На Ко-Тао я заехал, можно сказать, случайно. Сначала мне было удобно сделать пересадку в Бангкоке на пути из Лабуанбаджо в Цюрих, затем я подумал о том, что можно было бы задержаться в Бангкоке и потрахаться с проституточками-трансиками. Ну сколько на это я бы выделил времени? Дня три? Но трансиков снимать удобно только поздно вечером, а в остальное время мне в Бангкоке делать совершенно нечего, не говоря уже о том, что сама атмосфера тайской культуры вызывает у меня, в кое-каких элементах, стойкое неприятие. Во-первых, какой то зашкаливающе агрессивный культ личности, достойный режима Северной Кореи или Туркменистана. Во-вторых, не менее вопиющий уровень сексуального ханжества: в стране, где проституция является мощным инструментом экономического развития, и самими тайцами воспринимается как совершенно рядовое, нормальное явление, можно сесть в тюрьму просто за то, что ты дома хранишь искусственный хуй!
В итоге, откинув вариант с проживанием в Бангкоке, я решил слетать на Ко-Тао, о котором у меня остались приятные воспоминания. В отличие от насквозь наркоманского юга Ко-Паньяна и насквозь старческого севера, в отличие от проститутского или снобского Самуя, Ко-Тао представляет собой очень уединенный и дикий островок, на котором можно очень даже успешно уединиться, бродя по берегу, или плавая с ластами и маской, или даже с аквалангом.
Жить там естественно негде, если не считать жильем курятники, называемые «коттеджами», в которых еще можно как-то переночевать, но уж никак нельзя жить. Ну жить я там как раз и не собирался. Погулять, поплавать, позагорать.
Перемещаясь от южной оконечности острова вдоль западного берега, я вылез по скальным отрогам в небольшую бухточку. Здесь можно было позагорать, чему никак не могла помешать одинокая туристка, нервно прохаживающаяся вдоль берега. Но, повернувшись в очередной раз, я бросил на неё взгляд и понял, что она плачет.
Я довольно равнодушен к бесконечным мексиканским сериалам, разворачивающимся в межличностных отношениях мужей, жен и прочих субъектов, но на этот раз я задержал на ней свой взгляд. Она казалась мне слишком молодой, чтобы стать непрошибаемой женой, ну а может мне понравилось её тельце, ну в общем я решил подойти.
Она вздрогнула от неожиданности, когда я подошел, и стала утирать слезы, продолжая всматриваться в море. Тут до меня дошло, что дело, возможно, совсем не в семейном скандале.
— Что-то случилось?
— Нет, нет…, — всхлипывая ответила она. — Всё в порядке. Хотя возможно, что всё очень плохо.
По её акценту я распознал в ней русскую, но переходить на русский мне не захотелось. И потому, что её английский был вполне неплох, и потому, что русский, встречая русского за границей, испытывает тошнотворное запанибратство или не менее тошнотворную агрессивную напряженность.
— Как-то это запутано, — заметил я.
— Маша…она пошла вон к той скале, — она показала на «акулу»- скалу, торчащую из воды примерно в полукилометре от берега, — и её нет уже давно, я даже не вижу её.
— К скале??? Странное решение… а разве тут нет течений?
— Я не знаю…
— М-да… — удивился я. – Остается надеяться, что Маша- взрослая и выносливая женщина, и она понимала, что делала…
— Какая женщина, — пробормотала она.
— Что «какая женщина»?
— Она не женщина! – с раздражением воскликнула она. – Она девочка. Ей одиннадцать лет.
Если я не сел на песок от удивления, то только потому, что надо было действовать, а не сидеть.
— Давай так. Я сбегаю к ближайшему гестхаузу или магазину и попробую вызвать спасателей, хотя, откровенно говоря, рассчитывать на них я бы не стал. Вряд-ли они вообще тут есть, да и пока они раскачаются… если только течение несет её от острова, и у неё хватит сил держаться на воде и не впасть в панику… но если ей одиннадцать лет…
— Нет, — грустно покачала она головой. – Не надо спасателей. Надо ждать.
