— Ну смотрите, я предупредил — это длинная история, — Фриц сделал последнюю попытку, но она не увенчалась успехом, поэтому он пожал плечами, налил себе стакан молока и, неторопливо оторвав от еще горячей буханки кусок хлеба, положил его перед собой, отщипнув маленький кусочек.
Мы сидели в ресторане – я, Фриц, Маша, Клэр, Тэу и Ксана, которая прибилась к нам по дороге. Мне было приятно, как она сидит рядом чуть сзади и приобнимает меня, иногда протягивая лапку к моему хую и потискивая его, и это невольно возвращало время от времени к воспоминаниям о том, какой ебучей оказалась ее маленькая попка, и, что удивило еще больше, каким ебучим и ненасытным оказался ее хуй. По её словам, всё моё тело, каждая его часть оказались для неё подпадающим под её вкусы, фетиши, и мои повадки — тоже, отсюда и такая ненасытность. [… этот фрагмент запрещен цензурой, полный текст может быть доступен лет через 200…] Клэр – очень страстные девочки, но впервые на меня вот так именно набрасывались, и это, конечно, офигенно нравилось и возбуждало – такая жадность в том, чтобы всего меня лапать, тискать, целовать, вылизывать, трахать, подставляться под мой хуй. Когда Ксана стала вылизывать мои подмышки, оказалось, что они такие же чувственные, как и яички, и это было для меня открытием. Очень необычно быть объектом таких страстных приставаний, да еще со стороны девочко-мальчика, и меня сильно возбуждало отдаваться ей, позволять ей делать с моим телом всё, что она хочет.
— Начать следует с Мёллера, — откинувшись на спинку кресла произнес Фриц. – С Германа Мёллера. Кое кто знает, что он получил Нобелевскую премию по физиологии и медицине в 1946-м году за открытие мутагенного действия рентгеновских лучей, но если вы представили его эдаким неловким профессором, не вылезающим из своей лаборатории, то совершенно напрасно. Там все было поинтереснее. Все началось с Томаса Моргана, которого многие справедливо считают отцом американской генетики. Ну началось это конечно с Менделя, который десятки лет проковырялся в церковном саду и совершил свои открытия, которые в то время оказались никому не нужными, но мы начнем с Моргана, который преподавал в Колумбийском университете, и чьим студентом и учеником стал Мёллер. Потом Мёллер перебирается в Техас, а в тридцать втором – в Германию, в Берлин – всего лишь за несколько месяцев до того, как канцлером назначили Гитлера, партия которого победила на выборах….
Фриц сделал многозначительную паузу и продолжил.
— В Германии, как вы знаете, была Анэнэрбе, и были люди, сильно озабоченные расовыми вопросами, идеями культивирования нового человека, совершенного арийца. И конечно далеко не случайно, как многие полагают, он прибыл именно в Германию и был принят там с большим интересом. Нобелевскую премию он получит лишь спустя полтора десятка лет, а вот немцы оценили его труды намного раньше нобелевского комитета. Мёллер сделал очень простую вещь: он начал облучать рентгеновскими лучами фруктовых мушек, и уже в следующем их поколении получил кучу самых удивительных и неожиданных мутаций. Это была революция, поскольку к тому времени идея плавной эволюции была доминирующей, хотя ученые и не могли ответить на вопрос – как же в условиях постепенного появления мутаций получалось так, что они не растворялись среди массы обычных особей. Мёллер открыл, что мутации – вполне доступная штука, и мы можем теперь экспериментировать с ними, например облучая зерна растений и получая виды с совершенно новыми свойствами. Сильнее всего этим открытием заинтересовались в Германии и России.
— А американцы? – Поинтересовалась Маша.
— Американцам было не до этого с их Великой Депрессией, а немцы и русские как раз лезли из кожи вон. Первые — чтобы воссоединить нацию, защитить себя, вторые – чтобы захватить весь мир. Кроме того, Мёллер увлекся вопросами евгеники – вопросами селекции человека путем их скрещивания по определенному плану, так чтобы повысить вероятность появления более умных, красивых, здоровых людей, так что неудивительно, что в Анэнэрбе к нему проявили интерес. Считается, что Мёллер быстро покинул Германию в связи с начинающимися еврейскими погромами. Покинул-то он её быстро, конечно, но вот причина была совсем другая…
Фриц засунул в рот кусок хлеба, запил его молоком и сидел, неторопливо жуя, со взглядом, устремленным скорее куда-то внутрь.
— Мы встретились с ним тогда, в тридцать втором… я тогда не понимал, зачем на эту встречу был приглашен я, ведь мы занимались довольно абстрактными вопросами, не имеющими отношения к вопросам культивирования арийской расы. Гиммлер предложил Мёллеру всё, о чём мог мечтать учёный, но поставил условие, которое в конечном счёте и оказалось решающим – исследования Мёллера должны были быть полностью засекреченными. Человеку, выросшему в свободных Соединенных Штатах, такое условие показалось неприемлемым, и он… уехал в Россию!
Фриц выпрямился и засмеялся.
— Этот дурак думал, что Сталин ему даст то, чего не дал Гитлер. Удивительно, как даже умные люди могут быть в каких-то вопросах дремучими пнями… этот чудак всерьез позволил себе промыть мозги коммунистической пропагандой, ну наверное и разочарование от капитализма сказалось, ведь Великая Депрессия ударила очень сильно, принеся американцам, да и всему миру, невиданные ранее экономические потрясения.
— И в какой лагерь посадил его Сталин? – Ехидно спросил я.
— А… ни в какой, кстати. Мёллер в Берлине сначала работал в лаборатории русского же генетика Тимофеева-Ресовского, а в СССР он попал в лабораторию Николая Вавилова, с которым общался еще в двадцатых годах, когда впервые посетил Советскую Россию. И тут начинаются репрессии. Лысенко начинает свою войну с классическими генетиками-менделистами, пошли аресты, расстрелы. Положение Вавилова становится всё более шатким, и Мёллер начинает понимать, что коммунизм – это нечто иное, нежели красочные плакаты с мордашками счастливых пионеров. Но парень он был упёртый, поэтому он пишет и высылает Сталину свою книгу о евгенике, рассчитывая, что, как и Гитлер, Сталин заинтересуется этой темой. Какая наивность! Гитлер относился к людям, как к людям, и вопросы психического и физического здоровья нации его сильно интересовали. А Сталину это было в высшей степени похуй. Неужели он, Сталин, будет выращивать каких-то там умников? Он от имеющихся-то никак не может избавиться… Так что Сталин, ознакомившись с книгой, выкидывает её на помойку, а за Мёллером готовятся прийти другие люди, имеющие весьма косвенное отношение к науке… и ему удаётся смыться! Он уезжает в Шотландию. Я думаю, что Сталин выпустил его, поскольку тогда ещё не принял окончательного решения, ведь и Вавилова он посадил только в сороковом. Так что Вавилов спас жизнь Мёллеру, настоятельно советуя ему покинуть коммунистический рай, но сам бежать не смог или не захотел, и там, в тюрьме, и умер.
— Напоминает историю Мессинга… — припомнил я. – Тоже метался между Гитлером и Сталиным.
