Мэ-Сай, конечно, сильно отличается от тех тайских городков, которые посещаемы туристами. Здесь иностранцы если и появляются, то лишь транзитом в Лаос, да и то редко – какой смысл фигачить через всю страну на север на поездах и автобусах, если можно сесть в самолет и улететь за смешные деньги? Разве что если совсем нищие… но совсем нищие не стали бы жить в гестхаузе, найденном Ради – довольно приличные коттеджи за умеренные деньги, и в самом деле – прямо на берегу плавно текущего Меконга. Можно валяться на травке перед коттеджем и заниматься своими делами, если они, конечно, есть. Я забронировал и соседний с нашим коттедж, поскольку ожидал прибытия кое-какого гостя, который, я был уверен, время от времени посматривает – не пришла ли весточка по некоему протоколу. Кроме нас в гестхаузе была только еще одна парочка в дальнем коттедже – старый турист и старая же тайская проститутка с ним. Я решил, что она всё-таки именно проститутка, так как в её глазах и манерах было что-то опущенно-безнадежное, безжизненное, как бывает на ужасно скучной работе. Ради подтвердила, что та женщина действительно проститутка и спросила – не хочу ли я потрахать её?
— Ну, блин… она же с тем туристом…
— Да какая разница, Макс? Ты ей заплатишь, это её работа. Думаешь, этот старый хрен способен хотя бы всунуть? Так что для неё это будет некоторое разнообразие и дополнительный приработок, он никогда и не узнает. Хочешь?
— Ты так настойчиво предлагаешь, как будто тебя это возбуждает, что я потрахаюсь с ней? Ты не будешь ревновать?
— Ревновааать…, — протянула она. – Ревновать я буду своего мужа, а чтобы тебя ревновать, это надо быть полной дурой, — она рассмеялась. – Выеби её, а? Она хорошая женщина, но уже старая и никто её не ебёт, а ей будет приятно, и тебя ведь возбудит такой опыт, я уверена, ты ведь такой, а?
Она пытливо заглядывала мне в глаза и я со смехом признался, что меня в самом деле возбуждает фантазия потрахаться со старой проституткой, тем более что тело у неё наверняка достаточно упругое и подтянутое, с этим я уже сталкивался.
— Хочешь, я тоже рядом побуду и что-нибудь поделаю с тобой или просто посижу и поглажу тебя?
Эта идея тоже понравилась, и тем же вечером к нам в дверь поскреблись. Я открыл и даже не узнал поначалу, что это именно она – глаза уже не были потухшими, и лицо не выглядело обвисшим, словно перспектива поебаться с активным парнем преобразила её даже внешне. Первое, что она сделала, это, вопреки моим ожиданиям, не схватилась за хуй, а набросилась на мою попку и стала очень нежно и очень умело её трахать, при этом любовно рассматривая мой вставший хуй. Я не могу сказать, что Ради обращалась с моей попкой недостаточно аккуратно или недостаточно страстно и умело, но тем не менее разница все-таки была заметной. Нет, разница была существенной. Я запоминал свои ощущения и соответствующие им действия проститутки, чтобы потом подучить Ради, хотя и не всегда ясно понимал, что именно она делает, поэтому я попросил Ради, чтобы та поучилась, чтобы делать мне приятнее, и после этого женщины время от времени перешептывались. Я испытал нечто вроде шока, когда, в перерывах между накатывающими волнами глубокого наслаждения, умудрился посмотреть – что там происходит, и обнаружил, что в моей попке не два и не три пальца, а вся ладонь! Конечно, это была очень маленькая и узкая ладошка, но всё-таки… Почувствовав, что я немного напрягся, проститутка уложила меня обратно на бок и посоветовала сосредоточиться на ощущениях. Мой хуй она не трогала принципиально, и видимо сказала не делать этого и Ради, и это было очень непривычно и постепенно возник и укрепился совершенно необычный фон сексуального наслаждения. Что-то такое совершенно охуительное она делала с моей попкой, и я надеялся, что Ради научится делать то же самое и потом научит меня, а я научу [… этот фрагмент запрещен цензурой, полный текст может быть доступен лет через 200…] и Клэр и того [… этот фрагмент запрещен цензурой, полный текст может быть доступен лет через 200…] с его мамой… самые разные хаотичные сексуальные образы заполонили мой мозг, так что в какой-то момент показалось, что проститутка трахает не только мою попку, но одновременно каким-то образом задевает что-то, что откликается прямо у меня в мозгу, вызывая к жизни совершенно необузданные фантазии, которые, в свою очередь, усиливали наслаждение. Особый кайф был в том, что это наслаждение, давно уже пересилившее по интенсивности любой из оргазмов, который я сейчас помнил, совершенно не приближали меня к грани оргазма! Может быть как раз поэтому она и не трогала мой хуй, чтобы оставлять меня в этой полосе около-оргазменных восприятий. Возникла аналогия с кристально чистой водой, в которой не было ни пылинки, способной стать центром кристаллизации. Эту воду медленно и в полной недвижности охладили до немыслимо низких температур, но она так и оставалась жидкой водой, не превращаясь в лёд. Так и я сейчас плавал в состояниях немыслимо глубокого и интенсивного возбуждения, не опасаясь кончить. Мне пришло в голову, что я обязательно должен предложить Алексу получить такой опыт, мне было грустно представлять, что он или другой симпатичный мне человек могут прожить всю жизнь и не испытать ни разу такого.