— Чего ждать?
— Она сильная. Она может быть выживет, я надеюсь, она все время выживает.
— Но почему бы не сделать что-нибудь, что увеличит её шансы? – Изумился я.
— Да потому что нельзя! – С отчаянием выкрикнула она, и посмотрела на меня очень недобрым взглядом.
Ситуация была странная, и старый инстинкт траппера взыграл во мне, а искусство общение позволило сгладить напряжение. Вместе с ней мы пошли по дороге, ведущей от пляжа к основной трассе, идущей с юга на север острова. Выйдя на неё мы двинулись в сторону одного из прибрежных коттеджных гестхаузов. Я поддерживал с ней нейтральный разговор, все время удивляясь её хладнокровию, если не сказать больше. Наверное, мне стоило бы попросту самому вызывать спасателей? Но ситуация была слишком странной, и мне не хотелось выглядеть идиотом, ведь девочки могло попросту не существовать. Но если всё в самом деле так…, то оно того стоило, в конце концов просто оплачу работу спасателей.
Мы сели за столик в ресторане гестхауза, и я, сказав, что отойду в туалет, пошел к ресепшн и попросил связать меня со спасателями. Тот охотно набрал какой-то номер, и меня соединили с человеком, который говорил по-английски немного лучше, чем я по-древнеегипетски. Я решил, что лучше сначала разъясню ситуацию ресепшионисту, а уж тот передаст это спасателю, как вдруг увидел девочку в купальнике, подходящую к нашему столу, и Ирину, со сдавленным возгласом бросившуюся к ней, обняв и почти плача.
Я вернулся к столику, и Ирина теперь выглядела счастливой, но я больше смотрел на Машу. Для своих одиннадцати лет она в самом деле была довольно крупной и казалась сильной, даже очень. Маша спокойно пояснила, что береговым течением её стало быстро сносить в сторону, еще задолго до скалы, поэтому она просто отдалась течению и минут пятнадцать не предпринимала никаких действий, чтобы не тратить зря силы, а потом, улучив момент, когда течение огибало небольшой мыс, изо всех сил поплыла к нему, рассчитывая потратить все свои силы минут за двадцать. Расчет оправдался.
Меня удивила взрослость, что ли, этой девочки. Её речь, повадки были совершенно нехарактерными для ребенка. Моё появление, казалось, совершенно её не удивило, не обрадовало, не огорчило.
Закончив рассказ, она просто встала и ушла в коттедж, по пути отловив официанта и сказав ему принести ей в коттедж молочный коктейль. И тут я понял, что её английский очень хорош, и возможно она потому воспринимала меня как декорацию, что говорила по-русски и не думала, что я её понимаю. Удивился я и тому, что с официантом она говорила необычайно уверенно-властно. Не так, как говорят стервозные дети, а как человек, исполненный хоть и доброжелательной, но силы.
Ирина выглядела совершенно счастливой, так что мне не составило труда перевести разговор на Машу.
— Маша ведь никак не может быть твоей дочкой, младшая сестра может быть?
— Нет, нет, — Ирина помотала головой, и было видно, что она не очень-то хочет поднимать эту тему. Я сделал обходной маневр, и спустя пять минут оживленного разговора снова вернулся к этому вопросу. На этот раз получилось.
— Я её няня, Макс. Уже много лет… больше пяти лет. Я её няня, и по сути, вся её семья.
— То-есть?
— Ну вот так. Её родители погибли, когда ей было три с половиной года, её удочерила какая-то тётка. Ни очень богаты, эта тётка и её муж, и на Маши им совершенно насрать. Они наняли меня, и вот я работаю.
Тень снова легла на её лицо, и я снова решил сменить тему. Минут пятнадцать рассказывал о своих путешествиях, о своём бизнесе, который сделал меня богатым человеком, и прочем и прочем.
