Русский изменить

Ошибка: нет перевода

×

Глава 4

Main page / Майя 4: Жизнь для себя / Глава 4

Содержание

    Это не сон

    Это точно не сон

    Андрей приподнял голову. Грубые бревна, крепко связанные лохматой веревкой, а под ними едва слышно плещется вода. Плот.

    Плот??

    Сильная сонливость, из которой с таким трудом пришлось вынырнуть, резко пошла на спад и исчезла совершенно. Вместо неё так же неожиданно появилась игривая свежесть, показавшаяся даже неуместной в таких странных обстоятельствах.

    Он снова опустил голову, закрыл глаза. Открыл. Снова закрыл, снова открыл. Нет, это точно не сон, хотя и реальностью это быть ну никак не может. Река, плот…??

    Поднялась и забулькала тревожность, но игривая, щекочущая свежесть оказалась вполне воинственной – она внезапно набросилась на тревожность помимо всяких сознательных усилий и уничтожила её без следа. Вот это круто… это приятно, это… здорово! Захотелось рассмеяться, но смеха не возникало – просто было очень приятно быть вот таким, взведенным, готовым с изящной легкостью наброситься на любое неприятное состояние и убрать его, как и не было. Удивительна эта легкость… как будто лавина срывается и сносит на своем пути все ненужное.

    Плот?

    Андрей снова ощупал грубые бревна, под которыми гулко плюхалась вода. Это приятно — переживать, чувствовать, слышать – плещущуюся под бревнами воду. Образ-воспоминание из далёкого детства: Севастополь, графская пристань, поздний вечер. Черная вода отражает звездочки сияющих вдалеке на кораблях ламп. Слева – как один огромный корабль – «плывёт» Северная сторона. Спускаешься по мраморной лестнице и идешь по деревянному настилу, и под тобой вот точно так же плещется вода, и запах мокрого дерева вплетается в пляшущие огоньки, в отдаленные звуки, приносимые ветром.

    Надо восстановить последовательность событий. Начать с того, что он помнит хорошо.

    Джо появился… поговорили… ушел… полиция, неприятный разговор с полицейским, потом он ушел… подписал счет и ушел… набережная Marina Bay, смешные высокие зонтики на набережной, под которыми работают вентиляторы – очень приятно в жару постоять под ними… дальше… стемнело… струи фонтана – прямо в тротуаре несколько рядов из десятков струй воды, бьющей в разных направлениях… а вот что потом?.. какой-то шум отвлек его, вспышка, какие-то темные контуры… головокружение… потом очень знакомое чувство, которое он испытывал при глубоких погружениях на сжатом воздухе – чувство деперсонализации… довольно неприятное, но хорошо знакомое по погружениям на Сипадане состояние. Самое сложное началось, когда глубина погружений перевалила за сто метров. К этому он шел постепенно, прибавляя по 2-3 метра через день, так что через два месяца он подошел к сотне и с неким трепетом через нее перевалил. Постепенное наращивание глубины сопровождалось акклиматизацией, привыканием, и если в самом начале он уже на шестидесяти метрах чувствовал сильное азотное опьянение, то спустя два месяца как-то признаки опьянения начинались лишь на девяноста. Но сто, сто пять метров стало рубежом, после которого, как и в горах, акклиматизация уже не наступала, и с каждым метром погружения становились всё более и более рискованными – сознание уплывало всё сильнее и сильнее. «Прикоснуться» к глубине, и тут же выскочить наверх метров на 30 – даже выполнение такого приема стало сопровождаться труднопреодолимыми препятствиями, главными из которых были сужение канала восприятий и вот эта деперсонализация. Сужение восприятий было приемлемо, хотя и опасно – зрение сужалось до узкого туннеля, но его хватало, чтобы смотреть на цифры на D9, показывающие глубину. Руки и ноги немного немели, но это не мешало нажимать на поддув BCD. Слух отключался, возникали слуховые галлюцинации – звук выдыхаемого воздуха становился очень музыкальным, приятным, им хотелось заслушиваться, но и это не мешало, хотя поначалу Андрей испытывал сильную тревожность, когда, нажимая на поддув BCD, вообще не слышал звука воздушной струи, и в следствие онемения поверхности тела его спина так же не чувствовала – начинается надувание BCD или нет. Со временем все эти симптомы стали хорошо известными и понятными, и Андрей приучил себя просто делать то, что необходимо, не особенно задумываясь над этой частичной сенсорной депривацией.

    Потом – когда он перевалил за сто пять, сто десять, возникла новая проблема – он переставал понимать цифры на компьютере. Это тоже было поначалу очень тревожно. Ты поддуваешь BCD, чтобы начать подниматься, но не слышишь звука выходящего воздуха, не чувствуешь изменений в упругости BCD за спиной, а тут еще и это – ты смотришь на компьютер, видишь какие-то значки… и не понимаешь – что они означают! Ты даже не понимаешь – увеличивается показание глубины или уменьшается! А вдруг воздуха поддулось недостаточно, и он продолжает опускаться, и это значит – он в смертельной опасности! Невольно начинаешь поддувать еще и еще, и скорость всплытия увеличивается – само по себе это не опасно, даже если скорость подъема превышает установленный максимум, так как метров на тридцать-сорок можно «подскочить» без какого-либо вреда на такой глубине, а метрах на восьмидесяти-девяноста сознание уже возвращается, и можно снова всё взять под контроль. Но возникла другая проблема – при подъеме с такой скоростью находишься в плотном облаке своих же пузырей воздуха, все вокруг становится пузырящимся и белесым, и уже не видно ни стены, вдоль которой идет спуск и подъем, ни показаний компьютера. Потребовался десяток погружений, прежде чем Андрей привык к этому и приступы паники перестали быть такими беспокоящими.

