Вещи, которые тревожат нас, которые не дают нам покоя, слишком часто не значат ровным счетом ничего ни для нас, ни для кого бы то ни было еще, и лишь жемчужный кружащий обманный блеск – это и есть то, что мы в своем ослеплении, в своей навязчивой мании придавать смысл бессмысленному, принимали за конкретное, за значимое, весомое и серьезное, и ничто не учит – опыт не учит, страдания не учат, радость, преданность и предательство – не учат, не возвращают к нашей врожденной, присущей от природы способности видеть вещи такими, какие они есть, понимать без размышлений, чувствовать без аберраций, любить без оглядки – любить даже не столько кого-то конкретно, сколько саму жизнь, само наше существование, которое может или воплощаться в образ или идею, или поступок, или переживание, а может вдруг нахлынуть волной, расколоться зарницей, объять целиком и сдавить так, что, кажется, теряешь больше, чем дыхание, чем кровь и плоть – теряешь саму способность быть отдельным, быть изолированной единицей, собою, и оказывается, что это нахуй не нужно, что это просто до смешного нахуй не нужно, ни мне, ни кому-то еще, с кем я ещё минуту назад находился в каком-то отношении, во взаимозависимом параллелизме наших вращающихся в безумном ритме вселенных, и все эти связи и взгляды и неестественные позы — всё вдруг схлопывается, и нападает восторг полного освобождения, в котором уживаются и трепетный ужас, и восхищение свободой – той, что не подлежит ни выражению, ни ограничению, которая ни на чем не покоится и ни от чего не зависит, даже от самого твоего существования, и ты идешь по мокрому асфальту спокойной, небрежной походкой, и таращишься взглядом младенца на свежий и промытый дождем поздний вечер, когда загораются огни и деревья уползают в обволакивающую тень, и люди похожи на прозрачные, невесомые куски тряпья, и небоскребы зависают среди брызг, и далекие детские крики так нестерпимо зовут к пронзительной искренности, к утерянному раю, в котором когда-то сливались боль и благодарность, который предшествовал всему и унаследует всё, и для чего тогда что-то менять, к чему-то стремиться, если любой исход есть торжество жизни, если сами силы и влечения, заложенные в тебе, неотвратимо ведут или в эту сторону, или в другую, а есть ли отличия между ними… отличия эфемерны постольку, поскольку эфемерны и страдание и блаженство, чего мы не можем и не хотим понимать лишь в силу механической привычки выделять себя, создавать то самое «я», которое впоследствии мы вынуждены охранять, лелеять, укреплять, развивать, а нахуя, ну нахуя это надо, это же какая-то глупость, самокастрация… ну кто сказал, что я не могу ни секунды прожить без самого себя, без того, чтобы исступленно тыкать в некую область пространства и твердить, как заезженная пластинка — «это я», «это я», и так без конца, без смысла, и, на самом деле, даже без надежды на то, что хоть когда-то это приведет хоть куда-то, даст что-то такое настоящее, что-то грандиозное в своей обнаженной подлинности, для чего имеет смысл проживать всю свою жизнь в этом театре, наполненном сценариями абсурда или потаённого смысла – это уж как нам будет угодно смотреть на вещи, и какая нахуй разница – ведь даже самый лучший, самый благородный тайный или явный смысл способен лишь на то, чтобы оставаться вечноиграющей морковкой, болтающейся перед твоим носом, то растворяясь без следа в сумрачно-мозаичном сознании, то превращаясь в новый смысл, затем еще в новый и в новейший и в суперновый и в революционно новый, и дальше, всё дальше, без остановки, без границ и без хотя бы малейших признаков ну хоть какой-то структуры, в которой можно рассмотреть не то, чтобы начало и конец – конечно же нет, об этом не приходится и мечтать, и глупо даже упоминать, но хотя бы какие-то этапы, черт возьми, хотя бы что-то, похожее на кочку среди трясины, на реперные точки, указатели, ну хоть что-то, за что я мог бы, торжествуя и не будучи вынужденным оглядываться и оправдываться, ухватиться и сладострастным шепотом произнести: «это опора, это твердь, это рычаг», и понимать, что теперь-то точно все не зря, что теперь-то можно остановиться и передохнуть, день или тысячу лет – неважно, уже совершенно неважно, ведь время важно там и только там, где все зыбко и преходяще, но не в моем мире, где наступил покой, где забвение равносильно славе, где больше нет ничего относительного – нет больше той самой мерзкопахнущей, лишающей сил относительности – извечного проклятия нашего мира с тех самых пор, с той покоящейся в ветхой древности эпохи, когда человек впервые встал перед осознанным выбором, перед выбором, который больше не является движением инстинктов и следствием превращения элементов, а превратился в нечто бесконечно, непостижимо большее – в акт волевого противостояния, в пробуждение к принятию ответственности, потому что даже согласие и принятие, даже подобострастная покорность всё равно являются противостоянием, будучи событием, лежащим в том же самом бескрайнем поле, на котором произрастают всевозможные проявления нашей личности как чего-то отдельного и, в силу этого, оторванного от источника, к которому каждый из нас с тех пор вольно или невольно стремится, кружась среди обрывков тумана и навязчивых фантомов, и всё без толку, всё возвращаясь к исходной точке в каком-то своем дурном сне, отравляющим нас своими ароматами целей, достижений, потерь, надежд, своими миражами несуществующих в реальности фигур, которыми каждый из нас тщится заполнить бездонную пустоту, а они, складываясь как частички паззла, растворяются сразу же, как только оказались на своем месте, и снова начинается гонка, снова мы подбираем кусочек за кусочком, снова выстраиваем – каждый свою собственную вавилонскую башню, и каждый совершенно по-детски надеется, что вот его-то конструкция лучше, а как она может быть лучше или хуже, если сам материал, из которого мы воздвигаем свои сооружения – жалкие или величественные – призрачен, прозрачен, ускользающий и растворяющийся в неверном бриллиантовом блеске наших иллюзий, у которых нет ни начала, ни конца.
