Почти истерические реакции Анри привели меня в некоторое замешательство, и я решил, что будет лучше, если я не буду совать свой нос туда, куда меня не просят. Я подстроил так, будто случайно столкнулся с Анри у входа в гестхауз, растопырился так, чтобы он не мог проскользнуть мимо меня, и в пространно-путаных выражениях заверил его, что уважаю их с Гансом прайваси, что мне очень интересна тема фантазирования о будущем, и я намерен ею и ограничиться. Не могу сказать, что этот мой демарш как-то существенно улучшил диспозицию. Анри перекосился в какой-то странной гримасе, видимо должной означать готовность к мирному существованию, и уструячил прочь. Сегодня его шарниры казались особенно разболтанными.
В общем, меня гораздо больше беспокоили отношения с Гансом. Мне было интересно с ним общаться, и я даже пожалел, что он в порыве неуместной правдивости зашел дальше того, что ему самому, возможно, казалось допустимым. Так или иначе, я просто решил сделать вид, что ничего не произошло, и самоограничиться уже обсуждаемыми вопросами о прогнозировании будущего, предоставив ему самому решать остальное.
За исключением этого моего утреннего выслеживания Анри, больше ни с тем, ни с другим мы сегодня не пересекались. Погода была отличная, ветра, в отличие от вчерашнего дня, не было почти совершенно, и, позавтракав, я в девять утра ушел к шестому озеру. Обычно туристы туда не доходят – далековато для них, да и престижа никакого. В стандартном плане у них обычно стоит подъем на Гокио-ри и, у наиболее крепких, перевал Чо-ла, через который они уходят из долины Гокио в направлении Лобуче. Там, как правило совершенно свинско-сарайных условиях (так как единственный нормальный гестхауз там небольшой, и постоянно забит), они проводят одну-две ночи, посетив Кала-Паттар, откуда открывается отличный вид на Эверест, после чего опухшие и ополоумевшие от горной болезни, холода, бессонницы и дикого дискомфорта несутся лавиной назад, к Намче, откуда валятся дальше в Луклу и Катманду. То, насколько глубоко они ужалены в голову теми условиями, в которых им приходится жить на пути к Кала-Паттару, видно потому, что даже двигаясь по жаре в районе Пангбоче и Намче, они не в состоянии стащить с себя теплую одежду, и так и идут, потея, судорожно цепляясь за свои бессмысленные лыжные палки, и передвигая свои бессмысленные тяжелые ботинки.
Шестое озеро Гокио – просто оазис тишины, спокойствия и потрясающих видов на гигантский ледник и гигантский массив Чо-Ойю. Времени здесь нет вообще. Тысячу лет назад или тысячу лет спустя – здесь было и будет все в точности так же, так что было очень легко представлять, что сейчас будущее. Сидя с блокнотом на прогретой солнцем сухой траве, я размышлял о том, какие еще принципы будут присущи тому обществу будущего, в котором напрочь исчезнет сексуальное ханжество. Потребовались некоторые усилия, чтобы вновь представить сексуально свободное общество. Я отчаянно помогал себе зрительными образами, но получалось так себе – хвост вытаскиваю, нос увязает.
Вот я возвращаюсь в гестхауз, и перед входом на столе сидит голая та девушка американка с раздвинутыми ножками, и разговаривает с мужем, сидящим на лавке, а перед ней стоит симпатичный непальский портер со спущенными штанами. Он положил ей руки на ляжки и неторопливо трахает ее. Мимо проходят туристы, и аккуратно обходят их, чтобы не толкнуть. Тот норвежец лет тридцати, что сидел вчера за соседним столом, подходит сзади к непальцу, присаживается на корточки и начинает нежно и страстно целовать ему попку. Он с таким удовольствием тискает ее, целует, трется лицом, что мне тоже уже хочется, но мое внимание отвлекается на болтающиеся голые ножки американки, и я присаживаюсь на корточки рядом с норвежцем, беру ее лапку и начинаю целовать.
В двери показываются еще люди, и им неудобно обходить нас. «Давайте передвинемся на тот дальний стол», предлагает муж американки, и мы встаем и перемещаемся туда. Так как норвежец уже стал мастурбировать, он идет с торчащим членом. Пожилая итальянка притормаживает его поглаживает его член, что-то говорит по-итальянски своим соседкам, те одобрительно кивают…
Удерживать эту картину цельной удавалось не без проблем. Стоило перевести внимание на что-то одно, все остальное начинало словно рассыпаться – настолько нереально все это в настоящем времени. Но все же мне постепенно удалось вжиться в этот образ, и необычное чувство свободы и удовольствия стало растекаться по моему телу и даже как-то распространяться вне его. Постепенно я смог различить удовольствие как чисто телесное ощущение, возникающее от поцелуев красивой ножки американки, от созерцания красивой попки непальского парня и от того, как его смуглые руки вцепились в белые ляжки; и есть еще удовольствие, как эмоциональное состояние свободы и наслаждения свободой, и вот оно как раз воспринималось как такое, которое не ограничено рамками тела.
