Кай возбужденно пересказывал события прошлого вечера, даже не стряхнув с себя пыль. Ребятам это, в общем, ничем не опасно, а мне все-таки стоит поберечься – радиация от пыли может быть существенной. Я привлек его внимание и сделал жест, словно стряхиваю с себя пыль, он чертыхнулся (не на меня, на себя:) и пошел под душ, пытаясь оттуда доораться до нас. Когда он выскочил из душа, я подозвал его к себе, он подошел и прижался ко мне. Я положил ладонь на его плечо, затем потискал его подмышку, потом положил ладонь на верхнюю часть попки, и он прижался сильнее, на мгновение замолчав, но затем продолжил свой рассказ. В груди возник сладкий, излучающий комок наслаждения от прикосновений охуенно красивого, гибкого, чувственного пацанского тела четырнадцатилетнего мальчика, и то, что его кожа была, как у всех у них, черно-фиолетовой, а «белки» глаз — темно-зелеными, ничего не меняло. Хотя нет, меняло — для меня это только добавляло необычности, и эротическое возбуждение приобретало необычные оттенки, которые так и не приелись, не стали обыденностью. Ничто не становится обыденностью и не приедается само по себе – все зависит от человека, от его состояния, от того – какие восприятия он выбирает. У ребят были и другие физиологические особенности, которые мне трудно было изучить с нашим скудным оставшимся неуничтоженным оборудованием, но кое-что было возможно, и полученные данные были крайне интересны. Конечно, меня беспокоило то, что эти изменения произошли не в результате миллионов или хотя бы десятков тысяч лет эволюции, а вот так – мгновенно, да еще при таких обстоятельствах… Да, обстоятельства, кстати, требовали внимания…, но оно постоянно ускользало – возможно потому, что даже поверхностной оценки ситуации было достаточно, чтобы понять, что времени у нас достаточно, ну и потом все равно основная работа по подготовке ложится на самих ребят, так что мне вполне можно расслабиться и поплавать в воспоминаниях.
Кай был самым старшим. Реми была младше его на два месяца, так как если Сага забеременела сразу же, то Ума лишь два месяца спустя. Мои колебания разрешились тогда совершенно неожиданно и весьма оптимистично, когда, уныло и уже почти механически перелопачивая литературу по подобным случаям, я наткнулся на пусть и незадокументированное по всем правилам (понятно почему), но все же заслуживающее доверия свидетельство, что половые акты привели к выходу женщины из подобного состояния спустя двадцать лет! Кошмар последнего полугодия исчез, испарился как замерзший углекислый газ под лучами Солнца на склоне Павлиньей горы:), и теперь у меня была цель. Совершенно неожиданно эта цель обросла другими идеями, ожиданиями, планами и задачами. Понятно, что надо было теперь погружаться в акушерство и прочие эти материи, надо было продумывать выращивание младенцев и вопросы, связанные с их ростом (можно ли перекроить запасные компенсационные костюмы, чтобы было по два на каждый возрастной период??), но более того – теперь нужно было заглядывать в то далекое будущее, когда дети вырастут и следующая экспедиция землян прибудет на Марс. Откровенно говоря, мысль об этом вызывало у меня наибольшую тревожность, учитывая то, что я изначально собирался выращивать детей с ясным сознанием, лишенным комплексов, ядовитых примеров, тупостей и неискренности, насилия и подстилочности. Вопросы множились как снежный ком, но это вызывало двоякую удовлетворенность: во-первых я занимался невероятно интересным делом – я пытался с самого рождения, с самого зачатия влиять на детей в наиболее прогрессивном стиле. Во-вторых, не было ни минуты на мрачные воспоминания, на изматывающие мысли. Впервые после катастрофы я стал чувствовать себя самим собою – человеком, снова обретшим не только смысл жизни для себя самого. Магистральные направления наполнились, как пересохшие каналы в пустыни во время муссонов.