Почему так светло? Странный, неестественный, играющий жемчужными переливами. Разве так должно быть? Эта игра отблесков… как сильно она напоминает игру смыслов при рождении любой глубокой мысли, и что если вообще каждый раз, когда рождается мысль, возникает и это перемещение тонкой, невидимой глазу материи, ведь мы, с нашими убогими органами чувств, живем, уподобившись кроту и даже не отдаем себе в этом отчета, и каждый раз, когда возникает прорыв, когда вскрывается какой-то новый способ воспринимать мир, ты словно рождаешься заново… стоп, стоп.
Почему так светло? Так всё-таки не должно быть, и потом надо что-то сделать, чтобы остановить этот затягивающий монолог, это навязчивое в своей прелести любование смыслами и их оттенками, переплетениями значений и намеков… стоп, опять то же самое. Стоп.
Почему так вязко, так светло? Почему я задаю этот вопрос? Кому? Кому всегда мы задаем свои вопросы, когда рассуждаем? Рассуждая, я всегда разделяюсь на две части, на говорящего и слушающего, и никогда не отдаю себе в этом отчета, по-прежнему считая себя единым субъектом. Проникновение в смысл возможно при раздвоении, так же как восприятие стереоскопической картинки возможно только в том случае, если смотришь с разных точек зрения. Мысль существует только тогда, когда она звучит – вслух, в голове, неважно. Мысль существует, когда она высказывается, а высказывание всегда является обращением к кому-то, в том числе к кому-то в самом себе, поэтому мышление – это всегда диалог, не существует мышления, как исключительно индивидуалистического процесса, существующего лишь для меня самого. Не ограничивает ли это нас? Можно ли представить себе мысль, не являющуюся обращением к кому-то? Наверное, только мысль математика, инженера иногда является таковой – она построена по определенным правилам и вытекает из предыдущего по законам логики. Нет, не только в математике… любая мысль, являющаяся логическим следствием, выводом… стоп. Что за хуйня… Почему так светло?
Что передо мной? Что это за тени? Почему все так размыто, так вибрирует, почему так светло? Откуда исходит свет? Он рассеян, но есть его источник, и он исходит откуда-то, и почему-то так сложно сфокусировать свое внимание, и почему-то это обязательно надо сделать, непременно. Если бы каждый раз, когда… стоп, блять. Откуда идет свет? Почему каждый раз, когда я задаюсь этим вопросом… стоп. Любое рассуждение, любая мысль ввергает меня в некий сладострастный водоворот мыслеформ, и… стоп. Откуда свет. Откуда свет, где его источник, где я нахожусь?
Почему я раньше не задавался этим вопросом? Почему… стоп. Где я нахожусь. Вот что важно. Вот что… стоп. Где я нахожусь. Я на глубине?!
Резкий порыв холода, удар страха. Я сейчас на дайвинге, решил снова погрузиться на сжатом воздухе на сто двадцать? Я потерял себя, деперсонализация, бред, и я на ста двадцати?? Сколько осталось воздуха, где регулятор?? Почему во рту нет регулятора? Я в бреду выпустил его изо рта?? Почему я еще жив, как я дышу… а я вообще дышу? Как мне понять, дышу ли я? Что если это уже предсмертные, обрывочные бредовые остатки образов и мыслей – меня, лежащего на дне или медленно падающего в бездну – последняя вспышка сознания, которая иногда возникает у того, кто потерял сознания и необратимо падает в черноту, и приносит ему только ужас неотвратимой смерти, что настанет прямо сейчас, в любой миг? Я не чувствую акваланга за спиной, но это понятно, тактильные ощущения пропадают при сильном азотном отравлении, наступает полная анестезия, но если даже это последняя вспышка, я все равно должен поддуть компенсатор, надо постараться пальцами нащупать кнопку и нажать, не видя ее, не видя ничего, но руки должны сделать это… стоп. Откуда этот свет? Теперь понятно – световые галлюцинации при азотном отравлении. Почему так долго? Почему так легко дышать? Регулятор давно уже должен был бы с трудом справляться с потоками загустевшего на этой глубине воздуха. Стоп.
