Сквозь сон доносились обрывки разговора. Кто-то кому-то эмоционально возражал, кто-то что-то объяснял, но вникать в смысл совершенно не хотелось, и Андрей не делал того минимального усилия, которое потребовалось бы, чтобы начать осознавать этот смысловой шум. Минута шла за минутой, и постепенно сонливость рассеивалась, хотя валяться было по прежнему приятно.
Такое редкое удовольствие – просто валяться, полупроснувшись. Сначала получать это удовольствие тебе запрещают родители, фанатично ненавидящие любое «безделье» и требующие от ребенка непрерывной деятельности в соответствии с неписаным уставом их семьи-тюрьмы, унаследованным со времен домостроя – типичный подход тоталитарной секты, когда человеку не дают ни секунды свободного времени для размышлений, переживаний – непрерывный конвейер занятости, непрерывный надзор и контроль. Потом это удовольствие уже запрещаешь себе сам, оболванивая себя всеми теми «надо», которые успешно были в тебя внедрены – люди даже не замечают того, как их матери, отцы, бабули и прочие мозгоёбы оккупируют их мозг, превращаясь в навязчивые мысли и фобии, которые человек уже воспринимает как «собственные», и отказаться от которых так же сложно, как от наркозависимости. И даже если впоследствии ты кладешь хуй на это тотальное насилие и вырываешься из-под надзора, выдираешь руки из наручников и ноги из кандалов, выползаешь из-под железобетонного колпака, до мяса сдирая себе кожу, то после этого еще долгое время приходится лечиться от всех этих ужасающих своей бессмысленностью и всеохватностью запретов, доведенных до состояния полного автоматизма, отравивших до мозга костей. Тебе может быть сто раз никуда не надо торопиться, а все равно – ну не можешь просто валяться в кровати – зудящая тревожность в любом случае уничтожит всякое удовольствие, хоть ты лежи, хоть не лежи, она уничтожает твою свободу, так как делает ее совершенно формальной, так что уж проще плюнуть, встать и избавиться от навязчивого давления слепых уверенностей и колюще-режущих мыслей. И уже совсем потом, когда проходит и этот этап, то и тогда безмятежное валяние в кровати, да и вообще любое безмятежное пребывание вне какой-либо деятельности, ещё долго остается недоступным удовольствием, так как пробужденные от многолетней спячки, вылезшие из под пресса твои собственные, а поэтому очень яркие и очень настойчивые желания ожесточенно требуют воплощения в жизнь, требуют деятельности, и ты с головой погружаешься в активность – во многом радостную, во многом совершенно бессодержательную в погоне за призраками, которые когда-то давно казались привлекательными, а на самом деле пусты до безобразия, но разобраться с этим раньше тебе не давали, так что приходится начинать с самого начала. В этом смысле каждый добившийся свободы человек постепенно (увы – очень постепенно…) становится ребенком, начинающим познавать себя и окружающий мир. Не «снова становится ребенком», а просто «становится» — впервые в жизни, поскольку детство у каждого из нас было украдено, похищено, отнято в результате разбойного нападения и последующего долгого, многолетнего удержания в рабстве, в клетке. Клетка может быть золотой, как у принцесс в Саудовской Аравии, или трехкомнатной со всеми удобствами, или пошарпанной однушкой, с двумя надзирателями или двумя десятками — суть от этого никак, ни на грамм не меняется – твое детство украдено, и даже запах его давно растворился в сиреневом вечернем свете, окутывающим фонари вдоль парковой дорожки.
Ночь… заснеженная улица… тускло светится магазинная витрина, тихо и нереально медленно падают искры снега в свете уличного фонаря, я смотрю на них, задрав голову, и почему-то именно сейчас особенно остро понимаю, что у меня украли жизнь, и что её уже не вернуть. Мне только шесть лет, как я могу это понимать? Я понимаю это сейчас, или понимал уже тогда? Жизнь можно построить новую, но ту, что украдена, уже не вернуть. Мне никогда не узнать – какой была бы моя жизнь, если бы с самого начала я мог бы чувствовать то, что мог, а не то, на что вынуждала меня агрессивная жизнь вокруг… вынуждала? Нужно было бороться. Почему я не боролся? Почему позволил себя сломать, запугать? Да, удалось замкнуться, оставить в себе неприкосновенный остров, я даже стер его с карты, и само его существование никому не было известно, и потом каким-то чудом удалось вернуться туда, оживить его, разгрести завалы невозможно дурно пахнущего дерьма, в этом ожесточении собственного ничтожества, в колебаниях между дерьмом и страшным дерьмом – удалось вспомнить, что есть нечто пронзительное, свежее и не пачкающееся – это, конечно, чудо, что мне удалось это вспомнить… ведь лет наверное с пятнадцати и до двадцати пяти я был трупом… удалось вспомнить, да… но украденную жизнь не вернуть… но можно построить новую – а чем я занимаюсь сейчас? Сколько еще будет тянуться это ожидание момента, когда захочется встать и сказать – «всё, я больше не играю в эти игры, я больше ничего тут не хочу, я больше не хочу наверстывать упущенное, мне плевать, если я чего-то еще не съел, не потрахал, не увидел, не купил – пора жить, пора испытывать переживание этой жизни, пора вернуться к тому, что я ещё помню». Когда это будет? И что мне мешает одновременно и путешествовать, и есть, и трахаться, и купаться, и заниматься шопингом, и в то же время острие своего внимание отдать главному – утверждаться в насыщенности, в искренности, отрешенности, преданности, чувстве красоты? Я ведь знаю эти состояния, я могу их испытывать – как же так получается, что я всё откладываю, откладываю… всегда находится повод еще отложить, еще… почему… страх поражения? И вот так что, пройдет еще несколько лет? А потом что? Еще несколько лет? А потом? Так нельзя…
Голоса снизу снова пробились сквозь неторопливо текущие, переливающиеся, переползающие друг через друга мысли.
…так приятно испытывать удовольствие просто от живых голосов, совершенно отстранившись от того – что именно говорится. Автоматизм распознавания смысла настолько развит, настолько доминирует, что становится очень трудно получать удовольствие просто от звучания голоса, не отвлекаясь на анализ слов… А ведь постоянно говорить и слушать что-то осмысленное – это всё равно, что ходить по лесу, и вместо того, чтобы смотреть на покачивающиеся тонкие стволы осин, прижиматься ладонями и лицом к грубой коре дуба, пропускать между пальцами струящуюся нежно-зеленую траву – вместо всего этого произносить латинские названия растений и птиц, высчитывать скорость прироста зеленой массы и заниматься прочей подобной ерундой. Возможно, эта странная привычка — использовать речь только как средство передачи информации — связана с озабоченностью? С омертвелостью ещё, это конечно, да, но ещё наверное и с озабоченностью, с высоким уровнем тревожности, которую каждый человек испытывает постоянно и фоново, всегда, даже когда ему кажется, что он совершенно всем доволен. Всегда и у каждого есть многослойный страх, всегда есть эта отрава – капля за каплей падает в твою кровь этот яд, секунда за секундой… как мы вообще ещё живы?? Если же ты не ожидаешь явно агрессии, если не чувствуешь угрозу, исходящую от окружающих тебя людей, то сразу же становится намного проще отключаться от смысла слов, и просто воспринимать голос как независимое от интеллекта явление природы. И тогда мысли приобретают не только смысл, но и очертания, и характер, и большую или меньшую глубину.
Никогда не приходило в голову, что можно наслаждаться звуками человеческого голоса, как наслаждаются щебетом птиц или шумом волн, хотя раньше он конечно иногда так и делал, но никогда не выделял это как самостоятельный вид удовольствия, никогда не культивировал его, не задумывался о том, что можно испытывать его чаще. Или дело в голосе? Дело еще и в голосе, конечно – где найдешь приятный голос, который хочется послушать… а эти голоса приятные, живые, ими можно наслаждаться… Когда есть любимая девочка, так приятно просто видеть её – смотреть, как изгибается её лапка, как напрягаются мышцы на её руке, как прижимается её ступня к земле, упруго принимая вес тела, как она повернулась, как смотрит, нагибается, садится или встает… сегодня… это ведь было сегодня, рано утром – Алинга, удовольствие от ее волос, поворота плеч, как живет ее лицо… какое редкое удовольствие – видеть живое лицо… И ещё любимую девочку можно слушать… например, она могла бы читать книгу вслух, или разговаривать с кем-то… точно, можно наслаждаться, когда она просто разговаривает с кем-то другим, не с тобой, тогда и можно отвлечься от смысла слов и впитывать в себя её голос, её взгляд… голос… взгляд…
Стали пробиваться отдельные обрывки смыслов фраз. Сонливость всё же начала мягко отползать, как доверчивый, но осторожный осьминог, и внимание невольно сосредотачивалось, собиралось в плотные сгустки чистого существования, неуверенно дрожа, разрежаясь и снова уплотняясь, и вот возникло ещё одно, тоже приятное, состояние, когда смысл разговора уже можно воспринимать, но при этом никак на него не реагировать – легкое состояние расслабленного осознающего внимания – ещё одна «ступенька» на пути к обычному бодрствованию, которая обычно моментально проскакивается, и на которой, на самом деле, очень приятно задержаться. Смысл понятен, но его не хочется анализировать, не хочется эмоционально реагировать на содержание. Теперь не только голос, но и смысл произносимого им стал объектом созерцания – то есть он воспринимается, понимается, но не вплетается в ткань твоего сиюмоментного существования, в ткань привычных реакций, словно зависнув в безмятежном парении над ними. И сейчас даже появилось восприятие небесно-голубого цвета, удивительно! Смотришь в потолок, видишь черные деревянные перекладины и желтые соломенные циновки, и в тот же самый миг — отчетливое восприятие голубого, чистого и пронзительного неба – что здесь реальность? И то, и то существуют, значит оба являются реальностью… мысли стали путаться и покрываться паутинкой, я снова засыпаю…
… многие вещи настолько привычны, что перестают вызывать удивление… (согласие, ясность, грань зеленого большого кристалла, переходящая в бурое нагромождение кубических форм, внутрь, парение)
…правящая партия Австралии… (удивление, стремительное скатывание по наклонной плоскости, глухие удары пульса в висках, эхо, удивление)
Немного некомфортно, словно перекорежилось что-то… Андрей совершил усилие и вынырнул из цепочки сменяющих друг друга уже совершенно хаотичных образов, приподнял голову и замер так, лежа на спине и упершись о локти, то открывая глаза, то прикрывая их снова. Помотал головой. Сонливость стала вязкой и неприятной, и захотелось сбросить её окончательно.