    И тогда на первый план вышла проблема главная, основная и, похоже, непреодолимая – деперсонализация. Описать это… очень сложно, представить это себе и вовсе невозможно тому, кто этого не испытывал. В какой-то момент, обычно на ста десяти метрах, вдруг начинаешь понимать, что это, возможно, не ты воспринимаешь всё вокруг, а кто-то другой, а ты давно уже потерял сознание. Или, возможно, ты давно уже спишь, и всё то, что ты видишь, тебе только снится, и на самом деле ты не поднимаешься вверх, а медленно уходишь на сияющее дно – да, когда смотришь вниз, то возникают зрительные галлюцинации – внизу кажется светлее чем вверху, и возникают новые сомнения – а вдруг «вниз» — это и есть «вверх»? Самое тяжелое – это мысль о том, что все это только сон или восприятия другого человека, возникают приступы паники, начинаешь делать что-то, чтобы проснуться, чтобы вернуться к самому себе, и не понимаешь – где ты? Тебя нет, есть только вот это мешающее тебе сознание другого человека, и возникает спазматическое желание избавиться от этого паразитического, обманного сознания, что-то такое сделать, чтобы очнуться – может вынуть регулятор изо рта?.. Может сбросить акваланг? И тогда ложное самосознание исчезнет, и ты снова станешь самим собой и возьмешь все под контроль?

    Это очень опасно. Смертельно опасно, и после того, как Андрей совершил несколько таких погружений, добравшись до ста тринадцати метров, он остановился и взял паузу. Дальше так рисковать невозможно – нужно или серьезно готовить погружения – со страхующими помощниками на траймиксе, со сплошной маской, которая бы удержала регулятор во рту в случае конвульсий от возможного кислородного отравления, либо прекращать.

    И вот сейчас… такое же странное состояние, поскольку то, что он видел перед собой – плот, проплывающий медленно в тумане берег реки, поросший густой, высокой травой – всего этого быть не могло, никак не могло. Это был и он и не он.

    И все-таки это был не сон.

    И это был он, а не кто-то другой.

    Что-то надо было сделать – какое-то усилие, чтобы преодолеть постоянно наползающее чувство нереальности, от которого возникали лёгкие приступы тошноты. Может быть, поможет, если просто про себя называть, произносить всё, что видно – всё то, что проплывает мимо в разорванном тумане. Дерево с кривыми ветками, встопорщенными словно воробьиные перья… огромный густой куст с тяжелыми фиолетовыми цветами… пучок травы, в которой мог бы спрятаться и буйвол… дерево с ровным, стремительно уходящим вертикально вверх стволом…

    Спустя три минуты Андрей почувствовал себя достаточно уверенно, чтобы встать и осмотреться.

    Все так и есть – плот, река, берег в тумане.

    Задница какая-то.

    И совершенно, ну абсолютно ничего не вспоминается после того кадра из памяти – струи фонтанов на Marina Bay, какая-то тень, блеск фонарей в сумеречном воздухе… и всё. И всё. Хоть ты тресни – на этом всё, и ни проблеска, ни намёка.

    Ну и хрен с ним, что теперь, повеситься что ли… что-то надо делать.

    Плот довольно большой, наверное метров пять на десять, хотя точно определить его размеры довольно трудно, так как в центре стоит большой шалаш, загораживающий вид на другую часть плота.

    А что в шалаше? Или кто?

    И зачем это знать?

    Можно просто в любом месте спрыгнуть с плота, доплыть до берега… угу, а что делать с мелким рюкзаком за спиной, в котором ноутбук?

    Да и вряд ли это разумно – вываливаться с плота в центре джунглей. Андрей уже бродил по джунглям Лаоса, Борнео, Таиланда, и отдавал себе отчет в том – насколько может быть опасным оказаться без еды, без ничего в джунглях. Можно и копыта отбросить…

    Сейчас, после того, как весь мир неожиданно сломался и растекся, разбился на несвязанные ручейки событий, что-то изменилось в нём. Куда-то пропала нерешительность, неловкость. Ощущение силы начиналось откуда-то из области груди – оттуда, где плескалась игривая радость, и надувала его, как воздушный шарик.

    Что там в шалаше? Да хоть что. Розовый слон или семейная парочка, возмущенная вторжением, или детский сад, или индейцы с перьями – сейчас это было совершенно всё равно. Если есть желание узнать – что там внутри, то что может его остановить? Агрессия, стыд, неловкость – всё это отошло в сторону, как призраки рассеиваются при утреннем свете. Легко вспомнить, как когда-то все эти эмоции испытывались, придавливая и истощая, но прямо сейчас словно стена ограждала его от них, и призраки не имели силы – они беспомощно бились об эту стену, и отчетливо ощущалась твердость преграды, которую не могут и не смогут пробить эти вялые привидения.

    Подойдя к шалашу, от отодвинул закрывающий вход плетеный навес и широким шагом вошел внутрь.

    Все, что он увидел – это четыре глаза, которые с изумлением уставились на него из-под спальников.

     

    — Ладно. – Мэй прикончила бутерброд с сосисками, зажаренными тут же на плоту на костре. – Вкусно, блин.

    Мэй облизала пальцы и хищно посмотрела на бутер, который доедала Элли. Та уловила её взгляд и показала ей кулак, спрятав еду за спину.

    — Фиг тебе.

    — Ладно, я тебе припомню, — пробормотала Мэй.

    — Найтик, — обратилась она к гиду, — еще есть сосиски?

    Тот кивнул и молча полез в большой ящик, стоящий рядом.

    — За что я тебя люблю, Найтик, так это за то, что у тебя всегда всё есть, и ещё за то, что тебя не слышно, — добавила Мэй и повернулась к Андрею.