В этом наслаждении свободой была примесь чего-то, не имеющего отношения к сексу, и стоило мне только задуматься об этом, как сразу же стало ясным, что это наслаждение, связанное со свободой от постоянного напряжения ожидания агрессии. Свободе секса непременно должна развязать сотни, тысячи психологических узелков в психике человека, из-за чего попросту исчезнут тысячи источников враждебности, негативного отношения. Может быть это можно как-то вывести чисто логически, в чем я сильно сомневаюсь, но сейчас я не нуждался в логике, сейчас я был человеком, живущем в сексуально-свободном обществе, в котором отношение мужа к трахающейся жене ничем не отличалось от того, как если бы его жена просто перекинулась словом с соседом. Удовольствие от разговора – удовольствие от секса. Явления оного порядка, совершенно естественно.
Я сейчас был человеком такого общества, и я не нуждался в логике, я просто знал, чувствовал, что между нами нет причин для вражды или осуждения. Ценность удовольствия осознается всеми. Потребность в удовольствии разделяется и уважается всеми. Вот… вот что-то я уловил, что-то такое, что родилось прямо во мне сейчас… так это оно и есть – свобода от осуждения за то, что живешь, что получаешь удовольствие. Выражать недовольство самим фактом того, что кому-то приятно – асоциально. Чувство защищенности. Трахаешься себе на столе, прохода не загораживаешь, и замечательно. Загородил проход – мешаешь – ну просто все как-то подвинутся, как-то разместятся так, чтобы минимально мешать друг другу, как сейчас мы вечером все распределяемся по столам и лавкам, чтобы ужинать, разговаривать, читать.
[… этот фрагмент запрещен цензурой, полный текст может быть доступен лет через 200…]
От области прохладного наслаждения свободой в глубине груди отделился протуберанец тревожащего, беспокоящего, и мне стало ясно, что это чувство ужаса – от того, как же могли люди жить раньше – сжигали ведьм, [… этот фрагмент запрещен цензурой, полный текст может быть доступен лет через 200…] Я отвлекся от этого протуберанца, отмахнулся от него, мне было неприятно думать об этом, как тебе неприятно представлять сжигаемую на костре женщину. Я знал всем своим существом, что дети, в которых с самого нежного возраста уничтожают сексуальность, испытывают страдания, сопоставимые со страданиями сжигаемых женщин. Я воспринимал это сейчас с болью, как невыносимое варварство.
Эта ясность – про детей – принесла неожиданное освобождение. На людях, конечно, никто не признается в том, что у него возникают сексуальные чувства к подросткам и детям, и большинство никогда не признается даже самому себе в этом, но в глубине каждый о себе это знает, и это является источником психотических состояний. А сейчас это полностью ушло. О чем беспокоиться, если секс, это самая естественная вещь в мире [… этот фрагмент запрещен цензурой, полный текст может быть доступен лет через 200…]
Устав сидеть, я встал и прошел немного вниз, в сторону базового лагеря Чо-Ойю. Я опасался, что от физической активности устойчивость ясностей начнет падать, но ничего подобного не произошло. Видимо, я перешел некую грань устойчивости.
Редкие порывы ветра приятно охлаждали, и так как на этой высоте в безоблачную погоду солнце жарит очень серьезно, то это было очень здорово. Ветерок пролетал, увлекая за собой травинки, и они издавали очень приятное шебуршание. В этой абсолютной гималайской тишине каждый звук становился удивительно отчетливым и многогранным. Словосочетание «шелест травы» казалось удивительно плоским и беспомощным средством описания этого густого набора звуков, и в этот момент еще одна ясность поразила меня, возникнув из ниоткуда.
Удивило то, что ясность появилась значительно раньше, чем я сформулировал ее в виде слов. Вообще описать, что такое «ясность», мне никак не удавалось, она была чем-то таким… «вещью в себе», чем-то фундаментальным, а слова лишь облекали ее, оформляли, делали объектом анализа.