— Да, но если Мессинг так в СССР и застрял, то Мёллер – нет. Из Шотландии он перебрался в Мадрид, где попробовал помочь Испанской республике в гражданской войне, потом был Париж, а потом уехал обратно в США, где отстаивал идею существования генов, и приложил руку ко многим событиям в мире генетики. К примеру, молодой Джеймс Уотсон начал свою научную карьеру именно в его лаборатории… но… — Фриц встряхнулся, как собака, — вернемся в Германию. Там кое-что случилось, откуда и растут ноги у нашей неприятной истории… Но чтобы понять смысл произошедшего, мне надо рассказать вам ещё одну историю, которая начинается аж в пятнадцатом веке.
— В пятнадцатом! – С выпученными глазами выдохнула Ксана и рассмеялась.
— Вот именно. История… это порою весьма запутанная штука, особенно когда дело касается выдающихся людей. Очень интересно бывает проследить истоки, что откуда пошло, кто на кого оказал какое влияние… вот, кстати, взять того же Мёллера. Ты ведь читала о Земноморье?
— Читала.
— А Урсула Ле Гуин – двоюродная племянница Мёллера. Есть ли тут связь? В какой степени влияние человека, применившего свою фантазию к науке и совершившего важнейшие открытия в генетике, определило, подтолкнуло способности его племянницы к тому, чтобы создавать свои вымышленные миры в книгах? И это ведь не просто манипулирование образами, это ведь книги, читая которые дети, да и не только дети, могут задумываться, искать ответы на разные необычные вопросы, узнавать мир, узнавать себя.
— Узнавать мир, читая фэнтези? – С сомнением пробормотал Тэу.
— Разумеется! Сама же Урсула об этом очень клево сказала: «Поверьте, дети прекрасно понимают, что единорогов не существует, и они при этом точно так же понимают, что хорошие книги про единорогов правдивы». Какая разница, в каком контексте ты встретишь умную мысль, точное наблюдение, вызывающий чувство тайны вопрос?.. Или вот… — Фриц снова оторвал кусок хлеба, но передумал и положил его обратно, — или вот «Драконов Эдема» все читали? «Контакт», «Мозг Брока»… Карл Саган, удивительные ведь книги писал, а было время, когда он работал в лаборатории, возглавляемой именно Мёллером. В какой степени неуживчивый, находящийся в постоянном поиске ум Мёллера повлиял на то, что зажглась звезда Сагана? От одной яркой личности часто расходятся… словно муравьиные тропы, по которым питательные вещества разносятся и питают умы других… И даже к политике он приложил руку, став одним из одиннадцати всемирно знаменитых ученых, подписавших манифест Рассела-Эйнштейна, в котором ученые не просят, не уговаривают, а прямым текстом требуют от правительств, чтобы те перестали размахивать атомными бомбами и искали мирные средства решения конфликтов.
— А что пятнадцатый век?…
Мне, конечно, интересно слушать разные отступления от темы, но если время от времени Фрица не притормаживать, то это может тянуться вечно.
— Рукопись Войнича, — как-то торжественно и радостно заявил Фриц, — вот вторая ветка нашей истории. Ну, вы наверняка не знаете, что это такое, поэтому я вкратце расскажу. Сотни лет эта книга переходила из рук в руки, пока в начала двадцатого века не попала к библиофилу Уилфриду Войничу.
— Войнич, погоди, Войнич, это же писатель…
— Писательница. Его жена, Этель Лилиан Войнич, автор «Овода».
— А, точно, «Овод»…
— А мужем её был коллекционер древних рукописей Уилфрид. Конечно, книгу пытались расшифровать и ранее, но именно Уилфрид, разославший копии книги самым маститым специалистам, сделал её известной.
— Расшифровать?
— Расшифровать. Предполагают, что книга написана на каком-то из известных в то время языков, не обязательно европейском, после чего с помощью какого-то кодирования переведена в нечитабельный вид.
— Современные ученые не могут вскрыть шифр пятнадцатого века?? – Изумилась Маша.
— Да, не могут. Но это не так удивительно, как тебе кажется. Вот взять например полиалфавитные шифры. Изобретены они были, кстати, тоже в пятнадцатом веке. Например, шифр Виженера. Нет, лучше возьмем так называемый шифр Цезаря. Это очень просто…
Фриц взял листок бумаги, ручку, и написал: «секретная информация».
— Вот наше сообщение. Его надо зашифровать. Для этого нам нужен ключ. Допустим, ключом будет число 47362. Подпишем циклическим образом это число под нашим текстом, и получим:
с е к р е т н а я и н ф о р м а ц и я
4 7 3 6 2 4 7 3 6 2 4 7 3 6 2 4 7 3 6 2
— Теперь вместо буквы «с» напишем букву, которая отстоит от «с» на четыре позиции в алфавите, а именно «х», вместо «е» будет «л», вместо «к» — «н» и так далее. Такой шифр, несмотря на свою простоту, крайне сложен для взлома, потому что он полностью уничтожает лингвистические статистические особенности, по которым можно догадываться о значении букв. С помощью специальных алгоритмов можно взламывать и такие шифры, и где-нибудь в ЦРУ это, скорее всего, сделают, но для чисто бытовых, коммерческих нужд такой шифр отлично подходит.
— Я не понимаю, что такого в пятнадцатом веке могли зашифровать, что СЕЙЧАС ученые не могут взломать со всеми своими терафлоповыми суперкомпьютерами! – Не отставала Маша.
— Так вот же! – Воскликнул Фриц, тыкая пальцем в листок. – Вот этот самый шифр, который использовался еще Гаем Юлием Цезарем, принципиально не взламываем, если длина ключа равна длине сообщения!
— Но запомнить такой ключ… длиной в десятки или сотни знаков… — встрял Тэу.
— А зачем его запоминать? Допустим, я тебе сообщаю число 320, ну или мы заранее договорились об этом числе. Теперь ты идешь в интернет, загружаешь страничку с числом «пи», и начиная с 321-го знака и далее – это и есть твой ключ. Вот и всё. И ты можешь и шифровать, и читать тексты любой длины. Очень просто, и никакое ЦРУ не взломает.
— Охрененно… — пробормотала Ксана, и я догадался, что следующее письмо о времени и месте нашей встречи я получу в виде сообщения, зашифрованного кодом Цезаря.
Она стиснула мою руку, и вдруг я отчетливо вспомнил запах её яичек, хуя, задних лапок, подмышек, и ужасно захотелось положить её на спину, задрав ножки и прижав их к моему лицу, и чувствовать, как её попка подаётся и впускает в себя мой хуй, и я понял, что первое, что я сделаю после того, как Фриц закончит свой рассказ, это выебу эту мелкую сучку прямо тут, на столе.
— Книга интересна не только этим, — продолжил Фриц. – В ней много иллюстраций, причем иллюстраций необычных. Например, в одном разделе на каждой странице есть изображения одного растения, поэтому этот раздел условно назван «ботаническим».
— Почему условно, я не очень понял… ведь если это растения…
— Да, это несомненно растения, вполне четко прорисованные, как это делали в травниках. Проблема в том, что почти все растения не существуют в реальности, и больше похоже на то, что растения эти составные – корни одного приставлены к стеблю другого, листья взяты у третьего и так далее. Какие-то в общем странные…
— Мутации?