    – Значит, ты прилетел сюда, поехал куда-то, заблудился как-то, случайно увидел наш проплывающий плот и залез на него?

    Андрей мрачно кивнул. Пока Мэй и Элли не спеша одевались и вылезали из шалаша, он тупо сидел рядом с гидом, который разжигал уголь и готовил завтрак, а можно было бы и не сидеть тупо, или сидеть, но не тупо, а придумать что-нибудь хоть немного более вразумительное… теперь же приходится стыдливо уводить глаза и делать вид, что не чувствуешь сарказма в вопросах.

    — Ладно, ладно, — примирительно кивнула Мэй. – Как бы там ни было, ты попал к нам, а попав к нам, ты попал… в эксперимент!

    — Опять? – вырвалось у Андрея.

    Элли бросила на него странный взгляд, но промолчала.

    — Кому опять, а кому снова, — с одной ей понятным смыслом выразилась Мэй. – Ты теперь у нас станешь социологом, понял? Будешь лицезреть, так сказать, эпохальные опыты с построением абсолютно гибкого общества.

    Увидев его недоуменное лицо, Мэй кратко пересказала то, что услышала от Элли.

    — Разрешаю вести полевые записи, — милостиво кивнула она. – Если есть чем…

    — В смысле – если есть мозги?

    — Ну и это тоже, — буркнула Мэй и отвернулась. – И это тоже…

     

    Уже спустя полчаса двое крепких парней, управлявших плотом с помощью длинных бамбуковых слег, пришвартовали его к пологой песчано-травянистой береговой полосе, вынырнувшей из джунглей.

    Андрей плохо понимал свое состояние. Говоря кратко, состояние было хреновое. Муть. С одной стороны, нужно было принимать какое-то решение, но именно этого как раз делать и не хотелось – странное, вязкое состояние, словно продолжаешь плыть на том же самом плоту, сквозь события, сквозь настроения, сквозь новых людей, которые возникают прямо перед ним, просто проходят мимо или говорят что-то мимоходом и уже потом уходят. Мир теней, в котором он был тоже тенью. Не хотелось ничего – только плыть сквозь то, что будет с ним происходить.

    В этом состоянии было приятно, и Андрей вдруг понял, что именно вот этого ему и не хватало всё то время, пока он изо всех сил пытался наслаждаться жизнью в условиях, когда всего вроде хватает, всё доступно.

    Может быть и не «именно этого», всё-таки, но «в том числе этого» — это уж точно. Как бы назвать… хочется ведь назвать как-то. Название – как рыболовный крючок, на который можно поймать состояние, как рыбку. Главное, чтобы название было подходящим, чтобы от него состояние усиливалось. И это совсем не просто – найти такое слово. Вот так с ходу взять и найти – такого у него никогда не бывало – не хватало чувствительности или чего-то еще. Поэтому сначала он давал состоянию ну хоть какое название – хотя бы «то, что я испытывал, когда делал то-то», то есть чисто событийная привязка. Это позволяло решить проблему «улавливания» хотя бы на время. Затем – переживать, снова и снова, и искать фразы, которыми можно было бы, пусть и многословно, описать переживаемое. Затем среди этих фраз можно выбрать ключевые – такие, которые касаются существенных отличительных сторон. И когда поиск сужается до нескольких ключевых фраз, остается придумать одно или два слова, которые бы наиболее точно ассоциировались, резонировали бы с испытываемым состоянием.

    Процесс иногда занимал пару минут, а иногда и десять, и нередко вообще к успеху не приводил. Но постепенно вырабатывались навыки.

    Отрешенность? Это слово подходило, хотя и было неприятно подпорчено эзотериками… конечно, это не значит, что теперь все используемые идиотами слова нужно отдать им на откуп, но всё же если есть выбор, то при прочих равных условиях приятнее использовать слово, не обремененное неприятными ассоциациями.

    В этот момент очередная девушка, проплывшая в его поле зрения, неожиданно захватила его внимание – сразу и целиком. Словно магнитом притянуло. Очень необычное лицо! Большие глаза, но не это главное… А что главное? А пока думаешь, она так и уйдет?

    И Андрей, словно щепка, увлеченная потоком воды от прошедшего рядом катера, устремился вслед за ней. Догнав, он сначала прошел несколько шагов рядом, чуть впереди, а потом мельком, полуобернувшись, словно смотря куда-то вдаль, украдкой взглянул на неё пару раз, но этого хватило, чтобы она тут же заметила его манёвры и, немного удивленно, немного насмешливо посмотрела в ответ.

    — У тебя необычное лицо, — Андрей понял, что дальше играть в «смотрение вдаль» бессмысленно.

    — Чем же? – Все с тем же едва уловимо насмешливым взглядом спросила она, замедляя шаг и останавливаясь.

    — Ну… ты выглядишь, как забитый зверёк. Забитый и ущербный. А лицо при этом не неприятное, а наоборот. Совсем не неприятное. Совсем наоборот:)

    — Совсем наоборот… о… это сильно сказано!

    Лицо её было каким-то ровным, что ли, ну не плоским и ничего не выражающим, а… такое ровное, спокойное выражение лица, немного напряженное всё-таки… да, точно есть небольшое напряжение, но в целом – открытый взгляд, ожидающий чего-то интересного.

    — Странное впечатление от твоего лица… И совершенно точно, что ты очень нежная девочка.

    — Нежная…, — как-то грустно повторила она.

    — В этом я уверен, — твёрдо произнёс Андрей, — ты очень нежная. Поэтому мне сразу захотелось обнимать тебя, целовать твою мордочку, раздеть, целовать тельце, чтобы ты валялась, отдавшись мне, и получала удовольствие…

    Это было немного страшно – вот так, напролом, но совсем не хотелось становиться с ней политиком, наоборот – хотелось рискнуть, казалось, что иначе бессмысленно, нельзя, глупо, как глупо было бы разговаривать с кустом чертополоха – так глупо было бы и с ней разговаривать с обычной вежливостью и предосторожностями.