Всё не то. Я не на погружении, слишком странно было бы. Где я. Как во сне. Это сон? Ничего похожего. Это глубокое воспоминание? Ничего похожего. Блять, с каким трудом удается придерживаться концентрации. Это осознанное сновидение? Ничего похожего. Где я? Хуй знает. Что если поменять вопрос. Где я был? Как я тут оказался? Что я помню последнее? Фриц и Маша, они уходят, это последнее. Значит я в своем коттедже. Надо как-то стиснуть зубы, что ли, чтобы сосредоточиться. Свет… нет, я не про свет, я про последовательность событий. Что дальше. Фриц и Маша ушли. Тэу. Ах ты блять!…
Резкий приступ возбуждения заставил мое тело конвульсивно дернуться. Тело… как бы не так. Вот жопа. Не упускать внимание… так и тянет погрузиться в бесконечный поток мыслей, обволакивающих собою… стоп. Я в стене. Тихо. Спокойно. Я в стене. Ладно, значит с моим телом все в порядке, по крайней мере. Спасибо Клэр, теперь я могу хотя бы этот элемент тревожности удалить без труда. Сейчас мое тело лежит где-то, за ним ухаживают и ждут. Мне известна позиция Фрица – ждать. Сейчас мне это на руку. Теперь, когда они понимают, что я ушел за Клэр, они тем более будут ждать, давая мне время. Время… а вот про время мне ничего неизвестно, и это тревожит. Тут проходит минута, а сколько проходит там? Какое странное пересечение релятивистских свойств материи и сознания. Здесь проходит минута, там – возможно день. И все это следствие того, что я «набрал» почти-световую скорость в глубоком воспоминании. Удивительно, но думать об этом я сейчас не буду. Хотя нет… если рассуждать как физик, как инженер, строго выводя свои мысли из предыдущих на основании законов логики, то это очарование переливающихся мыслеобразов отступает немного, состояние становится более трезвым. Это хорошо.
Теперь надо рассуждать и параллельно действовать.
Какова может быть физическая природа всего этого? Что такое стена? Пока можно собрать в кучу гипотезы и параллели. Надо осмотреться. Надо увидеть, что передо мной, что справа, слева. Продолжать рассуждать. Туннельный эффект. Похоже? Похоже. В той же степени, как это похоже на релятивистские эффекты. Туннельный эффект – чисто квантовое явление, справедливое для элементарных частиц, для чего-то предельно мелкого. Впереди что-то есть. Дом? Дерево? Может, это неправильно – думать, что я плохо вижу? Дело не в качестве зрения, а в самом способе, каким я пытаюсь видеть? Иногда картинка становится четче. Ладно. Надо довериться телу, как при аутотренинге. Если я пытаюсь испытать в своей руке чувство тепла, присоединив к руке очень чувствительный датчик температуры, который показывает в реальном режиме времени, то каким-то образом тело научается использовать эту обратную связь, и я получаю реальную возможность управлять температурой своей руки. Тут то же самое. Моя цель – резкость картинки. Пусть тело само разберется – от чего резкость повышается. А пока – надо стабилизировать свое сознание, надо рассуждать. Физика, маркетинг, похуй, главное – заполнить свой ум логикой. Туннельный эффект все-таки подходит. Ах ты… очень даже подходит! Не простой, а кляйновский туннельный эффект. Крупная частица не пройдет через потенциальный барьер, но есть одно «но»: ультрарелятивистская частица имеет вероятность прохождения через барьер независимо от его параметров! Разгони частицу до почти-световой скорости, и туннельный эффект станет доступным для нее, даже если барьер огромный. Передо мной огромный, непроходимый потенциальный барьер – стена. Я «разогнался» до почти-световой скорости, что бы это ни означало. Сработал «квантовый» туннельный эффект, и я проник сквозь стену. Точнее – вляпался в стену и застрял, как муха в киселе. Интересно. Неужели все-таки в самом деле есть связь, не философская, а реальная, материальная связь чисто физических и психических эффектов? Это было бы пиздец как интересно.