Он выпрыгнул из постели, сел, спустив ноги. Вспомнился трансик из Куала-Лумпура, лежащий на полу на животе и держащий во рту его лапу, смотря на него снизу вверх как преданный пёс… Андрей снял его ночью, на Петалинге. Сидел допоздна с книжкой, и вдруг очень сильно захотелось трахаться. Час ночи! Но может еще не поздно? Андрей вышел из Ангкасы, свернул налево. В час ночи тут все вымерло. Наверное, слишком поздно… Дойдя до входа в Петалинг, повернул налево и прошел до перекрестка. Утром, днем и вечером тут не протолкнуться! А сейчас – вообще никого, очень непривычно… и вдруг на углу – чья-то фигура. Трансик, наверняка трансик! Возбуждение резко выросло и стало приятно плескаться где-то у горла, и Андрей быстро подошел поближе. Да, это был трансик. Стройный, с красивыми длинными ножками… сначала он просто ебал его, аккуратно и активно, просто ебал – не лаская, и даже не особенно лапая. Хотелось именно этого – совершенно простой, даже примитивной ебли. И эта примитивность и возбуждала и нравилась. Удивило, что у трансика всё время не переставая стоял хуй – и стоял очень сильно, и чем активнее Андрей трахал его в попку, тем крепче в эти моменты становился хуй трансика. А вот уже потом, когда первая волна резкого сексуального желания ушла, захотелось ласкаться, и Андрей целовал, тискал, сосал, нюхал, терся мордой и лапами и яйцами… а потом захотелось сделать перерыв, и он сел на кровати так же, как сидит сейчас, и тут трансик сделал нечто очень странное – сполз на пол, лег на живот, притянул к себе ногу Андрея и взял в рот пальчики, и так и лежал, посасывая их и преданно глядя ему в глаза. И это очень возбуждало – сидеть и дрочить, глядя в глаза этой «собачке», так что вскоре он не выдержал, положил трансика на кровать, задрал ему ноги и показал, чтобы тот держал свои ноги руками, и снова ебал его совершенно однообразными механическими движениями, взявшись за его хуй и яйца и натягивая его так на себя. Это очень захватывающе, когда интенсивное наслаждение от монотонного траха неожиданно сменяется резкими приливами острой потребности в нежности, и тогда Андрей хватал большие лапки трансика, вылизывал их, прижимался лицом, а потом отстранялся и снова монотонно и активно ебал, затем ложился на него, брал его голову двумя руками и целовал пухлые губки, всё его лицо, мягко двигая попой из стороны в сторону, так что хую было очень, очень приятно в попе трансика, и снова затем отстраняясь и отдаваясь грубо-простой ебле… многие трансики влюблялись в него, к этому он уже привык и не удивлялся, и в этом состояла особенная привлекательность этих девочко-мальчиков…
Голова немного закружилась, но вскоре перестала. Всё-таки сон в полдень – не очень-то здоровое занятие…
На первом этаже продолжали говорить, и Андрей подошел к двери.
— … они на своем съезде решили легализовать однополые браки, блин, а ведь Австралия считается свободной страной! Оказывается, у них до сих пор однополые браки запрещены!
— Мне вообще это удивительно… маразм какой-то… запрещено вступать в брак двум людям только потому, что у них обоих есть хуи, или у них обеих есть письки. Вот если подумать над этим — разве это не удивительно? Если у тебя хуй, а у нее писька — пожалуйста, регистрируй свой брак. А если нет — хуй тебе.
Несколько голосов рассмеялись.
— А запрет на заключение брака между тремя, пятью людьми? Та же хуйня. То есть если вас двое, то можете вести совместное хозяйство, воспитывать детей и так далее, пожалуйста. А если вас трое, четверо, семеро — хуй вам! Ну не кретинизм?
— Всё просто, Леон. Миром управляют пенсионеры, старики, которые всегда исповедуют предельно консервативные догмы для данного времени. Никак иначе раньше и быть не могло, когда человеку неизбежно требовался очень длинный путь, чтобы заработать денег, чтобы прийти к власти. Ну, с властью и сейчас всё трудно – там как сидят старпёры, так и будут сидеть, и поскольку именно они и определяют правила игры, то никто в эту игру со стороны и не войдет… а вот с деньгами всё по-другому. Появляются и будут появляться тридцатилетние, и даже двадцатилетние мультимиллиардеры и мультимиллионеры.
— Какой-то мальчик-актер лет в десять или одиннадцать стал миллионером.
— Ну, пока это всё-таки редкое исключение…
— Пока да, — продолжил уже другой голос, голос девушки, — но это ведь просто диктатура взрослых… фактически силой лишают детей возможности зарабатывать, и всё равно, маленькие дети обладают огромным финансовым потенциалом, и рано или поздно…
Раздался звук открываемой двери, кто-то вошел в коттедж, раздался негромкий смех, слова нескольких людей. До Андрея теперь долетали лишь трудноразличимые звуки, и он решил встать и спуститься вниз.
Сбежав по лестнице, он увидел, что в комнате находятся пятеро. Одна девушка сидела у окна на широком подоконнике. Рядом с окном – стол, за которым сидели мужчина и ещё одна девушка. Рядом со вторым окном – широкая кровать, в дальнем углу которой – парень с книжкой, а ближе сюда – еще одна девушка. Ни одно лицо ему не было знакомо, и Андрей почувствовал себя довольно неуютно, когда все разом воззрились на него.
— А никто и не проверил, есть ли кто на втором этаже, — негромко то ли спросил, то ли сообщил парень, сидящий на кровати.
Снова молчание.
— Я так понимаю, что ты приятель Элли? – спросил, наконец, мужчина лет сорока, сидящий за столом.
— Приятель… наверное, можно и так сказать. Вообще мы знакомы несколько часов. Скорее, я приятель Алинги – так было бы точнее, если вы знаете Алингу…
— До некоторой степени мы ее знаем, конечно, — усмехнувшись, произнесла девушка в шортах и топике. Она сидела на стуле, положив свои длинные ножки на стол. Очень красивые, стройные, длинные ножки…
Взгляд Андрея приклеился к ее лапкам, очень захотелось поцеловать их, потискать.
— Алинга… тут твой приятель, эээ… как тебя зовут?
Еще один парень, которого Андрей поначалу даже не заметил, выглянул из-за толстой колонны, подпирающей лестницу, прижимая к уху телефон и обращаясь к Андрею.
— Энди.
— …Энди, он тут… эээ… что?
В течение нескольких секунд он молча слушал, лицо его сначала ничего не выражало, потом он задрал брови, потом улыбнулся, потом удивленно выпятил нижнюю губу, оценивающе посмотрел на Андрея.
— ОК, понял, всё.
Закончив разговор, он кивнул мужчине, сидящему за столом, и снова задвинулся за колонну.
— Ладно…, — с некоторым сомнением произнес тот, откинулся на спинку стула и повернулся к девушке, стоявшей у окна.
— Так что… потенциал, да… какой потенциал, Таша, ты что имеешь в виду?
— [… этот фрагмент запрещен цензурой, полный текст может быть доступен лет через 200…].
Андрей не смог сдержать удивленного вздоха — Таша меньше всего походила на человека, от которого можно было услышать что-то конструктивное относительно [… этот фрагмент запрещен цензурой, полный текст может быть доступен лет через 200…]. Она сама казалась слишком… детской, что ли… Подобрав с пола пару подушек, он положил их друг на друга и уселся, прислонившись к стене и стараясь не привлекать к себе внимания.
— О…, — махнул рукой мужчина, — [… этот фрагмент запрещен цензурой, полный текст может быть доступен лет через 200…] тут и говорить не о чем.
— Многие вещи случаются очень быстро, Майк, очень быстро. Иногда – со скоростью лесного пожара.
— Да, бывает и так… причем в обоих направлениях:) Вот начнут сажать за обнаженные предплечья… а тебе, Таша, вполне могли бы сейчас [… этот фрагмент запрещен цензурой, полный текст может быть доступен лет через 200…]
— Мне?? С какой это стати? О какой пропаганде идет речь вообще? Я мнение свое выражаю, причем тут пропаганда?
— Таша, — как-то умиротворенно или устало проговорил Майк, — это никого не ебёт, как ты не понимаешь? Фред Лойхтер и Гермар Рудольф тоже думали, что если они просто выступят как технические эксперты и сошлются не на идеологию, и даже не на собственное мнение, а на законы природы, законы физики и химии, то им ничего не будет. И что? Им ничего не было? Размазали по стене и уничтожили.
— Это… ты имеешь в виду [… этот фрагмент запрещен цензурой, полный текст может быть доступен лет через 200…]?
— Да, [… этот фрагмент запрещен цензурой, полный текст может быть доступен лет через 200…]. Лойхтер и Рудольф доказали, опираясь на элементарные законы физики, что и так называемые [… этот фрагмент запрещен цензурой, полный текст может быть доступен лет через 200…] были просто технически невозможны, ну абсолютно, ну никак невозможны, и поэтому просто не могли происходить. И что? Повторяю – их размазали и уничтожили. А тех, кто брал на вооружение их аргументы – сажали, сажают и будут сажать. Тебе вообще известно, что с двухтысячного по две тысячи десятый год в Европе получили уголовные сроки около ста тысяч человек только за то, что они сомневаются в тех или иных положениях [… этот фрагмент запрещен цензурой, полный текст может быть доступен лет через 200…]? Так что имей в виду это, пожалуйста…, сама прекрасно понимаешь, что [… этот фрагмент запрещен цензурой, полный текст может быть доступен лет через 200…]…
Майк бросил короткий взгляд на Андрея, и несложно было догадаться о содержании его мыслей в данный момент.
— Как ты себе это представляешь, Таша, как детский бунт, или как движение сверху, так сказать, со стороны взрослых? – вернулся к предыдущей теме парень за колонной.
— Не, Леон… я очень сомневаюсь, что взрослые тут будут инициаторами, они слишком раздавлены, уничтожены [… этот фрагмент запрещен цензурой, полный текст может быть доступен лет через 200…], которая еще хрен знает сколько будет тянуться и как далеко зайдет, Майк прав… А вот сами дети могут пробить эту стену, причем самым что ни на есть топорным способом. Девятилетние, десятилетние, семилетние дети – ведь многие из них очень быстро осваиваются не только в интернете, но и в мире бизнеса, вполне легально открывая свои мелкие предприятия, оказывая мелкие услуги, в том числе и друг другу. Мозги их работают быстро и прямолинейно, на их пути попросту отсутствуют сотни барьеров, которые железобетонными несшибаемыми столбами намертво вкопаны во взрослые мозги. Если [… этот фрагмент запрещен цензурой, полный текст может быть доступен лет через 200…], да хоть посреди площади, что с ними сделают? Да ничего. А если достанет [… этот фрагмент запрещен цензурой, полный текст может быть доступен лет через 200…] и начнет играть с ней? Да тоже ничего, кроме криков и оскорблений, на которых детям, осознавшим свою свободу и свои права по закону и беспомощность взрослых, попросту насрать. Они попросту вне закона, закон их в таком возрасте не касается. Дети вообще ОЧЕНЬ быстро схватывают – где и как можно получить выгоду и удовольствие. Достаточно одной искры, и это разойдется как эпидемия – ничего, ну совершенно ничего с этим сделать будет нельзя. Когда сотни, тысячи, десятки и сотни тысяч, миллионы детей начнут [… этот фрагмент запрещен цензурой, полный текст может быть доступен лет через 200…] хотя бы только друг для друга – ну кто и как сможет этому помешать?? Ребенку достаточно один раз понять, что его никто не может остановить, что взрослые тут бессильны.
— Было бы очень здорово, если бы так… но не могу себе этого представить…, — Майк вздохнул и покачал головой, — хотя чисто логически возразить тебе нечего – формально детей ничего не останавливает, кроме их убежденности в том, что они должны быть послушными рабами. И… и что будет потом?
— Потом? – Таша развела руками, — потом будет то, что хотя бы в одной цивилизованной стране, ну, скажем, в Голландии, право детей [… этот фрагмент запрещен цензурой, полный текст может быть доступен лет через 200…] будет узаконено – хотя бы в пределах чисто детских отношений. Это неизбежно, Майк, разве нет? Варианта два – посадить всех детей в колонии, устроить концлагеря, или начать массово штрафовать и сажать их родителей… возможно ли это в Европе? Да и что это даст? Развал страны, развал вообще всего. На это они не пойдут, ну а если пойдут… что ж, их пример последующего политического и экономического самоуничтожения будет показателен для соседей! И второй вариант – узаконить, собирать налоги, в конце концов, ввести какой-то порядок, который бы защищал от насилия. И дальше будет самое интересное…
— Как, еще более интересное?:) – рассмеялся Майк.