    От страха хотелось говорить быстрее, и язык, и губы словно сами по себе начинали ускоряться, но удавалось ловить себя в такие моменты и притормаживать.

    — …и было бы офигенно приятно и возбуждающе трахаться с тобой и смотреть в твои глаза — медленно двигаться, вместе подходить к оргазму, и смотреть в глаза — это самая возбуждающая фантазия с тобой. Да, вот так.

    Андрей остановился. Вспыхнула тревожная уверенность, что она сейчас уйдет, но она не ушла.

    — Ты прав насчет забитости. Я всегда жила как таракан, как ничтожество, как полная дура. Но сейчас всё изменилось – я нашла, наконец, в себе достаточно ума и силы, и послала к чёрту своего мужа..

    — Мужа??

    — Да, мужа. Ну, теперь уже бывшего.

    Они помолчали, смотря друг на друга, и у него не было напряжения, было приятно и спокойно, и хотелось слушать ещё.

    — Слушай… давай…, — Андрей осмотрелся, — давай… плюхнемся прямо тут на траву.

    — Давай, плюхнемся:), — с улыбкой согласилась она.

    — Как тебя зовут, — неожиданно до него дошло, что он не знает её имени.

    — Алинга.

    — А меня – Энди… Так твой муж…

    — Почему я его послала? Потому что надо было послать, и надо было сделать это давным-давно. Но я была дурой. Стоило ему сказать, что любит меня, и каждый раз меня словно заклинивало, и я прощала ему всё. Это я для себя называла «тромб ясности». Вот словно образуется тромб в каких-то сосудах, по которым течет ясность, и всё – застой и омертвение.

    — Чтобы удалить тромб, нужно или ввести в кровь гепарин, или – хирургическим путем:)

    Андрей испытал приступ самодовольства от того, что вспомнил эти термины на английском – clot, to start on heparin, embolectomy, и стало как-то неуютно, словно кто-то пришел и насрал. «Сам же и насрал», грустно подумалось ему.

    — Ну вот я и ввела и, заодно, еще и хирургическим:), — поддержала она его шутку.

    — Может, просто надо было еще раз простить?

    — Может и надо было, да, конечно… да, разумеется – надо было простить ещё, мне моя мать так и говорила раньше, — шутливо поддержала она.

    — Сейчас уже не говорит? – осторожно спросил Андрей, зная, насколько чревато касаться темы критического рассмотрения родителей.

    — Сейчас старая калоша больше ко мне отношения не имеет, так что если кому-то она что-то и говорит…

    — О!…

    — Тебя шокирует такое отношение к матери? – Лицо её посерьезнело.

    — Меня нет… но я знаю – какой болезненный пиетет люди испытывают…

    — Да плевать я хотела. — Она как-то решительно дернула плечами, словно собираясь нанести ему хук справа. – Дерьмо есть дерьмо. Вообще любое дерьмо является чьей-то матерью и чьим-то отцом, тебе это не приходило в голову?

    — Приходило.

    — Ну.., — она усмехнулась, — значит мы друг друга поймём. Моя мать, с точки зрения окружающих, очень меня любила. И мне прожужжали все уши о том, как она меня любит, как я должна ее любить… а знаешь, о, кстати, а ты вообще знаешь – кто меня натолкнул на революционный шаг? Ну никогда не догадаешься:)

    — Ну… конечно не догадаюсь, ты же ничего не говоришь конкретного:)

    — Говорю. Повторяю – РЕВОЛЮЦИОННЫЙ шаг.

    — А… ну, значит… этот… сейчас вспомню… культовый такой революционер, а по-моему, так просто террорист и бандит… блин.

    Андрей потер лоб. От волнения память стала подводить. Всплыло мимолетно воспоминание о теории, согласно которой память человека во многом базируется на эмоциональном основании, то есть человек только в том случае легко вспоминает то, что выучил когда-то, если находится сейчас в том же эмоциональном состоянии, в котором он был тогда, когда заучивал.

    — Кубинец этот, который поехал революцию экспортировать…

    — Че Гевара.

    — Точно! Ты его имеешь в виду?

    — Нет, мне он не нравится, согласна, что просто бандит.

    — Ну мало ли революционеров всяких.

    — Ленин! Твой соотечественник:)

    — Ленин??

    Андрей рассмеялся.

    — Этот-то каким боком тебя коснулся?

    — А мне интересно было его читать, правда. Ты читал?

    — Ну…

    — Я сначала тоже «ну…», а потом прочла «Материализм как эмпириокритицизм», и мне понравилось, серьезно! Да нет, ну что ты ржешь, ну серьезно!

    Она игриво толкнула его, а ему было в самом деле смешно – так не вязалось это – эта странная девчонка с большими глазами… откуда она, кстати… и Ленин! Эмпириокритицизм! Ебануться можно.

    — Ты бы еще переписку Энгельса с Каутским почитала…:)

    — А… что там, интересно?

    — Да нет, это я так… и что с Лениным?

    — Мне понравилось его читать не в том смысле, что содержимое увлекло, а как-то иначе… как бы объяснить… само то, о чем он пишет, мне неинтересно, но интересен ход мысли, интересна убедительная ясность, с которой он излагает свои мысли. Он очень, очень ясно мыслит, и меня это неожиданно увлекло и даже возбудило… было странно испытывать возбуждение в письке не от порно, не от прикосновений, а от восприятие ясности и четкости мысли… ну всё-таки мало было интересного там… да в общем практически не было, и я забросила, но вот одна его фраза в меня ударила…

    — Ударила?