В конце концов я вообще перестал думать о чем-либо и улетел куда-то в трудноописуемые области. По всему телу начали бегать мурашки, и всё тело, каждую мышцу приятно сводило, особенно сильно – живот, лицо и коленки. Потом я начал как-то рывками, словно сдавая рубеж за рубежом, расслабляться даже тогда, когда, казалось, я уже полностью расслабился, и всё равно возникали всё новые и новые степени расслабления, и от этой необычной для меня расслабленности возникали пронзительнее всплески странных состояний. Тело продолжило расслабляться и возникло ощущение, как будто сейчас расслаблена не просто каждая мышца, но и каждая клетка. Появилось непередаваемое ощущение, которое приблизительно можно описать так, что пространства как будто совсем нет, а затем вместо него появилось что-то особенное — тягучее, молочного цвета и сочащееся интенсивной безмятежностью.
Иногда я ловил себя на том, что на фоне этой безмятежности возникает интенсивное блаженство, но я даже не трудился фиксировать – какие именно наслоения сейчас накапливаются на кристалле, я просто переживал это без мыслей и, порою, даже без различений. Где-то внутри живота возникало нечто вроде взрывов, и расходящиеся волны разбегались мурашками по всему телу. В какой-то момент меня вдруг встревожила мысль, что женщины могут подумать, что мне всё равно и прекратить это, и я собрался с силами и вниманием и прошептал, чтобы они ни за что не останавливались, пока я сам их не остановлю, даже если это продлится месяц. Ради оторвалась от моих ляжек и прошептала, чтобы я не беспокоился, и что она проследит, чтобы мне было приятно столько, сколько я захочу. «Даже если это продлится месяц», — повторила она за мной, и я провалился обратно.
Мне удалось сохранить гималайский стиль жизни, как я его обозвал. Спать я ложился в десять, и уже в пять-шесть я просыпался совершенно выспавшимся и энергичным, так что стук в дверь в пол-шестого застал меня в процессе записи новых данных о наслоении чувства тайны. Вообще чувство тайны казалось мне каким-то более глубоким, что ли, более многообещающим, чем это казалось мне раньше. В нём что-то крылось для меня, что ещё предстояло раскрыть, обнаружить. Впрочем, не исключен был и такой вариант, что просто у меня к этому озарённому восприятию была особая склонность. Я уже не помню, кто именно мне подал эту мысль, возможно что как раз это была Эмили, что у каждого человека есть особая склонность к тем или иным озаренным восприятиям, и он может стать экспертом в них, проводником, и открывать потом эти миры для других. Может это и так, и если это так, что чувство тайны определённо стало бы для меня такой областью специализации. Сама мысль о том, что можно вот так глубоко специализироваться в каком-то озаренном восприятии, была для меня живительной и дарящей пронзительное предвосхищение. Воображение подсовывало толстые ежемесячные научные журналы под заголовком «Вопросы чувства тайны» или «Проблемы зова», обитую кожей тяжелую и внушающую почтение дверь с табличкой «Кафедра упорства», горящую неоном огромную вывеску «Институт озаренных восприятий» на крыше симпатичного небоскреба и прочие забавные штуки.
С неохотой и не сразу я оторвался от своих записей, и только подойдя к двери понял, что существует только одно объяснение тому, что кто-то ломится к нам в это время. Наверное, нет смысла говорить о том, что Алекс совершенно не изменился за то время, пока мы не видели друг друга.
— Ты просто свинья, Алекс! – приветствовал я его, пока он протискивался в дверь. – Ты специально развесил свои гнусные крючочки, чтобы зацепит меня наверняка. Просто свинья, уж позволь тебе это сказать не как твоему бывшему воспитаннику, а как твоему будущему директору.
Неожиданно он остановился как вкопанный, услышав последнюю фразу.
— Ты это серьезно? – пробормотал он. — Это Эмили тебя надоумила, больше некому… да, логично, логично, черт возьми…
Он подошел к кровати, скользнул взглядом по голому телу Ради, потом отвернулся, потом снова посмотрел на неё и, как мне показалось, полюбовался её обнаженным раскинувшимся телом.
— Дальше будем говорить по-русски, ок? – Утвердительно спросил он, продолжая на неё пялиться. – Или тебе удобнее по-японски?
— По-японски может и немного менее удобно пока что, но более приятно, давай на японском.
Воспоминания о благословенных дальневосточных краях ещё были свежи в моей памяти, поэтому я предпочел бы сейчас любой другой язык…
— Давай сразу к делу. Чем конкретно занималась Эмили в Анэнэрбе? Что такое Школа?
— Ага, заинтриговало:)? – Хищно прошипел, ощериваясь, Алекс. – А доступ у тебя есть к этой информации?
— Доступ? Сейчас я тебя придушу моим любимым захватом сзади, и там увидишь, какой у меня доступ… ты, между прочим, разговариваешь с Директором, так что ты это самое, соблюдай значит, субординацию, вот…
— Боюсь, Крис, что Альберт с некоторым скепсисом бы отнесся к твоему этому заявлению, но если учесть, что Альберт сейчас вообще остаётся вынужденно как бы в стороне…
— Он жив? – перебил я его.
— Альберт? Конечно жив, я не про это. Жив и здоров. И учитывая, что Эмили слов на ветер не бросает, и принимая к сведению, что она явилась к тебе с Фрицем…
Он как-то обреченно плюхнулся на стул рядом с кроватью, продолжая пялиться на голую попку Ради.
— Тебе не хотелось бы, чтобы директором был именно я, или есть другие причины твоего расстройства?
— Следует ли мне, лояльному сотруднику, высказывать своё неудовольствие назначением директором тому, кто им, вероятно, станет, рискуя наступлением известных последствий, даже учитывая несомненные личностные достоинства указанной кандидатуры?