Мы пошли валяться на пляж, а потом стало очень жарко, и она пригласила меня поболтать к себе в коттедж. Маши не было, и мы сели на веранде — она в гамаке, я в кресле.
Спустя еще полчаса я уже гладил ножку Ирины, которую она свесила с гамака и дала мне. Когда я решил поцеловать её ножку, она совсем не возражала и стала смотреть на меня уже совсем теплым взглядом. Скоро она расспрашивала меня о своей работе уже без настороженности.
— Это очень странные люди, ну эта тётка… с её мужем я почти не общалась, а вот она инструктировала меня очень тщательно. Понимаешь, они очень богатые, и она заявила, что её приемная дочь должна привыкать быть членом их семьи, привыкать быть очень богатой. Я сама из бедной семьи, из маленького городка под Оренбургом. Ну я вырвалась в Москву, поступила, закончила, в общем была нищей учительницей с красным дипломом. Попробовала то, сё, потом послала резюме в агентство, и меня уже через два дня вызвали на собеседование с этой теткой, и она тут же меня взяла!
— Как удачно… — пробормотал я.
— Удачно? – Рассмеялась она. – Это было чудо. Эта тётка долго мне объясняла, что я ничего, ну вообще ничего не должна запрещать Маше. Она приводила смешные примеры… Если даже Маша захочет покакать посреди фойе отеля, я не имею права ей запрещать. Если она захочет ударить кирпичом полицейского, лечь спать посреди шоссе, выбить стекла в магазине, прыгнуть с парашютом, залезть в клетку с тигром… я не должна ей мешать. Мне поручалось следить а тем, чтобы расходы не превышали пятидесяти тысяч долларов в месяц. И мне платят… ты не поверишь, десять тысяч в месяц! Ты можешь представить, что это значит для меня — нищенки из глухой провинции? Но правила очень строги — никакого вмешательства в желания Маши за исключением тех, которые могут привести к очень крупным расходам.
— Да, это в самом деле нечто… необычное, — согласился я.
— Я подписала зубодробительный контракт, согласно которому в случае нарушения условий я попадаю в такую жопу, что лучше и не думать — я выплачиваю штраф в размере годовой зарплаты и много всего другого плохого.
— Значит, история со спасателями объясняется этим?
Она помрачнела и помолчала немного.
— Да. Она захотела сплавать на остров. Вызывать спасателей, значит помешать её желаниям, нарушение контракта. Она созванивается с Машей, расспрашивает её, она точно узнала бы.
— Но блин, она же могла погибнуть…
— Ну не трави мне душу, Макс, — взмолилась она. – Меня это думаешь не мучает?
Она забрала свою ножку, уткнулась подбородком в грудь.
— Когда ей было семь лет, — спустя минуту уже более миролюбиво начала она, — мы залезли на какую-то сраную крышу в Норвегии. Одну её не пускали, а со мной разрешили. Мы гуляли наверху, там что-то типа обзорной площадки. И вдруг она захотела посмотреть вниз. Она перелезла через барьер и пошла к краю. Вдоль самой кромки крыши был сделан еще один маленький бордюр. Она перевесилась через него, и потом перекинула одну ногу и смотрела на меня, смеясь. Я оцепенела, я не могла ни пошевелиться, ни сказать что-то, и еще я знала, что не могу ей запретить, не могу даже попросить не делать этого. Она перевесила вторую ногу и стала опускать своё тело вниз! Её руки выпрямились, и я теперь не видела даже её головы, она висела на вытянутых руках. Мною овладело фатальное безразличие, я поняла, что все кончено. Я знала, что Маша погибнет, что я сяду в тюрьму, но я уже ничего не могла сделать.
Она задумалась и дала мне обратно свою ножку.
— И… что было потом?
— Она подтянулась на руках, перелезла обратно, и мы дальше пошли гулять, словно ничего не случилось. Потом она весело рассказывала об этом тетке, и та хвалила ее за то, что она такая храбрая.