Сами и Васка были двенадцатилетками. Во-первых, я просто и не решился бы рожать еще двух в то время, когда судьба первых висит, по сути, на волоске. И во-вторых, мне нужен был отдых. И в-третьих, я не хотел, чтобы на тела Саги и Умы была чрезмерная нагрузка. Васке я дал имя, конечно, в память о Васко, потому что именно его законсервированную сперму я использовал для зачатия. Сами была от Талиса. Его я знал существенно хуже других, поэтому девочке я дал то имя, которое мне просто пришло в голову. Конечно, в этом в общем-то было не так много смысла – обеспечивать генетическое разнообразие потомства. Ну и потому, что без дальнейших миссий с Земли мы все равно вряд ли смогли выжить и расплодиться – просто в силу нехватки важного оборудования. Одно дело протянуть тут лет сто или сто двадцать, пока работает реактор, донашивая имеющееся снаряжение, и совсем другое — откуда-то взять ресурсы для десятков, сотен человек колонии. Ну и потом, все равно крайне маловероятно, что я смог бы таким образом создать необходимое для выживания популяции генетическое разнообразие. Вымерли бы как динозавры. Динозавры ведь вымерли не непосредственно от удара метеорита и не от какого-то другого катаклизма, а от его последствий — численность популяции настолько снизилась, что близкородственное скрещивание их постепенно добило – это легко прочитывается по их останкам. А нас тут несравнимо меньше, чем динозавров…
А потом пришлось взять очень длинный перерыв в связи с той историей с перестройкой организмов Саги и Умы, и опять было много сомнений и дерганий, и все же я решился, и теперь у нас есть пятилетки Сучка (да, ну вот нравится мне такое имя) и Рик, а потом снова пришлось остановиться, а теперь вдруг проснулась Земля – спустя пятнадцать лет забвения… Один землянин и шесть урожденных марсиан. И на другой чаше весов – все человечество. На другой ли они чаше? Это конечно вопрос, да… но я как-то не привык возлагать слишком много надежд на человечество, многотысячелетняя история которого не очень-то воодушевляет, мягко говоря, так что готовиться надо к худшему.
— Рик и Сучка пойдут вниз? – Не то констатировал, не то спросил подошедший Кай.
— Да, пусть они этим займутся. Ты не ревнуешь?
— Не ревную точно. Просто иногда бывает жалко, что я слишком рано родился – до трансформации, чувствую себя немного неполноценным по сравнению с ними.
— Мне тогда вообще повеситься надо:) – рассмеялся я, и ему тоже стало смешно.
— Я это понимаю. Все равно возникает. Иногда.
— Ну это неудивительно. Главное – понимать, что каким бы ты ни родился, в каких бы условиях ни рос, все равно перед тобой открыта бесконечность. Эта бесконечность неизбежно разная для меня, для тебя, для Сучки, для Саги… и все же она остается бесконечностью. Бесконечные возможности бесконечного путешествия в мир восприятий. Об этом надо помнить, тогда и ревности не будет, и зависти.
— Этим надо еще пользоваться! – вставил Кай.
— И пользоваться, да… Меня несколько беспокоит, что Сами там одна.
Кай помрачнел и стал кусать свой ноготь.
— Я не мог не уехать и не предупредить вас.
— Я не об этом, Кай, — я снова притянул его к себе. – Просто я думаю, что она там одна, а планы людей наверху нам неизвестны.
— Она бы не смогла добраться так быстро, как я, — продолжал он. – Пересечь Волчий Каньон, да еще ночью…
— Я знаю. Решение принято вами обоими, и оно верное. Волчий Каньон даже я с трудом преодолеваю, а ночью это вообще для меня нереально, только вы это можете – видящие в темноте.
— Может мне вернуться?
— Сейчас нельзя. Легко заметить. Они могут засечь или тебя или след «ягуара». Нет, пусть все идет как идет. Сами перехитрит и меня, и тебя, и тем более прилетевших сюда, ничего не знающих и совершенно не ориентирующихся землян. Все будет нормально.
— То есть мы вообще не будем возвращаться, верно?
— Да, мы останемся тут. Земляне сами сюда приедут, это сто процентов, и мы должны все подготовить – это важно. А потом мы со стороны посмотрим на них, послушаем.