— Конечно. Представь себе – девочка вышла во двор, [… этот фрагмент запрещен цензурой, полный текст может быть доступен лет через 200…] – вот такие же красивые, как у Айви, — Таша махнула рукой в сторону ещё одной девушки с длинными ножками, сидящей на широком подоконнике, — и [… этот фрагмент запрещен цензурой, полный текст может быть доступен лет через 200…]
— Да, в общем так, согласен… ну я понял, к чему ты ведешь. Дети таким образом получат возможность [… этот фрагмент запрещен цензурой, полный текст может быть доступен лет через 200…], я с этим согласен…
— А это означает, — энергично продолжала Таша, — что каждый [… этот фрагмент запрещен цензурой, полный текст может быть доступен лет через 200…], к этому возрасту сможет обладать полной финансовой независимостью от взрослых. Он может стать богаче своих родителей, да почти наверняка станет! Разрушится один из самых мощных инструментов давления взрослых на детей – денежный рычаг.
— Ладно, хорошо… но… давай вернемся… всё же пока что, вот на данный момент, о десятилетних речь не идёт, но это не так важно. Среди двадцатилетних, не говоря уже о тридцатилетних, появляются богатые и очень богатые люди, а деньги – это ведь уже путь к власти, к влиянию. Какой будет страна, если в ней правительство и президент будут двадцати-тридцатилетними? Спроси об этом любого, в том числе и молодого человека, и ты увидишь качество промывки мозгов – подавляющее большинство будет оценивать шансы такой страны на успешное развитие как очень низкие. А почему, собственно? В двадцать-тридцать лет уже можно достаточно профессионально разбираться в самых разных вопросах — как раз человек заканчивает университет, может получить и научную степень, и иметь значительный практический опыт, который сейчас многие накапливают еще на первых курсах обучения, а то и ещё раньше! И значит он может, если хочет и если обладает способностями, к этому возрасту обладать вполне современными, свежими представлениями об экономике, управлении, и кроме того, у него могут быть консультанты, к которым он может обращаться за рекомендациями, советами. Если нужно обратиться к молодому амбициозному экономисту, считающему себя ниспровергателем основ – пожалуйста. Если хочется послушать стариков – да ради бога. Так что принципиально ничто не мешает тому, чтобы молодые люди становились во главе страны, министерств. Мешает этому только одно — сами пенсионеры, сами старики и те, кто ими управляется и контролируется.
— В России такое невозможно, — вдруг, сам от себя этого не ожидая, вставил Андрей.
На несколько секунд наступила тишина.
— В России? – переспросил Леон, окончательно вылезши из-за колонны и оказавшись высоким парнем с кудрявыми волосами, похожим то ли на еврея, то ли на француза, то ли на французского еврея. – А причем тут Россия… А, ты из России…
— Да, хотя давно уже там не был, да и вряд ли появлюсь снова…
— Россия…, — Леон подумал, словно подбирая слова, — это… нечто темное, плохо предсказуемое, дикое… странные люди, странная власть, странная история… я бы сказал – в нехорошем смысле этого слова «странная».
Сказав это, он посмотрел на Андрея, видимо ожидая его реакции.
— Я согласен.
— В России разве не могут появиться молодые миллионеры? – спросила Таша то ли у Леона, то ли у Андрея.
— Могут, конечно… только как только они становятся миллионерами, они перестают быть россиянами.
— В каком смысле?
— Ну…, — Андрей давно ни с кем не говорил о России, как-то никогда не было повода, поэтому приходилось задумываться, чтобы формулировать мысли — тут получается смешная штука – как только ослабевает железная хватка, с которой власть держит за горло частный бизнес, так сразу ускоряется процесс эмиграции и, соответственно, вывода капиталов. Люди ведь хотят стабильности, надежности, защиты своих инвестиций и своей жизни. Так что если становится легче, если ослабевают бессмысленные запреты, и заниматься бизнесом становится немного проще, то в остальных-то областях жизнь остается ужасающей, люди остаются безумно агрессивными, страна по прежнему под колпаком то коммунистов, то спецслужб, поэтому как только люди начинают зарабатывать больше, у них внимание тут же поворачивается в сторону эмиграции. В Грузию, в Германию, в Израиль, в Канаду, в Прибалтику… да куда угодно, только чтобы не оставаться тут — в отсталой стране третьего, пятого мира… достаточно посмотреть на места России в разнообразных рейтингах политических и экономических свобод — сто тридцатые, сто пятидесятые, сто еще какие-то… Сырьевой придаток развитых стран, фактически.
— Россия мне вообще кажется безнадежной, — всё ещё будто бы с опаской поглядывая на Андрея, начал Леон, — я кстати был там один раз – приезжал на футбольный матч… я неплохо разбираюсь в футболе, сам играю иногда… а ты играешь?
— Ну так, немного, да… вообще да, люблю поиграть, но без костоломства.
— Сегодня вечером можешь с нами сходить, тут есть поле, мы играем…, — несколько неуверенно предложил Леон, — ну вот, в общем, мне и стало интересно – почему в СССР где-то в тридцатых годах была сильная команда, а потом футбола не стало вообще.
— Что значит – не стало вообще? — перебила его Таша.
— У всех без исключения футбольных команд СССР, и у национальной сборной, была одна и та же непреодолимая проблема: не было людей, которые могут бить по воротам. Вот не было их, и все тут. И была еще одна проблема — не было нападающих, которые бы обладали высокой индивидуальной техникой. И когда я съездил сам в СССР, посмотрел на все это, насколько это получилось в условиях непрерывной слежки, и до меня дошло: когда еще там не вырезали всех, у кого есть хоть что-то в голове, то есть в самом начале эпохи ленинизма-сталинизма, найти качественных футболистов было можно, как и вообще людей в чем-то незаурядных, и в сборной страны появлялись гениальные игроки — годах так в тридцатых. Ну а потом их не стало. Сборные многих стран блистали и блещут до сих пор талантами, а в СССР было унылое таскание мяча.
— У нас это называют «унылое говно», — вставил Андрей.
— Унылое говно?? Хм… смачно сказано:)…, — Леон улыбнулся, кто-то рассмеялся. – Ну вот это самое унылое говно и было. Если нападающий бил, то мяч улетал метров так на двадцать выше ворот. Но даже и это было редкостью — мяч в ворота советские футболисты могли только закатывать. Причина проста — не было человека, который готов был бы брать на себя ответственность, ведь ударить — это взять ответственность за атаку, за результат, а что потом скажут в этих… как их…
— Парткомах, — подсказал Андрей.
— Ну наверное… в советах, вот, у них же там советы были.
— Советы были, но сплыли – всем заправляло КГБ и парткомы.
— Надо почитать…, мало знаю…, ну вот и не было людей, обладающих хотя бы минимальной личностной свободой и свободой от «советов» и «парткомов», поэтому игрок и не мог быть творческим человеком на поле — обыгрывать, комбинировать, да и вообще — взять на себя ответственность за игру на любом участке поля. Поскорее — отдать пас партнеру — вот главная задача… с которой они все равно не справлялись, кстати:) – и страх ошибки парализовал, и чтобы отдать хороший пас – тоже надо быть человеком определенного сорта, ведь личностная свобода сказывается и на твоих талантах или их отсутствии.
На несколько секунд Леон задумался, и затем продолжил.
— Еще один характерный момент: в то время как в мировом футболе огромная часть голов забивается в последние десять, а то и пять минут каждого тайма, советские футболисты бросают игру минут так за пятнадцать до конца тайма — они просто ждут, пока игра закончится — следствие зашкаливающего страха пропустить гол на последних минутах, ну и отсутствие мотивации конечно сказывается – какая может быть мотивация при жизни в тюрьме… только самая примитивная – получить миску побольше и нары пошире…
Неожиданно Таша запустила в Леона какой-то мягкой игрушкой – цветастый павлин, или нет – хамелеон – просвистел в воздухе и долбанулся об него.
— Леон, остынь, мы всё поняли, достаточно:)
— Ладно, ладно, я понимаю, это скучно, — едва заметно улыбнувшись произнес Леон, — ну давай что-нибудь повеселее скажу. Веселее стало тогда, когда началась перестройка, начался частный бизнес, и в футбольных коридорах запыленные и пропитые функционеры наконец-то поняли — в то время как во всем мире зарабатывают огромные деньги на футболе…
— Как, снова футбол??
Таша взяла в руки пакет с соком и замахнулась.
— … всё уже, всё, с футболом завязываю, подожди – хочу сказать, что до них дошло, что Россия остается затхлым сараем в мире футбола, и владельцы команд задумались — что-то надо делать, ведь хочется зарабатывать, а не просто «иметь команду». И вот в голову пришла мысль — давайте приглашать к себе иностранных игроков! Они научат наших играть. Ну, идея классная. Стали приглашать. Стали приезжать игроки из других стран… и… и ничего не изменилось. Изменились сами приглашенные игроки — они мгновенно превращались в таких же безынициативных, неиграющих катателей мяча.
— Вполне можно было бы это предположить заранее, — заметил Майк.
— Да, это понятно — один человек не может противостоять устоявшейся жизни десятков людей в его команде. Но поток приглашенных футболистов, тем не менее, не иссякал — бизнесмены от спорта все-таки хотели добиться своего. И наконец — через двадцать лет (!) после начала этого процесса, что-то сдвинулось. Когда в команду засовывали по пять-шесть иностранных игроков-легионеров, да еще и тренера-иностранца ставили, это стало, наконец, приводить к результату — собственные, российские, способные игроки стали появляться один за другим — редко, не очень высокого класса, но стали появляться, некоторых даже стали брать в серьезные зарубежные клубы. И теперь, — Леон сделал торжественное лицо – прощай футбол, переходим к политике, — то же самое — с выборами. В России правят бандиты, ну кто в этом сомневается? Допустим, случится чудо, и власть в этой стране возьмет партия номер два, все мы знаем, кто это — коммунисты, правильно. Что, полегчает что ли? Да нифига. Начнется всё то же самое — всё те же «карусели» при голосованиях, аресты оппозиции и т.д. Не изменится вообще ничего. Но теперь допустим, что произойдет совсем уж страшное чудо — победит какая-нибудь мелкая партия. Может тогда что-то изменится? Да с чего вдруг? Лидеры этих партий тоже бывшие КГБ-шники и прочая номенклатура с выеденным советской пропагандой мозгом. Так что… всё это ерунда. Россия изменится ТОЛЬКО тогда, когда произойдет невероятное чудо: когда у власти окажемся мы…
— Мы?? Ну, Леон, ты бредишь, — рассмеялась Айви, всё это время молчаливо сидевшая и, казалось, почти не общая внимания на разговор.
— Да погоди, я не себя имею в виду, не нас – я говорю другое – когда у власти окажутся иностранцы из развитых стран – пусть немцы или шведы или финны или сингапурцы в какой-то коалиции.
— Никто из них не сможет…, — продолжала Айви.
— Подожди, ну подожди, послушай что я предлагаю. Я не предлагаю им встать вместо российских политиков, управленцев и экономистов, я предлагаю другое – их задача – просто провести выборы, понимаешь? Просто честные выборы – и всё. Представь себе, что парламент России принял уникальное решение – под давлением оппозиции, под страхом начала гражданской войны – полностью передать управление выборной машиной специалистам-иностранцам. Как на это решение отреагирует народ? Я не имею в виду слова и эмоции, там всякого говна будет полно, конечно. Я имею в виду – они пойдут голосовать?