— Интересная тётя… — философски заметил я.
— Нет, ну я, наверно, немного предвзято рассказываю, — стала оправдываться она, видимо почувствовав осуждение в моем голосе. – Например как-то Маша две недели лежала просто в кровати. Ничего, ну совсем ничего не делала, и почти что есть перестала. Так тётка ее тоже хвалила, говорила, что молодец. А потом я просыпаюсь утром, а Маша сидит на телефоне, и о чем-то с кем-то договаривается, и со следующего дня у нас с утра до ночи – люди, люди… по двое, по трое, непрерывно, неделю, две, три, месяц…
— Люди? – недоуменно переспросил я.
— Учителя! Преподаватели университетов, профессора, и всё подряд – медицина, физика, археология, языки, бокс… ну бюджет-то сам знаешь какой… И вот иногда я ненавижу эту тетку, а иногда смотрю на Машу и понимаю, что это совершенно счастливый и свободный человек, и у нее очень интересная жизнь, и ведь ты ее видел, разве ее можно назвать ребенком?
— Да, я заметил…
— Она нанимала людей, чтобы те просто разговаривали с ней! И ведь я уверена, что им было интересно. Деньги, конечно, немалые, но не столько в деньгах дело, им с Машей интересно. С шести утра до десяти вечера, день за днем. Она убегает в туалет, и оттуда орёт что-то, а какой-нибудь профессор стоит под дверью и отвечает. Это нечто! Мы иногда платили по сто пятьдесят тысяч долларов в месяц! Отличный отель, много обслуги, и все эти толпы учителей, которым мы платили иногда по пятьсот долларов в час. Юристы, политики, ученые, я в них могла разобраться только с помощью толстой записной книжки, а она хорошо знала и помнила каждого.
— И всё это оплачивалось?
— Да, всё. Тётка сказала, что случай уникальный, и учитывая наши сравнительно небольшие расходы в предыдущие месяцы, всё ок. И так длилось месяца три, и я снова стала злиться на тетку, потому что она бурно одобряла всё это, хотя на мой взгляд для здоровья Маши это было не здорово. Но потом всё прекратилось. Маша и сейчас поддерживает общение со многими из них, и довольно много читает, но таких запоев уже нет, так что получается, тётка и тут права.
Мне было интересно слушать, а она явно соскучилась по общению, ну и кресло своё я уже давно пододвинул поближе, и ласкал её коленки, ляжки, животик, обходя, впрочем, письку, чтобы не спугнуть.
Когда я целовал её ляжки, сбоку вырисовалась физиономия Маши.
— Трахаться будете? – деловито поинтересовалась она.
— Ну, может и будем, если Ирина захочет.
— Она хочет. – убежденно констатировала Маша и ускакала в комнату.
Через минуту она прискакала обратно, расстелила на полу веранды большую карту Океании и Австралии и начала ползать над ней, шевеля губами.
— Изучаешь?
— Да, хочу знать всё, что тут есть. Потом с помощью гугла буду смотреть более подробно. А когда вы трахаться будете?
Я обратил внимание на то, что её вопросы начали меня раздражать. Я уже открыл было рот, чтобы сказать ей что-либо дружественно-нравоучительное типа… да хуй знает, лень произносить даже в мыслях эту хуету, и понял, что веду себя как обычный взрослый мудак.
Ещё я заметил, что моя внутренняя борьба не осталась незамеченной Машей, и она с некоторым любопытством стала на меня поглядывать. Очевидно, что девочка без тормозов уже много раз задавала людям подобные вопросы и примерно представляла себе набор нравоучений, которыми её одаряли взрослые.
Это был хороший способ привлечь её внимание чем-то нестандартным.
— Я хочу трахаться прямо сейчас. Меня возбуждает и тело Ирины, и её повадки, и мордочка. Сейчас, когда я целую её коленки, у меня даже хуй стоит. Ира тоже, кажется, хочет трахаться, но когда она захочет реализовать свое желание, и захочет ли вообще… ну это она сама решит.