— Ну… скорее тут можно вспомнить Мичурина, чем Мёллера… В другом разделе книги – странные диаграммы, которые больше всего похожи на астрономические рисунки. Некоторые из них – традиционные знаки Зодиака, но некоторые выглядят странновато, мягко говоря, для пятнадцатого века – изображения Солнечной системы, спиральных галактик.
— А откуда известно, что книга написана именно…
— Радиоуглеродный анализ, — перебил Фриц. – Эту книгу уже общупали и обнюхали всем миром, и она давно стала своего рода неприступным «святым Граалем» криптографии. Радиоуглеродный анализ показывает, что написана она именно в начале пятнадцатого века, так что тут вариантов нет. Кроме этого, там есть условно биологический раздел, космологический и так далее.
— А это не может быть просто какой-то ерундой? – Снова перебил его Тэу. – Ну, просто кто-то резвился, составляя прикольные растения, рисуя разные бессмысленные спирали, в которых мы сейчас додумываем галактики, написав просто абсурдный текст, чтобы кто-то думал, что это тайная книга? Что если изначально текста никакого и нет, а есть просто обычная мистификация?
— Гипотеза неплохая, — одобрительно кивнул Фриц. – Но неверная. Если взять обычный текст на любом языке, то слова, обладающие наибольшей семантической значимостью, группируются в специальные кластеры, частота употребления которых повышена. Это… что, непонятно? Ну вспомним, что сейчас я рассказываю о рукописи, а незадолго до этого говорил о Мёллере. Что при этом произошло? Одна тема сменилась другой. У каждой темы есть свое семантическое ядро – свои особенные слова, важные для раскрытия данной темы. Именно эти ядра и сменятся, в то время как частота употребления служебных слов, предлогов, союзов – останется прежней.
— Понятно, — кивнула Ксана.
— Так вот, в тексте рукописи Войнича была найдена именно такая кластеризация, характерная для нормальных текстов, так что текст все-таки осмыслен, но мы тогда, сто лет назад, об этом не знали, конечно – просто не было таких методов анализа, но все сходились к тому, что для мистификации эта книга уж слишком обширна, слишком тщательно написана, и на это было потрачено немало времени. В конце концов, чтобы кого-то мистифицировать, в те времена достаточно было сделать что-то существенно более простое. Например, ты идешь к больному и хочешь произвести на него впечатление своей ученостью, достаешь эту мудреную книгу, что-то там бубнишь себе, потом наливаешь в чашку воды, шепчешь, делаешь пассы, больной пьет и, в силу эффекта плацебо, выздоравливает, ведь он же видит своими глазами, с какой таинственной и мудреной книгой ты советуешься… Ну так вот для этих целей сошло бы и что-то существенно попроще.
— И что Мёллер? – Тонкий запах тела Ксаны, которая обняла меня за шею и прижалась к моему плечу, вынуждал меня торопить события…
— У нас была копия. Ну, в те времена у каждого, кто интересовался криптографией, была копия рукописи Войнича, и конечно в Анэнэрбе не могли пройти мимо такой вещи. Мёллер её увидел, мы поболтали немного, он покрутил её в руках, что-то выписал себе, и сказал, что подумает. Ну, подумает, так подумает, люди столетиями «думали» над нею… В Берлине он почти что не работал, так как предстоящий переезд не давал ему возможности спокойно разложить своих дрозофил и экспериментировать с ними, а вот нашими экспериментами он очень заинтересовался и даже участвовал в некоторых, хотя к секретам его не подпускали, конечно. Нес увлеченную чушь про то, как он там, в СССР, будет бороздить просторы науки вместе с Вавиловым. Ну у меня-то иллюзий не было, но переубедить его было нереально, замкнуло человека… Потом, как ты понимаешь, мне было не до него, и когда весной шестьдесят седьмого я случайно встретился с ним в США, он отреагировал очень… эмоционально, я бы сказал, ведь он был совершенно уверен, что я погиб, что все мы погибли, он даже искал какое-то время нас, но никого не нашел, а как же нас найдешь, если мы формально «нацистские преступники» и прячемся тут в Чили… И мы с ним долго разговаривали, вспоминали, он рассказывал о себе, как он поругался с этим, какой глупец тот, как у него украли такое-то открытие…
— Это был уже старческий бред, или…
— Нет, какой еще бред! Он был совершенно нормален, с ясной головой, а ругался-то он всегда и со всеми, очень был неуживчивый человек, и открытия у него в самом деле воровали, потому что идей у него всегда было полно, а доводить каждую идею до ума, значило бы застопориться, топтаться какое-то время на месте, а он так не мог, без прилива свежего воздуха… ну вот, и посидели мы с ним так несколько часов, и когда уже расставались, он вдруг говорит: «а знаешь, я ведь разгадал загадку». Я ему – «какую еще загадку»? А он: «рукопись Войнича, я ведь расшифровал её»! Я чуть под стол не рухнул. «Когда??», кричу. «В Эдинбурге ещё», говорит, «я ведь жил там с тридцать седьмого по сороковой, я кое-как продолжал свои исследования, пытался найти работу в США и заодно писал свой «Генетический манифест», и последняя зима была чертовски холодная, война чертова, ну и какая нахрен работа, когда в лаборатории приходится в перчатках ходить… и я по вечерам иногда сидел и разгадывал эту рукопись, благо в Шотландии было немало криптографов, интересующихся этой темой… и разгадал. Даже не то, чтобы разгадал, а скорее угадал, по наитию какому-то, где лежит ключ к расшифровке.»
«И что же ты молчал!», удивляюсь я. «Ты же решил загадку, над которой бьются лучшие умы!».
«Молчал, потому что прочел», — отвечает. «Прочел и решил, что лучше бы мне помолчать», и смотрит на меня так странно. «То, что там написано, лучше было бы прочесть именно тебе, так как там описаны вот эти ваши погружения в прошлое, насколько я могу судить, а также то, что и как оттуда можно добывать, и все эти странные растения – они не странные, просто они оттуда, из того мира, в который путешествовали авторы книги, и галактики эти, они на самом деле галактики, и вообще…», — он замолчал и как-то жалобно на меня посмотрел, «лучше бы никто никогда до секрета этой рукописи и не добирался бы». Потом подумал и добавил: «ну может быть, кроме тебя».
— То есть кто-то уже в начале пятнадцатого века изучал глубокие воспоминания? – Удивилась Маша.
— Получается так. Я не знаю. Я уговаривал, требовал, чтобы он раскрыл мне тайну, говорил о том, сколько это сэкономит мне времени, сил, как это важно для нас, работающих на переднем крае этой странной науки, но всё впустую. Я же говорил, характер у Германа тот ещё, и упёртость у него феноменальная, как тогда со Сталиным – если упрется, хрен сдвинешь. И в конце концов я плюнул и даже решил, что он всё это выдумал.
— И…
— И спустя несколько месяцев я получаю от него письмо, в котором он пишет, что все его бумаги, все записи по этой теме должны лежать у одной его близкой подруги, которой он переслал все свои личные архивы перед отъездом в штаты, потому что не доверял он американцам, потому что те не доверяли ему, ведь он в их глазах был сильно замаран коммунистическими пристрастиями, хотя на самом деле он всегда был довольно открытым антисталинистом, даже когда жил в СССР. И конечно американцы перевернули бы все его бумаги, залезли бы в каждую щель, а отдавать им свои секреты он не хотел.