Мысль эта сама по себе на любом языке была бы непростой для формулирования, а на японском это далось ему с особенным трудом, и он довольно неуклюже и не совсем к месту использовал вперемешку субстантиваторы «кото» и «моно», перепутав заодно падежи направления и предельный, зачем-то сунув именительную частицу «га» там, где надо было бы поставить простую связующую «ва».
— В японском тебе следовало бы попрактиковаться, — отметил я, раздумывая, отнесся ли он в самом деле всерьез к тому, что я могу стать директором. Ведь похоже что да, кстати…
— Я вполне… доволен, — подвел он итог своим размышлениям. – Ты в самом деле подходящая, хотя и несколько неожиданная кандидатура… несколько неожиданная, да…
— А что, Альберт собирается в отставку?
— Что? Альберт? Нет, конечно, ни в коем случае, но какое это имеет значение в данных обстоятельствах.
Пока что чем больше он говорил, тем больше вопросов возникало.
— Какие еще новые обстоятельства, Алекс? Так, мать твою, давай всё по порядку. Итак, чем занималась Эмили в Анэнэрбе и в Обществе этом, как его… Туле.
— В обществе Туле она ничем не занималась и не могла, Крис, — укоризненно покачал он головой. – Ты, видимо, пропустил кое что из того, что я для тебя собрал. Старался, между прочим.
— Ну пофиг. Алекс, не компостируй мне мозг. Я знаю твою страсть к истории и даже вполне её разделяю, на самом деле, но знаешь ли, по аналогии с пирамидой Маслоу существует пирамида интересов. Удовлетвори главный из них, и потом я с удовольствием обсужу с тобой то, какой длины было Копьё Лонгина и откуда произошел символ Чёрного Солнца.
Я не без удовольствия заметил, как он прямо таки встопорщился, услышав знакомые термины.
— Черное Солнце, Крис? Ну тут более или менее ясно, ведь когда так называемая южная раса, выходцы из Гондваны…
Увидев, что я наклонился за кроссовком, он замолчал и поднял руки вверх.
— Вчера я очень удачно запиндюрил его в таракана с пяти метров, — задумчиво проговорил я, помахивая кроссовком. – В данном случае и цель покрупнее, и мотивация посерьезней.
— Сдаюсь, сдаюсь, Крис, — уныло пробормотал он. – Эмили так Эмили, пожалуйста, разве я против, да я и сам собирался рассказывать… Глубокие воспоминания, да, Крис?
— В каком смысле «да», — не понял я.
— В таком. Глубокие воспоминания интересны? Захватывающе, да? Викинги там, Фермопилы, цивилизация Агарти? История, археология может быть даже, посмотреть своими глазами, понюхать своим носом… Интересно?
— Ну интересно.
— И мне интересно. И Гитлеру было интересно… ну до определенной степени, конечно, поскольку у него были дела и поважнее и поконкретнее. Это Гесс мог парить в небесах и грезах о теургическом воссоздании расы полубогов, а Гитлер, Борман и иже с ними – люди практические, им не до грёз.
Он замолчал, глядя на меня с загадочным видом.
— Хочешь, чтобы я сам догадался?
— Попробуй, — уклончиво ответил он.
— Значит, что-то предельно конкретное, что могло живо заинтересовать таких «практических людей», и в то же время связанное с глубокими воспоминаниями. Что может быть практического в глубоких воспоминаниях? Ну, допустим, я могу кое что узнать. Я могу не ограничиться тем, что подсовывает мне мое сознание, и пойти, так сказать, не только вглубь, но и вширь.
— Отлично мыслишь! – Хлопнул себя по колену Алекс и с интересом принялся рассматривать голую Ради, которая окончательно проснулась и села в кровати. – На самом деле почти именно так это и называлось – радиальные воспоминания. Идея пришла в голову… а хрен знает, кому и когда она пришла, настолько она самоочевидна. Важно то, что в группе Эмили этим занимались, причем начали ещё очень давно, в сороковых. Осознав себя в глубоком воспоминании, мы можем путешествовать по коридорам допуска, или, иначе говоря, «карстам».
— Где-где? Впрочем, примерно понятно.
— Видимо, не очень понятно… Ты видел серую стену?
— Видел.
— Трогал, щупал, нюхал?
— Нет. Ну то есть я не ставил перед собой такую цель, хотя кажется какие-то восприятия у меня сохранились.
— Ну неважно. Если ты видел стену и не видел коридоров, то значит ты не особенно далеко отошел от исходной точки. В самом начале кажется, что пространство, доступное для посещения, не ограничено. Там стена, тут стена, а между ними – пожалуйста, гуляй. Но если ты захочешь на самом деле погулять, то обнаружишь, что серые стены возникают все чаще и чаще, пока наконец не сдвигаются, образуя сужающиеся коридоры. Структура этих коридоров довольно запутана. Иногда они сужаются так, что едва протиснешься, а после этого вдруг разрастаются широкими областями, растекаясь причудливыми рукавами и зигзагами. Это сильно похоже на структуру карстовых пещер, отсюда и название. Стабильность карстовой структуры весьма велика, насколько мы можем судить, так что, попадая раз за разом в одно и то же глубокое воспоминание, ты можешь изучать её и ориентироваться, выискивая наиболее интересные маршруты.
— Преодолеть стену, значит, всё-таки невозможно?