Кай ускакал в черноту пещеры заниматься работой, помогать Реми и Васке, а мне остается сидеть тут и думать о прошлом и будущем. Помочь я им сейчас никак не могу, потому что, в отличие от них, я не вижу в абсолютной темноте, а светить там нельзя. Я что, тоже им завидую? Вообще-то… да, бывают всплески. Атавизм. Эти всплески меня не беспокоят, так как им не за что тут зацепиться. Повозникают и исчезнут. Судьба этих ребят будет, конечно, совершенно необычайной… И это мы сейчас знаем очень и очень мало об их возможностях. Они растут, и с возрастом проявляются все новые способности. Сначала мы поняли, что они совершенные никталопы. Потом мы поняли, что у них исключительный, невероятный слух, позволяющий различить звук за сотню километров по ровной местности. Потом оказалось, что они могут буквально унюхивать минералы, даже если их залежи очень далеко. Сам по себе острый нюх – явление обычное в животном мире. Острота обоняния у насекомых, животных – в миллион раз выше чем у человека, но вот чтобы унюхивать именно минералы, и совершенно точно определять и их изотопный состав, и геологический возраст – это нечто неукладывающееся. Для меня вообще все камни пахнут совершенно одинаково – как камень… А про Сучку и Рика и говорить нечего – это уже нечто совершенно… совершенно что? Марсиане они, вот что…
А началось все с простой мысли. Если я могу входить в некий странного рода контакт с Землей, почему мне не использовать совершенно те же навыки и тут? Если Земля живая, ну пусть для краткости будем говорить так, хотя понимать под этим можно что угодно, то чем хуже Марс? Ну можно попробовать. Попытка оказалась странной. В глубоком воспоминании меня выбросило в область, более всего напоминающую аквариум. Скорее воду в аквариуме – границ я не воспринимал, но приятные, пухлые течения игрались со мной, пихали туда-сюда. А потом появились они – серебряные головастики. Мое сознание играет со мной самим в какую-то игру? Искать в этом какой-то завуалированный смысл, который не открывается напрямую? Или за этим стоит что-то объективное? Головастики играли со мной, сначала тусуясь на расстоянии, потом, словно осмелев, приближаясь все ближе и ближе, потом они начали прикасаться ко мне и уматывать, и это продолжалось день за днем – почти каждый раз, когда я уходил в глубокое воспоминание.
Я постепенно привык к этой игре, но занимала она меня не очень – я все больше и больше времени тратил на продвижение вглубь тоннеля, практически прекратив все остальные занятия. В этом вопросе надо было ставить точку, надоело иметь какую-то фигуру умолчания, которая входила неуловимой переменной во все мои размышления о будущем. Я спустил «ягуар» вниз, и каждый день продвигался дальше и дальше, пока, наконец, спустя пару недель не достиг «экватора» — так я назвал это место, где в потолке зияла огромная дыра, а дальше вглубь тоннель стал абсолютно гладким.
Мне хватило пары минут, чтобы понять смысл того, что я вижу. Тоннель изначально был гладким! Но та взрывная волна, что почти уничтожила экспедицию, пошла и внутрь, и в этом месте она ушла в дыру вверх, и оставшейся энергии уже не хватило, чтобы создать завалы и руины глубже.
Я стоял, вглядываясь вперед, сколько хватало прожекторов «ягуара», и передо мной был совершенно гладкий, как шоссе, туннель, очень похожий на лавовые пещеры, в которых я гулял на Чеджу. Ну конечно, насчет «шоссе» это было преувеличение, но во всяком случае я теперь мог совершить очень далекое путешествие.
Компас показывал, что пещера идет примерно под углом в десять градусов от линии каньона – почти параллельно, и все же в сторону. На своем мониторе я мог видеть свое местоположение с точностью до десятка метров даже тут, глубоко в пещере. Я так же имел точную информацию и о глубине. Разумеется, даже на поверхности Марса обычный компас откинул бы копыта – магнитное поле слишком слабо. Что говорить о пещере, где магнитное поле вкраплений металлов было в тысячи раз сильнее магнитного поля планеты. Но мой компас реагировал на ускорения с предельной чуткостью. Еще на Земле я пытался обмануть его, поворачиваясь с величайшей осторожностью, но эта зверюга все равно улавливала ускорение. И теперь эта зверюга была моим проводником тут, в жопе дьявола.
Решающий бросок я сделал через четыре дня. Подготовка чем-то напомнила глубокое погружение в подводную пещеру на Земле – тоже надо по маршруту выкладывать кислородные баллоны, тоже надо делать расчеты по принципу «треть в запасе», хотя с третями пришлось похерить – я хотел выжать все и добраться как можно глубже. Внезапная поломка «ягуара» на обратном пути, или какая-то другая неожиданность стала бы концом всему, но мной овладела какая-то прострация, и я просто повторял себе, что до сих пор «ягуары» ни разу не ломались, значит не сломаются и сейчас. Бывают моменты, когда надо рискнуть, чтобы получить результат, который изменит будущее. Мое будущее зависело от того, найду я хоть какое-то завершение этой истории с проклятой дырой, или нет.