Немного улучшилось. Не так все размазано. А свет исходит из моего кристалла… вот так… любопытно. И кажется, я могу им управлять. Как прожектором. Охуенно… Пусть тело попривыкнет, пусть оно поймает механизмы управления, не надо сейчас туда лезть, надо занять мозг рассуждениями. С физикой не очень получится, в уме особенно не порассуждаешь, не прикинешь соотношение величин… а вот теперь ясно видны области… чего? Области чего-то. Неоднородности. Стена внутри неоднородна. Ну или пространство за стеной, один хуй… Есть области более ясные, и области более затемненные. Что нам скажет по этому поводу квантовая физика? А что физика… неоднородности должны возникать, к примеру, в псевдо-двумерных объектах, ну типа графена. Условно- двумерные структуры обязательно имеют флуктуации, это нам известно. В графене это приводит к тому, что образуются как бы небольшие лужицы электронов и «дырок», ведь графен – это полупроводник. И если… если тут работает эффект, аналогичный кляйновскому туннелированию, то ультрарелятивистская частица, аналогом которой я сейчас являюсь, способна перепрыгивать через эти лужицы.
Отлично… это уже что-то… это уже рабочая гипотеза, между прочим. Значит надо двигаться в сторону этих областей. Ближайшая – ну вот эта… двигаться значит… хорошо бы, а как??
Снова небольшой приступ паники, всплеск клаустрофобии.
Сосредоточение на луче переливающегося света из кристалла успокаивает. А, не просто успокаивает… становится как-то посвободнее, словно слабеют липкие цепи, которыми я полностью словно обмотан. Хорошо… теперь ум знает направление, а тело пусть учится само. Надо о чем-то дальше думать… Интересно, как далеко может зайти проведение параллелей из квантовой физики?..
Что такое графен? Это совокупность атомов углерода, которые лежат на плоскости в вершинах, в узлах шестиугольной сетки… и черт с ним… я переместился! Твою мать… точно, я переместился. Ну… буду называть это «переместился», так как совокупность теней изменила свою конфигурацию так, как было бы, если бы я сдвинулся вперед и вправо. Это круто… ладно… главное, чтобы Фриц не запаниковал, не поддался эмоциям, и тупо ждал. Не зря ли я наехал на Машу… ладно, Фриц должен стабилизировать ситуацию, эта свинья за свои сто с чем-то лет побывала в разных переделках, должен суметь проявить терпение. Там ведь идут дни, черт… хорошо если именно «дни»… стоп. Никаких отвлечений, никаких соплей и лирики и «ах боже мой»… стоп. Блять, надо срочно о чем-то таком подумать, предметном, квантовая физика не подойдет, это слишком поэтично… так, виллы, вот. Через два-три месяца запускаются в продаже первые виллы, и надо теперь продумать грамотную маркетинговую стратегию. Я сделал все, что надо – охуительный дизайн, охуенный парк, охуенная инфраструктура, ресторан, меню – все круто. С рекламой тоже все нормально – airbnb, agoda, booking, hotels, expedia, сайт, фейсбук, штендеры, вывески, перетяжки, аниматоры по улицам, листовки, скидки, статьи в газетах, агентства, связи с общественностью, приглашения весомых фигур, развлекательные акции… все это налажено, сработает как машина. Но этого мало…
Приближается область, которая сейчас выглядит как прозрачная. Я словно плыву к ней в каком-то вакууме, по-прежнему нет никаких аналогов двигательной активности – просто плыву, как блять сферический конь… ну ладно, хоть так. Будучи сферическим жирафом в вакууме, тут хрен что сделаешь… ха! А ведь прикольно. В глубоком воспоминании я реализуюсь как человек, причем чтобы отличить глубокое воспоминание от бодрствования, нужно иметь определенный опыт, навыки. Соответственно я, будучи как бы человеком в том мире, могу ограниченно влиять на него – могу пососать мальчику хуй или полизать ему ножки, а за стеной я представляю собою лишь некий осознающий фантом. Я могу воспринимать… кажется…, но уж точно не могу никак действовать! Получается, что таким образом реализуется наша неспособность изменять ход истории в этих областях. То есть за стену можно проникнуть, но только лишившись своей псевдо-телесной оболочки. Смешно, конечно… нагромождение «псевдосущностей»… в глубоком воспоминании или осознанном сновидении я и так уже имею лишь некий аналог своего тела, а проходя в стену, я лишаюсь и его, словно срываю с себя оболочку и превращаясь в чистое осознание. Что-то тут есть… что-то прямо вертится на кончике… мозга… ладно, итак виллы.
Представим себе, что я дрессирую девочку из отдела маркетинга… что бы я ей рассказал? Рассказал бы, что раньше — до середины двадцатого века, двигателем бизнеса было что? Качество. Качество заменяло собой всё остальное. Хорошая вещь — покупают, плохая — нет. С качеством у меня все отлично. Потом появилась реклама. Ты можешь даже делать дерьмо, но при хорошей рекламе ты будешь продавать намного лучше, чем твой конкурент, который делает все отлично, но не думает о грамотной рекламе. В конце концов ты покупаешь разоряющегося конкурента и теперь у тебя и качество, и реклама. Конечно, именно плохое качество — это фигово, но если ты производишь товары или услуги среднего качества, то при наличии грамотной рекламы — ты победитель. Это вторая половина двадцатого века.