    — Да, вот именно… ударила, я думаю это самое точное… или как вот знаешь, воду можно переохладить до температуры, на несколько градусов ниже нуля, или перенагреть, чтобы температура поднялась выше ста градусов – это если вода очень чистая и если температуру менять очень постепенно, и если не стучать по ней… и вот если в этом состоянии по стакану с водой легко щелкнуть, то она мгновенно превращается в лёд, ну или мгновенно начинает кипеть, вся начинает кипеть, во всем стакане — вся сразу – я смотрела такой ролик, офигенно! Так вот и со мной – что-то видимо нагревалось во мне, нагревалось… а потом этой фразой стукнуло по голове, и я вся закипела, тоже целиком, и уже пути обратно не было.

    Она замолчала, поджав верхнюю губу, отчего стала похожей на какую-то птицу – большую и доверчивую, вроде додо.

    — У вашего Ленина я прочла вот что: «Человек не виноват, если родился рабом, но если он и не стремится к свободе, а оправдывает и приукрашивает рабство, то он — вызывающий чувство презрения холуй», — процитировала она.

    — Да… неплохо, — согласился Андрей, и решил не реагировать на это самое «ваш Ленин», хотя очень хотелось вставить что-нибудь типа «никакой он не мой». — И что с твоим мужем – было что-то такое, что ты решила не прощать? Почему же раньше прощала?

    — Не знаю – ну вот такой была… а как вообще ответить на такой вопрос? Такой была. Не задумывалась, предпочитала сохранять светлый образ. У нас был чудесный секс… он просто брал меня, как куклу, и ему было все равно – что я испытываю, чего мне хочется… он никогда не спрашивал – как мне приятно, он канючил и давил на жалость, когда я не хотела, и ему было все равно, что у меня там сухо, что мне неприятно и даже больно – главное, сделать своё дело. А что мне было думать по этому поводу? У меня что – была вообще возможность думать? Ну… хотя возможность конечно была, но ведь меня воспитывали так, чтобы я была как можно дальше от этих вопросов. Да всех так воспитывают! А особенно сейчас… вообще страшно представить – какими вырастут современные дети – дети эпохи педоистерии, эпохи сексуального вандализма, когда идет охота на ведьм, когда любое проявление [этот фрагмент запрещен цензурой, полный текст может быть доступен лет через 200] прямым образом ведёт тебя к тюрьме или как минимум, к полному социальному уничтожению. Уроды…

    Она помолчала еще немного.

    — Что я знала о сексе?? – Взглянув на Андрея так грозно, словно это он был виноват в её неинформированности о сексе, она подняла брови и сделала многозначительную паузу, — ну что я о нем знала? Я знала, что он есть. Я знала, что мужчина и женщина должны им заниматься, что от этого бывают дети. А кто-нибудь потрудился мне рассказать о том, что от секса бывает еще и удовольствие?? Я имею в виду – удовольствие у нас, у девушек? Когда я начинала заниматься сексом, когда жила с мужем, первый год я даже не задумывалась о том, что от секса у меня могло бы быть удовольствие!! Ты можешь себе это представить? Думаешь, это я такая тупая? Ну я может и была особенно тупая, ладно, но другие девушки, думаешь, далеко от этого ушли?

    — И как тебе удалось понять, что от секса бывает удовольствие? – осторожно спросил Андрей, несколько опасаясь задеть её своими вопросами, но с другой стороны – отсиживаться в молчании ему совершенно не хотелось.

    — А… это был малоприятный, но очень познавательный опыт… меня изнасиловали.

    — Что??

    Алинга рассмеялась.

    — Изнасиловали. Я как-то решила попутешествовать. Жила как маменькина дочка, при хорошем муже, всё как у всех. А потом – вдруг поняла, что я должна поехать в путешествие. Куда? С кем? Ну, то что ехать мне не с кем, мне было сразу понятно. Подруги – замужние женщины, многие уже с детьми, и для них «путешествие» означает лишь перемещение всей семьи на новое место, а мне хотелось чего-то особенного. Ну я и выбрала «особенное» — полетела в Пакистан!

    — О…, — у Андрея не нашлось слов, чтобы прокомментировать ее выбор, но его лицо с лихвой возместило паралич языка.

    — Ну да, вот что-то такое и мне говорили, — рассмеялась Алинга, — но чем больший ужас читался в их глазах, тем больше мне хотелось настоять на своем выборе. Хотелось и произвести впечатление, и доказать что-то самой себе. Ну, взяла билет на «Пакистанские авиалинии» и полетела в Карачи. Прилетела…

    Алинга задумалась на несколько секунд, и лицо её немного помрачнела.

    — Прилетела. Уже в аэропорту поняла, что понятия не имею – где я буду тут жить. Ну то есть просто у меня мысли такой не возникало: «а где я буду жить». Вокруг… люди… или не совсем люди? Нечто очень странное… группы бородатых мужчин, завернутых во все белое, со звериным выражением лица… что это значит? Люди с более приличным видом тоже попадались, и даже лица не у всех были звериные, а некоторые выглядели вполне как европейцы… внешне, а в глаза посмотришь, и оторопь берет. Тут я немного задумалась. Но делать-то надо что-то. Решила так – переночую в аэропортовском отеле, а потом поеду в центр, посмотрю. Ну, микроавтобус довез меня до отеля, который оказался минутах в десяти езды от аэропорта, там всё было вполне прилично, и меня сразу же окучил местный менеджер, который завалил меня всевозможными предложениями. Выбирать особенно было не из чего, и я согласилась.

    Алинга посмотрела на Андрея, немного придвинулась и тронула его за руку.

    — Скучно?

    — Пока нет. Нет, — Андрей помотал головой. – Рассказывай.