— И подруга жила в Мюнхене…
— Да.
— То есть к Гитлеру всё это отношения не имеет?
— Ни малейшего.
— И ты попросил Клэр…
— Я? Нет, Макс, я не просил её ни о чём. Я рассказал ей эту историю, вот и весь мой грех.
— Я решила сделать сюрприз Фрицу, — виноватым голосом произнесла Клэр. – Я была так близко к тому, что было для него важно, и я придумала, как пересечь стену и понимала, что он не согласится на такой риск…
— Он дал тебе и имя, и адрес? – Продолжал я допрашивать Фрица.
— И имя, и адрес. Он написал, что ему не хотелось бы снова тратить неделю на то, чтобы восстановить утраченное, если мне повезет и я найду эту женщину или хотя бы её документы, то это сэкономит ему массу труда.
— Но ты ведь не нашел?
— Нет. После войны там всё было перевернуто с ног на голову… десятки тысяч беженцев из восточной Германии, голод, разруха, всё перемешалось, я ничего не нашел.
— Но почему ты тогда не попросил его…
— Просить было уже некого. В апреле шестьдесят седьмого он умер, и я понял, что сделал идиотскую вещь, что сразу не полетел к нему, а потратил пару месяцев на то, чтобы попытаться что-то самому раскопать.
— Довольно странно, что он умер сразу после того, как написал тебе… — заметил я.
— Мне тоже приходило это в голову. Но… — он пожал плечами, — мне не за что зацепиться, умер и умер, и всё тут. И тайна умерла вместе с ним.
— И это всё, что он тебе сказал? Только то, что описанное в книге относится к глубоким воспоминаниям, и что речь в ней идет о мирах, которые те люди посещали во время своих путешествий, и каким-то образом сюда примешались схемы Солнечной системы и спиральных галактик?
— Это всё. Так что очень может быть, что эти исследователи ещё шестьсот лет назад случайно или неслучайно нашли, открыли то, что мы пока не видим. Они нашли какую-то лазейку, которая открывает путь кое-куда подальше, нежели в наше прошлое.
Несколько минут мы молчали, каждый думая о своем. Я перебирал разные варианты того, где же можно было бы искать эту неожиданную лазейку, Ксана перебирала мои яички, Маша напряженно о чем-то думала, а Клэр… Я сделал вид, что смотрю куда-то в окно, но краем глаза стал наблюдать за ней, потому что она-то как раз, очевидно, ни о чем напряженно не думала, и это показалось мне странным.
— Послушай, Клэр, — обратился я к ней с нарочито безразличной интонацией так, словно просто хотел уточнить что-то неважное, — значит ты впрыгнула в стену, застряла там, по инерции старалась пробиться вперед, а потом, в редкие моменты проблеска сознания, поняла, что надо спасаться и двигаться назад, и я наткнулся на тебя уже тогда, когда ты почти вплотную подобралась к стене. Так что за пределы этой вязкой субстанции ты не выходила? Правильно?
Я взглянул на неё, и понял, что моя игра мне не удалась. В её взгляде возникло напряжение, но с другой стороны, может у меня уже началась шпиономания? Вполне естественно, что у человека, который только что выбрался из такой жопы, будет возникать напряжение, если возвращать её к этим воспоминаниям.
— Я уверена, что рано или поздно сумела бы сама оттуда вылезти, Макс. Но это заняло бы еще какое-то время… может даже две-три недели в этом времени.
— Да… наверное вылезла бы, ведь я наткнулся на тебя уже у самой границы.
Что-то было не так. Я взглянул на Фрица и увидел, что он эдак спокойненько рассматривает меня тихо изучающим взглядом, и моя шпиономания снова взыграла.
— И до площади ты не дошла? – Как бы небрежно, между делом спросил я Клэр, даже не глядя на неё, и лишь в самый последний миг, как только последний звук моего вопроса растаял в воздухе, бросив на неё короткий взгляд.
— Нет, какая площадь, Макс, — улыбнулась она. – Честно говоря, я бы не хотела повторять этот опыт даже вместе с тобой. Судя по твоему рассказу, кристалл сыграл большую роль в том, что ты мог так быстро продвигаться в вязкой стене, у меня это не получится, и рисковать я больше не хочу.
— Хорошо, тогда я пойду сам…
— Что??
Фриц и Клэр воскликнули одновременно. Фриц покачал головой и хмыкнул, а Клэр повернулась ко мне всем своим телом.
— Макс, я против! Я понимаю, что ты сильный, что ты уже пробивался туда и вернулся обратно, но судя по твоему описанию, даже у тебя было очень немного шансов на это. И кто знает, как всё пойдёт во второй раз?
Меня удивило не то, как отреагировали Клэр и Фриц, а то, как отреагировал Тэу. А именно – никак. Он даже не повел бровью, услышав, что я собираюсь обратно. Значит он понимал, что я на самом деле идти туда не собираюсь, что это игра. Это понимание его не удивило. Это возможно только в том случае, если он раскусил смысл этой игры. Значит и ему что-то показалось, какое-то предчувствие или что-то вроде того. И если это понял Тэу, то должен был понять и Фриц. И еще мне стало понятно, что я не хочу дальше играть, не хочу поддерживать статус-кво, при котором Клэр где-то далеко от меня, возможно даже в одной компании с Фрицем, особенно учитывая, что и с Машей у нас сейчас отношения свернули в странную сторону. И особенно учитывая то, какой опыт разных игр есть у Фрица. Человек, который работал в секретной лаборатории Анэнэрбе, который бежал крысиными тропами, общался с матерыми разведчиками, такого человека мне не переиграть на этом поле. Тут он всегда будет лучше меня просчитывать, лучше чувствовать, поэтому мне надо было уходить с этой зыбкой территории мягкого прощупывания. Возможно, у меня не получится пробить Фрица, но что касается Клэр, тут дело другое, тут есть шансы.
— Ну хорошо, — я кивнул, встал, прошелся туда-сюда и встал рядом со столом так, чтобы, смотря на Фрица, боковым зрением улавливать лицо Клэр.
— Фриц, я был бы тебе чертовски признателен, если бы теперь ты мне сказал правду – что на самом деле ты искал в бумагах Мёллера, и что именно ты попросил сделать Клэр.
Как я и предполагал, Фриц лишь удивленно поднял бровь, не выказав ни малейшего признака смущения, неуверенности в себе, и как я и предполагал, Клэр этого сделать не смогла. Она опустила глаза. Это длилось всего мгновенье, но этого было достаточно, и я видел, что Тэу тоже это уловил.
Значит я прав.
— Она врёт, — неожиданно из-за моего плеча отчетливо произнесла Ксана. – Клэр, ты врёшь.
— Устами младенца… — пробормотал Фриц и затих.
— Фриц, ты же не всерьез рассчитывал, что Клэр сможет нас всех провести? – Добивал я её, обращаясь к нему. – Всё-таки это было бы странно, мы же не дети…
— А чё «дети»? – Наехала на меня Ксана. – Дети дураки что ли?
— Нет, нет, — я повернулся и взял её за руку. — Это я фигурально. Я на самом деле не имел это в виду, но язык оперирует привычными штампами, не обижайся.