Она слушает меня, сидя рядом со мной на офисном стуле, положив свои ножки на стол, прямо передо мной. Да, а когда-то было время, когда я брал людей на работу, ориентируясь только на их рабочие и личностные качества… а потом до меня дошло, что я лишаю себя стольких впечатлений и удовольствий! Теперь я поумнел, и нередко беру на работу не только тех, кто как работник хорош, но и который согласен, чтобы я пользовался его/её телом, и который получал бы от этого удовольствие, и получилось очень клево и возбуждающе. Например тот паренек-официант, который приносит мне в номер еду из моего ресторана… сильно возбуждает, когда он стоит передо мной на коленях со спущенными джинсами, держит во рту мой хуй и смотрит в глаза, посасывая. У него симпатичная, пупсовая мордочка, и я глажу его по щекам, и он посасывает, причмокивая и работая язычком, зная, как мне нравится… или та уборщица, ей кажется сорок или сорок пять – она знает, что меня возбуждает, когда она убирает мой номер, полностью раздевшись… или тот парень-садовник со стройным, почти девчачьим телом, который поглядывает на меня, когда я прохожу мимо и когда рядом никого нет, и стоит только мне едва подмигнуть ему, указав взглядом или на густые кусты, или на подсобку, как он, засветившись от довольства, спустя минуту уже оказывается там, немного дрожащими от возбуждения руками стаскивает с себя штаны, поворачивается попкой и довольно громко постанывает, пока я трахаю его, и очень возбуждает то, что я знаю, что если мне не останавливаться, давая ему отдых, то спустя уже несколько минут он больше не сможет сдерживаться и быстро повернется ко мне, чтобы я успел взять в рот его хуй и чувствовать, как он начинает сильно пульсировать, выбрасывая фонтанчики спермы прямо мне на язык… или вот моя новая руководитель отдела маркетинга, которая всегда охотно соглашается подставлять мне свои ножки или грудки или попку для поцелуев и потисков… так что она сидит, ее ножки на столе передо мной, и я их тискаю, целую, вдыхаю нежный запах девчачьих лапок, продолжая рассказывать о том, что потом появится Траут, который создал позиционирование и сказал, что это хорошо:) Это конец двадцатого века, может и начало двадцать первого. Но сейчас надо двигаться дальше, и нужны добровольные коммуникации. Реклама — это все то, что идет от тебя к клиенту, а коммуникация — это то, что идет от клиента к тебе по его инициативе, и надо учиться приглашать людей к коммуникации, мотивировать их к этому умело, без рекламы, и это очень важно, потому что все коммуникации в сознании человека отнюдь не сливаются в единое месиво, а существуют независимо друг от друга в «подпространствах», в разных непересекающихся плоскостях. Сколько в жизни человека добровольных коммуникаций с вип-виллами, по его собственной инициативе, в дружеском, открытом стиле? Ответ: ноль. За неделю ноль, за месяц ноль и за год ноль. Поэтому одна-единственная коммуникация сразу же, резко выделит мою фирму из всех других, после чего теперь всякая реклама, исходящая от моих конкурентов, будут попросту скользить мимо него…
Я устал. Не сильно, но устал. Совмещать даже такие простые рассуждения на хорошо знакомые темы с усилиями по продвижению вперед… это трудновато, но уже осталось немного до разреженной области, еще пару минут… а что, если двигаться назад будет так же трудно?
Эта мысль немного выбила меня из колеи, но мне не привыкать совершать мощные усилия тогда, когда, кажется, уже сильно устал. Ничего страшного не случится. Мне надо будет просто впрыгнуть в то же самое состояние, когда я, прибегая от Намче на перевал Чё-ла, собираю свое упорство и желание преодоления усталости и бегу дальше, вперед, через Пхериче и дальше, обратно в Намче. Мне нужно будет просто мобилизоваться, вот и всё. Тело все-таки понемногу учится… ещё немного…
И в этот миг меня вытолкнуло, словно пробку из бутылки с шампанским, в ту область, к которой я стремился. Теперь можно отдышаться и вообще, подумать, сориентироваться. Ого! Приятная неожиданность… Оказывается, оказавшись внутри этой прозрачной области, я теперь могу рассматривать с удивительной четкостью вообще все вокруг себя! В том числе и те области, которые раньше мне казались совершенно мутными и даже черными. Тот же город, тот же переулок. Рядом с небольшим магазинчиком на стуле сидит женщина. Вдалеке голоса детей. Все тот же захолустный городок, и никаких стен! Вот это странно… там, где я только что продирался с таким надрывом, преодолевая парализующую ум липкость окружающей серости, больше ничего не было. Я видел совершенно чистый, обычный переулок, видел то место, на котором я стоял, прежде чем сделать отчаянный рывок вперед.