Эта похуистичная прострация пинала меня вперед до тех пор, пока я, выруливая среди немногочисленных препятствий, не проехал уже сороковой километр. Впереди было все то же самое – просто труба пещеры. А я, судя по карте, оказался уже довольно далеко в стороне от нашего ущелья, проехав под Волчьим Каньоном. Этот каньон был частью системы, отходящей почти перпендикулярно от нашего, главного, на север и на юг. В некоторые ответвления можно было заглянуть, а некоторые представляли собой такое нереальное нагромождение скал и провалов, что и соваться смысла нет.
И это было плохо, так как уничтожало, пусть и призрачную, надежду на то, что я найду второй вход в эту систему. Даже если таковой и найдется, толку от него не будет – пересечь Волчий Каньон на «ягуаре» я не смогу ни при каких обстоятельствах, а пешком – трудно сказать, скорее всего тоже малореально, да и слишком далеко.
Но все-таки что-то изменилось. Вот бы понять – что. Я остановился и дождался, пока звук моего зверя утихнет. Выключил прожекторы. Лег. Закрыл глаза. Что-то изменилось. Я ничего не вижу, ничего не слышу, ничего не обоняю и ничего… стоп. Запах. Как я могу сказать, что «ничего не обоняю», если мой нос заперт? Я высвободил свой нос и сделал несколько вдохов. А ведь есть запах! Или это уже самовнушение?
Мне показалось, что я так лежал минут двадцать – снимая и одевая маску, чтобы делать короткие вдохи, но оказалось, что всего лишь пять. Запах все-таки есть, и он очень странный. И это изменило все. Вскочив в «ягуар», я развернулся и похуячил обратно. Надо еще раз. Еще раз все просчитать, использовать все резервы. Нет же никаких резервов, блин… Любая мелочь важна. Важно любой ценой запастись кислородом на обратный путь, но баллоны – штука прагматичная. Вот есть у меня баллоны, сколько их есть, и ни на одну штуку больше. Жаль, не успели наштамповать… Много чего мы не успели.
Я затормозил и медленно поднял голову. Надо мной был все тот же самый свод пещеры. Довольно высоко – в среднем метров четыре-пять. Но вот по краям, где потолок подходит к полу… это же просто пещера – обычная пещера, каких я навидался немало – и сухопутных, и, главное, подводных. «Ртутные» лужи воздуха на потолке пещеры – обыденное зрелище при любом пещерном дайвинге, если ты конечно не погружаешься с ребризером… Отработанный воздух скапливается в углублениях потолка, и вообще-то им можно дышать, если он свежий. Особенно не надышишься, но в аварийном случае можно сделать несколько вдохов. Что мешает мне сделать то же самое тут? Притащить кислород… я чертыхнулся и перестал задирать голову – смотреть-то надо вниз. Притащить кислород, аккуратно выпустить его прямо тут в любую ямку в полу. Накрыть чем угодно, чтобы дуновения ветерка, если вдруг возникнут, не сдули его… и вот тебе резервуар для того, чтобы отдышаться! Значит резервные баллоны можно оставить на самый конец, а по мере возвращения в первую очередь дышать из этих мини-колодцев.
Вытащив баллон, я провел прямо тут эксперимент с ближайшим подходящим углублением. Ну не фонтан, конечно:) Но это шанс.
Последующие пару дней я тренировался запускать кислород в выемки и дышать из них. В общем, все оказалось предельно просто, но я снова и снова тренировался. Неожиданностей быть не должно.
Когда я снова доехал до той точки, где почувствовал запах, я остановился и снял маску, принюхался. Хуй.
Принюхался еще. Нет, точно хуй. Торчать тут долго нельзя – либо вперед, либо назад. Насколько хватит? Расчеты показывали, что километров пять можно проехать почти без риска. Почти. Каждый следующий километр снижал мои шансы на выживание на десять процентов, если исходить из того, что согласно расчетам от этой точки я могу проехать пятнадцать километров как предельный максимум, а потом меня уже и «кислородные озерца» не спасут. Назад я не поеду. Ну не сейчас. И главное, чтобы дорога оставалась такой же легкопроходимой. Любой завал… и мне тут ковыряться еще месяц или два. Или три, так как разбирать его можно будет только набегами, каждый из которых чрезвычайно трудоемок и короток.
Еще раз проверил. Ну нет запаха.
Пять километров пройдены.
Дальше уже игра со смертью.
