда, будет время привыкнуть, заканчивая ксенофобией, которая наверняка обрушится всей своей силой на него, столь непохожего на других. И все же если задаться вопросом от ответственности, то если и можно подвергнуть сомнению тезис о том, что каждый человек сам отвечает за то, с какими восприятиями он рождается и что с ними дальше делает, то уж во всяком случае я категорически отвергаю столь распространенную догму, принимаемую всеми на Земле за абсолютную истину, согласно которой за ребенка отвечает родитель. Родитель уж никаким боком за это не отвечает, это совершенно ясно, и в данным условиях, даже несмотря на недоказанность гипотезы об ответственности самого ребенка за свои восприятия, несмотря на расплывчатость термина «ответственность» в данном контексте – решение вопроса все равно однозначно – такой ребенок должен быть исторгнут из общества адекватных, дружелюбных людей и сам дальше бороться за свое существование. Материальное его обеспечение в том детском доме вплоть до его совершеннолетия мы берем на себя, но это все, что мы для него считаем себя обязанными сделать. Вы знаете о такой позиции и вы все приняли ее, во всяком случае возражений я не слышал.
— Лично у меня возражений и нет, — кивнул Кай. – Я согласен. И все-таки очень хочется, чтобы все родившиеся двенадцать новых марсиан оказались бы клевыми пацанами и девчонками.
— Хочется, конечно… будем надеяться, что так и будет, посмотрим… в любом случае, даже если пара человек и будет в итоге отвергнута нами, я не думаю, что это будет причиной сворачивания проекта.
— Для них естественным будет Марс, покрытый тундрой, — с некоторым удивлением произнесла Сами. – Они с самого начала привыкнут к этому парку, к холмам, покрытым травой…
— Ну, пока что у нас хватает пространств, столь же диких, к каким привыкли вы:) – возразил я. – Так что они привыкнут и к красному, пыльному Марсу, и к зеленому, пушистому. С тундрой еще вопрос, приживется ли она. Сейчас радиус ее распространения всего лишь несколько километров, и в основном в тени скал, на открытых пространствах эта зелень еще не может прижиться.
— А удалось понять, как вообще так получилось? – Спросила Ксана.
— Ну, насколько я понял, эпицентром стал наш Питомник рядом с лабрадоритовой горой. Мы там высадили почву, накрыли временным легким куполом, засеяли, а потом отвлеклись на все эти стройки и почти что забыли о ней, так что тамошняя биота тихо так и мирно себе развивалась, а потом так же тихо и незаметно поднырнула под стенки купола, он же просто стоит на поверхности, и пошла в стороны. Сначала почва стала пропитываться водорослями, зародышами травянистых морд, бактериями-симбиотами по все более и более широкому радиусу. Глубины почвы в несколько сантиметров с одной стороны вполне хватало для их защиты от радиации, ведь они изначально были выведены такими, стойкими к радиации, а с другой стороны и света к ним проникало достаточно для вялого существования и развития. А потом легкое изменение погоды, небольшое уплотнение атмосферы за счет ветров, поднявших пыль, возник локальный парниковый эффект, подпочвенный лед немного подтаял, вода пропитала всю эту зелень, ну вот все это и «выстрелило» в один прекрасный момент, так что мы теперь можем любоваться зеленым Марсом. А парциальное давление углекислого газа тут такое огромное, что жрать им тут легко и приятно. Интересно, смогут ли они так адаптироваться к радиации, чтобы вылезти подальше из-под защиты скал, бросающих на них по полдня тень?
— Они ведь кислород выделяют, — довольно произнесла Сами. – Скоро можно будет без кислородной маски гулять.
— Нескоро:) Но вообще выделяют, да. Замеры содержания кислорода непосредственно над поверхностью тундры дают полтора процента, то есть в десять раз больше, чем в других местах. Но не забывай, что это полтора процента от одной сотой атмосферы:), так что… Вот если они приживутся и распространятся по Марсу, тогда будет уже намного больше шансов, что мы тут сможем развить настоящую растительность.