Я преодолел спазматическое желание вернуться назад и проверить, исчезла ли стена совсем, потому что не хотелось рисковать – повторно преодолевать всё это… да еще при том, что нет никакой гарантии, что я не зависну надолго в то время, пока ум парализован, очарован, размазан… это сейчас вспоминалось как самое неприятное, и даже как опасное. Клэр. Где и как ее тут искать?
Я попробовал сдвинуться вперед и обнаружил, что хотя теперь это и дается мне без особого труда, но тут же возникло головокружение, слабая тошнота, появился эффект укачивания – видимо всё это от того, что моего тела не существовало. К этому надо был привыкнуть. Я остановился и стал порождать свежесть, бодрость, и это оказалось очень просто сделать. Озаренные восприятия возникали очень легко и были очень свежими, устойчивыми, красочными, но наслаждаться мне было некогда. И что же блять теперь делать-то… Хотелось развести руками, а разводить было нечем, и снова мелкий всплеск тошноты.
Я решил зайти в дом, и «поплыл» к двери, и только когда приблизился вплотную, чуть не рассмеялся от собственной глупости – чем же я буду открывать дверь? Но если я сейчас – просто бесплотное существо, ползающее в прошлом, то зачем мне двери вообще? Я аккуратно приблизился к стене и… вошел в нее. Я отчетливо видел структуру кирпичей изнутри, но было как-то немного неуютно от самого осознания того, что я «внутри» кирпичной стены, так что я просто поскорее протиснулся вперед и оказался в небольшой комнате, где у стены стояла детская кровать, на которой спала девочка лет семи. Она раскинула свои лапки, и лицо у нее было совершенно безмятежное. Очень необычно – вот так зависнуть над нею и вплотную рассматривать ее красивую мордочку, губы, щеки. Видеть, как живет во сне ее лицо, как приподнимается ее грудь от дыхания. [… этот фрагмент запрещен цензурой, полный текст может быть доступен лет через 200…]. Потом я «отодвинулся» и подлетел к ее глазам, и это тоже было непередаваемо непривычно, когда ее глаз оказался прямо передо мною, достигая в длину полуметра. А потом ее глаз вдруг приоткрылся, и во мне чуть ли не взорвалось что-то изнутри от нахлынувшего чувства тайны и красоты. Смотреть вот так вплотную на гигантский глаз маленькой девочки – нечто в высшей степени удивительное, и я почувствовал, что мой кристалл ожил от такого резкого и яркого всплеска озаренных восприятий. Я не видел сейчас ни его самого, ни исходящего от него сияния, а просто знал, что он «ожил», хотя и понятия не имел, какой конкретный смысл я вкладывал в это слово. Это было нечто новое, чего раньше не было никогда, и вдруг я почувствовал что-то… какое-то поле, возникшее вокруг девочки, я отлетел повыше и завис над нею, и словно холодок пробежал по спине, когда я понял, что она смотрит прямо на меня.
— Ты кто? – Произнесла она шёпотом, и я автоматически что-то хотел пролепетать… а нечем. Быть бесплотным духом оказалось не так уж охуенно в этом смысле…
— Тут кто-то есть? – Снова тихо сказала она, и я понял, что она меня не видит, а только каким-то образом чувствует что-то необычное, чувствует присутствие… и тут я вспомнил!
Наверное, она сейчас переживает то же самое, что чувствовал я сам, когда воспринимал каким-то образом некую бестелесную сущность, зависшую надо мной. Когда я впервые почувствовал присутствие Странника.
Целый рой мыслей закрутился у меня в… «голове», да… словно два несвязанных между собой крупных фрагментов паззла вдруг случайно соприкоснулись и неожиданно воссоединились друг с другом. И какая же теперь получается картина? Значит ли это, что в таком состоянии я мог бы воспринимать Странников каким-то новым образом? Значит ли это, что Странники – это исследователи, пришедшее в наше время из будущего? Исследователи из нашей же группы? Из Школы будущего? Из Института будущего? Кто-то знакомый мне? Я сам? Или это просто означает, что я могу существовать в каком-то таком виде, где мое общение с Землей, как с живым существом, может приобрести новое содержание и новую форму? Что-то типа «переговорной комнаты» между людьми и планетами?
Я встряхнулся и одним прыжком снова оказался на улице. Все эти гипотезы, все эти умопомрачительные идеи… это все прекрасно, но я займусь этим позже. И все-таки как удивительно все получилось… удивительно, да. Но Клэр?