Ясность возникла насчет того, что право человека на тишину является таким же неотъемлемым, как и… я не стал придумывать сравнения. Неотъемлема. И мне стало самоочевидно, что люди будущего, которые так ценят свою свободу, обязательно должны уделять огромное внимание прекращению беспокоящих звуков. Хлопающие двери, гудки машин, громкие крики, громыхающие грузовики, громкоговорители на улицах, открыто звучащее радио в общественных местах, и прочее и прочее – все это уйдет в прошлое. Уборщица, моющая пол в ресторане, не будет иметь скрипящую обувь и дребезжащее ведро. Аккуратно и последовательно люди начнут удалять лишние звуки из своей жизни, и пространство все более будет наполняться живыми звуками природы – шелестом трав и листьев, скипом качающихся веток, журчанием ручья, мягчайшими звуками шлепающих по земле лап собак и девочек.
Как будто кусочки паззла складывались в одно целое – так одна ясность пристраивалась к другой, и образ человека из будущего постепенно обретал плоть и кровь. Куда бы ни обращалось внимание, всюду возникали ясные представления. Работа. Разумеется, люди не будут работать больше трех-четырех часов в день, ведь иначе им попросту не будет хватать времени на реализацию других интересов, с чем не согласится человек, живущий в обществе, где так ценится личная свобода.
Мысли прыгали, как кролики, пока я шел обратно. Вольные допущения чередовались с безусловными ясностями, а потом я устал, и просто гулял без мыслей, наслаждаясь новыми степенями свободы. И еще сильно захотелось жрать, так что, ввалившись в гестхауз, я быстро переоделся, выпил бокал Don Barroso за неимением лучшего, и с плотоядным предвкушением стал ожидать цыпленка по-киевски и томатный суп.
Ощущения сытости приятно растекались по телу, стала наваливаться сонливость, и когда она усилилась, я завернулся в свою красную пуховку, откинулся на мягкую спинку и, скрестив на груди руки, стал погружаться в дремоту, когда дверь в ресторан открылась, и в нее вошла девушка в ярко голубой шапке, бело-голубой ветровке и белых штанах. Так ярко обычно туристы не одеваются, и во мне зашевелился инстинкт самца, но сонливость была сильной, а девушка быстро взяла на ресепшн ключ от комнаты и ушла.
Позже…
Сквозь полусон я видел, или не видел, а слышал, как в ресторан время от времени кто-то входил, кто-то выходил; долетавшие до меня фразы причудливо сплетались со звуками порывов ветра за окном и со скрипом стульев, и я вяло думал, что таких стульев не может быть в будущем, будут только нескрипящие. Солнце сместилось ближе к Гокио-ри, и теперь струячило прямо через окно на меня. Становилось жарко, возникало вялое желание закрыть занавеску, но набегало облачко, и становилось хорошо… хорошо, что близилась середина мая, и туристы исчезали из трека просто на глазах. Особенно меня порадовало исчезновение русских групп, как только кончились майские праздники… русские… что-то такое далекое, ушедшее в небытие…
Что-то мягко толкнуло меня в плечо, в сознании возникли завихрения и снова улеглись… запах чего-то свежего, приятный запах… из кухни? Из окна? Нет, он материализуется прямо из воздуха… хорошо, когда можно вот так удобно и в тепле валяться тут, полусидя, облокачиваясь на теплую, упругую и приятно-пахнущую подушку… прошло еще несколько секунд или несколько десятков, прежде чем слова «упругая» и «приятно-пахнущая» начали посверливать эдак мой мозг. Потом до меня дошло, что ничего такого существовать не может. Но оно определенно вот тут есть! С усилием продирая глаза и вытаскивая себя, как Мюнхгаузен, изо сна, я окончательно проснулся и с ужасом, переходящим в возбуждение, осознал, что всей своей тушей придавил ту самую девушку!
— Клэр, — произнесла она, увидев, что я просыпаюсь.
— Клэр… сегодня жарко, минутку… — пробормотал я еще плохо слушающимся языком.
— Да, ничего так , — бодро подтвердила она, словно поставив своей целью выглядеть контрастным живчиком на фоне моей бегемотно-растекшейся туши.
Наконец я окончательно пришел в себя, и не без сожаления убрал руку с ее ляжки, на которую я, оказывается, опирался.
Еще спустя несколько секунд до меня дошло, что одинокие девушки-туристки не приваливаются к незнакомым туристам.
— Клэр? – переспросил я.
Она приподняла брови, чему-то удивляясь. И чему она могла удивляться, не моей же тупости? Увы, кажется именно ей. Тут меня долбануло прозрение.
— Ганс? – вкрадчиво спросил я.