    — На следующий день мы съездили на побережье океана, было прикольно – верблюды, черепахи, ну и вообще. Потом еще куда-то съездили, потом обратно на обед, а потом он мне надоел, и я сказала, что дальше я сама поеду куда-нибудь в центр.

    Алинга усмехнулась.

    — Что?

    — Нет, просто вспоминаю, насколько была наивной… Ну в общем вышла из отеля и пошла к основному шоссе. Дошла до автобусной остановки, подъезжает автобус. Вхожу. Вокруг – тишина. Как будто остановилось время, или зажевало кадр в кинопленке. Пассажиры – кто стоит, кто сидит, кто куда-то перемещался – замерли все. Стоят и смотрят. Даже не смотрят – пялятся, словно увидели мамонта. Смотрю вперед – водитель привстал со своего места, обернулся и тоже на меня смотрит. Тут я понимаю, что что-то не так. Но что? Одежда… нет, я одела штаны с футболкой, ничего особенно криминального, ну без лифчика, ну это не то, не могли же они вот так сразу все заметить мои торчащие соски. И не на грудь они смотрят, а в лицо. И тут до меня дошло, что не так. Женщин тут нет! Вокруг – только мужчины, а женщины все в передней части автобуса. Ебать… вот оно что… автобусы у них поделены на мужскую и женскую части, и если мужчина войдет к женщинам… я вспомнила звериные лица в аэропорту. А если женщина к мужчинам??

    — Наверное, это значит, что она шлюха…

    — Ну наверное… в общем, перешла я в переднюю часть, всё как-то сразу успокоилось и мы поехали. Злобности в глазах мужчин я не увидела, скорее насмешка – вот мол, туристка, совсем некультурная, приехала из отсталой страны, что с неё взять…

    — Думаешь, они к тебе не испытывали ненависти, только думали что некультурная?

    — Мне показалось, что да, так. К своим бы они испытали ненависть, а я – я как бы из другого мира, ведь там и западных туристов то практически нет, а уж тем более женщина, тем более одна, да еще не в такси, а в автобусе! Что-то вроде приземления инопланетянина – инопланетянке многое можно простить.

    — Да, понятно. Такой механизм понятен, — кивнул Андрей.

    — Дальше я вылезла в центре, бродила по улицам, вызывая к себе какое-то безмерное любопытство – видно было, что это для них уникальное явление. Устала от такого внимания, взяла такси и… куда? Обратно в отель, не хотелось признавать, что тот менеджер был прав, всячески отговаривая меня от самостоятельной поездки. Тут пришла в голову классная мысль – зоопарк! Зоопарк тут, как оказалось, есть, и очень даже симпатичный. Птички, слоники, то, сё… бац – быстро опустился вечер, и стремительно стемнело. Ну, пора… Выйдя из зоопарка, подошла к таксистам. И опять немного оторопела – снова какие-то дикие лица, смотрят, как режут. Ну… ладно, ко всему привыкаешь – села в такси, сунула визитку отеля, и поехали. Пока ехали, немного задремала, и проснулась, уже когда только приехали. Спрашиваю – сколько… и тут понимаю, что приехать то мы приехали, но куда-то не туда. Водитель вышел. И мне стало становиться страшно. А потом дверь в машину открылась, меня крепко взяли за руку и просто выволокли наружу. Снаружи было то ли четверо, то ли пятеро мужиков – от страха я уже совершенно ничего не понимала – понимала только, что наступил тот самый пиздец, которого всю свою жизнь каждая женщина, девушка, девочка тайно или явно боится. Удивительно, но я до последнего не могла поверить, что это со мной происходит. Сознание словно разделилось на две части – одна часть меня фиксировала происходящее, вторая отказывалась в это верить. Это удивительное состояние, и потом я неоднократно возвращалась к нему, перепроживала – такой странный раскол личности, словно страх расщепил меня надвое.

    — А есть что-то приятное в этом расщеплении? – осторожно спросил Андрей, инстинктивно опасаясь оскорбить, ведь в таких ситуациях люди становятся психопатами, и требуют фанатичного почтения и корректности.

    — Есть. – Алинга, похоже, была не из тех, кто легко становится психопатом… — И поскольку я впоследствии неоднократно возвращалась, вспоминала его, оно укрепилось. Ну как будто своими воспоминаниями я вбила клин между разошедшимися половинками расщепленного молнией дерева, и оно таким и осталось, и продолжило расти в расщепленном состоянии – такая аналогия очень подходит.

    Алинга внимательно посмотрела на Андрея, словно пытаясь прочесть что-то в его лице. Он не сопротивлялся, не пытался отвернуться или скрыть себя за мимикой или жестами – просто молча и спокойно смотрел на неё, позволяя ей увидеть всё то, что она могла и хотела увидеть.

    — Вообще мне кажется, — задумчиво проговорила она, — что такого рода событий бесследно не проходят никогда. Слишком огромен шок.

    — Даже если просто не вспоминать, вытеснить, а то и совсем забыть?

    — Думаю, да, даже в этом случае. Просто когда вспоминаешь, то этот разрыв словно оборачивается во что-то прочное, и обе части твоего «я» растут дальше бесконфликтно, а если вытеснить – это как будто вызывает уродливые наросты вокруг, и всё искривляется, и человек становится беспричинно тревожным или беспричинно тупым. Я даже не понимаю, почему я уверена в том, что сейчас тебе говорю, так как у меня нет такого опыта – испытать такой сильный страх и начать его вытеснять. Но я откуда-то это знаю, причем я знаю еще и то, что знание это приходит именно из этой расщелины.

    — Ты имеешь в виду, из одной из частей твоей расщепленной личности?