Скорчив удовлетворенную мордочку, она снова обняла меня и прильнула к моему плечу. На Клэр было жалко смотреть, её явно разрывало между каким-то обещанием, которое она дала Фрицу, и нежеланием ему следовать.
— Фриц, я думаю всем понятно, что Клэр связала себя каким-то обещанием, но если ты на неё посмотришь, то поймёшь, что она не горит желанием продолжать эту игру. Почему бы тебе самому не…
— Есть причины, Макс, — устало произнес он. – Было бы лучше, если бы мы оставили эту тему, правда. Давайте просто договоримся, что ни ты, ни Клэр не сунутся больше туда, мы просто оставим это в стороне, потому что слишком рискованно, слишком непредсказуемо.
— Ну… конечно, твои секреты принадлежат тебе, Фриц, с этим никто не спорит, но ведь и я – свободный человек…
— На что ты намекаешь? – С тревогой в голосе спросила Маша. – Я тоже против того, чтобы ты туда совался. Тем более, что ты даже не знаешь, что и где искать.
— Макс, они правы, — вставил Тэу.
— Правы в чем, собственно? В том, что я не знаю – что и где искать? Так я и не собираюсь искать. Я говорю о том, что мы можем попросту продолжать исследовать то, что происходит внутри стены и за ней. Разве не ясно, что мы нащупали совершенно новую область с совершенно новыми, непредсказуемыми возможностями? Вдруг я смогу таким образом войти в более тесный контакт со Странниками? Это касается уже меня лично. Это, прошу прощения, мой долг в каком-то смысле, начать эти исследования, довести эту информацию до своих сотрудников, Фриц тут совершенно не при чем.
Фриц откинулся на спинку кресла и выглядел озадаченным и надутым, что ли.
— И если Фриц или Клэр что-то знают, они могут либо рассказать мне об этом, что, вероятно, минимизирует наши риски, или оставить при себе свои секреты, что полностью в их праве.
— И если я просто попрошу тебя не лезть туда, то ты не прислушаешься? – Как-то обреченно спросила Клэр.
— Ну… Клэр, как ты себе это представляешь? Я отставлю в сторону свои исследования, я забуду про те удивительные явления, с которыми столкнулся, и всё это просто потому, что ты меня об этом попросила?? Это похоже на меня?
Она поджала губы и вздохнула.
— И я хочу сказать еще раз, — добавил я, — что мне все-таки очень неприятно, что я оказался… — я запнулся, стараясь подобрать не очень жесткие слова, — мы с Клэр и Машей оказались как бы по разные стороны чего-то.
Я смотрел на них, переводя взгляд с одной на другую.
— Сначала Маша, теперь ты. Это… как-то грустно. Мне казалось, что мы любим друг друга, и мне… грустно, что получилось так, что логика… ну я так понимаю, что есть же какая-то логика во всем этом, ну вот жаль, что эта неведомая мне логика событий привела нас к некоторому отдалению друг от друга. Я не хочу давить на вас ни прямо, ни косвенно, но выразить свои отношение, свои эмоции хочу. Я уверен, что у вас хватит ума отделить одно от другого.
Фриц задумчиво постукивал пальцами по столу с лицом человека, который точно знает, что делает, и который вряд ли отступит от своего плана. Маша тоже выглядела довольно уверенной, а вот Клэр, пожалуй, была самым слабым элементом в их компании. Хотелось ли мне надавить на это слабое звено, чтобы цепь разорвалась? Трудно сказать. Я не мог даже сам себе сказать что-то определенное на этот счет. С одной стороны и любопытство и грусть, и даже некоторая обида, а с другой – доверие, всё-таки, ну и уважение к их праву иметь свою жизнь, свои секреты и даже объединяться в чём-то против меня. Как бы далеко я ни заходил в своих обидах, но заподозрить кого-то из них в том, что их секреты обусловлены чем-то негативным ко мне, я в любом случае не мог. «У всего этого есть какая-то своя логика», твердил я себе, и эта мысль успокаивала. «Они не просто марионетки в руках Фрица, у всего этого есть логика», развил я свою мысль и понял, что попал в яблочко: именно это больше всего обижало, задевал меня – предположение, что Фриц манипулирует ими в какой-то игре против меня, а они поддаются, вроде как немного предают меня. Выявив это предположение в явном виде, я его повертел, рассмотрел и выкинул. Нет, ни Маша, ни Клэр – не собачки, которых может кто-то дергать за поводок, даже такой сильный, умный и властный человек, как Фриц. «У всего этого есть логика», повторил я и мне окончательно полегчало.
— Хорошо, я так полагаю, что вы сами должны это решить, — неожиданно произнес Фриц. – В конце концов, вы не можете вечно присматриваться и прислушиваться даже к умным советчикам. Давайте вы решите сами, — закончил он, глядя куда-то в стол, но было понятно, что обращается он к Клэр и Маше.
Ксана тоже поняла, что назревает интрига, уселась ко мне между ног и стала пристально всматриваться в лица девчонок. В её повадках была та непосредственность, которая может бесить неискренних людей, и которая приятна тем, у кого нет камня за пазухой и скелетов в шкафу.
Тэу встрепенулся, но взял себя в руки и не издал ни звука, демонстрируя завидную невозмутимость, достойную какого-нибудь индейского касика.
Клэр уперла локти в стол и, положив голову на ладони, вцепилась в свои волосы, то отпуская их, то снова захватывая в горсть. Маша выглядела гораздо более спокойной, держащей себя в руках, что было прикольно, учитывая их разницу в возрасте.
— Я за то, чтобы он знал, — наконец не очень твердым голосом произнесла Маша. – Я исхожу из того, что… а в общем и так понятно, из чего я исхожу. Мы все это уже обсасывали. Просто сейчас я думаю, что вес аргументов, положенных на эту чашу весов, всё таки больше того, что лежит на противоположной. Выключая Макса из игры, мы, может быть, и сохраняем в определенной мере его душевное спокойствие, но с другой стороны мы лишаемся его как партнера, как игрока. Я предпочитаю его включить в игру, ввести его в курс дела. Мне не нравится, что мы выключили его из вопроса, который касается его в несравнимо большей степени, чем каждого из нас.
— Прекрасно, — развел руками Фриц. – Клэр?
Клэр продолжала таскать себя за волосы, пока я не положил свою ладонь на её руки. Она подняла голову и, довольно нерешительно, но кивнула.
— Прекрасно, молодые леди, — торжественно произнес Фриц. – Я думаю, вы позволите мне изложить суть дела? Думаю, позволите, хорошо. Итак, Макс, ты хочешь знать всё?
— Определенно, — кивнул я.
— Что бы это ни было?
— Что бы это ни было.
— Ты уверен в том, что при любых обстоятельствах следует знать как можно больше?
— Для меня… то, что касается меня и очень важно для меня, да, конечно.
— То есть если бы врачи обнаружили, что у тебя на длинном плече четвертой хромосомы в гене хантингтина имеется сорок два триплета CAG, то ты предпочел бы знать об этом?
— Думаю, что сорок повторов этой хрени, это что-то не очень здоровое?
— Сорок два!