— Скорее Анри. Его несколько беспокоит то, что ты втерся к Гансу, и он попросил…
— Втерся? – с обидой переспросил я. – Впрочем… — я махнул рукой, — Анри сразу меня невзлюбил.
— А Ганс тебя сразу взлюбил что ли? – ехидно поинтересовалась она.
— Насколько я помню, нет, — спокойно возразил я. – Просто мы постепенно разговорились.
— И давно ты тут сидишь?
— Нет… думаю, часа полтора.
— Я имею ввиду тут, в Гокио, в треке, в Непале, — уточнила она.
— А, ну… уже месяц почти.
Тут я заметил, что у нее очень длинные ресницы и голубые глаза и пухлые губы, и невольно задержал взгляд на ее лице. Она оставалась совершенно невозмутимой. Похоже, она была лишена очень распространенного у очень красивых девушек комплекса неполноценности, когда они считают себя дурнушками и смотрят в рот любому мудаку, который соизволит обратить на них свое внимание.
В этот момент я почувствовал классический диссонанс, одновременно обрадовавшись и огорчившись. Обрадовалась моя светлая и добрая половина – приятно видеть сильную, красивую, независимую девушку. Возникает симпатия к ней, хочется в чем-то помогать, защищать. Огорчилась моя темная, ублюдочно-мужицкая половина, ведь сильную и независимую девушку трудно подчинить, сделать из нее свою подстилку, привязать к себе. Неожиданно вспомнилась фраза Ганса о ревнивом Анри. Не та ли собака тут зарыта?
— И что же, это отпуск такой длинный? – продолжала расспрашивать она.
— У меня вся жизнь – отпуск, — привычно похвалился я.
Я очень часто вел беседы в этом направлении, и дальнейшее развитие вопросов-ответов очень хорошо себе представлял, как шахматист, изучивший дебют до …надцатого хода. Действительно, беседа быстро ввалилась в одно из русел, и уже спустя пять минут я со знанием дела и разными прикольными деталями рассказывал ей о своем бизнесе – сети VIP-вилл для богатых людей. В какой-то момент она, видимо, поняла, что это все по-настоящему, и ее интерес к моему бизнесу в тот же миг испарился.
— А ты как живешь, чем дышишь? – поинтересовался я.
Она усмехнулась, бросив на меня двусмысленный взгляд, ни один из смыслов которого я и приблизительно не понял, и спокойно закрыла тему, небрежно бросив «не будем об этом».
— Ты уверенный в себе человек, — констатировал я.
К этому моменту доктор Джекил во мне уже давно и с позором изгнал призрак Хайда, и эту фразу я произнес уже с отчетливо переживаемой симпатией.
— Вагинальным идиотизмом не страдаю, — сказанула она и пояснила, увидев мое замешательство, — ну есть такие женщины, которых хлебом не корми, дай только посентиментальничать на счет своей глупости: «Ой, гы-гы, я такая глупенькая»… мужчинам такие нравятся…, — подытожила она, бросив на меня подозрительный взгляд.
— Таких большинство, — согласился я. – Я имею в виду женщин… мужчин, впрочем, тоже, которым нравится такое самоуничижение женщин.
— Тебя заинтересовала тема эволюционных шагов, — перешла она к делу, чему я обрадовался.
— Как ни странно, да. – Улыбнулся я. – Хотя поначалу… как-то странно это было, случайный разговор… слушай, э… Клэр, послушай, я сегодня был на шестом озере и обдумал… нет, не то слово, понял кое-что. Ганса нет, а ты есть, давай я тебе расскажу?
Клэр пожала плечами, и так как это не было, очевидно, знаком отказа, я позволил себе интерпретировать его, как знак согласия, после чего рассказал ей о том, что пережил и обдумал там.
Когда я закончил, пару минут после этого она молча сидела, и я подумал, что лучше ее не дергать, а дать ей возможность без помех составить свое впечатление.
— Разрывы в тканях времени зарастают, — наконец произнесла она.
— То есть… ты на моей стороне, — улыбаясь, произнес я.
Она изумленно взглянула на меня, повернувшись, но я не собирался ее выпускать.
— Клэр, нам обоим ведь понятно, что ты решила сама создать обо мне впечатление, послушав противоречивые рассказы Ганса и Анри, ну и поскольку сейчас ты решила рассказать мне что-то, значит, ты воспринимаешь меня всерьез, значит, ты на моей стороне.
— Я ни на чьей стороне, — как-то грустно произнесла она, — а что касается всерьез, то это как раз Анри воспринимает тебя всерьез, и мне ясно, что для этого есть основания, но просто…
— Что «просто»? – осторожно поинтересовался я.