    — Нет, именно из самого этого расщепления. Тут аналогию с деревом я бы продолжила так – представь себе, что дерево растет по всей своей длине, и как растут вверх оба ствола, тесно соприкасаясь друг с другом так, что издали кажутся единым стволом, так растет и та часть, что находится между раздвоением и корнем, так что место расщепления постепенно поднимается вверх… нет, наверное я тебя запутаю этими ассоциациями:)

    — Да, видимо лучше просто описывать восприятия, — согласился Андрей.

    — Описывать восприятия… стоит мне только вспомнить это переживание расщепления, как я начинаю понимать. Понимаешь?

    — Нннет… понимать что?

    — То, что хочу понять.

    — Что угодно?

    — Нет, не что угодно… но если что-то я понять не могу, то по крайней мере ясно понимаю, что не могу понять, потому что нет такого-то и такого-то опыта. Ну вот например, давай возьмем тебя, — Алинга улыбнулась и ткнула ему в плечо пальцем. – Вот ты – странный субъект.

    — Почему?

    — Потому. Потому что странно тут появился. Потому что странно выглядишь, странно себя ведешь, задаешь странные вопросы и странно реагируешь. И я спросила себя – что это за человек? Не знаю. Тогда я вспомнила то состояние, когда одна часть сознания хладнокровно фиксирует происходящее, а вторая – отстранена от текущих событий, её словно тут нет, она не имеет к происходящему никакого отношения, она – не я. И в этом состоянии я испытала к тебе доверие, мне захотелось быть открытой, захотелось улыбнуться и даже рассмеяться. Я не знаю – откуда я знаю, что ты добрый и умный человек, что тебе можно довериться – ты странный, и я не могу «рассчитать» тебя, опираясь на свой довольно ограниченный опыт общения с другими людьми. Так что я просто «знаю» тебя из своей второй части, после чего переношу свое знание из раздвоенного состояния в обычное. Ну…, — Алинга пожала плечами, — вот как-то так.

    — Интересно…

    — Да… и это был ещё один «бонус» в той истории… и вот меня куда-то потащили. Собственно, я была полностью парализована страхом, и я шла сама, покорно как овца. Меня завели в какой-то дом, мы поднялись на второй этаж, меня ввели в комнату, и со мной остался один из них. Потом был второй, потом третий. Потом четвертый. А потом пятый. Именно тогда я и смогла их подсчитать, и поняла, что их пятеро. Они не были грубыми – они просто брали меня как овцу, как вещь, как надувную куклу. Их не интересовали ни мои чувства, ни мои действия. Их даже мое тело не интересовало.

    — То есть?? – удивился Андрей.

    — Ну вот так. Им было все равно – что они ебут. Думаю, если бы спросить их спустя час – какой форму у меня грудь, попа, ноги – никто бы не смог ответить. Они просто всовывали и ебали с выражением свиного какого-то отупения, довольства – точно как свинья, жрущая свой обед. Кончил – встал, и не глядя на меня, натянул штаны и ушел – так они меня и изнасиловали. Как пописали. Ровно столько же эмоций.

    — А как же… удовольствие?

    — Удовольствие я получила от пятого. Он трахал меня сначала так же механически, а потом вдруг изменился – стал лапать, целовать мое тело, тискать, и было в этом много животного, яростного, мой муж так никогда бы не был способен оттрахать – просто в принципе такое невозможно представить от этой интеллигентной канализационной форели, а этот – и как животное, и не грубо. И мне стало приятно – приятно просто от того факта, что меня сильно хотят, берут и трахают – без озабоченности мнением, без сюсюканий, без стыда – как ебутся животные. Он клал и ставил меня в разные позы, и трахал, трахал, трахал…, он, казалось, вообще не думал о том – что я могу смотреть на него, думать что-то о нем – он просто справлял свою нужду, ведь не заботятся о впечатлении, которое ты производишь на унитаз… и меня становилось все приятнее и приятнее, и вдруг я поняла, что секс – это может быть охуительно приятно. Сначала я хотела запретить себе испытывать это удовольствие, но оно накатывало все более и более мощными волнами, и я перестала сдерживаться, я стала стонать, потом глухо рычать, потом кричать, а он, казалось, никогда не кончит, и я орала, царапала одеяло, кусала подушку и это было пиздец как приятно. Отвращение к бесчувственным насильникам и наслаждение от секса – я тоже стала воспринимать его просто как самодвижущийся хуй, как аппарат для траха недотраханнных жен. Это был не мужчина, не джентльмен, не дикарь – просто самодвижущийся хуй, перед которым стесняться так же нелепо, как перед своим шкафом.

    — Да, это понятно… свобода от озабоченности мнением…

    — Полная, стопроцентная. Такую можно испытать только при очень удачном стечении обстоятельств при изнасиловании или при максимально открытой влюбленности. Мне повезло. Конечно, сильно повезло, что с их стороны не было ни грубости, ни жестокости, ни далеко идущих планов на мое использование – меня просто хотели выебать и выкинуть, подальше от неприятностей.

    — И ты не стала запоминать их адрес, чтобы… хотя, вряд ли в этом есть смысл.

    — Вряд ли, — согласилась она, — особенно если учесть, что я сама осталась с ними жить:)

    — ??? – у Андрея снова не нашлось слов.

    — Ага:), — рассмеялась Алинга. – Пятый оставил меня спать с ним, а утром я подумала – а какого черта мне торопиться? Мне понравилось, и почему я должна теперь бежать сломя голову? Я просто взяла книжку, которая у меня была, уселась на мягкие ковры и стала читать. Этот пришел, постоял, посмотрел, и ушел. Те четверо больше в моей комнате не появлялись, а этот приходил и брал меня когда хотел – по два-три раза в сутки. И еду приносил. На третий день мне надоело, и когда он пришел, я сказала «нет», и дала понять, что ухожу. Почему-то я совсем уже не боялась его – вроде сначала стало немного страшно – а вдруг не отпустят! Но я тут же вспомнила себя-ту-которой-тут-нет, и страха не стала, и мне показалось даже…

    Алинга замялась.