— Пойдут, — кивнула Айви.
— Пойдут. Потому что люди не ходят голосовать, когда знают, что результаты все равно будут такими, какие нужны захватившим власть бандитам. Так что придут восемьдесят, девяносто процентов избирателей, и власть в стране станет такой, какой она и должна была бы быть в соответствии с российскими законами.
— Подожди, — не выдержал Андрей. – ты же сам говорил, что это ничего не изменит? Ну придут к власти коммунисты, к примеру…
— А… Это разные вещи. Одно дело – если власть ЗАХВАТЯТ коммунисты таким же бесчестным путем, или если они ПОЛУЧАТ власть согласно честным выборам. Огромная разница. Люди почувствуют, что от них многое зависит, и это даст гигантский пинок их частной инициативе. Просто изменится само настроение в стране, понимаешь? Вот ты в курсе, например, как меняется производительность труда в целом по стране, если национальная команда выигрывает какой-то важный футбольный матч? Ну или хоккейный, или бейсбольный – где что популярно. Такие исследования есть. Экономический эффект огромен. Это, кстати, доказывает, что затраты государства на развитие спорта, являются ценными финансовыми инвестициями в рост производительности труда… И кроме того, придут к власти коммунисты, да, хорошо. Но и им будет понятно, что следующие то выборы тоже будут справедливыми, и если они просрут свой шанс – то отправятся туда же, на свалку истории в очередной раз. Так что даже коммунисты будут вынуждены видоизменяться, эволюционировать.
— Интересно, да…, но этого, конечно, не будет никогда — иностранные тренеры и игроки в российскую власть никогда не придут, потому что их никогда не пустят те, кто сейчас держит страну в ежовом кулаке. Это совершенно исключено, – уверенно возразил Андрей.
— Ничто не исключено, Энди. История показывает огромное количество примеров, когда невозможные вещи вдруг становились реальностью. А кстати – развал СССР разве казался кому-то возможным? Ну разве что людям с совершенно нездоровой фантазией. А ведь все произошло мгновенно – бац – и нету империи зла.
— Империи зла нету? – Удивился Андрей. – А сейчас Россия что – стала нормальной европейской страной?
— Ну…, нормальной не стала, но ты же не будешь спорить, что отличия современной России от СССР грандиозны?
— Ну да, не буду… только не временный ли это всплеск? В Иране тоже когда-то женщины ходили в коротких платьях и вообще будущее казалось светлым и радостным… Не верю я в то, что в России власть отдадут. Косметические всякие штуки – это одно, а отдать на самом деле власть, разрушить нелегальные кормушки, из которых им текут десятки миллиардов…
— А во что ты веришь?
— Россия, это страна без будущего, для меня это ясно абсолютно. Поэтому ходить на выборы, не ходить на выборы, призывать голосовать так или иначе, ставить во главе иностранных политиков или нет, делать то или сё — бессмысленно совершенно. Ты, Леон, не учитываешь одного фактора – российский народ ты забыл учесть.
— То есть?
— Ну ты всё это рассуждаешь так, как это было бы в Европе – ты представляешь себе народ какой-либо европейской страны, а народ-то – другой. Ты говоришь, что был в России?
— Был…
— Да ни хрена ты нигде не был, Леон, ты просто очень наивный, — рассмеялся Андрей. – В какой нахер России ты был? Приехал на футбольный матч, пошатался по Красной Площади? Это что – Россия?
— Ну…
— Да никакая ни ну:) Россия – это гигантская страна, и жопа, в которой она сидит – тоже невообразимо гигантская. Сядь на машину, вон Айви с собой возьми в коротких шортиках и топике, отъедьте от Москвы на сотню-другую километров – вон в Тверскую область езжайте. В деревню какую-нибудь. Не дай вам бог, конечно, в самом деле сделать это:), так как живыми вы оттуда не уберетесь – на вас нападут толпы пьяных мужиков и баб с дубьем – ишь ты – бляди какие понаехали тут, ляжками и сиськами сверкают! Убить басурман! Или в Сибирь езжай, там тоже хорошо – трезвых вообще нет и не бывает. А наркоманов среди подростков столько, сколько у вас в Европе и не снилось. Железного занавеса давно вроде нет, а вы там как жили в розовых фантазиях, так и живете. Так что будущего у этой страны нет. Ты говоришь – честное голосование… ну и что? Ну придут все эти воняющие смертью, полуразложившиеся от ненависти и тупости бабки и деды, и будут голосовать как надо партии и правительству, они по другому и не умеют и не хотят. Это [… этот фрагмент запрещен цензурой, полный текст может быть доступен лет через 200…], сидящие на скамейках у своих подъездов, ты посмотри, Леон, ты пообщайся с ними, какие нахрен голосования? Это бесперспективно, безнадежно, это пустая трата времени и игра в куличики.
— Какой же ты видишь выход? — поинтересовался Майк, очень внимательно слушавший Андрея – настолько внимательно, что казалось, он не столько вслушивается, сколько высматривает что-то в нём, не имеющее отношение к разговору.
— Выход… да выход есть только один, я думаю — выделение из современной России мини-государств. Только новые мини-государства могли бы изменить у себя свою жизнь. Решить что-то голосованием компактной группы людей – легко. А попробуй реши что-то в гигантской стране, где огромная масса тупого народа управляется отлаженными механизмами, и любая инициатива убивается на корню? Мелкие государства стали бы активно менять свои законы, правила игры, конкурировать друг с другом, пытаясь быть более привлекательными для экономически активного населения, для ученых, для тех, кто создает благосостояние страны, привлекательность для инвестиций, сотрудничества… Вот в таких мини-странах люди могли бы найти себе какое-то место…
— Место? – неожиданно переспросил Майк. – Ты говоришь, они нашли бы себе место?
— Ну… ты что имеешь в виду? – несколько опешил Андрей.
— Место…
Майк повернулся к Айви.
— Айви, а ведь Курту и Марсу это бы понравилось.
Айви поджала губки, поигралась пальчиками своих вытянутых ног, слегка скосолапив их.
— Индивидуальное позиционирование? – спросила она.
— Да.
— Да, это как раз для него идея. И кстати…, — Айви посмотрела на Майка в ответ, и лицо её приняло несколько заговорщицко-улыбчивый вид, — тебя вообще-то это тоже касается, а?
Майк шумно вздохнул, потер глаза, зевнул.
— Меня, похоже, скоро вообще всё касаться будет, — произнёс он с наигранно недовольной интонацией… но я же не могу влезать во всё, Айви, мы просто расплывемся, растечемся по древу и в итоге ничего не доведем до конца.
— Ну что я могу сделать, Майк, — Айви пожала плечами, повернулась к окну. – Да я понимаю, что мы не можем стать затычками во всех дырках, но жаль.
— Жаль у пчёль! – вырвалось у Андрея, причём по-русски, так что он и сам не понял – на кой хрен он это сказал – всё равно перевести на английский это было нереально:)
Но никто и не обратил внимания на его реплику, и он почувствовал себя немного по-дурацки. С другой стороны, здесь, в этой компании, совсем не чувствовалось никакого официоза. Засирать общение мусором не хотелось, конечно, но и не было того напряжения, которое всегда возникает в компании людей, особенно малознакомых, озабоченных мнением друг друга, готовых высказывать претензии, испытывать недовольство по разным пустяковым поводам, бороться за значимость в глазах друг друга. Тут ему было на удивление хорошо – среди этих совершенно незнакомых людей. Незнакомых…? А кто это такой — «знакомый»… Незнакомыми как раз оказываются те, к кому давно привык и притерся, с кем прижился, к кому давно притупилось внимание, кого якобы «знаешь как облупленного». На самом деле ты знаешь не его, а привычные для него маски. Сначала человек общается с дорисовками, потом он к ним привыкает и боится нарушить существующее равновесие отношений. Самые незнакомые люди – это как раз те, с кем живешь и постоянно общаешься. Сколько раз Андрей сталкивался с этим? Да миллион… Человек может составить довольно адекватное представление о том, кого видит первый раз в жизни – если, конечно, вообще ставит перед собой такую цель. И в то же время расспроси его о родственниках, друзьях, жене – возникает такой ужасающий понос, который страшно слушать – противоречия в каждой фразе, глупость в каждом слове, воинствующая тупость и вытеснения в каждой рассматриваемой ситуации. Ну и кто для такого человека знакомый, а кто незнакомый? Так что… эти люди, о которых он не знал практически ничего, были для него, на самом-то деле, уже и знакомыми и близкими, так как в их присутствии возникало непривычное чувство свободы и раскованности, и к ним самим возникали и доверие и симпатия. А что еще надо знать о человеке, чтобы считать его близким? Можно получить массу информации, но информация не делает людей близкими – она лишь позволяет уточнить то или иное отношение. Информация может объяснить, более ясно очертить и проявить, но не создать. Информация – это не стены и не фундамент, а лишь внешняя отделка. А что, если по мере получения информации о человеке твое отношение к нему начинает круто меняться? Такое ведь часто бывает? Бывает. Значит ты был невнимателен, значит позволил себе очароваться пупсовостью кретина или, наоборот, принял откровенность за грубость. Человек настолько полно выражает, раскрывает себя в самых простых, мелких проявлениях, что этого вполне достаточно тому, кто хочет и умеет наблюдать и делать выводы, отгораживать себя от влияния стереотипов и смотреть на то отношение, которое само собою складывается в результате простого созерцания – помимо выводов и рассуждений.
— Этого никогда не будет, — продолжил Андрей, когда увидел, что малопонятный ему разговор как-то утих, — я про государства… не будет этого никогда в России, так как того, кто будет проводить деятельность в этом направлении, посадят моментально. Россия обречена плестись в хвосте мировой цивилизации, обречена быть мрачной угрозой всему цивилизованному миру, ну так вот получилось, и изменить это нельзя. Эээ… что? – Андрей замешкался и обратился к Леону, который, почесывая затылок, с каким-то непонятным удивлением смотрел на него.
— Да ничего, ничего… продолжай… просто ты странный русский, другой какой-то, совсем не похожий…
— Да? Ну… надеюсь, да…, так что никогда этого не будет, и из России можно только уйти, как я вот и ушел — уйти в другие цивилизованные страны, где история сложилась так, что люди там живут в сто раз более мирные и толковые, где как раз и начнется процесс массового дробления на мелкие государства, и там ведь сразу же резко вырастет эффективность, заинтересованность в результатах, и сотрудничать им между собой – мелким странам – будет и проще и интереснее.
— И многие уезжают?
— Многие. Миллионами. И деньги с собой уводят, конечно. Хреново, что такая невообразимо гигантская территория останется принадлежащей стране-изгою, стране без будущего — ну… вот так получилось. Пройдет лет сто, и это тоже изменится в конце концов. Когда на территории современной России останется десяток миллионов голодных, нищих и злобных алкоголиков, кгб-шников и коммунистов, грызущих друг другу горло, мировое сообщество, я так думаю, соберется и решит эту проблему, устранив эту язву с лица планеты тем или иным максимально возможным гуманным путем.
— Бомбой?:) – усмехнулся Леон.
— Ну зачем бомбой… например, многие уехавшие могут сохранять российское гражданство в качестве второго, так что когда их количество станет намного больше чем тех, кто остался, они могут совершенно законно принять любые решения.