— Да ну… какого черта, вот…
— Аа…, — с усмешкой протянул я. – Боюсь, насколько я знаю Анри…
— Да ты не знаешь ты его, — перебила она.
— Ну… ладно, не знаю. А что с разрывами?
— Я уже сказала, они зарастают.
— А что за разрывы?
— В ткани времени, — меланхолично повторила она.
— Клэр:), — улыбнулся я, — объясни.
— Я плохо объясняю. Я не знаю, с чего начать.
— Говори что захочется, — предложил я.
— Ты понимаешь, что нет отдельно пространства и отдельно времени?
— Ого…, — уважительно протянул я. – Внушает…
— Ты думаешь, я вожу тебя за нос? — с немного капризной интонацией спросила она. – Я же говорила, я плохо объясняю.
— Нет, Клэр, нет, погоди, не обижайся…, — я положил руку на ее ладонь, немного сжал и мягко отпустил. – Я тебя ни в чем не обвиняю, просто я…, как бы сказать, человек очень прагматичный, человек «от сохи», и мне интересно в основном то, что касается меня непосредственно. Единство пространственно-временной ткани меня интересует только тогда, когда во мне пробуждается интерес к физике, но сейчас я не хотел бы погружаться в релятивистские построения, сейчас меня интересую те явления, те переживания, которые относятся к воображению себя человеком будущего, понимаешь?
— Да я-то понимаю, — вздохнула она. – Это ты не понимаешь.
— Ну хорошо, — примирительно сказал я, — ты говоришь, я слушаю и не перебиваю, хорошо?
Она как-то неуверенно оглянулась и кивнула.
— Это не «воображение» себя человеком будущего, как ты выразился. Это другое. Когда ты что-то воображаешь, ты можешь строить мысли, образы, но все это не проникает в тебя глубоко. Это скользит по поверхности и, по большому счету, ничего не меняет ни внутри, ни вовне тебя. И совсем другое дело, когда ты настолько начинаешь проникаться будущим, что именно становишься человеком таким же, с такими же представлениями о мире, с теми же…
— Уверенностями, — не выдержал и вставил я.
— …да, уверенностями. Не просто мыслями и образами, а ясностями, уверенностями. Ты при этом кое-что делаешь. Делаешь в физическом смысле, понимаешь? Ты словно физически склеиваешь что-то в будущем и что-то в настоящем. Это физический процесс, — еще раз акцентированно подчеркнула она. – Вообще в этом нет чего-то уже совсем неожиданного, если подумать. То, что мы называем «психическим», постоянно изменяет окружающий мир, просто мы об этом не задумываемся. Я захотела выкопать яму – и смотри, теперь в земле есть яма! Можно сказать, что яма появилась потому, что я взяла лопату и так далее, но какая разница, какая цепь посредников лежит между моим желанием и ямой? Какова бы она ни была, в начале есть мое желание – чисто психическое явление, а в конце есть яма – чисто физическое. Если бы психическое и физическое не пересекались, то и никаких посредников не могло бы существовать – мир психики просто никак, ничем не мог бы зацепиться за физическое, изменять его. Понимаешь?
— Как ни странно… кажется, да:), — улыбнулся я. – Вообще несколько неожиданный подход.
— Твое тело – это материальный объект, — она легко ткнула пальцем мне в плечо.
— Вполне.
— Язва в желудке – физический, материальный объект?
— Несомненно.
— Стресс – это психическое, имею в виду, чисто психическое явление?
— Понятно. Тоже интересный пример.
— Вот я и говорю, — она наклонилась ко мне и посмотрела прямо в глаза. – Когда мы в себе выращиваем будущее, мы совершаем психический акт, который влечет за собой чисто физические явления, явления в пространстве-времени, в самой ее ткани. Мы образуем склейку, своего рода тяж, соединяющий настоящее и будущее, и вокруг этого выстраиваются, возникают определенные физические и психические процессы. Совершенно удивительные, почти не исследованные процессы.
— Почти? – Мягко уточнил я.
Клэр просто пропустила мимо ушей мой вопрос.
— Согласно теории относительности, вся наша Вселенная, любой объект в ней непрерывно движется в пространстве-времени с одной и той же скоростью. Это скорость раскладывается на четыре составляющие – три пространственные и одну временную. Например, этот гестхауз относительно нас не движется в пространстве, и вся его скорость приходится на временную составляющую – он движется только во времени. Но если мимо нас в ускорителе пронесется электрон со скоростью, почти равной скорости света, то на временную составляющую остается очень мало от полной его скорости, поэтому он начинает очень медленно двигаться во времени. Мы говорим, что его время замедляется. Это известный релятивистский парадокс близнецов. И что же мы делаем, привнося сюда будущее, делая склейку?