— Не проще, чем пробить головой стену в подводной пещере, но тут есть одно «но», погоди немного. Тема оказалась интересной, потому что таким образом мы могли бы создавать настоящую историю, понимаешь? Не ту, которая есть сейчас и которая является, по сути, не столько историей, сколько искусством толкования артефактов, а любое искусство сам знаешь что такое… А настоящую историю. Ты можешь стать свидетелем, живым и непосредственным свидетелем событий, происходивших сотни, тысячи лет назад. Конечно, любые свидетельства и сами по себе содержат элемент субъективности, который можно было бы устранить только видеосъемкой, и на самом деле это не так фантастически, как кажется, ведь в глубоком сновидении твой мозг и в самом деле выступает как некий естественный видеорегистратор, поэтому эту информацию можно извлечь, если человек составляет отчет под гипнозом, когда его способность привносить своё индивидуальное в наблюдаемое минимальна, но, к сожалению, применения гипноза практически невозможно к людям, обладающим способностью к глубоким сновидениям, ведь гипнабельность присуща только слабовольным, управляемым и внушаемым в обычном смысле слова людям, я бы сказал туповатым, а это именно те качества, которые совершенно несовместны с теми, которые требуются для работы с глубокими сновидениями и для работы вообще в нашей области.
— Алекс…, — я сделал предупредительный жест, намекая, что ему не следует слишком глубоко воспарять в теоретические эмпиреи, поскольку мой кроссовок на боевом посту.
— Да, да… Историки Анэнэрбе, конечно, с визгом заинтересовались. Хаусхофер писал кипятком. Удалось, правда ненадолго, привлечь к сотрудничеству Карла Виллигута. Ганс Гёрбигер разморозился и совершенно оттаял, когда понял, что есть шанс подтвердить его шальную гипотезу. О том, что существует еще больше шансов её опровергнуть, он думал существенно меньше. В общем, с чисто идеологической точки зрения исследование показалось всем довольно интересным, и даже Гитлер снисходительно выслушивал восторженные рассказы Гесса, к которому он вообще питал огромную симпатию, воспринимая его как своего рода честь и совесть Третьего Рейха. В Анэнэрбе этими исследованиями занимались в специальном отделе, которому постарались придумать самое идиотское название из возможных – «отдел остеологии». Кому и почему пришло именно это название в голову, понятия не имею. Я даже в точности не понимаю, что такое «остеология», ну да черт с ней. Вместе с «отделом зооистории» они трудились в обстановке чрезвычайной секретности. В конце концов оказалось, что глубокие воспоминания не склонны подчиняться национал-социалистическим планам, а чем более абстрактными становились исследования, тем меньше интереса к ним проявляли лидеры. В конце концов направление заглохло и получило новую жизнь уже в Чили, когда Эмили смела к чертовой матери идеологические рамки и занялась чистой наукой.
— И всё-таки это ещё не то, о чем ты собирался мне рассказывать, я правильно понимаю?
— И всё-таки ты ещё не догадался, в чём же состояло практическое значение столь, казалось бы, абстрактных и почти что оккультных занятий.
— Алекс, — устало произнес я. – Я польщен тем, насколько высоко ты ценишь мой ум, и я даже допускаю, что при других обстоятельствах я выдал бы еще пару замечательных идей, но сейчас, если тебе не сложно, давай ты просто объяснишь, в чем тут суть.
— Хорошо, Крис, как скажешь. Всё равно нам ещё тут высиживать…, — он посмотрел на часы, — часа два минимум.
Я насторожился.
— Это в каком смысле, Алекс?
— Неважно, — он махнул рукой. Позже увидишь. Глубокие воспоминания…, — он многозначительно посмотрел и зачем-то по-дурацки поднял бровь. Глубокие…
— Ну…
Я категорически не хотел играть в его гадалки, но главный аргумент своего психического давления – свой кроссовок, решил всё-таки попридержать на тот случай, если без него уже совсем никак не получится.
— Где глубоко, там может быть и мелко, о господи, Крис, ну ты мог бы догадаться!
— Мелко?
Мысль зацепилась и понеслась к вящему удовольствию провокатора.
— Ты имеешь в виду, что особенную практическую ценность могли иметь проникновения не в эпохи тысячелетней давности, а в то, что происходит здесь и сейчас, совсем недавно? Шпионаж что ли?
— Шпионаж, это прекрасная идея, Крис. Начальник третьего управления РСХА, группенфюрер СС Отто Олендорф вцепился в эту идею руками и ногами, и вцепился бы еще и зубами, если бы не одно «но». Речь идет о «воспоминаниях», всё-таки, а не об агентурных данных. Если у меня так и так есть воспоминания о недавних событиях, то на кой черт мне надо добираться до них с помощью такого сложного инструмента, как осознанные сновидения?
— А гуляния по коридорам?
— А вот хрен. Об эти коридоры Олендорф и пытался биться головой. Даже Гейдрих, очень, очень непростой человек, всерьез «пробивал» это направление, но ведь это тебе не бюрократия, где результата можно добиться циркулярами и финансированием. Это даже не обычная наука, где вопросы могут продавливаться тем же финансированием и привлечением светлых голов, которые, для лучшей их концентрации конечно, можно при надобности и в концлагерь посадить, как это сделали, например, в математическом отделе Анэнэрбе… В общем, получился хрен, а не шпионаж. Карстовые пещеры создаются тысячелетиями. Пока вода проточит камень… так же, как выяснилось, обстояло дело и тут: чем более далекие воспоминания, тем более обширны карсты. Если же ты проникаешь в область, давностью в несколько лет, то хрен тебе, а не карсты. Это в общем несложно объяснить…
— Объяснить вообще все что угодно очень просто, Алекс, это я хорошо знаю, я ведь физик по образованию. Причем если одно объяснение чем-то не подходит, хороший физик легко и тотчас придумает совершенно другое, даже противоположное первому, так что… не думаю, что сейчас мне интересны теории. Давай ближе к телу.