— Сильно…, — пробормотал Майк. – В России такого тебе лучше вслух не произносить, насколько я понимаю.
— А я вообще там не бываю, так что…, — Андрей махнул рукой и улыбнулся.
— Ладно, мальчики и девочки, — неожиданно жестким голосом вмешалась Айви. – Мы тут вообще-то собрались кое что обсудить, и у меня есть другие дела. Андрей, ты нам мешаешь, давай ты погуляешь, пока мы тут поговорим о делах.
Взгляд Айви был холоден, решителен и не предполагал никаких возможностей для отшучивания. Впечатление ведра холодной воды, вылитого на голову. Поднялась обида, но Андрей привычным усилием уничтожил эту хрень. Айви была очень, очень красива. И ведь сначала она показалась эдакой пусей, безобидной размазней – видимо потому, что Андрей не сталкивался с ней взглядом, ну или она специально себя сдерживала.
— Мне точно нельзя послушать?
— Точно.
В мозгу завертелась навязчивая фраза «сильный взгляд» — и из-за неловкости, и из-за того, что взгляд Айви в самом деле производил сильное впечатление.
Андрей коротко обвел взглядом остальных — они, казалось, не принимали участия в этой ситуации, что и было, конечно, подтверждением их согласия с его выпиныванием.
Он встал. Было неловко вот так просто уходить, нестерпимо хотелось или пошутить, или улыбнуться, или сказать что-нибудь нейтральное или примирительное, хотя с чем тут примиряться? Его никто не оскорблял. И улыбаться нечему – нет тут ничего забавного.
С трудом остановив попытки чем-то заглушить неловкость, он обернулся, посмотрел под ноги, подумал совершенно автоматически – не остались ли тут какие-то его вещи, хотя какие вещи? Все его вещи в напоясной сумке — блокнот, ручка, паспорт с кредитками, деньги… а деньги-то кстати сингапурские остались, и как он пересек границу?… и ещё мелкий аэропортовский рюкзак Black Diamond, болтающийся за спиной – ноутбук, дайв-комп, пара съемных дисков с библиотекой, порнофотками, музыкой и фильмами, фотик… ну, пора сваливать, где-то там бродит Алинга, и уже хочется её найти, а может быть залезть в интернет почитать новости…
Андрей переступил через валяющиеся пакеты с яблоками и мандаринами и вдруг…
— Ничего, пусть остаётся, — донёсся негромкий голос, от звука которого Андрей оцепенел.
Этого не может быть.
На долю секунды сумасшествие коснулось Андрея, вызвав сомнения в том – не галлюцинации ли ему это, но он тут же взял себя в руки.
— А? – как-то невнятно то ли хмыкнул, то ли спросил Майк, глядя куда-то за колонну, у которой сидел Леон.
— Пусть сидит, я его знаю, пусть послушает.
До Андрея стало доходить, что часть комнаты, скрытая от него колонной, подпирающей лестницу, простирается гораздо дальше этой самой колонны, и там вполне достаточно места для ещё одного человека.
«Ебать…» — что-то психанутое закрутилось в его голове, накатила дурацкая смешливость, отчего-то стало неудержимо весело и Андрей глупо захихикал, совершенно не ожидая этого от себя.
Лицо Майка выражало по прежнему сомнения, Леон воззрился на Андрея, словно увидел на его месте жирафа, Айви тоже удивленно воззрилась куда-то туда в угол, но затем развела руками.
— Ну, если так…, ладно, ладно, сиди, — кивнула она Андрею, и тот послушно уселся, и лишь в следующую секунду понял, что сидеть ему не хочется. Что-то такое мощное, неудержимое было в невинной с виду Айви, против чего было очень трудно устоять. Очень странный эффект.
Мозги были словно заморожены, и чтобы оттаять окончательно, Андрей снова замотал головой – уже не в первый раз сегодня. Если дело так пойдет и дальше, то можно заработать нервный тик…
Снаружи донеслись голоса – кто-то приближался к коттеджу, громко разговаривая.
«Я уписалась и каталась по полу»
Пауза, затем мужской голос:
«Представил себе это. Кошмар какой. Ты что, мескалина нажралась?»
Прыск девчачьего смеха.
«Он по два батончика рекомендовал, а ты сколько сожрала».
Голоса приблизились к двери, тень подошедших заслонила пробивающийся из под двери солнечный свет, но входить они не стали, остановившись прямо под дверью. В комнате наступила тишина, кто-то прислушивался к разговору, а кто-то просто пялился в потолок или себе под ноги, а может тоже прислушивался.
«Ну ты послушай, он значит пишет — нравятся ролевые игры, сексуальная одежда… описал пару фантазий типа прийти домой, увидеть спящую девочку, подойти, погладить, полизать лапки, полизать письку, и писька значит намокнет, и он будет трахать её чуть-чуть, чтобы она не просыпалась, постанывала, начала в сне двигать медленно попкой. Ну в общем вполне адекватные вещи пишет… если не списал откуда-то, конечно… а вот ещё написал, что хочет, чтобы девочку, в которую есть влюбленность, трахал другой парень, а он бы смотрел, глядя ей в мордочку, как она получает удовольствие, стонет… ну и так далее, я у него и спрашиваю – ну а какого чёрта ты там сидишь и на стенку дрочишь, идиот? Посмотри, у нас тут тусуются десятки, ты послушай, идиот – десятки! девочек красивых блять на десять, от которых оторваться невозможно, на которых посмотришь, и что-то просто в груди раскрывается и нельзя не влюбиться. Айви, Алинга, Элли, Мэй, Таша, Крыся с Юстысей… да блин, и все ведь хотят ласкаться, тискаться, трахаться, ну по крайней мере многие захотят попробовать, чего им с тобой захочется – каким надо быть мудаком, дебилом, педерастом! какого чёрта он там сидит и трясется от неловкости?»
«Для геев тут тоже есть с кем потискаться…», промычал мужской голос, и Таша смешливо подхрюкнула.
«Я вот тоже абсолютная подстилка в отношениях с девочками, и вообще плохо представляю — чем их можно увлечь, потому что…» — уже другой мужской голос, явно неуверенного в себе парня лет двадцати.
Его перебил первый: «господи, да чем угодно их можно увлечь, что за ерунда? Если речь идёт о наших, ничем ты их конечно не увлечешь, но их и не надо развлекать, они сами себя развлекут, и если ты им чем-то понравишься, они тобой и попользуются, а ты пользуйся ими, а если повезет и возникнет что-то кроме взаимного удовольствия от секса и ласк, ну так считай, что вытянул выигрышный лотерейный билет… а если речь просто о девушках, то всё тоже совсем не сложно — во-первых, побольше молчать и иногда загадочно улыбаться, а девочка дорисует всё остальное. Во-вторых, хорошо бы развивать ну хоть какие-то интересы и знания. Расскажи девочке между делом содержимое любой статьи с википедии, про кольца Сатурна или про паразитические гены в наших ДНК, и заметь между делом, что вообще-то это очень большая тема… и глубокомысленно замолчи, томно глядя на нее или задумчиво вдаль, ну и опять таки она дорисует всё остальное. Это досадно, но тем не менее достаточно просто тупо говорить одну и ту же многозначительную хрень всем подряд, в том числе по интернету, и очень скоро найдется девочка, другая, третья, для которых ты будешь просто соответствовать определенному фетишу. Люди управляются фетишами, а не здравым смыслом, и даже не чувством красоты и интереса. Только фетиш имеет значение. Если она влюбляется в длинноволосых, то всё – ты уже имеешь всё, что ей нужно, если у тебя длинные волосы – осталось только преподнести ей себя, не оттолкнув. Печально, конечно, но это факт — каким ты будешь в сексе, в общении, в развлечениях — в чём угодно, значения вообще не имеет, понимаешь? Ну вообще! Девочка всё равно вытеснит всё неприятное и дорисует всё приятное».
— Дело говорит, — вдруг отморозился Леон.
— Конечно, дело, — отозвался эхом Майк. – У меня, кстати, тоже есть такие фантазии…
— Подрочить на стенку? – невинно уточнила Таша.
Айви взвизгнула от смеха. Майк демонстративно укоризненно взглянул на Ташу и поджал губы, но ничего не сказал.
За дверью продолжали говорить. Майк встал, подошел к двери, открыл её и, смешно наклонив голову, высунул её наружу. Разговоры умолкли. Постояв так несколько секунд, Майк отрицательно покачал головой, и раздалось шуршание удаляющихся шагов, вслед за чем в полуоткрытую дверь мимо Майка просочился парень лет тридцати, может немного старше, и сразу же уселся на кровать.
Закрыв дверь, Майк постоял немного, затем подошел снова к столу.
— Это Энди, — сказал он вошедшему парню, кивнув на Андрея. – Он тут…, — оборвав фразу, Майк обернулся.
— У меня тоже есть фантазии… меня сильно возбуждает, — вдруг начал он, глядя на Ташу, — смотреть на тебя, на твои фотки, у меня полно твоих фоток… смотреть и представлять, как я играю с тобой в рабыню — настоящую сексуальную рабыню. Чтобы ты была в чулочках, кроссовках, короткой юбочке… ну и всё. И чтобы ты покорно садилась подле меня на коленки, и я бы одевал на тебя ошейник, совсем медленно, не торопясь, застегивал бы его, рассматривая твои сложенные вместе и торчащие из под попки лапки, на твою грудь, на твою мордочку, в твои глазки. Одев ошейник, я прицепил бы к нему поводок и немного потянул бы на себя, чувствуя упругую податливость и готовность во всём подчиняться своему хозяину. Сильно возбуждает представлять вот сам этот процесс — ты стоишь передо мной на коленках, и я медленно одеваю на тебя ошейник, который мы с тобой вместе до этого купим, тщательно выбирая и примеривая, на нас будут коситься девочки-продавщицы и стыдливо хихикать. И еще я хочу, чтобы ты была или в белых, или в розовых чулочках, и чтобы перед этим ты уже погуляла в них, побегала на теннисе или бадминтоне, чтобы твои лапки вспотели, чтобы я видел, что чистый, невинный цвет чулочков затемнился на подошвах, и я буду понимать, что сейчас твои ножки офигенно пахнут… и я притягиваю тебя за поводок, беру плотно ошейник и притягиваю еще ближе, и целую в губки, и ты покорно позволяешь мне целовать тебя… это одна из фантазий, когда сильно возбуждает именно покорность — иногда возбуждает что-то другое, в том числе и противоположная фантазия — полная непокорность, а сейчас возбуждает представлять именно это, и ещё я буду говорить тебе «поцелуй мой хуй, малышка», и хочу чтобы ты отвечала «да, хозяин», и всё, чего я ни захочу, ты будешь покорно выполнять, подтверждая мои желания всё тем же «да, хозяин».
Майк замолчал, а Таша не произнесла ни слова, просто смотря на него в ответ. Не переставало удивлять то, что эти люди умели просто смотреть в глаза друг другу – без ужимок, паразитических улыбок, слов, жестов, звуков. Это кажется простым только тому, кто вообще никогда не наблюдал свои реакции, а на самом деле это очень, очень и очень трудно, и человек, который вот так умеет держать свое лицо, свое тело под контролем… хотя нет, нет… контроль тут не при чем, никакого контроля не хватит – всё равно тебя выдаст или дергающийся палец, или почти совершенно незаметный, и всё же различимый наклон головы, который сразу же придаёт твоей позе определенный эмоциональный фон, и десятки, десятки других вещей. Тут дело не в контроле, а в том, что они и есть такие, они и чувствуют себя так, что им не надо бороться с паразитическими жестами и звуками, которые всегда возникают, когда испытываешь неловкость, отчуждение, закрытость… закрытость, точно – вот чего у них нет. Они открыты, открыты для наблюдений, как будто им вообще нечего скрывать. Неужели в самом деле нечего??