[… этот фрагмент запрещен цензурой, полный текст может быть доступен лет через 200…].
И снова всплеск раздражения. Если бы она попросила показать мои бицепсы, я бы так же реагировал? Конечно нет. Напряг бы, показал, дал бы пощупать. [… этот фрагмент запрещен цензурой, полный текст может быть доступен лет через 200…] Я был убежден в том, что секс это приятно, здорово и совсем не стыдно. Я был убежден, что всем детям присущи естественные сексуальные желания, и попытки внушить им, что секс – это неприлично, грязно, или несвоевременно и т.д., являются действиями, достойными квалификации уголовных преступлений. Но в реальной ситуации естественного, непосредственного интереса [… этот фрагмент запрещен цензурой, полный текст может быть доступен лет через 200…], во мне стали просыпаться дремучие, мерзкие проявления.
— Пошли в комнату, а то здесь может кто-то увидеть.
Я встал, и неожиданно увидел, что ее лицо вспыхнуло от возмущения.
— Ты считаешь меня тупой?! У тебя есть основания считать меня тупой? Ты считаешь, что я не понимаю, что нас тут могут увидеть? Ты думаешь, я не знаю, что тебе грозит уголовная статья по законам почти любой страны мира? Надо считать человека дебилом, чтобы пояснить ему, что на веранде нас могут увидеть.
Я почувствовал себя Остапом Бендером на шахматном турнире, когда он получил первый мат. Но бегство в туманной ночи по просторным васюкинским холмам меня не устраивало, поэтому я не стал пытаться делать умное лицо, не стал и бросаться умными словами за неимением шахматных фигур, а просто подошел к ней, взял ее за крепкие маленькие плечи, посмотрел в ее глаза и извинился.
— Каждый человек, это робот. Им управляют тысячи программ, вставленных в него родителями, воспитателями разных мастей. У меня тоже было детство, и меня тоже пичкали программами. Я это знаю и борюсь с этим. Не обижайся, когда что-то пролезает мимо моего внимания.
Она порывисто обняла меня в ответ, потом схватила за руку и утащила меня в коттедж. [… этот фрагмент запрещен цензурой, полный текст может быть доступен лет через 200…].
— Я знала, что ты понимаешь по-русски, — победно произнесла она, и до меня с ужасом дошло, что предыдущую фразу я произнес по-русски. — Ты смотрел, как я говорю с Ирой, не так, как смотрят, когда не понимают. У тебя глаза реагировали. Сейчас можно?
Я кивнул, и она снова [… этот фрагмент – 2 страницы — запрещен цензурой, полный текст может быть доступен лет через 200…] Когда ей будет четырнадцать-пятнадцать, это будет пиздец какая красивая девочка судя по тому, какой красивой она была уже сейчас.
Вошла Ира, [… этот фрагмент запрещен цензурой, полный текст может быть доступен лет через 200…]. Она изумленно покачала головой, хлопнула меня по голой попе.
— Ты должен мне то же самое, понял? — С улыбкой произнесла она и ушла обратно на веранду.
Я пришел к ним тем же вечером. Она уже ждала меня за столиком в ресторане. Я много раз вспоминал все то, что произошло, и понимал, что мне немного жаль, что Маша такая маленькая. Была бы она на три-четыре года постарше, и можно было бы предполагать, что ее можно будет заинтересовать чем-то таким, что интересно мне. С другой стороны, она уже сейчас имела такой жизненный опыт, которого хватило бы на тридцать детей, и кто знает, что на самом деле сейчас для нее может быть актуальным. Ну и потом, можно и подождать несколько лет…
Увидев меня, Маша и не пошевелилась. Со стороны могло показаться, что ей совершенно все равно, но смотрела она на меня неотрывно, и таким взглядом, который был для меня красноречивее слов.