При слове «тело» Алекс снова метнул плотоядный взгляд на Ради, которая по-прежнему валялась на животике голая в постели, вытянув аппетитные ножки и выставив не менее аппетитную попку. Судя по положению её руки, она поддрачивала свою письку. Этим она любила заниматься, и дрочила даже в автобусе по дороге в Мэ-Сай, ничуть не стесняясь тем, что сидящий по другую сторону прохода паренек чуть не заработал косоглазие, наблюдая за тем, как её рука шевелится в джинсах – сначала в её собственных, а потом и в моих…
— Карсты становятся менее разветвленными по мере того, как ты приближаешься к текущему моменту. Собственно, этого вполне достаточно, чтобы попутешествовать по данному времени, но совершенно недостаточно для того, чтобы проникнуть в какое-то закрытое заведение и понаблюдать за каким-то определенным событием, не говоря уже о том, чтобы залезть в сейф. В общем, это направление приказало долго жить. Теоретически тут есть в чём покопаться, конечно, но Олендорфу и Гиммлеру нужен был быстрый результат, а его гораздо проще было получить дедовскими, так сказать, методами. Вообще можно было бы задаться вопросом – как получилось так, что такие практические, взрослые люди с такой лёгкостью увлекались столь сомнительными операциями?
Я сдался и решил, что пусть Алекс выпустит свой естественнонаучный пар в каком-то вопросе – дальше легче будет его удерживать в рамках. Вообще сейчас он открывался мне с несколько неожиданной стороны. В моих воспоминаниях Алекс был, конечно, и увлеченным и стремящимся к познанию человеком, других на Службе и быть не могло, тем более в руководстве, но раньше он был более сдержан, что ли, более солиден. Сейчас, по-видимому, он стал воспринимать меня как более равного, ну не директором, конечно, но почти равным, коллегой, и позволял себе быть раскованным и даже игривым, что, видимо, считал нежелательным, находясь в образе наставника. И зря, между прочим… я не думаю, что игривость несовместна с величайшей серьезностью – просто всё в своё время и всё в меру.
— Это специфика времени, Крис. Тогда невозможное казалось возможным – и в науке, и в политике. Кто-нибудь верил в то, что Гитлеру удастся присоединить Австрию? Я тебе отвечу. Никто. Ни Гесс, ни старые партийцы, ни новые герои – никто. Кто-то верил, что до этого Гитлеру удастся так беззаботно и так безнаказанно ввести войска в демилитаризованную зону — в Рейнланд? Никто. И когда первая рота пересекла Рубикон, все вжали головы в плечи и с минуты на минуты ожидали французской оккупации. Кто-то ждал, что чехи молча и покорно отдадут то, что захапали у немцем двадцать лет назад? Да, уже ждали. Уже начали понимать, что происходит чудо. То же можно сказать и о науке. Ну я упомяну ФАУ-2, хотя это конечно было гораздо позже, но очень показательно. Фон Браун насколько опередил развитие аналогичных технологий в других развитых странах? Даже трудно прикинуть, поскольку мы не знаем, сколько ещё времени Королёв и прочие тусовались бы на пороге космоса без знаний и умений человека, первым запустившего ракету в космос ещё тогда, когда сверхзвуковые самолеты-то были в новинку. Это была эпоха возможностей и реализованных чудес. Это была эпоха ожиданий чего-то ещё более фантастического, светлого, поражающего воображение. Люди жили будущим, и это будущее представлялось им светлым и радостным, как игра солнечных лучей на весеннем снегу, когда всё вокруг тает и преображается, суля нечто восхитительное. А вспомни реакцию немецких генералов, вспомни их ошеломление, их катарсис, когда заведомо самоубийственное объявление войны СССР обернулось кошмарным для советов развалом всего и вся. Когда Гитлер говорил о колоссе на глиняных ногах, с ним не спорили не потому, что соглашались, а потому, что с ним уже нельзя было спорить – слишком часто он оказывался ошеломляюще прав в своих предвидениях, слишком фантастически он был успешен и, к тому времени, слишком уверенным в своей гениальности, богоизбранности и непогрешимости. И генералы, попросту закрыв глаза и помолившись кто кому, сняв с себя всякую ответственность, ткнули пальчиком в монстра, десятикратно, двадцатикратно превосходящего Германию в количестве и даже качестве, а монстр взял и развалился, как и предсказывал фюрер. Пятимиллионная армия русских растворилась, как не было. Последующие пять миллионов канули туда же, бросая технику, разворачиваясь и уходя или просто оседая где пришлось. Тысячи так называемых «партизанских отрядов», забрасываемых из советского тыла, не могли даже укусит немцев, так как их сами местные жители вылавливали и обезвреживали. Еще бы! Только-только вырваться из концлагеря под названием СССР, получить наконец закон и порядок, и теперь что, снова вставать под ярмо комиссаров и нквд-шников?? Вот уж хрен моржовый товарищу Сталину. И как тут было последнему скептику не уверовать в провидение, великую миссию арийской расы и богоносного Гитлера? Гитлер даже снова в религиозность ударился, понимая, что в умеренной форме и под должным контролем религия, оплодотворенная оккультным нацизмом, может оказаться весьма полезной.
— Понятно, Алекс, — вставил я, рассчитывая, что пара выпущено достаточно, и пора заставить этот паровоз покатать меня в нужном направлении. – А что касается мелких воспоминаний? Олендорф и Гиммлер отвалились, но…?