— О… это тоже важно?:)
— Введу вас в курс дела…
— Господи, Фриц, может быть ты хотя бы сейчас удержишься от лирических отступлений и познавательных лекций? – Чуть ли не крикнула на него Клэр.
Этот неожиданный выкрик дал понять, что мне, похоже, предстоит узнать о себе что-то весьма малоприятное, но какая бы угроза ни нависала надо мною, я все равно совершенно убежден, что лучше знать, чем не знать. Для меня лучше. Для других – не знаю, а для меня – лучше. Меня угрозы мобилизуют, это я знаю о себе точно. Я не раз представлял – что будет, если у меня вдруг будет СПИД, и, как ни странно, испытывал только всплеск энтузиазма, предвкушения борьбы. Даже понимая, что в такой борьбе вполне могу и проиграть. Все равно – меня мобилизует и наполняет предвкушением борьбы тот факт, что я смогу, вероятно, не только победить эту болезнь, но и твердо доказать другим, что победа возможна, что если до самого последнего момента не сдаваться, то всегда есть шанс на победу. Так что если что-то подобное со мною случится – СПИД или генетический сбой, я буду бороться, и вполне вероятно, что та часть жизни, которую я проведу в этой борьбе, будет одной из самых насыщенных и плодотворных.
Возможно, у меня такая уверенность в своих силах образовалась еще с раннего детства. То есть нет. Образовалась-то она именно тогда, это бесспорно. Вероятно она возникла тогда, когда я победил рак печени. Когда мне было три или четыре года, с моей печенью стало что-то происходить. Она стала увеличиваться, болеть, все больше и больше. Врачи разводили руками, и ничего не помогало. В конце концов боли стали такими, что я не то, что не мог бегать или ходить, но даже лежать мог только в определенной позе, свернувшись как кошка – в этой позе боль была минимальна. Кто-то говорил, что это цирроз, кто-то называл это тяжелой формой гепатохолецистита и прочими очень злоебучими названиями, но один факт оставался неизменным – никто не знал, как меня вылечить, и в конце концов меня выписали из последней больницы, чтобы, как я потом понял, не портить статистику смертности, ну и вообще, умирать, как они полагали, приятнее дома. Я был согласен – мне в больнице вообще было пиздец как отвратительно.
Как-то раз, когда боль отпустила, я встал с кровати, чтобы дойти до туалета. Идти приходилось медленно, прижимая руки к правой части низа живота, чтобы поддерживать печень – она достигла таких размеров, что могла попросту оторваться от резкого движения. Подойдя к туалету, я услышал за закрытой дверью кухни, как родители тихо обсуждают мою ситуацию, последние прогнозы и советы врачей. Я подкрался поближе и узнал пару удивительных вещей. Первое – жить мне осталось три месяца. Второе – врачи уверены, что спасти меня нельзя, но один из них предложил кастрировать меня, мол хуже все равно уже не будет, а лучше может и будет, а может и нет. При мысли о кастрации меня почему-то охватил смех, и я едва сдержался, чтобы не заржать – настолько абсурдным мне показалось это предложение, и я поржал над отцом, который возмущенно говорил, что ни за что не пойдет на это, пусть лучше умирает.
Но сходив в туалет и вернувшись в комнату, я понял, тем не менее, что надеяться больше не на что. Раньше я как бы это понимал или почти понимал, а сейчас ясность в этом стала окончательной. Я умру. И шансов нет. Это звучало как-то удивительно холодно, удивительно космически. Через три месяца меня не будет. Не будет ничего! Я лежал под одеялом и плакал, не будучи в силах вообразить себе это – «меня не будет». Я то засыпал, то просыпался и снова плакал, а утром проснулся в странном состоянии абсолютного покоя. Как ни парадоксально, именно отняв у меня последнюю надежду, врачи наделили меня жизнью, желанием бороться. «Я в любом случае умру», повторял я про себя, «так чего мне бояться»? Бояться в самом деле больше было нечего, поэтому я, преодолевая боль, встал с кровати и начал ходить по коридору. Вперед-назад, вперед-назад. Поддерживая руками печень и вытирая с щек слезы, выступающие из-за боли. Я решил просто «перегулять» свою печень. Я буду ходить либо до тех пор, пока не умру, либо до тех пор, пока она не смирится с тем, что ей больше нельзя меня мучить. Я испытывал твердую и холодную решимость, и, что странно, уверенность в том, что я выйду победителем.
Когда мать, выйдя на звуки шагов, с причитаниями бросилась ко мне, чтобы донести до кровати, я окрысился на неё так, что она отшатнулась, и продолжал ходить. Отец, выйдя из спальни, мрачно так смотрел на меня, потом увел истерящую мать и молча ушел сам.
А я продолжал ходить. Я ходил так неделю или две, потом я вышел на улицу – я ведь уже и забыл – что такое гулять по улице, а спустя год я пошел в школу, и спустя еще один побежал. Впервые за много лет я бежал и испытывал это потрясающее чувство. Я продолжал строить свое тело, занялся легкой атлетикой, беговыми лыжами, стайерским бегом, и в тринадцать лет, когда мать привела меня на плановый осмотр, новый врач долго вертел в руках мою карту и сравнивал написанное там с моими текущими анализами, после чего сказал, что тут, видимо, или какая-то ошибка, или что похуже, потому что мальчик совершенно здоров и абсолютно ясно, что у него всегда была здоровая печень.
С тех пор я и испытывал уверенность в своих силах. Не фатализм, не беспечность, а уверенность в том, что если что, то буду бороться до конца, поэтому когда Фриц стал пугать меня генными мутациями, он немножко ошибся, потому что пугать меня именно этим было бессмысленно. Я, разумеется, не стал прерывать его поток красноречия, тем более что рассказывал он интересные вещи.
-… и вот если у человека в четвертой хромосоме около тридцати, тридцати пяти повторов триплета CAG, который кодирует глутамин, то все отлично, а вот если их, скажем, тридцать девять, то как бы ты хорошо ни питался, какой бы здоровый образ жизни не вел, ну в общем что бы ты ни делал, а к первые симптомы болезни Хантингтона у тебя наступят в шестьдесят шесть лет, а в семьдесят пять ты с вероятностью в девяносто процентов станешь сумасшедшим. Если повторов сорок, а не тридцать девять, то в растение ты превратишься в шестьдесят лет, а если сорок одно – в пятьдесят пять. Сорок два – тридцать семь и так далее. И этот прогноз ни обойти, ни объехать. Он точен, как вращение Земли вокруг Солнца, и вся наша медицина бессильна. Ну пока что бессильна. В мозгу сто триллионов нервных клеток, и нет такого способа, чтобы мы могли залезть в них и вырезать лишние триплеты.
Фриц явно любовался тем впечатлением, которое он планировал произвести, но мне хотелось поскорее перейти к сути вопроса.
— Фриц, чудесный рассказ, замечательный, спасибо, но пора бы вернуться к делу.
— Значит, правду?
— Да, правду.
— Прекрасно. – Фриц медленно наклонился, положив руки на стол, и я заметил, как напряглись и Клэр, и Маша. – Присесть не хочешь?
— Нет, спасибо, Фриц, мне так удобно. И?…
— Видишь ли, Макс, дело обстоит таким образом, что ты, как бы это так помягче сказать… уже мёртв.