Мне хоть и хотелось что-то от себя высказать, но я предпочел промолчать.
— Мы опережаем. Мы двигаемся быстрее этой единой скорости. Это условное движение, поскольку оно возникает за счет хитрости, уловки, за счет склейки, но все-таки формально это и есть движение. А значит, должны быть эффекты, связанные с этим. И они есть.
— Почему должны быть эффекты? – уточнил я.
— Вообще не должны, конечно. Это просто гипотеза, возникшая из аналогии с излучением Вавилова- Черенкова.
Я прекрасно был осведомлен об эффекте Вавилова-Черенкова. Ничто не может двигаться со скоростью выше, чем скорость света в вакууме. Добавка «в вакууме» является ключевой, ведь свет может идти и сквозь чистую прозрачную жидкость, теряя при этом тридцать-сорок процентов своей скорости, и электроны в силу своей природы могут в этих средах двигаться быстрее света. При этом возникает удивительно свечение, испускаемое электронами.
Знал я и о том, что в самых глубоких точках мирового океана есть свет. Вода содержит определенное количество радиоактивного калия-40. При бета-распаде он испускает электроны, и так как скорость этих электронов превышает скорость света в воде (если бы он был там), то и возникает свечение во всей толще воды, которое и улавливают глубоководные обитатели своими огромными глазищами.
Знал, но не стал ее перебивать и останавливать. Мне было приятно смотреть на ее оживленное лицо, на ее глаза и губы. Меня удивило, что она имела не только качественные представления об этом явлении, но она смогла нарисовать конус световой волны, возникающий из-за того, что источник света опережает фронт волны, и показать, что угол конуса зависит от скорости источника.
— Мы опережаем эту скорость, с которой движутся все объекты во Вселенной в четырехмерном пространстве-времени. Опережаем также за счет создания определенных условий, и вокруг нас и внутри нас возникает некий специальный эффект, точнее, разные эффекты. С одним из них, касающегося психического, ты уже знаком, я имею в виду яркое проявление детских воспоминаний, но есть и другие, очень удивительные…
— Расскажешь о них?
Клэр замялась.
— Хотя бы об одном.
— Например, ты можешь начать вспоминать то, что было давно, очень давно.
— В смысле… в самом раннем детстве?
— Нет, в смысле сто, двести, тысячу лет назад, Макс.
Произнеся это, она погрустнела, и я понял, почему. Разумеется, любой человек принял бы ее за фантазерку, как минимум. Но я не стал торопиться с выводами.
— Эти… воспоминания, легко ли их начать испытывать?
— Да, вполне. У тебя еще не было? :) Будут…
— Почему так грустно, Клэр?
— Потому что как только это с тобой произойдет, тебе придется доказывать самому себе, что ты не псих. И еще у тебя появится нечто, что ты вынужден будешь скрывать от всех. И это… может быть неприятным.
— Да, я понимаю. В общем, у меня и так есть секреты, ну например, коммерческая тайна.
— У тебя есть коммерческая тайна от любимого человека? – Удивилась она.
— Видишь ли, — я вздохнул и вполне искренне взгрустнул, — у меня нет любимого человека. Ну пока нет…, а если появится, то конечно, мне будет неприятно иметь от него… от нее секреты.
— Ну вот видишь…
Разговор как-то стал сворачивать не туда, и я попытался его вернуть.
— Ты можешь сказать еще о каком-то эффекте?
— Ну… ты видел, насколько физически сильным человеком является Ганс?
— Чертовски сильный.
— Ну вот…
— Да, но Анри!
— Анри сдался. Я же говорила, что ткань пространства-времени зарастает.
— То есть как дырка в ухе?
— Как дырка в ухе, — кивнула она. – Необходимо длительное время поддерживать эту спайку, чтобы она стала постоянной. Но обратного пути нет.
— Это и настораживает, и… радует, воодушевляет.
— Твое воодушевление поубавится, Макс, если ты отдашь себя отчет, что мы не знаем, возможно, и одного процента тех явлений, которые с этим связаны. Тебе есть ради чего лезть в это?
Ответ требовал раздумий. У меня была пара причин, одной из которых было какое-то врожденное любопытство в познании себя и природы, но было бы достаточно этой одной, если не было бы другой? Этого я оценить не мог, и мне не хотелось, чтобы Клэр почувствовала фальшь, поэтому я предпочел за лучшее промолчать.