— Но были и другие светлые головы… это я не про Олендорфа, конечно… и головы эти вот о чем подумали, Крис. Чем ближе к настоящему дню, тем прозрачнее серые стены, понимаешь? Это вполне логично. Если событие произошло сто лет назад, ты представляешь себе, какая огромная цепь последствий уже жестко привязана к нему? Но если, положим, в соседнем коттедже сейчас что-то случится, ну например жена прибьет мужа из ревности. Вот она его прибила и сидит, страдает, страшится последствий. Кто знает об этом? Никто. Какую непреложную цепь последующих событий запустило это действие? Да никакую же. Ситуация, как мы это называем, складывается «равновесная», то есть мы вполне можем изменить её, вернувшись в осознанном сновидении и проникнув через тончайшую ещё стену. И табуретка не опустится на голову мужа, он не будет лежать с пробитой головой и истекающий кровью, а жене подумается, что у неё приступ мигрени и кошмарные видения. Тут есть множество аспектов, которые сейчас вряд ли тебя заинтересуют, но если заинтересуют, то скажи… но факт, главный факт, состоит в том, что недавние события при целом ряде условий подлежат изменению! Теперь ты понимаешь, почему так важно было, чтобы Эмили и другие члены группы так тесно, желательно даже интимно, общались с руководством партии?
— Пока не очень…
— Крис… сколько раз ты кончил с этой женщиной? Я бы кончил раз десять минимум… Если Эмили близко знакома с Гитлером, положим, и тесно общается с ним, и легко может себе представить Гитлера, и хорошо ориентируется в коридорах его бункеров и кабинетов, то это значит, что она, при её умениях и талантах, способна войти в сновидение и изменить историю, если что-то пойдет не так.
— Охуенно…
Идея в самом деле поразила меня своей очевидностью и своей… наглостью, что ли.
— Вот именно, охуенно. Но Эмили, будучи самой способной среди участников группы, является при этом не роботом, а человеком, и личные тесные отношения она могла создать с десятком, положим, человек. Есть некие математические методы (помнишь о математическом отделе в Анэнэрбе?), которые позволяют оценить, со сколькими людьми целесообразно налаживать близкие контакты с тем, чтобы при этом не терять в эффективности. Пришли к выводу, что человек восемь-девять, максимум десять – это оптимум для Эмили. Другие имели меньшее число контактов. Но в реальности оказалось, что Эмили, как я уже заметил, живой человек, и отнюдь не намерена всю свою жизнь посвятить тому, чтобы быть страховкой для важных персон. В результате определенной подковерной борьбы определился круг тех лиц, для кого она согласилась быть такой страховкой, выдергивая время из своих исследований. В обмен она получала больше, чем мог получить любой смертный в Европе. И я не сомневаюсь, что Борман выторговал у неё именно это – включение в состав страхуемых, в обмен на решение вопроса о переносе всего её хозяйства вместе с людьми в Чили, плюс возможность использовать гигантские капиталы партии, которые к тому времени целиком и полностью уже контролировались Борманом.
— Но Борману это не помогло? Ты считаешь, что она его попросту обманула?
— Спроси у Эмили, — рассмеялся он. – Может быть всё, что угодно. Допускаю, что она намеренно ввела его в заблуждение, ведь человек он был, прямо скажем, малоприятный и весьма опасный, весьма. Допускаю и то, что у неё просто не получилось выполнить свою часть договоренности, ведь это все-таки не пылесос запустить, это нечто совершенно новое, уникальное, и потом я вот чего не понимаю – зачем Борман сунулся в прорыв с группой Монке? Ну сидел бы себе в бункере рейхсканцелярии, ждал бы. Ведь парадокс ситуации в том, что если Эмили и могла ему где-то помочь, то именно в бункере сделать это было проще всего! Ведь этот бункер она знала как свои пять пальцев, просиживая там столько времени с Гитлером и прочими! Ведь конечно именно Гитлер был объектом номер один для неё, так что тому даже пришлось в своё время потратить немало нервов, чтобы успокаивать бурно ревнующую Еву… Ну ворвались солдаты в бункер, ну пристрелили Бормана, и что? История ведь на этом не закончится для него, не сделают же тут же красноармейцы вскрытие трупа, опубликовав на весь мир врачебное заключение о смерти военного преступника? А потом «окажется», что пуля прошла, не задев важные органы, или и вовсе его выкинут на помойку, не опознав, да мало ли как могла пойти история?
— Думаешь, сломался?
— Борман? Да, думаю что сломался и не поверил, не выдержал. Ведь он очень сильно отличался от других, и не мог не испытывать к ним эдакого плебейского снисхождения, что его и подвело в конце концов. В 1900-м году какой-то занюханный почтальон родил его, ну, в смысле его вторая жена родила… потом Мартину пришлось для того, чтобы заработать на пропитание, работать на ферме. Во время Первой Мировой служил рядовым, но держался подальше от пуль, пристроившись денщиком. И что может такой человек, поднявшийся к самым сияющим вершинам политической, пусть и подковерной, власти, испытывать по отношению к сиятельным господам с блестящей родословной и не менее блестящей карьерой? Я думаю, подспудно он насмехался над ними и презирал, и в критический момент он доверился танку и автомату, а не странным оккультным занятиям. И проиграл.
— Ну, Гитлер тоже не очень-то выиграл, судя по всему, разве нет?
— Почему ты так уверен в этом, Крис?
— Потому что Гитлер мёртв.