Влюбленность на почве секса — обычное явление для подростков, и не только для них. Это своего рода кредит доверия, открытости и любви, который почти никто не способен оправдать, что влечет последующее разрушение дорисовок, обиды, болезненное протрезвление, и, зачастую, депрессию, разочарование в жизни и любви. В этом смысле Маше повезло. Она влюбилась в человека, а не в пустышку. Но ситуация с ее теткой оставалась странной, и я постепенно вернул разговор к этой теме.
— Она богатая, она платит, мне все равно, — равнодушно ответила Маша на какую-то мою ремарку.
— Это, к сожалению, характерно для тебя, — тоже с деланым равнодушием произнес я, и она попалась.
— Что характерно? — Встрепенулась она.
— Похуизм к своей жизни. Вообще мне трудно всерьез относиться к человеку, который так легко рискует своей жизнью. Если человек рискует жизнью, то он либо дурак, либо его жизнь для него не представляет интереса, ценности. Вот мне, — я демонстративно ткнул в себя пальцем, — очень интересно жить. Для меня жизнь, это величайшая ценность, и если бы мне захотелось поплыть к той скале, я бы спросил себя — неужели вот эти впечатления стоят того, чтобы рискнуть жизнью!! Нет, категорически нет. Уж если мне так этого хочется, ну найму катер, чтобы он меня страховал.
Маша насупилась, но было видно, что мои слова достигли цели. Это порадовало.
— То же касается твоей тетки, — начал я финальное наступление. — Она является доминирующей силой в твоей жизни, но тебе все-равно, что представляет собой эта сила, что ей движет и куда. Ты зарываешь голову в песок и говоришь «мне все равно» и «она хочет, чтобы я была свободна», но объясни мне, что мешает ей разъяснить тебе, что если ты умрешь, то вся твоя свобода, все твои навыки и знания, вообще все исчезнет? Жизнь, блять, исчезнет! Что ей мешает объяснить тебе это? Поощрять человека, говорить ему какой он молодец, когда он глупо рискует жизнью, это нормально?
— Мне кажется, она просто не очень хорошо понимает, что я рискую жизнью. Когда я рассказываю ей, я говорю не всегда все так, как было…
— И она не догадывается? И ей не приходит в голову дать инструкции Ире насчет возможных ситуаций такого рода? И в контракт с Ирой она забыла включить этот пункт?
Маша вздохнула, но ответить ей было нечего.
— Это твоя жизнь, — подводил я к завершающему аккорду свою речь. — Ты можешь уплывать в океан, свешиваться с крыши, слепо доверять своей тете, но у меня тоже есть своя жизнь и свои принципы.
Маша удивленно подняла взгляд, не понимая, куда я клоню.
— Да, у меня своя жизнь, у тебя своя. У тебя свои принципы, а у меня свои. И знаешь, среди моих принципов есть один, который гласит: «я не общаюсь с самоубийцами».
Ее лицо застыло, и сама она окаменела.
— Человек, который постоянно подвергает бездумно опасности свою жизнь, свое здоровье, — продолжал я, — является в моем понимании самоубийцей. И человек, который спокойно относится к тому, что ее тетка фактически подзуживает ее рисковать жизнью и даже не пытается разобраться в этом, тоже ведет себя как самоубийца.
Маша продолжала молча смотреть на меня тяжелым взглядом. Мне трудно было понять, что она испытывает, но останавливать свою атаку в любом случае было уже поздно. Надо было идти до конца, и либо принять поражение, либо насладиться победой.
— Ты сегодня упрекала меня в том, что я считаю тебя дурой. Но как ты сама относишься ко мне? Как ты относишься к тому, что я готов тратить на тебя свое время, внимание, что я испытываю влюбленность в тебя? Я многому, очень многому могу научить тебя, я могу и хочу это делать, но вот я потрачу на это несколько лет своей жизни, а потом ты ради прихоти залезешь в пасть крокодилу, и что? И каков будет результат потраченного мною времени? Я специально сейчас не говорю о том, что я буду испытывать, когда погибнет моя любимая девочка, чтобы не давить на тебя своими чувствами. Мои чувства, мои проблемы в конечном счете, если я тебе безразличен. Но я говорю о трезвом расчете. Как я могу вкладывать в тебя часть своей жизни, большую ее часть, если рано или поздно ты просто как последняя дура спрыгнешь с крыши?