Теперь уже были серьезные поводы для тревожности, и мне пришлось приложить значительные усилия, чтобы остаться в спокойном и хладнокровном состоянии. Паника не поможет. А что поможет? Прыгая в стену, я думал, что найду Клэр так или иначе, тем или иным способом, если только мне удастся проникнуть сюда, а что еще я мог подумать? И вот я тут, и что дальше? Раньше была ясная цель, смысл, а теперь что? Огромный мир, в котором я могу носиться до позеленения, как бестелесный дух, но без малейшего понимания смысла и направления. Безо всякого смысла… хм…
Смысл?… Смысл! Блять… Фриц, твою мать! Твою мать… Ну неужели…
Я снова взял себя в руки и неожиданно рассмеялся, когда «озвучил» про себя эту мысль. Уж чего я сейчас точно никак не могу сделать, так это «взять себя в руки». Это был мой первый смех здесь, в этом состоянии бесплотного существа, ведь даже во сне у меня есть тело, даже в самом обычном, примитивном сне, а тут… ничего нет. Смех переживался странно – как будто молния разорвалась посреди неба, раскинув во все стороны пронзающие пространство сверкающие ветви. В общем это было даже приятно… Но что же Фриц?
Неожиданно я обнаружил в себе ясность в том, что Фриц отнюдь не был пассивным зрителем во всей этой истории. Ему что-то было тут надо, и очень сильно надо. И он послал сюда Клэр. Ну может быть и не то, чтобы прямо «послал», конечно, но наверняка он между делом и как бы невзначай рассказал ей о том, что для него тут есть важного, и сделал так, чтобы ей сильно захотелось достать ему требуемое. Почему он не мог сам? Почему-то значит не мог. Брехливая ты свинья, Фриц…
Чем дальше я думал об этом, тем очевиднее становилась картина. Ну, Маша тут не при чем, это понятно. Её он тоже обвел вокруг пальца. И ведь если бы он сразу рассказал еще тогда, в моем коттедже… я бы тогда сейчас знал, куда двигаться и где искать Клэр! Вот свинья… Вернуться и взять его за жабры? А где гарантия, что он согласится? Что он признает, что знает что-то? Уж если он пошел на такую авантюру, вряд ли можно ожидать от него легкой сдачи. И тогда мне придется возвращаться сюда снова? Снова продираться сквозь липкое «ничто», снова зависнув тут на хуй знает сколько дней или может быть даже недель? Нет, это не вариант.
В нерешительной задумчивости я поднял взгляд вверх. Вверху было солнце. Белое солнце в черном небе. Самое обычное солнце, и все вокруг было самым обычным, и мне пришло в голову, что Солнце намного ближе нам, людям, чем Земля – просто потому, что оно представляет собою невообразимо гигантское скопление водорода, а что такое наши физические тела? На шестьдесят пять процентов — те же атомы водорода, в отличие от поверхности Земли, где атомов водорода лишь процента три максимум… да… водород, гелий… старая знакомая материя, а что такое сейчас «я»? Да ладно, не об этом сейчас думать надо…
И всё-таки это был тупик. Я продвинулся дальше вперед по улице, еще дальше, еще… впереди открылась какая-то небольшая площадь, и, подлетев к ней, я понял, что это не площадь, а то, что скорее можно было бы назвать школьным двором. Само здание школы было тут же справа – небольшое двухэтажное сооружение. [… этот фрагмент – 1 страница — запрещен цензурой, полный текст может быть доступен лет через 200…] это бестелесное существование стало поднадоедать. Я вывалился обратно на площадь и уверенно двинулся назад. Делать тут было нечего. Надо было возвращаться и браться за Фрица. Сейчас, когда Клэр явно не могла дать ему то, чего он искал, а я мог бы вернуться сюда снова, у меня появлялись определенные шансы заставить его раскрыть свои карты.
Снова возникло немного лихорадочное состояние при мысли о том, что сейчас надо будет пересечь стену в обратном направлении. Подобравшись к тому месте, где была стена, я притормозил. Стены по прежнему не было, и со своего места я мог уже даже видеть краешек раскидистой кроны дерева, под которым обычно сидел мальчик. Любопытно, прошло ли какое-то значимое время с той стороны стены, или нет? Я пододвинулся еще ближе. Готовясь броситься в стену, я точно заметил место, где она начинается – у небольшого камня, торчащего из земли. Прямо вот тут, в десяти сантиметрах от меня! Что-то по-прежнему удерживало меня от последнего «шага», и я аккуратно пододвинулся еще на сантиметр, еще на один, еще… и вдруг словно мир взорвался вокруг меня – удушливая липкая масса вдруг и одномоментно возникла везде вокруг меня, и я узнал чертову серость. «Переход» — промелькнула мысль. Тонкий слой пространства, отделяющий меня от начала стены, вдруг вспучился, развернулся и превратился снова в толстенную, вязкую как гудрон, серую массу с едва заметными контурами и тенями вокруг. Если здесь проходит граница времени, то не удивительно, что и пространство выкидывает такие штуки.