— Что-то новое у девчонок, Карлос? – Таша кивнула куда-то в сторону окна, имея в виду, видимо, тех девушек, что только что ушли.
— Ну так…, в общем что тут может быть нового, — откинувшись на спину ответил тот, — идет процесс получения опыта, жизненного опыта… долгий процесс… разбирали последнюю влюбленность – обычное дело. Она думала, что управляет им, высказывает свои желания, а на самом деле всё, конечно, совсем не так… например он взял ее лапку поцеловать, и она подумала – а чё, пусть целует, я все равно собиралась ему это сказать…
— Ме…, — что-то неопределенное издала Айви, почесала попку и, отвернувшись, уставилась в окно.
— Вот именно, ме…, ну потом она хотела лапу забрать, а он не отдавал, и мне пришлось потратить несколько минут, чтобы объяснить ей, что это было насилие, а не страстность… явно завышенные оценки телу, причем парень-то довольно-таки явный урод – жирный, лицо тупое, но это не помешало ей дорисовать его до активного и интересного, в общем – за пять минут она стала ему прислугой, которая должна обслужить. Эту заразу вытравить… мало кому удается.
— Если она так легко влюбляется, то есть втрупляется, теряет голову и контроль над собой, причем втрупляется в таких уродцев, значит в любой момент она втрупится по самые уши в первого же смазливого мудака, так что теперь — как повезет — успеет она собраться и научиться быть трезвой, пока получает опыт втрупленностей, или не успеет и втрупится с концами, — как-то грустно заметила Таша.
— Тут нет ничего выдающегося. Мне кажется, что нужно минимум пятьдесят влюбленностей, чтобы получить достаточно разного опыта, и болезненного, и приятного, научиться не превращаться в прислугу очередному любовнику. Раз она, как все, всю жизнь подавляла влюбленности и бегала от них, то теперь будет влюбляться, конечно, и терять голову, у всех ведь так и было — подавлял-подавлял, а потом в одну секунду охуеваешь от втрупленности.
— Да вот именно, Карлос, вот именно, что нет тут ничего выдающееся, а нам-то как раз и надо что-то выдающееся, не хватает нам выдающихся… я согласна, ничего особенного в этой истории нет, конечно она будет влюбляться, но ведь по разному можно влюбляться… вчера, например, она хотела встречаться с ним, даже не составив списка своих представлений о нём – как она при этом собиралась выявлять свои дорисовки? Мы это обсудили, а сегодня что? Словно ничего и не было, ни всего предыдущего опыта знакомств, разборов…
— Может его и в самом деле не было. – Карлос откинулся на спину, лег на кровать. — Опыта не было может быть, говорю. Разговоры были, разборы были, а опыта не было. Не получается нихрена никакого опыта, если человек всё это делает без увлечения, без вовлеченности, стремления. Хочется всего побольше и побыстрее, но…, — Карлос взглянул на Майка и пожал плечами.
— А что у Дэви с матерью, Форест?
Парень, всё это время молча сидящий с книжкой в дальнем углу комнаты, отложил её, и Андрей успел прочесть на обложке: Циммер – Паразиты, тайный мир.
— С Дэви? С ней пока ничего, — сказал он. — В общем ничего. Пока всё то же самое. Жалеет, общается, то есть у неё ясность, то нет ясности… в общем, какое-то вязкое безысходное болото. Ну она написала там, — Форест кивнул в сторону Андрея и приподнялся на локтях, — дай мне… лэптоп.
Андрей непонимающе взглянул на него.
— Посмотри… там, справа от тебя… есть лэптоп?
Справа от Андрея валялась чья-то куртка. Приподняв ее, он обнаружил под ней мелкий Vaio.
— Этот?
— Хочешь прочесть? – спросил Карлос Майка, — она написала тут…
— Да… нет, ладно, потом, — махнул тот рукой.
Форест махнул Андрею и снова уткнулся в книжку.
В этот момент компьютер вышел из спящего состояния, монитор засветился, и Андрей, невольно посмотрев туда, увидел открытое письмо. Из случайно выхваченных слов стало ясно, что это, видимо, и есть письмо Дэви об общении со своей матерью.
— Я могу прочесть? – Куда-то в пространство, не обращаясь ни к кому конкретно, спросил Андрей.
Форест повернул голову, задумался на секунду, кивнул.
— Читай.
Сидящая в дальнем углу на той же кровати девушка вдруг оторвалась от книги, наклонилась вперёд, посмотрела на Андрея, затем на Фореста, и после паузы в пару секунд откинулась обратно, прислонившись к подушке и снова уткнулась в книгу. От Андрея её заслоняли книжные полки, и она сидела настолько тихо, что Андрей вообще забыл о её существовании, хотя видел её, когда только спускался по лестнице.
Тоже красивая девочка…
— Крыся…? – спросил её Форест, словно ожидая от неё каких-то комментариев.
Но она не стала ему ничего отвечать, просто махнула рукой, не отрываясь от книги.
Значит, её зовут Крыся… прикольное имя:)
Не то, чтобы очень уж хотелось читать про что-то там с чьей-то матерью, хотелось на самом деле другого – унять каким-то образом ту нервозность, которая возникла, когда раздался тот самый голос из-за колонны. С одной стороны, ничего особенно удивительного тут и не было, ведь понятно, что такие странные, необъяснимые перемещения из Сингапура в Индонезию, да не просто в Индонезию, а такое глухое местечко посреди океана, как Амбон, не могли произойти сами собой, особенно в ситуации, когда полиция проявила к нему нездоровый интерес. Ясно, что Джо был заинтересован в том, чтобы для продолжения своего опыта Андрей переместился куда-то в более удобное для наблюдений за ним место, и подспудно, на самом деле, он ожидал чего-то такого, что прояснит его перемещения и их цель, и всё же это произошло неожиданно – услышать его голос тут, знать, что он сидит там у стены… отчего-то это вызывало нервозность непонятного свойства. Тревожность? Нет…, скорее что-то, связанное с ожиданием интересного и динамичного будущего, в котором предстоит многое сделать и многое испытать. Немного знакомое чувство. Что-то подобное было при чтении «Игры в бисер» Гессе – на протяжении всей книги было ожидание чего-то необычного, раскрытия смысла Игры и того, что следует из неё, и чем ближе был конец, тем яснее становилось, что в красивой обёртке не окажется ничего. Так и вышло – книга закончилась, и ничего интересного — ничего такого, что прояснило бы хоть что-нибудь, что задало бы хоть какой-нибудь вектор – ничего не оказалось. В чистом виде привлекательная форма без какого-либо содержания. Но книга, которую «пишет» для него Джо, предвещала нечто значительное, хотя даже близко пока что не было понятно – в каком направлении тут могло бы быть развитие.
Впервые, тем не менее, Андрей увидит Джо в окружении людей, которые каким-то образом связаны с ним, и может быть на этот раз что-то прояснится.
Таша и Майк стали рассматривать какой-то листок, лежащий перед ними на столе, Айви слезла с подоконника и подошла к ним, остальные, казалось, просто чего-то ждали, и Андрей уткнулся в монитор и начал читать.
«Про мать. Как только я вошла в квартиру, сразу начала насиловать заботой, как двухлетнего ребенка. Я сначала просто сказала, чтобы она так не делала, потом уже надоело говорить десятки раз одно и то же, и стала говорить «иди в жопу».
Обсуждать отца отказалась, сказала, что хочет поговорить на бытовые темы, а не на психологические.
Похоже, что она думает, что я тут играю перед ней какой-то спектакль, говорит «да ладно, можешь со мной вести себя естественно», «не напрягайся». Это вызывает возмущение. Я стала спрашивать, считает ли она, что я тут с какой-то враждебной целью, но она стала отрицать и отказываться отвечать.
Вообще я с самого начала говорила ей, что хочу приехать, чтобы пообщаться, разобраться в наших отношениях, в том – что она за человек, потому что хочется ясности, ведь на самом деле мы никогда откровенно не разговаривали – «мать» всегда была для меня по определению чужим и далеким человеком, в отношении которой как раз и надо было постоянно играть роль хорошей дочурки, так что сейчас я, наверное, впервые в жизни ничего не играю, общаясь с ней. Удивительно, что именно сейчас она и стала меня обвинять в каком-то шпионстве, в театральности.
Решила называть её по имени, но до сих пор неловко так делать, и я пока стараюсь никак не называть её.
По почте я уже обсуждала с ней то, что она в детстве запрещала мне дрочить, внушила комплекс вины за это, поэтому казалось, что не сложно будет обсудить это и в личном разговоре, но оказалось, что говорить всё-таки неловко, пока не говорила. Захотелось расспросить про разные события из детства, вообще выставить ей «счёт», в котором хочу перечислить все те виды насилия, подавления, запугивания, которые ей ко мне применялись. Не хочу впадать в обличительство, но хочу разобраться – увидеть, как она сейчас к этому относится.
Стала расспрашивать её – почему, если мать говорит, что ей без меня одиноко, она не стала общаться со мной по почте, и почему сейчас не видно, чтобы ей было со мной интересно – она готова заняться чем угодно – пылесосением, перестановкой вещей, но разговоров со мной явно старается избегать, давая уклончивые ответы и переводя тему или вовсе делая вид, что у неё есть какие-то тут дела по дому. В какой-то момент мать вдруг окрысилась, и сказала то, что меня удивило: «я свои мозги не отдам».
То есть она что – считает, что я тут с какими-то враждебными целями, хочу ее загипнотизировать, оболванить что ли?? Удивила такая враждебность и такое отношение к тому, что я задаю ей вопросы, рассуждаю.
Сейчас ведёт себя как истеричка, бессвязно говорит фразы вроде «ты еще ребенок».
Призналась, что никогда меня не любила! Что-то новое. Интересно.
Коснулись темы секса. Говорит, что в принципе согласна, что можно заниматься сексом с кем нравится, когда нравится и как нравится, если это не мешает другим, но к себе применять такой подход категорически не хочет, даже обсуждать отказывается, начинает беситься.
Возникла идея — если мать меня не любила, в чём она призналась, то почему тогда била меня в детстве?? Ведь обычная отмазка – била, потому что желала добра, ну вот как могла и как понимала это добро. А если она меня не любила, то ведь это и значит, что била меня просто от ненависти?
Мда… обсудить не получилось, так как то, что я называю «бить», она так называть отказывается. По ее мнению «бить» — это когда остаются травмы, а всё остальное – это не битьё, для этих действий она выбирает другие мерзкие словечки. Интересно, как бы она отнеслась к тому, что её сейчас кто-нибудь «пошлёпает» по жопе – не так, чтобы оставались синяки, но так, чтобы было достаточно больно и обидно, чтобы потекли слёзы?!
Постоянно ходит, причитает. Говорила ей, чтобы не причитала как старуха, не хочется это слушать. Она ответила: «хорошо, ты меня поправляй». Я в этот момент уж подумала было, что ей хотя бы на словах не хочется быть старухой…, всё-таки моя потребность дорисовывать мать не даёт покоя…, но она добавила: «если противно». То есть ей самой не противно.