Блять…
Вот за тот поворот. Загляну и пиздец. Нахуй. Вычеркну это дерьмо из своей жизни, забуду о его существовании. Поищу метановые выбросы в других пещерах… Фантазии все это. Не хватит у меня упорства уже вот так же лезть в другую пещеру. Да и ягуар тут пропадет. Жалко машину. Хрен я ее вытащу. А может и вытащу кстати. Через полгодика работы…
Оказывается, я уже минуты две как слышу шаги. Воспоминания засасывают, особенно когда вынужденно беспомощен. Это мелкие. Оба. Значит работа сделана, молодцы! Блин, ведь могло и не получиться… может еще и не получилось, кстати. Нет, они бы так быстро тогда не вернулись.
Показались фигурки. Клево им тут бегать. Легкие тела, видят как днем, и даже лучше.
— Ну? – Не выдерживаю и ору им.
Понятно. По мордочкам уже понятно, что все ок. Клево. Прыгают на меня оба. Здорово тут, на Марсе, прыгать друг на друга… я уже привык, перестал удивляться. Да, к этому привыкаешь быстро. Ну как быстро… пятнадцать лет…
— Готово! – Сучка целует меня в морду и сияет. – Все получилось очень просто!
— Охуенно, просто охуенно, — я прижимаю обоих пупсов к себе и они начинают возиться, как лисята.
— Слишком просто! – сквозь возню доносится голос Рика.
Они еще продолжают возню, покусывая меня и друг друга, но до меня начинает доходить, и я, похлопав их по попкам, осторожно начинаю их отцеплять. Попки у них охуенные, и я решаю, что можно и еще их похлопать и потискать, а уже потом отцепить. Сучка притихла и ее обнимания стали немножко другими. Что это означает, я уже понимаю, поэтому прекращаю дергать чертика за хвост и спускаю их на землю.
— Слишком просто? Рик, что ты имеешь в виду?
Что такое обычный земной ребенок в пять лет? Бестолковое, беспомощное и глупое существо, зависящее от папы-мамы даже в том, в чем, казалось бы, зависеть невозможно. Обычный марсианский ребенок – совсем, совсем не то… Я думаю, что в данном случае причина не в секретах их происхождения, которые мне еще неизвестны, а просто в том, что я общаюсь с ними как с равными себе еще с того момента, когда эмбрион стал превращаться в зародыш…
Оба затихли, задумались.
— Да, ты прав, — не слишком уверенно произнесла Сучка. – Это было слишком просто.
— Подумайте, — предложил я. – Еще раз проиграйте ситуацию, сопоставьте с тем, что вам известно, с опытом. Слишком или не слишком?
— Точно слишком. – Теперь ее голос звучал уверенней.
Рик молчал, но это больше походило на молчание согласия.
— Ладно… — пробормотал я. – Значит будем иметь это в виду. Хоть это и кажется совершенно невероятным, что они могли знать… но мы тут уже столько всего невероятного видели… — я легко ткнул Рика в бок, и он приподнял руки и провел ладошками по своим бокам. Вдумчиво так провел, я бы сказал – прочувствованно. Люди так не делают. Для людей бок – это просто бок. Для Рика и Сучки это совсем не так.
Я уже много раз замечал, что во внутреннем диалоге противопоставляю ребят людям. Вслух я старался говорить о землянах и марсианах, но про себя все чаще переходил на дихотомию «люди-марсиане». Это мне не нравится. Мы люди. Я человек и они тоже люди. Марсиане, но люди. И если какой-то хмырь хочет узурпировать слово «человек», то это его личная проблема. Да… но вот когда такое же противопоставление возникнет в головах тех, кто прилетел, и тех, кто на Земле, это может уже стать нашей проблемой… Сначала их назовут наукообразно «мутантами», потом пойдут ассоциации с ракопауками из Стругацких и с прочей хренью, а потом возникнет такая привычная людям ненависть. А потом нас уничтожат. И этого я допустить не могу. И не допущу. Если вопрос встанет так, то мы посмотрим еще – кто кого, здесь, у нас дома.
Рик и Сучка побрели помогать ребятам строить потемкинские деревни. Видимо, зацепило их всерьез. У нас еще будет время разобраться с моими серебристыми головастиками и узнать их еще лучше, еще ближе…
Подъезжая к последнему повороту, я уже ни во что не верил. Десять процентов шансов убито, дальше я не поеду, я жить хочу. И вторые десять процентов я потратил, когда в полной прострации, или оцепенении, или охуении, или потрясении – вылез из «ягуара» и медленно прошел метров двадцать, остановившись лишь тогда, когда мои ноги коснулись моря.