Я медленно встал, отодвинув стул, сделал небольшую паузу и нанес завершающий удар.
— Поэтому на данный момент мы не можем общаться, и я ухожу. Вот мой мэйл, — я положил на стол записку и подтолкнул ее в направлении Маши. — Если когда-то твоя жизнь изменится в этом важном для меня вопросе, напиши мне, и мы сможем вместе путешествовать, общаться, я смогу учить тебя… да, я понимаю, что ты даже приблизительно сейчас не понимаешь, чему именно я могу научить тебя, но ты умная и наблюдательная девочка и ты видела много очень умных людей и ты можешь чувствовать разницу между мной и ими. Я могу научить тебя прыгнуть выше головы, опередить свое время, сделать твою жизнь исключительно интересной и насыщенной.
Я решил, что добавить больше нечего, развернулся и ушел, чувствуя за своей спиной гробовую тишину. Конечно, это был риск. Мне совсем не хотелось терять такую девочку, и может быть было бы надежнее развивать отношение постепенно, постепенно сближаться и постепенно ее обучать, но с другой стороны такое медленное перетягивание каната было просто не в моем стиле, что ли. Это был своего рода экзамен, тест. Мне и в самом деле совершенно не улыбалось потратить годы на общение с человеком, который в конце концов оказался бы без той «струны», которая и делает человека интересным для меня.
Я вспомнил систему отбора, принятую в Службе. Она тоже была довольно радикальна, но и результаты были очень неплохи. Интересно, ведь это в том числе и Эмили должна была участвовать в создании этой системы отбора… «железная леди» в душе, страстная и нежная самка снаружи. Ну или наоборот.
Остается ждать. Каждый человек, подходящий для нашей работы, это огромная редкость. Остается искать их, испытывать и ждать результата. И заниматься дальше своими исследованиями.
Письмо от Маши я получил почти через год.
«Я больше не рискую жизнью. Риски я просчитываю и обеспечиваю страховку, если решаю рискнуть.
С теткой получилось не очень весело, но поучительно.
Я наняла очень хороших детективов, поехала в Россию и стала жить с ней. Глупое решение.
Выяснилось, что тетка нищая, а богатыми были мои родители. Их состояние достигало двухсот миллионов. Идея тетки была проста: сделать надо мной опекунство и постараться, чтобы я сломала себе шею еще до того, как достигну совершеннолетия. С этой целью она нашла достаточно нищую и покорную няню, которая смогла бы помочь мне своим бездействием отправиться на тот свет.
Когда она поняла, что после твоего внушения ее план провалился, она попыталась своими силами исправить ситуацию. Мои детективы отработали свою зарплату, так что взяли и киллера, заказчиков, но ситуация была все же опасной. Не надо мне было жить с ними. Надеюсь, это последняя моя большая глупость.
Тетя с дядей теперь привыкают к новой жизни, мои финансы находятся в управлении у очень хорошей финансовой группы в Норвегии. Ира чуть себе вены не порезала, когда узнала, что была орудием моего убийства, но я с ней разобралась, и сейчас она по-прежнему работает моей служанкой. Мне не нравится слово «няня», пусть у мудаков будут няни, а слово «служанка» мне нравится, и она мне нравится и как девушка, и как служанка. Ты не забыл, что должен ей кое-что, что дал мне? Я хочу в этом поучаствовать, ведь она все-таки моя служанка… Я уже взрослая, мне двенадцать лет. Сейчас я увлеклась изучением минералов. Их, оказывается, тысячи! Это ведь не помешает мне учиться у тебя. Пиши, куда приехать. Маша.»