Хочу ща говорить дальше на те темы, которые планировала, хочу общаться с ней не гавкая, не наскакивая, а как с близким человеком — помню, что гавканья нежелательны, потому что в таком случае легко будет начать оправдывать защитные реакции и неискренность – ведь человек обиделся, а обиженные люди неадекватны. И вообще интересно просто поговорить с ней так, как говорила бы с кем-то близким – рассказывать то, что интересно, что меня как-то затрагивает, волнует, интересует. А как ещё проверить – близкий тебе человек или нет? Послушать что интересно ему, рассказать что интересно мне.
Тему с тем вчерашним парнем решила отложить, пока я с матерью, обдумаю позже, сейчас охота сосредоточиться
Мать — ебанутая стерва!
Сначала призналась, что обиделась на меня (хрен его знает – за что), поэтому не хотела мне ничего писать, поэтому и не стала отвечать на мои письма. Сказала что не верит мне. В чём?? Хрен ее поймет. Потом выяснилось, что она не хотела мне ничего говорить, потому что не хотела чтобы это обсуждали «всякие сопли вонючие». Охуеть. Это она о тех людях, про которых она точно знает, что они мне близки. Хотелось ей дать по морде.
Ща просвещала её. Всё-таки постоянно возникает дорисовка, что ей что-то можно объяснить, ну или по крайней мере просто поговорить, как с нормальным человеком. Расспрашивала на тему того, почему она не может сказать что бог – дурак, и при этом говорит, что не верит в бога. Она стала нести чушь про то, что бог умный на самом деле, что так не принято, и т.д. Когда я её прижала, уже третий раз, ходя по кругу, она резко и грубо отрезала, что так она никогда не скажет, мол ты что, еще не поняла этого что ли? На этот раз я кажется поняла…
Сейчас она постоянно выражает претензии, презрение, на мои слова говорит «ой-ёй-ёй», видно, что сильно недовольна тем, что я приебалась, говорит со мной как с неполноценным идиотом.
Часто стало возникать впечатление абсурдности от того, что я делаю — пытаюсь осмысленно разговаривать с презрительной стенкой. Значит, всё это не зря, если всё-таки стала возникать ясность в отношении матери.
Снова кажется стенкой, с которой невозможно разговаривать. И кстати раздражение от нее снизилось, что тоже свидетельствует именно о наступлении ясности, а не о самоуговорах и самообмане.
Когда спрашиваю себя, насколько она щас близкий человек, то ясно, что не близкий. И ведь потом эта женщина будет предъявлять мне претензии, говорить о том, какая я неблагодарная, что она меня любит, а я вот такая… и конечно, другие мамочки охотно её поддержат.
О… разговор перешел в новую стадию – теперь она сообщает, что меня пора лечить… Лечить – значит положить в психушку, чтобы меня кололи психотропными препаратами, чтобы я стала послушной. Я помню, что кто-то говорил, что когда ее родители говорили, что ее надо класть в психушку и лечить, она воспринимает это как заботу о ней! Пиздануться можно – до какого охуения можно дойти. Ведь понятно, что это желание раздавить, уничтожить, фактически – убить… Смотрю на этого таракана, а она бесится. И это моя мать… На работе, в общении с соседками, она – чудесная добрая женщина, любящая свою дочь. И ведь ни один человек не согласится со мной в том, что это – злобный ненавидящий таракан, который готов убить свою дочь, чтобы только я снова стала послушной подстилкой, покорно выполняющей работу по дому, приносящей хорошие оценки и т.д. Возникает ненависть к этим ублюдкам… ненависти не хочется….»
Андрей оторвался от чтения, почувствовав, что что-то изменилось. Подняв голову, он увидел, что за столом – прямо напротив него, у самого окна, сидит Джо и внимательно смотрит на него. Майк смотрел тоже, сидя вполоборота.
В первую же секунду всякую тревожность как рукой сняло. Джо всё-таки обладал удивительной способностью располагать к себе людей, интересно, в него ведь все девочки должны влюбляться? А Алинга? Тоже влюбилась бы?
Эта мысль была сформулирована в форме вопроса, но ответ Андрей каким-то образом уже знал, так что эта вопросительная интонация была, конечно, просто самообманом, просто защитным буфером от ревности, которая всё-таки, сволочь такая, снова зашевелилась.
И опять — та же ситуация, что с Марсом, когда ревность возникла из за понимания, что конкурировать с таким парнем очень трудно. Но конкурировать с Джо? Это вообще невозможно. Если, конечно, девочка в принципе хоть немного влюбляется в такой тип мужчин, а Алинга, скорее всего, как раз влюбляется…
Выглядел Джо несколько необычно на фоне остальных, хотя бы тем, что одет был в джинсы и белую рубашку, в то время как остальные были в шортах и футболках. Это словно подчеркивало, создавало некую дистанцию между ним и остальными. Но по правде говоря, это не казалось вычурностью и надменностью – Джо и в самом деле чем-то в своих повадках, в выражении лица заметно отличался ото всех даже в такой компании совсем не глупых и далеко не тупых, поэтому его подчеркнутое отличие в одежде воспринималось естественно.
Что означает его присутствие тут? Вовлечены ли все эти люди… и Алинга?… в его проекты, и если да, то как? Ну а почему, собственно, не спросить?
Андрей отложил лэптоп обратно на куртку, сел поудобнее и уже почти открыл рот для вопроса… и вдруг Джо едва заметно, почти неуловимо отрицательно покачал головой.
Во бля!
И что это значит?
Андрей прикрыл рот и погрузился в противоречивые мысли и желания. С какого чёрта вообще он должен играть в эти игры? Договоренность с Джо этого не предусматривала, так что он не чувствует себя обязанным в чём-то ему подыгрывать. Но Джо разве не сделал для него очень много такого, что резко, категорически изменило его жизнь? Ну сделал. Но разве договоренность с Джо не состояла в том, что Андрей живет как ЕМУ хочется, и делает то, что ЕМУ нравится? Да, именно так. Были там какие-то ограничения на взаимодействие с самим Джо? Не было!
Эта мысль показалась удивительной. Почему-то раньше она в голову не приходила, хотя это ведь совершенно логично. Если бы он додумался до этого раньше, то кое что в его общении с Джо было бы другим. Глупо было навесить на себя никому не нужные обязательства.
Ну хорошо. Теперь остается вопрос – когда Джо тайком подает ему те или иные команды, будь то требования или просьбы – то «за» кого он при этом играет, и «против» кого? Вот это вопрос, и на него ответить никак не получится…
И что дальше?
Хорошо, а что Алинга? А что Алинга? Причем тут она вообще?
Хрен его знает… но она тут просто не может ни быть «причём» — глупая уверенность, не основанная вообще ни на чем, ни на каком, даже шатком основании, хотя… Андрей представил себе – вот допустим я сам – Джо. И допустим, у меня есть какие-то планы, игры, эксперименты. Кого я сам бы выделил изо всей это компании? Алингу бы точно выделил. Может быть Крыся тоже классная, и Таша классная, и Айви, а всё равно – Алинга чем-то отличается от них… чем, кстати? Что-то есть как будто позади её взгляда… как будто часть её внимания всегда направлена внутрь, в себя, она как будто бы не целиком тут, а только частью своего внимания… но ведь и Джо точно такой же! Вот что их объединяет, и не может такого быть, чтобы они сами этого друг в друге не чувствовали, даже если предположить, что они друг с другом не связаны никакими совместными делами.
Ну…, так или иначе…
Андрей поджал губы и взглянул на Джо. Тот по-прежнему смотрел на него, и в этот момент слегка прикрыл веки и словно расслабился. Вот блять… ведь он точно почувствовал, что в Андрее происходила эта борьба, и даже почувствовал, чем эта борьбы закончилась! Снова – и симпатия и настороженность усилились одновременно, перетягивая одеяло друг у друга, но это уже было неважно.
— Джо, все эти люди тоже участвуют в нашем эксперименте?
— У каждого свои эксперименты, Энди, — Джо взглянул на него с улыбкой.
— Это прекрасно, а что относительно нашего эксперимента? Нашего с тобой, я имею в виду.
Майк перевел взгляд на Джо, тот взглянул в ответ, но Андрею ни хрена не стало понятно – что означают эти взгляды. До способностей Джо читать по взглядам ему ещё далеко…
— Что за эксперимент, Энди? — совершенно неожиданно раздался приятно глубокий голос справа.
Крыся!
— Тут действительно у каждого свой эксперимент, — продолжила она. – Какой у тебя?
— А… какой у тебя, — неожиданно для самого себя ответил вопросом на вопрос Андрей.
Было ли это последней попыткой оттянуть момент принятия окончательного решения? Видимо да.
— Я учусь любить.
— Что??
Крыся продолжала молча на него смотреть, и Андрею стало неловко за тупые переспрашивающие вопросы.
— Как именно? Как именно ты учишься любить?
— Вот, смотри – это Джо, — ткнула пальцем Крыся в направлении стола, — любить его трудно, потому что он всё про всех знает, в том числе знает то, что ты сама о себе не знаешь. Любить такого человека очень трудно, потому что от него ничего не скроешь, его не обманешь, не введешь в заблуждение и не запутаешь, ты ведь тоже это чувствуешь, да? То, что от него ничего не скроешь?
Андрей кивнул.
— И совершенно автоматически возникает напряженность, спазматическое желание закрыться, хотя закрывать-то на самом деле ничего и не хочется. И вот я учусь любить его, пробую испытывать раз за разом влюбленность в такого человека, вот в такого поразительного человека, способного на сильную влюбленность, преданность, нежность, и в то же время безжалостного и бескомпромиссного, когда он видит в человеке гниль. А уж это Джо умеет ничуть не хуже, чем видеть в человеке яркое и живое. Я думаю, что это вообще две стороны одной медали, одно без другого и невозможно. Это мне раньше казалось, что можно быть мягче, если любишь, если испытываешь симпатию и нежность, но постепенно появляется ясность, что это невозможно. Невозможно любить человека, любить жизнь, и в то же время быть «мягким» к гнили, неискренности, самоуничтожению. Какая это к черту «мягкость»? Это жестокость. Возможно, Джо единственный человек в мире, способный любить, и я у него учусь. Все остальные люди готовы на то, чтобы их якобы «любимые» гнили и самоубивались, лишь бы только не потерять их позитивного отношения к себе, лишь бы только удержать при себе, привязать цепями из слов и действий, лишь бы только обладать объектом «любви», иметь его в личной собственности.
Она замолчала, взяла с подоконника яблоко и с хрустом вгрызлась в него.
— Вот например… учусь говорит об этом вслух. Спорим, что у тебя возникла неловкость, когда я всё это говорила? Можно и не спорить, — махнула она рукой, — наверняка возникла. Вот удивительно устроены люди, а? Ненавидеть им не стыдно, испытывать агрессию, обиду, высказывать претензии – не стыдно, а любить – стыдно! Вот что это за гавно, и кто это придумал, а?