— Конрад говорил, что они сейчас пытаются выводить насекомых, способных к опылению, — вставил Кай. – Говорит, что в принципе есть шансы на то, что небольшие, легчайшие насекомые смогут даже летать в атмосфере Марса, особенно в ее уплотненной части тут, на дне ущелий и непосредственно над тундрой.
— Насекомые, это хорошо, — пробормотал я, только не комары. Пусть это будут какие-нибудь симпатичные шмели и бабочки, и я буду счастлив… все, я сваливаю. Кто-нибудь хочет сейчас обдумывать статьи конституции? Хочу чем-нибудь приятным удивить Фрица.
— Я к Конраду, попялюсь на его насекомых.
— Я пойду поплаваю.
— Я почитаю.
— Сегодня начали прокладывать маршрут к Фарсиде, я туда.
— И я!
— О, уже? – Удивился я. – Клево.
Новые туристические маршруты были мне тоже очень интересны. Мы выделили команду из трех человек, специально прибывших на Марс с этой целью. Программа развития нашей туристической отрасли была довольно разнообразна и включала в себя и главный отель, и небольшие базы на концевых участках маршрутов, и прокладывание самих этих маршрутов с промежуточными станциями-маяками, служившими ориентирами для компьютера на вездеходе и заодно вспомогательными страховочными узлами. Конечно, всем больше всего хотелось проложить маршрут в сторону великих гор, так что мы туда и сунулись. Несмотря на их выдающиеся высоты, легко найти пологие склоны, по которым, как я думаю, можно будет заезжать прямо на вершину. Арсия, высота которой достигает почти восемнадцати километров, стала нашей первой целью. Когда мы ее достигнем, то подумаем, куда двинуться дальше – к Павлиньей горе или к Олимпу, или вовсе проложим новый маршрут в другом направлении. Геологическое лобби конечно пыталось нас всячески склонить продолжать движение в северо-западном направлении, добраться до Олимпа и может быть даже до уникального щитовидного вулкана — патеры Альба, но чисто туристические соображения, которые сейчас для меня были главными, диктовали иное.
Так что после того, как мы доберемся до Арсии, мы скорее всего двинемся на восток – вдоль всей великой долины Маринера, а дальше – или, что самое простое, на север к равнине Хриса, или на восток к Земле Меридиана, или, что будет сложнее всего, но и интереснее, на юг, к Земле Ноя и равнине Аргир. Конечно, это пока что выглядело как гигантомания, как малореальные прожекты – забраться так далеко от обитаемой базы, но с другой стороны, если аккуратно оборудовать промежуточные базы, если выбирать наиболее удобные маршруты, если воспользоваться «космическими лифтами» для преодоления отвесных участков… при том, что наши новые вездеходы могли давать по хорошей трассе по сто двадцать километров в час, есть неплохие шансы. Надо пробовать, в общем.
В течение двух недель группа готовилась к началу прокладывания маршрута к Арсии. Обсуждалась логистика, взаимодействие с другими группами, собиралось снаряжение, и я как-то упустил момент, когда они начали.
— Свинья он, этот Коос, — грозно пробурчал я. – Так ему и передайте.
— Че это свинья-то?:) – рассмеялась Васка. – Он нормальный парень, тискается клево.
— Был бы нормальным, так предупредил бы меня, что они сегодня начинают.
— Так ты же сам сказал, чтобы тебя сегодня не дергали, так как у тебя куча дел и что ты вообще уезжаешь на котлован!
— А, ну да… ладно, прощаю тогда… А с конституцией все-таки сегодня охота посидеть, значит покопаюсь в этом сам. Завтра поеду на маршрут. Блин, что-то столько всего делается, что за всем не успеешь!
Я извернулся, шлепнул по попке Кая, который в этот момент пытался продемонстрировать Васке какой-то удушающий захват за шею, и свалил к себе в кабинет.