— Я уже тебе говорил, что искусство управления сновидениями, особенно в части влияния не на что-то там, не на хер собачий, а на Историю, представляет собой именно искусство, область крайне малоисследованную, и странно было бы ожидать тут невероятных чудес. Кроме того, Гитлер, насколько нам известно, покончил с собой, а не стал ждать очередного чуда, потому что в случае неудачи… ездить как собака по всему миру в железной клетке, в которую все плюют и бросают огрызки… такая перспектива могла бы испугать и героя, а Гитлер героем всё-таки не был.
— Ты сказал «очередного чуда»?
— Не сомневался, что ты заметишь. Да, потому что как минимум одно чудо произошло, и я знаю совершенно точно, что случилось это при прямом участии Эмили.
— Любопытно…
— Господи, это же лежит на поверхности.
— Я сегодня тупой, Алекс, хоть и не кончал, клянусь!
— Заговор Штауффенберга.
— Ха…, — только и удалось вымолвит мне.
— Ну что «ха». Бомба взорвалась практически под ногами Гитлера, а у него ни царапины. Это не наводит ни на какие мысли? Разумеется, пропаганда с подачи Геббельса преподнесла это как всё та же набившая оскомину богоизбранность, в которую уже верилось все меньше с каждым месяцем, но думаешь ли ты, что человек в самом деле мог выжить при таком взрыве? Бомбу делал и закладывал не ребенок, не домохозяйка. Заговорщики ясно понимали, что делали, и осечки быть не должно. Отказывать немецкому генералитету в здравом смысле и в способности забить кролика, стоящего у стола, мощной бомбой, это значит уж совсем впасть в охуение.
— Значит, осечки не было?
— Представь себе, не было. Гитлер был убит. Напрочь, наповал. Но Эмили сделала свою работу.
— Так если… постой, если история изменилась, то она изменилась, и тогда каким образом те, кто ее изменил и те, с кем произошло такое изменение, вообще могли знать о том, что что-то изменилось?
— Детский вопрос, Крис. Для этого существует процедура шунтирования истории.
Я озадаченно покачал головой.
— Крис, то ты просишь сообщать тебе главное… — он посмотрел на часы, — то требуешь деталей. Люди в Анэнэрбе сидели не глупые, и этот вопрос возник сразу же, как только была сформулирована сама задача. Во-первых, существует протокол «шунтирования», согласно которому всё, что происходит с момента начала операции исправления истории, запечатлевается свидетелями. Существует специальная группа свидетелей.
— Почему не использовать видеосъемку?
— Видеосъемку? – Расхохотался Алекс. – Чтобы таким образом, запечатлев на ней ход событий, сделать принципиально невозможным их изменение? Ты голова, Крис:)
— А, ну да, точно. Но свидетели для чего?
— Для того, чтобы впоследствии независимо сравнить их странные воспоминания, причудливые сны, и убедиться, что эти «странные сны» совпадают с точностью до деталей.
— У тех, кто присутствовал в кабинете…
— Тоже появились странные воспоминания и ночные кошмары, в которых Гитлер погибает. Но, во-первых, о таких снах распространяться было и неприлично, и даже небезопасно в условиях начавшейся чистки, а во-вторых, что же тут странного? Если в кабинете, где ты находишься, взорвалась бомба, то вряд ли кого удивят последующие ночные кошмары даже с чисто психологической точки зрения, не говоря уже о последствиях контузии.
— И эти записи свидетелей…
— В архиве Школы.
— В Чили?
— Разумеется. Вместе с другими материалами по данной теме.
— Ясно… давай оставим в покое Штауффенберга и вернемся к нашим баранам. Значит, после того, как война закончена, исследовательская группа к тому времени уже успокоилась в Чили?
— В основном. Но не вся. За кое-что зацепились американцы.
— Кое-что, это Эмили?
— Да. Я не знаю в точности, как получилось так, что она приняла решение остаться у американцев. Мне известно, что к этому приложил руку Карл Вольф, весьма значительная фигура в истории окончания войны. Как известно, по поручению Гиммлера и Шелленберга он установил контакты с американцами с помощью посредника, которым выступил Папа Римский. Эта деятельность ему вполне удалась в отличие от детского поступка Гесса. Американцы, во-первых, не горели желанием продолжать нести жертвы, а во-вторых хотели максимально обезопасить Европу от красного нашествия. В марте сорок пятого Вольф встретился в Швейцарии с Даллесом, где и начались переговоры. Формально речь шла о капитуляции лишь немецкой армии в Италии, но понятно, что шли и другие торги. Грязные торги, конечно, Крис. Настолько грязные, что когда дело пришло к концу, то американцы сделали всё, чтобы Вольф не оказался на скамье подсудимых в Нюрнберге. Кое-что отсидеть ему потом всё же пришлось, но по сравнению с тем, какая участь постигла других, это было ерундой. Вольф вряд ли был предателем, и вряд ли он именно предал Эмили и её группу. Да и в этом случае вряд ли Эмили была настолько заинтересована в работе. Видимо, было соглашение. Наверняка было. Я пока еще в точности не знаю, что именно сподвигло Эмили на такой вариант, но вполне возможно, что она понимала, что перспектива засесть в глухомани в Чили – не слишком обнадеживающая, она хотела реальной работы, и она её получила. Её антипатия к нацизму была хорошо известна, как и довольно резкая и опасная борьба, в результате которой нацистская идеология была, по сути, вышвырнута на помойку из вверенного её отдела Анэнэрбе, поэтому она вполне успешно социализировалась в США, как и фон Браун, как и множество других специалистов, и постепенно ей удалось заинтересовать в своей работе людей, принимающих решение, показав значимые результаты, а потом под влиянием каких-то событий акцент сместился на то, что тебе уже хорошо известно, и на свет появилась Служба. Конечно, за Эмили присматривали, а как же иначе. Заместителем её был Альберт, и Эмили всегда была уверена, что именно он и приставлен к ней в качестве тайного надзирателя. Я не думаю, что её обижало это недоверие, человек она все-таки взрослый и понимала, что без присмотра её никогда не оставят, но кое в чем она ошиблась – Альберт вообще ничего не знал и не знает о ее прошлом, а присматривал за ней я. Это было удобно, поскольку, несколько инстинктивно сторонясь Альберта, она постепенно сблизилась со мной и посвятила меня чистосердечно во многие свои секреты. Фактически, она завербовала меня, говоря прямым языком, потому что наше сближение было взаимным. В каком-то смысле я влюбился в неё, но не как в женщину, ну не только как в женщину. Она была совершенно чиста, понимаешь? Ну вот например некоторые недоумки считают Лизу Майтнер «матерью» атомной бомбы лишь потому, что она открыла расщепление урана. Ну с таким же успехом в отцы бомбы можно занести Максвелла и Ньютона. Она была и остается ученым, которого по воле судьбы заносит в разные места.