— Это гавно, — согласился Андрей. – И я не знаю, кто это придумал, но то, что это гавно – это точно. Вообще… много гавна…
Андрей потянулся – от долгого сидения спина немного затекла, и ноги тоже. Вместе с этим пришло чувство спокойствия – особенно утешительного и приятного, каким оно бывает, когда возникает после долгого приступа нервозности, тревожности. Значит… что же это значит? Это значит, что нет ни хрена никакого довольства. И не было. На фоне тех жутких разрывающих и раздавливающих негативных эмоций, которые испытывают все люди без исключения, каждый день, а то и каждый час, начинают казаться довольством даже средней и слабой силы тревожности, озабоченности. Но они есть, ебать их в рот… они есть всегда, постоянно, без перерывов, без пощады. Тебе кажется – ты доволен, ты даже рад! Выиграла команда, за которую ты болеешь, на тебя обратила внимание девушка, ты победил в игре, ты выиграл то, ты заработал это… жизнь кажется отличной, всё идёт как надо. А вот хрен. Полный и беспросветный хрен. Нет никакой радости и нет даже никакого довольства. Есть более или менее сильный фон тревожности, страха, озабоченности, ненависти, отчуждения… и никогда ты этого даже не поймешь, не увидишь, не унюхаешь, если только тебе не повезет вдруг, случайно, в совершенно неподходящий, казалось бы, момент, испытать редкое и поразительное состояние безмятежности. Значит, его жизнь протекает в жопе – полной и беспросветной жопе. Вот это неожиданное открытие! Делаешь что хочешь, жрешь, трахаешься, путешествуешь, читаешь, развлекаешься, что-то учишь – ну счастье, разве нет? Получается, что нет.
Всплыли воспоминания о Мальдивах – Андрей как-то залез там в район дорогих вилл, где отдыхают очень богатые люди, способные тратить по несколько тысяч долларов в сутки за аренду VIP-виллы. Роскошь, развлечения, и… резким контрастом – убитые напрочь лица. Лица несчастных людей, которые непрерывно мучаются. При этом они ни за что не согласятся с тем, что они живут мучительно неприятной жизнью! Они совершенно убеждены, что их жизнь – это и есть счастье, просто в ней есть свои проблемы, конечно.
Все эти путешествия, еда, секс – это очень клево, кто же спорит. Общение, тренировки, впечатления, фильмы, книги – это очень здорово. Но это не делает человека счастливым просто по той причине, что на место старых тревожностей приходят новые. Это кажется банальностью даже, а на самом деле никто себе в этом не отдает отчета. А ведь это удивительно прозрачно! У тебя нет денег – тревожность «на что буду жить». У тебя появляются деньги – старая тревожность исчезает… исчезает ли? Кстати нет, не исчезает! Она становится менее острой, это верно, но на самом деле многие богатые люди умудряются даже будучи богатыми так наращивать свои расходы, рискованные инвестиции, что эта тревожность даже усиливается! А к ней добавляются новые тревожности – куда инвестировать, как контролировать свои инвестиции, а не случится ли что-то с твоими инвестициями, а что если налоговики доебутся, а что если теперь вот эта девушка ко мне ластится только потому, что я богатый, а что если вот эта девушка уйдет к другому – более богатому, а что будет с моим имуществом? Как там дела с моим домом в Лондоне, как там дела с моим ранчо в Аргентине, а если то, а что если сё… Удивительно – люди просто не хотят, не могут жить без тревожностей, и делают всё, чтобы их стало больше. Растет статус – растет страх потерять этот статус. Раньше тебе было насрать на курс аргентинского песо, а теперь это стало очень важным, потому что ты покупаешь овец в Новой Зеландии за доллары, а продаешь из потомство тут за песо. Чем больше ты влезаешь в дела этого мира, тем больше наваливается ком тревожностей. Это какая-то яма, черная дыра. Но ведь можно жить иначе! Конечно можно. Например, можно инвестировать только две трети имеющегося капитала, а треть держать просто как неприкосновенный запас, ну или три четверти, неважно. Но люди разве так делают? Почти никогда. Они вгрохивают все, что у них есть, и после этого они ещё берут деньги взаймы у банков, и даже существуют кем-то выведенный коэффициент приемлемости долговой нагрузки, мол если твои долги не превышают трехкратной стоимости твоего капитала, то это приемлемо. Кто придумал эту хуету?? Да наверное сами банкиры и придумали. Банковский бизнес давно стал рейдерским бизнесом, бизнесом по легальному околпачиванию людей. А может он и всегда таким был… Навесить на человека неподъемный груз финансовых обязательств, раздувать истерию потребительских инстинктов, внушить ему мысль о приемлемости того, что он берет уйму кредитов… ну хуй с ними…
Андрей прервал поток своих мыслей. Что-то его куда-то унесло.
— Майк, а какой эксперимент у тебя? – не без колебаний решился на вопрос Андрей.
— Хм…, — Майк как-то неопределенно хмыкнул, выпрямился на стуле. – У меня их несколько.
Он снова взглянул на Джо, и тот снова ответил ему взглядом, который снова оказался непонятным.
— Ну…, к примеру, это психическая хирургия.
— ?
— Сейчас…
Майк развернулся на стуле, подложив одну ногу себе под попу.
— Что решаем? Нужна какая-то определенность, иначе мне непонятно – о чем говорить, о чем нет.
Крыся отложила книжку, Леон снова высунулся из-за колонны, Таша перестала пялиться в окно – все как-то зашевелились, но никто ничего не сказал.
— Джо, ты его протеже, так сказать. Алинги тут нет, поэтому скажи что-нибудь, — наконец высказалась Айви.
— Мы с Энди познакомились во Вьетнаме несколько лет назад. С тех пор мы поддерживаем общение, иногда встречаемся… парень интересный, на мой взгляд. Я хотел бы ввести его в курс некоторых наших проектов, думаю, всем это было бы интересно.
Угу. Понятно…
— Ну, Джо, я конечно наивен, но не до такой же степени:), — Андрей испытывал немножко обиды, но больше было предвкушения от игры в открытую. – Хорошо, давайте я скажу, как ситуация выглядит на мой взгляд.
Джо выглядел совершенно спокойным, ну в общем это и не удивительно – наверняка он давно просчитал все возможные варианты развития событий, в конце концов их не так много.
— Понятно, что вы тут занимаетесь разными проектами – социальными, психологическими и так далее. Понятно, что есть проекты, на счет которых Джо только что посоветовал Майку меня не информировать. Понятно также, что либо Джо хочет сохранить в тайне наш с ним эксперимент, либо проверяет – насколько я лоялен по отношению к нему, что во мне перевесит – желание правдивости или желание поддерживать его в его намеках.
Андрей еще раз собрал мысли в кучу и продолжил.
— У меня есть определенная симпатия и открытость ко всем вам, а в Алингу я влюблен по уши. К Джо у меня есть настороженность, потому что он очень активно вмешался в мою жизнь, и при этом умалчивает – для чего он это делает, хотя, надо подчеркнуть, его вмешательство до сих пор было для меня очень интересным и приятным…
— Приятным? – перебила его Крыся. – Джо, ты трахал его в попку?
— Нннет, — Андрей неожиданно для себя покраснел, — в попку он меня не трахал. Я… не гомофоб, я трахаюсь в парнями, просто сообщаю, что Джо меня не трахал, я имел в виду другое…
— А жаль…, — Крыся скорчила смешную рожицу
— Согласна, жаль, — рассмеялась Таша.
— Я хочу узнать о тех проектах, которые вы считаете возможным… о которых вы считаете возможным мне рассказать, и хочу, чтобы вы проверили – насколько я приемлем для того, чтобы и другие проекты и эксперименты вы смогли со мной обсуждать. Психическая хирургия ты сказал? Отлично, расскажите мне о психической хирургии, или не сейчас, можно потом – мне интересно. И еще я хочу, Джо… скажи мне прямо – ты хочешь или не хочешь, чтобы я сейчас рассказал всем о нашем с тобой эксперименте?
— Ты решил спросить меня? Несколько минут назад ты принял другое решение, — вкрадчиво заметил Джо.
— Да… принял, но вот сейчас спрашиваю.
— Я предпочел бы, чтобы это осталось между нами. – Джо постучал пальцами по столу. – Да, лучше это останется между нами.
— Значит ты скрываешь что-то от Майка, Алинги, Таши, от всех них? Значит ты им не доверяешь? Или не всем доверяешь? Или что? Я хочу разобраться, я не хочу делать умный вид и играть в секретики, если не понимаю – зачем это нужно. И я еще не понимаю – зачем тогда ты притащил меня сюда? Ты же понимал, что этот вопрос так или иначе возникнет. Или ты в самом деле уверен, что я настолько управляем?
— Я не сказал «я запрещаю», Энди. Я сказал, что я «предпочитаю». У меня есть определенные предпочтения, да, но… я готов к тому, что ради реализации некоторых моих планов мне придется действовать в ситуации, когда некоторые мои предпочтения окажутся тобою… когда ты решишь следовать своим желаниям, а не моим предпочтениям, короче.
— Хорошо.
Андрей полез в напоясную сумку и достал кредитку.
— Вот это – кредитная карточка, которую мне дал Джо. Я пользуюсь ей несколько лет. Мне не удалось выяснить – какой банк её эмитировал и откуда я получаю деньги. Полицейским в Сингапуре это тоже не удалось выяснить, кстати. Я трачу деньги как хочу, и Джо никогда меня не спрашивает – на что я их трачу. Правда, я не делаю каких-то безумных покупок – почему-то не хочется несмотря на то, что Джо меня не ограничивает, ну все равно не хочется просто сорить деньгами и выбрасывать их на ветер, хотя были такие моменты, иногда, когда… ну не важно. Мне до сих пор непонятно – зачем это ему нужно. Да, и при этом он не скрывает, что в обмен на то, что я получаю эти деньги, я даю ему моральное право следить за мной всеми ему доступными средствами – хоть камеру слежения в моем туалете ставить, например. Ну, это половина дела. Я тогда допустил, что Джо – скучающий мультимиллионер, и почему бы ему не развлечься вот таким способом – в конце концов, я обхожусь ему примерно в сто тысяч долларов в год – не критично для человека, который зарабатывает, скажем, десяток миллионов в год, а таких людей много. Кто-то покупает роллс-ройсы, которые ржавеют в сарае – это намного более тупое хобби чем то, что выбрал для себя Джо.
Андрей сделал паузу, и продолжил.
— Но есть и другая сторона дела. Я прошпионил за Джо, и обнаружил, что у него есть нечто весьма необычное – какая-то карточка потолще банковской, подобных которым я не видел ни тогда, ни сейчас ни в каких концепт-проектах. Он тогда сказал мне, что это его новый проект в какой-то там его собственной лаборатории, не помню уже деталей, но могу сказать, что я ни тогда в это не поверил, в общем, ни тем более не верю и сейчас. Тут есть какая-то тайна. Потом на мою голову свалились какие-то два сумасшедших, которые утверждали, что Джо инопланетянин, что означает, что они, судя по всему, столкнулись с еще более необычными проявлениями Джо, так что у них крыша поехала. Это, в общем, всё.
Андрей замолчал и вопросительно посмотрел на Майка, затем перевел взгляд на Карлоса, на Крысю.
— Что скажете?
Майк стал потискивать мочку уха, глядя куда-то сквозь стену.
— Ну? – неожиданно произнес он?
Было ясно, что этот вопрос в любом случае относится уж никак не к Андрею, но ответа не последовало. Снова воцарилось молчание.
— Ладно, — Карлос слез с кровати. – Пошли.
Он махнул рукой Андрею и пошел к выходу, стал одевать кроссовки.
— Я расскажу тебе о психической хирургии… и о социальной хирургии, а пока они обсудят то, что не предназначено для твоих невинных ушей. Пойдешь или останешься? – обратился он к Крысе.
Та подумала, почесала животик.
— Пойду.
Она тоже соскочила с дивана, и Андрея захлестнула волна эротического удовольствия, настолько это была красивая девочка. Было очень приятно чувствовать – насколько легко сейчас возникает влюбленность, и при этом влюбленность к Алинге не только не ослабевает, но и усиливается. Одна влюбленность всегда усиливает другую – это закон любви, а не того гавна, которое называют «любовью» убогие люди.