Рассуждать было некогда. Снова появился сильный страх, что мне не удастся преодолеть эту «полосу отчуждения» и вернуться домой, и я уже не стал его притормаживать, а наоборот, подстегнул себя этим страхом, как лошадь, еще и еще, и начал прорываться. Нельзя позволить себе быть утянутым в сладострастные фантомы, в эту яму, в которой можно барахтаться неделями, месяцами, а может и годами, где попадаешь в очаровывающую власть переливающейся красоты, связывающую тебя по рукам и ногам, наполняющей тебя и вынуждающей остановиться, напитаться ею, пропитаться насквозь, еще и еще, потому что этого всегда мало, всегда слишком мало, и может быть я был бы более защищен сейчас от этого наваждения, если бы с самого раннего детства, с самых первых дней и месяцев никто бы не раздавливал мои желания, никто бы меня не запугивал и не ругал, и я бы рос свободным человеком, который может наслаждаться жизнью, наслаждаться небом, воздухом, играми, влюбленностью и сексом, и тогда я не превращался бы в безвольного и беспомощного амока, неспособного оторваться от этих бескрайних волн удовольствия и глубокой всеохватной радости и какого-то благоговения, потому что мне было бы это доступно и так, повсюду — здесь и вне стены, в обычном мире и в глубоком воспоминании, и может быть и вязкость переживалась бы по-другому, может быть и кристалл, начав наслаиваться в глубоком детстве, оказал бы гигантское влияние на мой ум, мое тело, мою способность воспринимать и эволюционировать, и надо что-то сделать… надо что-то сделать, надо остановить это утекание, это размазывание, я должен остановить себя, снова раздвоившись, снова потеряв единство, которое так редко и так ценно… надо остановиться, надо блять остановится! Заткнись, блять!!
Я заорал сам на себя в отчаянной попытке вырвать себя из растворяющего меня очарования игры смыслов и переживаний, и на несколько секунд стало полегче, вернулось немного, совсем немного трезвости и понимания – откуда я шел и куда двигаюсь, и я рванул, как волк из капкана, туда, к свободе, к моему миру, еще рывок, почти уже, нельзя тонуть, нельзя сейчас остановиться и отдохнуть, блять, блять, работай, работай!
Продолжая орать на себя, я вдруг осознал каким-то краем сознания, что справа от меня, или сверху, или хуй вообще поймет где, появилась странная область матового мерцающего свечения. Изо всех сил удерживаясь от того, чтобы снова не впасть в уволакивающую мое осознание реку, я сумел почувствовать, что мне нравится это мерцание, оно чем-то было приятно и близко, и в какой-то момент я замер – на долю секунды – чтобы принять решение – идти прямо на мерцание или взять немного в сторону и пройти мимо, и даже этой секундной задержки оказалось достаточно, чтобы оказаться на очень опасной грани, когда сознание уже почти совершенно уплыло и балансирует на последней грани, светится последней искрой, и тогда я снова взревел, как буйвол, и рванул прочь отсюда прямым ходом на это мерцание, и вдруг почувствовал, что упёрся в него, как во что-то упругое, и это было так неожиданно, что во мне взорвался страх, и я, оскалившись, выпучив глаза и напрягаясь всем своим существом, просто выпихнул эту штуку к чертовой матери, как вытолкнул бы, кажется, даже трактор, если бы он стоял у меня на пути, и вывалился наружу сам.
Пару минут я просто валялся лицом к стене, тупо и довольно пялясь на неё – она снова была передо мной во всем своем величии, и я был ей рад. Рад тому, что я тут, а она, хуева штуковина — там. Я смотрел на нее и с гордостью, с чувством покорителя, и со страхом, потому что понимал, что мне, как ни крути, придется сюда снова вернуться и снова пройти через этот сладкий ад – в одну сторону, потом в другую, но об этом лучше я сейчас думать не буду… Со стороны, наверное, казалось, что я сошел с ума – поднимал ногу, крутил перед собой руками, сгибал и разгибал пальцы. Я снова чувствовал своим телом окружающий мир. Стало смешно, что мир сновидения я воспринимаю сейчас как твердую реальность – воистину, всё познается в сравнении… Удовлетворенно хрюкнув от этой банальности, я решил подниматься и сваливать отсюда. Впрочем, свалить-то можно было и не поднимаясь, ведь я в глубоком воспоминании — разновидности осознанного сновидения, и я уже почти был готов совершить усилие пробуждения, как вдруг вспомнил о том заманчивом матовом мерцании, к которому у меня даже сейчас, как только я о нем вспомнил, возникла какая-то приязнь, теплота и влечение. Что это было – прямо в толще стены? И тут я окончательно пришел в себя и вспомнил, что я же сам только вытолкнул его из стены вместе с собой! Я резко обернулся, ожидая увидеть перед собой всё, что угодно. Вернее, я думал, что готов ко всему, но если судить по тому, что я так и остолбенел, застыв на месте с позорно отвисающей челюстью и лицом писающего мальчика, то моя психологическая готовность к рискованным приключениям могла быть поставлена под сомнение.
Передо мной, полулежа, вся в пыли, облокачиваясь на локоть и протирая немного пьяные глаза, сидела Клэр.