— Работа двойным агентом… это было не слишком обременительно? И потом, шпионские игры…
— Крис, ну что я могу сказать… добро пожаловать в реальный мир… и потом, разве я сказал, что я стал двойным агентом? Я сказал, что она меня, по сути, очаровала и завербовала.
— Прикольно…, — только и смог пробормотать я. – То есть ты стал работать против Службы??
— Нет, ну зачем «против». В работе Службы, как и в проекте Школы в Чили, нет ничего такого, чтобы можно было бы работать «против», но когда она мне рассказала про Чили, и когда я сам побывал там, то… это меня захватило, понимаешь? И при этом я понимал, что согласно протоколам Службы никакого сотрудничества не получится, а может даже получится что-то нехорошее, поэтому я просто не стал информировать руководство о чилийском проекте.
— Почему же Эмили в конце концов ушла?
— Ну, с одной стороны ей стало тесновато, потому что если чилийский проект, это своего рода свободный полет альбатроса, то работа в Службе — это тщательное и кропотливое копание тысяч кротов. Это копание в конце концов дало некий результат, и я думаю, что Эмили ещё поработала бы в Службе, но случилось неизбежное: в поисках странных событий мы в конце концов идентифицировали некую «чилийскую аномалию». Я, фактически, пошел на должностное преступление, и чилийская аномалия, казалось бы, надежно выпала из сферы нашего потенциального внимания, но я недооценил таланты Альберта. Он вскрыл это дело, и началось расследование, довольно неприятное, конечно.
Я вспомнил свои впечатления от слов про «эвакуацию», и мне тоже стало неуютно.
— В конце концов наши действия были признаны незлонамеренными, но Эмили пришлось уйти. В обмен на сохранение полного молчания ей гарантировали невмешательство в её частный чилийский проект. Это всех устроило.
— Наверное, дурацкий вопрос, но… почему бы её попросту не ликвидировать?
— Ликвидировать? – Отшатнулся Алекс. – В каком смысле?
— Разве это не является самой надежной гарантией неразглашения ею информации?
— Крис, если ты станешь директором, ты что, начнешь «ликвидировать» бывших руководителей?
— Я – нет, но мне интересен ход мыслей…
— Причем тут «ход мыслей»? – продолжал бесноваться он. – Может быть ты перепутал Службу и СС или КГБ? Тогда ты будешь разочарован, мы не сжигаем людей в печках и не пристреливаем их меткими снайперскими выстрелами.
— Да брось, Алекс… Я хочу простого и ясного ответа на простой и ясный вопрос – не гарантирует ли лучшую сохранность информации физическая ликвидация?
Алекс изумленно потаращился на меня, потом успокоился.
— Не гарантирует. Фрица видел?
— Видел.
— Он из старой команды Эмили, еще со времен Анэнэрбе, и он возглавляет Школу. Если бы с Эмили внезапно случилось бы подозрительное несчастье, Служба и связанные с ней люди получили бы в лице Фрица и его друзей столь влиятельных политически и экономически людей, то лучшего способа угробить Службу и не придумаешь. Это объяснение удовлетворило твою кровожадную натуру?
— Удовлетворило. И я не кровожадный, хватит меня пинать…
— Ликвидация! – Продолжал бубнить он, качая головой и что-то невнятно добавляя на немецком. – Ликвидация! Мило. «Окончательное решение»… хорошенькое дело…
Он снова поглядел на часы и встал.
— Ладно, кровосос. Давай, поехали.
— В смысле «поехали». Куда?
— Ну куда-куда, куда надо. Сейчас на такси в Чианг-Рай, оттуда в Бангкок.
— А оттуда? И что мне делать с Ради?
— О, это огромная проблема, что делать с Ради… — усмехнулся он. – Дай ей денег и возьми её номер телефона. Знаешь, есть такая штука – телепончик, он позволяет людям звонить друг другу, когда им хочется пообщаться.
— Хорошая идея. Светлая ты голова, Алекс, — съязвил я, как смог, но вряд ли получилось уж очень удачно. – Так куда мы летим из Бангкока?
— Крис, я всё же очень надеюсь, что после того, как ты выберешься из-под влияния этой страстной женщины, твоя голова хоть немного просветлеет, — ответно поддел он меня. – Ну хотя бы к тому моменту, когда мы подлетим к Сантьяго.