— И еще есть кумулятивный эффект, — добавила она, снова со вздохом, повернувшись ко мне полностью, и подложив под себя ногу.
— ?
— Когда две спайки рядом, эффект их влияния усиливается.
— А когда три?
Клэр от чего-то фыркнула и скептически усмехнулась.
— Тоже еще усиливается… кажется…
— То есть если сейчас здесь, в этом гестхаузе, одновременно находимся я, ты и Ганс, то…
— Ну, это слабо влияет. Контакт должен быть более тесным…
— Как сейчас у меня и тебя?
— Теснее…
Теперь стало немного понятным ее фырканье минуту назад. Если со мной она, по-видимому, не прочь войти в «более тесный контакт», то на роль третьего для нее Ганс вряд ли подходил.
— Ясно. Клэр, давай сегодня спать вместе?
— Давай, — тут же согласилась она. – Но я не хочу трахаться. Ну пока не хочу. Может, настроение такое, может, горняшка, а может, ты не в моем вкусе.
— Достаточно будет, если мы будем просто спать обнявшись? – уточнил я.
— Совершенно достаточно. Можем и не спать. Просто нужно иметь… соприкасаться, в общем, потеснее и желательно без одежды.
— Это меня абсолютно устраивает, — попробовал пошутить я, но она не обратила на это ни малейшего внимания, и я почувствовал себя несколько плоским и примитивным.
Я по привычке воспринял ее неуверенность в словах за стеснительность, но, во-первых, сообразил, что Клэр явно не тот человек, который будет стесняться разговоров о сексе, а во-вторых, я повнимательнее взглянул на ее лицо и понял, что она просто задумчива, может быть, отчасти даже встревожена, и до меня дошло, что мы сегодня будем спать вместе, и вспомнилась ее фраза про один процент известных эффектов. Судя по ее задумчивости, в этот процент кроме приятных явлений типа необычных воспоминаний и физической силы входили и другие.
Вечером, когда все рассосались из ресторана, дверь в мою комнату открылась и вошла Клэр. Точнее, вошел большой ком пухового одеяла, за которым обнаружилась она. Бросив одеяло на кровать, она схватилась за один ее край и вопросительно взглянула на меня. Я ухватился за другой, и мы сдвинули кровати вместе. Она стянула с себя штаны с трусиками, пуховку с футболкой, и осталась стоять передо мной голая. Теперь я отчетливо увидел, что она очень красивая и довольно сильная. Одежда скрывала ее выпуклые мышцы на руках и плечах, ее сильные ляжки и икры. На тяжелоатлета или качка она совершенно не походила, в ней не было этого неестественного нагромождения мышц, но чем больше я смотрел как она встает на колени, как разворачивается, залезает под одеяло, затем выныривает из-под него и берет бутылку колы, тем яснее понимал, что она очень сильная.
Раздевшись, я залез под одеяло и прижался к ней. Она лежала на спине, и я погладил ей живот, положил руку на грудь и немного потискал ее, потом провел рукой по ее ляжкам. Она раздвинула ножки, и я стал пальцами играться с губками ее письки. Свою левую руку она протянула ко мне и, обхватив ладонью мой стоящий хуй, так и держала его, едва заметно сжимая и расслабляя ладонь. Это были очень невинные ласки, и я знал, что мы не будем трахаться, но возбуждало это очень сильно, вот так лежать голыми с этой амазонкой и трогать друг другу голые письки.
— Тебе надо книги писать, — немного насмешливо сказала она, когда я стал ей описывать свои ощущения.
— Мой опыт написания книг не слишком удачен, — признался я. – В четыре года я взял пишущую машинку, стоявшую у нас в шкафу с древних времен, вставил в нее лист бумаги, сел, испытывая сильнейшее желание написать офигенно интересную книгу, и понял, что писать мне совершенно не о чем. Но упорство было мне присуще с детства, и я решил написать фантастический рассказ про полеты в космос. Я быстро придумал про ракету с космонавтами, прилетевшую на неизвестную планету, и неожиданно столкнулся с проблемой имени главного героя. Имя у него должно было быть красивым, сильным, даже героическим. Но это было совершенно невозможным, так как все русские имена были бесконечно далеки от ассоциаций с героическими, а взять иностранное имя я не мог, так как, ничего не зная об иностранцах, я не мог бы писать достоверно. В конце концов я назвал командира ракеты Сергеем Васильевичем… да-да, вот такие у русских имена, — пояснил я, заметив, что она слегка повернула голову, — и это еще не самое плохое… как тебе например Тимофей Аркадьевич?
Клэр фыркнула.