Воцарилось молчание. Я предполагал, что он расскажет мне о чем-то, что мне всерьез угрожает, но констатации вот такого странного факта я, конечно, не ожидал.
— Что?… – я улыбнулся и почесал ухо.
— Мёртв, — повторил он, и мне стало понятно, что это не шутка.
— Для мертвеца я неплохо себя чувствую, Фриц…
— Конечно, — кивнул он. – Я уверен, что ты отлично себя чувствуешь.
— И?…
— И это только потому, что наша команда сегодня хорошо сработала, как и вчера, как и позавчера, как и позапозавчера.
— Команда?
— Ага, команда. Над этим работают четыре свидетеля и четверо же фридайверов. Каждый день.
— Каждый день, — повторил я, и до меня постепенно стало доходить.
— Каждый день я умираю, и они возвращаются в ближайшее прошлое, чтобы… вернуть меня к жизни??
— Совершенно верно. Каждый божий день, точнее, вечер, ровно в девятнадцать двадцать две, ты умираешь. Ну, говоря точнее, умирало твое тело, пока ты выбирался из стены, но сегодня уже умрешь ты сам. Поэтому, Макс, будь так добр, если тебя не затруднит, к семи часам каждый день приходи к нам в лабораторию, ладно? Тебе надо будет сесть в комнате, в которой больше не будет никого, и когда ты умрешь, это некому будет зафиксировать, а мы к этому моменту уже будет готовы, мы вернемся в прошлое и исправим его, и ты продолжишь жить дальше. С твоей точки зрения ничего не произойдет. Ну может легкое головокружение там, не знаю… не знаю.
— И так… каждый день, — как бы не вполне осознавая всё это, повторил я.
— И так каждый день, — кивнул он. – Пожалуйста, не пропускай. Нам не хочется, чтобы ты умер.
— Но…
— Мы работаем над этим, Макс. Конечно работаем. Мы изучаем проблему. Проблема в стене. Это ясно. Есть кое-какие мысли, но пока ни одна мысль не привела к тому, чтобы ситуация, при которой ты бы не умирал в девятнадцать двадцать две, смогла бы произойти. Это… проблема, Макс. Конечно, наша команда чувствует себя вполне уверенно. Запас прочности очень большой. Целых четыре фридайвера контролируют тебя, и если ошибется один, второй тут же подстрахует, а если ошибется и он, подстрахует третий.
— А если…
— Проблема не в этом, Макс. Мы готовы вытаскивать тебя и месяц, и год… не в этом проблема. Проблема в том, что мы совершенно не понимаем, что происходит, а это значит, что мы не застрахованы от других негативных вариантов развития ситуации. Поэтому я бы посоветовал тебе, ну хотя бы в первое время, не слишком много времени проводить среди людей, чтобы в случае твоей внезапной и внеплановой смерти, не получилось так, что вернуть уже ничего нельзя.
— Плановая смерть:)… круто.
— И еще я хочу, чтобы ты никогда не снимал это… — он вынул из кармана небольшой ремешок с датчиком. – Если ты неожиданно умрешь, мы узнаем об этом и ребята нырнут.
— Таааак… — протянул я, беря в руки датчик. – Весело… но что именно происходит? Вы вообще без понятия, почему я умираю?
— Абсолютно, — Фриц помотал головой. – Просто умираешь.
— Ну а что происходит-то? Останавливается сердце, или что? Ведь сердце можно запускать обычным путем.
— Конечно. Именно так мы тебя чуть и не потеряли в первый раз. Ты лежал такой значит теплый и симпатичный, и бац – умер. Сердце остановилось, да. Но вряд ли это причина, это скорее следствие. Наш дежурный врач пробовал запустить его, и даже запустил… ненадолго, в общем, с таким же успехом мы могли бы запустить в космос ржавую телегу.
— Но если он уже зафиксировал мою смерть, как же вы…
— Как мы изменили ход истории? Ну… тебе следовало бы побольше читать наш журнал, в котором мы описываем добытые знания… есть один метод… не очень приятный, конечно… очень неприятный, я бы сказал…
— Они вырубают память, Макс, — произнесла Маша. – Твою смерть видела дежурный врач и я. У нас была пара минут, чтобы принять решение, и мы его приняли. Нам по мозгам хорошенько долбанули током, так что кратковременная память вырубилась.
— Блять… — я непроизвольно сжал кулаки.
— Это не так ужасно, как кажется… участок мозга, который подвергают удару, точно определен, и ущерба никакого нет. Просто это очень и очень неприятно, вот и все. Не думаешь же ты, что я могла отказаться от этого и позволить тебе умереть??
— Не думаю… Значит, стена все-таки достала меня.
— Достала, Макс, — кивнул Фриц.
— А Клэр?
— А Клэр нет, вот тоже интересно… Клэр в порядке. Ты что-то там такое сделал, Макс. Что-то такое ты там сотворил, что изменило что-то, что подвело итог твоей жизни, и она теперь заканчивается каждый день. Вот в этом нам и предстоит разобраться.
— Сидя тут?
— В смысле… что ты имеешь в виду? А…
— Ну мы же знали, что так и будет, — обреченно произнесла Клэр. – Выбирать было не из чего. Невозможно… все равно невозможно было бы держать это от него в секрете.
— Конечно, это была бы ужасная глупость, если бы вы попытались спрятать проблему от меня. Я ее породил, и вполне вероятно, что я в ней и разберусь.
— Ты хочешь вернуться?…
— Клэр… ну… есть ли другие варианты? Если хочешь, мы можем, конечно, посидеть и тут, подумать, погадать, подергать за одну ниточку, за другую… но мне кажется, все мы понимаем, что решить проблему, возникшую в стене, можно только вернувшись туда. По крайней мере так хоть есть надежда, а заодно подумай только – сколько всего мы узнаем!
— Узнаем, конечно… — голос Маши тоже не внушал оптимизма. – Ты не забыл, что ты оттуда еле выбрался?
— Но выбрался! И теперь я, по крайней мере, знаю чего мне ожидать, на что рассчитывать. Я буду готовиться, я буду накапливать энергию… я не смотрю на это так пессимистично. Я готов бороться. Нет, ну серьезно. Тэу, что ты смотришь на меня, как на ископаемое? Меня еще не закопали. Мы будем бороться, я совершенно не собираюсь сидеть, сложа руки. Бросаться в омут я тоже не собираюсь. Спешки, как я понял, нет, пока ребята справляются с работой… а кстати, Фриц, вот они возвращаются в прошлое, а что именно они делают, чтобы я остался жив??
— Да в общем ничего особенного, что тоже странно. Конечно, это был первый вопрос – а делать-то что? Ну вот сейчас мы нырнем, видим тебя живого, но в девятнадцать двадцать две ты должен умереть! Не от падения кирпича, который можно поймать, не от наезда машины, которую можно остановить. Это был тревожный момент, но нам некогда было думать. Мы просто нырнули и оказалось, что достаточно просто с тобой разговаривать в этот момент.
— Так просто?
— Так просто. Поэтому когда ты будешь в комнате, ты не увидишь, конечно, как ты умираешь – ты увидишь сразу исправленный вариант будущего. Просто ты увидишь, как к тебе в комнату входит один из наших ребят и вы немного поболтаете, минуту. И всё.