— Ну вот… еще примерно пол-страницы я терпел этого Пафнутия Семеновича, а потом понял, что ведь и другим членам экипажа придется давать имена, и это было уже слишком, и на этом моя писательская карьера завершилась.
Потом мы еще о чем-то говорили, потом еще немного ласкались, и я целовал ее грудки, попку, письку, потом я гладил ее спину и попку, пока она, свернувшись, посасывала мой хуй, а потом мы как-то уснули.
Часа в два ночи я вскочил с кровати с криками. Клэр продрала глаза, схватила меня и силой засунула обратно под одеяло, навалившись на меня сверху.
— Рассказывай, — потребовала она.
— Что, Клэр, что…
— Рассказывай.
— Сон?
— Это не сон, — безапелляционно заявила она, — рассказывай сейчас, пока помнишь детали.
Она права. Это был очень необычный сон. В нем я чувствовал себя настолько реальным, словно вспоминал, а не сновидел. Это был какой-то очень далекий век, может девятый, или одиннадцатый, мне не за что было уцепиться, чтобы определить время. Я был мальчиком, лет десяти, и жил в Индии, и у меня был учитель. В какое-то время учитель пошел на север, в Тибет, с миссией распространения буддизма, но оказались мы почему-то в Японии. Японией управлял император, и он принял нас ласково, поселил у себя во дворце, я и целые дни напролет гулял по дворцу, потом подружился с сыном императора, и тот показал мне новую игру – мы с ним пробирались на маленький остров, стоящий прямо посреди мелкого озера внутри территории императорского дворцового комплекса. На этом островке жили наложницы императора, и мы подглядывали за тем, как они переодеваются, моются. Охрана не обращала внимания, так как сыну императора было позволено все, и он распорядился допускать меня к девушкам. Мне было запрещено заниматься с ними сексом, но я мог сколько угодно раздевать их, трогать, целовать везде их тела, и это было потрясающе классным. Они, в свою очередь, играли со мной и ласкали меня. Но со временем работа моего учителя по распространению буддизма стала встречать все более ожесточенное сопротивление со стороны клана самураев Фудзивара, и в конце концов вспыхнуло восстание. Повсюду воины с окровавленными мечами. Мой учитель убит, сын императора убит, часть наложниц изнасилована и убита, ужас, крики, кровь вокруг. В конце концов все успокоилось, старый император, оставленный в живых, продолжал играть лишь церемониальную роль, а страной фактически стали управлять Фудзивара. Буддизм был запрещен и старая религия синто снова стала государственной. Меня тоже пощадили, кто-то заступился за меня из самого клана, с кем мне повезло подружиться еще до восстания. И последний момент воспоминания – я уже юноша лет шестнадцати, я брожу по темным, сырым, заброшенным комнатам дворца, и натыкаюсь неожиданно на совсем уже старого, никому не нужного императора, покинутого всеми. Невыразимо печальными глазами он смотрит на меня и уходит шаркающими шагами, и я понимаю, что жизнь моя тут закончена, что мне пора уходить.
Я рассказал все это на одном дыхании, удивляясь, как отчетливо я помню такое огромное количество имен, деталей, событий, о которых раньше я не имел ни малейшего представления.
— Не самое плохое воспоминание, — прошептала Клэр. – Даже очень хорошее… много ласк, детских игр и общения, и совсем мало смертей. Очень хорошее воспоминание. Прошлое человечества, это в основном страдание и смерть, Макс, так что сегодня тебе повезло.
Она вылезла из-под одеяла и стала одеваться.
— А может быть, — продолжила она, — особенно ярко запоминаются критические моменты, которые чаще всего и связаны с трагедиями, страданиями и смертями, поэтому мы в первую очередь и вспоминаем это…
— То есть ты полагаешь, что это и есть те воспоминания, о которых ты говорила? Результат возникающей спайки прошлого и будущего?
— А что тут полагать…
Она оделась и села на край кровати.
— Не так плохо, Макс. Хороший результат. Будем надеяться, что и дальше будет хорошо.
Я привстал на локте, наблюдая, как она сграбастывает свое одеяло и подходит к двери…
— Кстати, Клэр… хотел тебя спросить… что такое «багрянец», как и зачем вы его собираете?
Она застыла так, словно превратилась в статую. Воцарилась мертвая тишина, и мне это не очень понравилось. Наконец она повернулась ко мне и очень спокойным, почти безмятежным тоном, в котором мне почудилась сверкающая сталь, произнесла: «больше никогда не задавай мне этого вопроса. Даже и думать не смей», после чего развернулась и вышла из комнаты.