— Ну… не так уж и «всё», я надеюсь. Я могу наблюдать за собой, могу наблюдать за восприятиями, на тем, какие и как возникают озаренные восприятия, как ведет себя кристалл, мы можем экспериментировать.
— Это да. Разумеется.
— А что если… если я и не буду уходить ни в какую комнату? Сидите и разговаривайте со мной, я и не умру может быть?
— Умрешь, будь спокоен:) – произнес Фриц и рассмеялся. Я тоже не удержался от смеха, но остальным было не смешно. – Несомненно умрешь, потому что действия в погружении не являются тем же, чем они являются тут. Нет, ну конечно мы проведем такой эксперимент, разумеется проведем. Это неприятно, получать по мозгам, но мы сделаем это – ну просто чтобы убедиться, что это не сработает, но я не советую тебе прельщаться ложными надеждами, Макс. Мы этот вариант проверим, но он не сработает, не сомневайся.
— Значит я пойду снова туда, — подытожил я. – Надо будет подготовиться… очень хорошо подготовиться… ну что ж, по крайней мере один позитивный момент я во всем этом несомненно вижу. Теперь количество энергии для меня – не вопрос комфорта, а вопрос жизни и смерти. Застрять в стене… такая перспектива мне не улыбается, поэтому мне надо наловчиться проходить туда и обратно без затруднений, так что, во-первых, мне больше категорически нельзя испытывать негативные эмоции, что и замечательно, и во-вторых, нас ждут новые открытия. Уж если стена с такой настойчивостью затягивает мня в себя, то…
— Как ты сказал? – перебила Маша. – Стена затягивает тебя?
— Ну… фигурально, конечно. Я имею в виду…
— Я понимаю, что ты имеешь в виду. Я тоже кое-что имею в виду…
— Но… — Я задумался и покачал головой. — Это всё… настолько неопределенно, тут может быть столько гипотез… десятки… может сотни, и нам их надо выписать, надо придумать эксперименты, которые я смогу поставить и в стене, и внутри неё… нам надо работать, в общем. Что ж, иногда эксперимент начинает вести экспериментатора…
— ЭкспериментаторОВ, — подчеркнула Маша. – Я не собираюсь сидеть в сторонке.
— Аналогично, — вставил Тэу.
— Но что касается Клэр, то я прошу тебя именно остаться снаружи, — Фриц положил свою руку на её. – Нам нужен кто-то, кто будет сверху всего этого, кто не будет вовлечен в сам эксперимент. И кроме того мне кажется, что ты просто не готова. Чисто энергетически не готова. Тебе нельзя туда соваться. Машу и Тэу нам не уговорить не лезть в эту кашу, но тебя я очень прошу быть в стороне, наблюдать со стороны, отвечать за контроль экспериментов, держать в своих руках все нити, которые мы вообще можем отсюда держать.
— Да, хорошенькое дело, — протянул Тэу. – То мы имели тело Клэр без самой Клэр, но тело живое и здоровое. Теперь мы имеем живых и здоровых всех нас, правда кое-кто каждый день отбрасывает копыта… как-то не сильно полегчало…
— Я… не могу вас останавливать, ребята, но хочу потребовать только одного: вы сунетесь туда только тогда, когда будете готовы, не раньше. – Я понимал, что момент важный, и мне обязательно надо их удержать от абсурдных шагов. – А готовы вы будете только тогда, когда у каждого из вас будет кристалл, не раньше. Потому что если бы не влияние кристалла, я бы там так и остался. Согласны?
— Не совсем… — протянула Маша. – Во-первых, ты можешь нас выталкивать, а мы сможем постепенно привыкать и учиться. Во-вторых… ну достаточно во-первых. Я понимаю, что нам незачем кидаться туда с головой, как слепым котятам, но как только ты научишься управлять собою в этой стене, и сможешь выталкивать нас обратно, мы сможем начать присоединяться. Я… подожди, подожди, Макс… я не отрицаю, что нам необходимо копить энергию, так же безупречно убирать негативные эмоции, добиваться яркого озаренного фона, я все понимаю и со всем согласна. Просто хочу зафиксировать то, что при определенных обстоятельствах мы сможем войти в стену и до того, как у нас появится собственный кристалл. У Клэр его нет, и она прекрасно себя чувствует.
— Хорошо, — я поднял руки вверх, сдаваясь.
В общем я был удовлетворен такой договоренностью, потому что она давала возможность нам всем спокойно готовиться к работе, а дополнительный стимул в добывании кристалла никому не помешает.
— Других секретов больше нет, надеюсь? – Я улыбнулся, глядя на Фрица.
Он рассмеялся.
— У твои ребят секретов больше нет, скажем так.
— Ну, Фриц, я о тебе и не говорю, у тебя-то всегда есть секреты… а вот насчет секретов… Если я добуду бумаги Мёллера, вдруг мы там найдем информацию, которая здорово продвинет нас вперед, а?
— Возможно, Макс, возможно.
— Так может быть и поставить это в качестве задачи номер один? Все равно мне туда лезть, так по крайней мере будет какая-то конкретная цель помимо того, чтобы просто смотреть по сторонам и наблюдать. По крайней мере расшифруем рукопись Войнича, а в лучшем случае получим какие-то знания.
— Конечно, можно… — Он снова развел руками, но что-то в его взгляде показалось мне странным.
— Сдается мне, Фриц, что и тут не без секрета, а?
Он надул щеки, подержал их в таком состоянии и шумно выпустил воздух, снова начав постукивать пальцами по столу.
— Кое-что есть, Макс, кое-что… давайте об этом позже… когда дело дойдет до дела, там и видно будет…
— Ты не хочешь, чтобы я нашел бумаги, верно?
— Это не так, Макс! – возразил он.
— Ладно… ты не хочешь, чтобы я их читал?
— Нннет, — немного неуверенно возразил он.
— Понятно. Ты не хочешь, чтобы я ВСЁ читал, что там найду, так?
— Дааа… это, пожалуй, ближе к истине…
— Ты знаешь больше, чем рассказал, так ведь? Ты знаешь кое-что о содержании книги? Мёллер тебе кое-что успел всё-таки рассказать, верно? И там есть что-то, что ты хотел бы оставить только для себя?
— Ну… можно и так сказать, в общем… хотя это в определенной степени…
— А, Фриц, — я махнул рукой, — ты мне скажи одно – бумаги Мёллера мы добываем или нет? Ты мне скажешь, где их искать?
— Добываем. Скажу. При одном условии, конечно…
— Что я не лезу в них, а передаю тебе, правильно?
— Вот… правильно, Макс, именно так.
— Там какое-то дерьмецо? – усмехнулся я.
— Дерьмецо?? Нет, Макс, нет. Там нет дерьмеца. Там, может так статься, есть кое-что, что я сам, один, наедине с собой хотел бы изучить и обдумать, вот и всё.
— Смерть Мёллера имеет к этому отношение? – Тыкнул я пальцем в небо.
И попал.
Взгляд Фрица стал колючим и его интонация потеряла свою мягкость.
— На этом мы и закончим. — Он встал, аккуратно промокнул свои губы, словно подчеркивая свою отстраненность, и бросил салфетку на стол. – Не забывай, Макс. В девятнадцать часов, каждый день, в моей лаборатории. К моим сотрудникам. Пока всё.