    — Что?

    — Показалось, что он сам меня испугался. Пугаться-то ему было нечего, а видно, что испугался. Люди часто пугаются того, чего нет, поэтому для них это привычное состояние, которое не подвергается анализу, превращаясь в чистую, безосновательную мотивацию, у которой нет никакого начала, никакого места, откуда она растет, что делает её, как ни странно, неуязвимой и доминирующей над человеком.

    — Ты, значит, умеешь пугать, — шутливо произнес Андрей.

    — Нет, — серьезно ответила она, не поддержав его шутку. – Я пугать не умею, и не пытаюсь. Пугает то, что есть там – там, где меня нет, понимаешь?

    — Ну… теоретически… да.

    — Теоретически?… – как-то двусмысленно переспросила она? Это, видимо, означает «ты конечно милая девочка, и я позволю тебе нести всякую чушь». Правильно?

    Андрей успел перехватить вырывающиеся из него слова отрицания, даже промычал что-то, но закрыл рот и решил подумать. И, подумав, ему ничего не осталось, кроме как согласиться с ней. И он согласился.

    — Посмотри на меня, — неожиданно попросила его Алинга.

    — Посмотреть…

    Андрей взглянул в ее глаза, чертовски красивые, немного раскосые и кажущиеся большими глаза. И не стал ничего уточнять – если надо, сама уточнит, а смотреть на нее так приятно. И вдруг возник страх. Блять, это и вправду был страх. Ничего не изменилось. Ничего, совсем ничего, он мог бы поклясться в этом, да и с его опытом наблюдения за людьми, за их мимикой… НИЧЕГО не изменилось, просто возник страх. Её глаза словно излучали что-то мощное, свежее, первобытное, хотя ничего не изменилось, и возникла сильная влюбленность в неё, близость. Она стала восприниматься самой близкой, как не бывает. И попутно с этим – страх, мощный, глубинный, такой, которому в самом деле хочется подчиниться, может даже немножко завыть на всякий случай…

    — Понятно. — Андрей с трудом разлепил губы. – Я не думал, что ты можешь вот так взять и продемонстрировать это.

    — Я тоже не думала, что ты не сбежишь…

    — Я не хочу сбегать. Я хочу любить тебя.

    — О! Любить!

    Алинга рассмеялась, и наваждение исчезло – ее лицо снова стало просто лицом очень красивой девочки.

    — Меня разные мужчины пытались любить – и муж, и тот пятый, и куча еще после, да только никому это не удавалось, Андрей, — то ли шутя, то ли серьезно сказала она.

    Андрей решил промолчать.

    — Мой муж – он всегда после скандалов и оскорблений говорил, что любит меня, и я снова всё ему прощала и верила, что это на него просто вот так нашло, что он такой несчастный, что не способен чувствовать – я ведь ещё и жалела его! И ещё, иногда мне в самом деле было приятно, когда он сильно обнимал меня, и я думала – мне сейчас так приятно, значит всё-таки он любит меня…

    — А, ну да, — мрачно усмехнулся Андрей. – Такая логика мне хорошо знакома. Например, когда моей руки касается занавеска, то в руке иногда возникает очень приятное ощущение. Отсюда вывод – занавеска нежная:)

    Алинга рассмеялась.

    — А в такую жару, какая стоит сейчас, так приятно сесть попой на прохладный унитаз…, — продолжил с невозмутимым видом Андрей, — значит он любит меня, хочет сделать мне приятное, и главное – умеет это делать!

    — Да, что-то в этом роде получается, — согласилась она.

    — Так… а всё-таки, что ты тут делаешь?

    — Тут… провожу время. Просто провожу время, больше ничего. Мне тут нравится. Нравится, что тут много разных деревьев, листьев, ручьев – мне нравится тут гулять…

    — То есть, ты просто гуляешь… и больше ничего не делаешь?

    — Ну почему, делаю. Читаю книги – наконец-то я могу просто читать книги, любые, сколько угодно, когда угодно. Читать и гулять. Недавно стала заниматься BJJ – бразильским джиу-джитсу, просто так, для удовольствия – тут есть парень, который учит – можно прийти на занятие и выучить какой-нибудь прием, а можно не приходить…

    — И что ты делаешь, когда гуляешь?

    — К счастью, я научилась просто гулять и ничего не делать, — рассмеялась она. – Я впитываю в себя… нет, я просто смотрю… нет, не то – не знаю, просто гуляю и чувствую то, что чувствуется.

    — А о чем ты думала, когда шла там мимо меня?

    — Думала… что если идти по подсохшим желтым листьям, то можно услышать негромкое шуршание и похрустывание. Если человек еще ни разу в жизни не ходил по ним, то он никогда не подумает, что это хруст листьев.

    — Хм…, — Андрею не нашлось что сказать.

    — Мне очень нравится ходить по толстому слою опавших листьев. Здесь открытое место и жарко, а вон там, — она немного обернулась и махнула рукой в сторону рощи – там в тени деревьев даже прохладно, там очень классные, ветвистые деревья, у них такие мшистые стволы. Сейчас там на деревьях очень много листьев. И они разные… есть темно-зеленые, плотные, словно покрытые воском, сантиметров пять в длину, вот такие, — она показала свою ладонь, и Андрей заметил, что ладошки у неё тоже очень красивые. – Когда эти листья падают, они ложатся слой за слоем, год за годом… получается упругий пухлый слой. Если его немного разрыть, то пахнет прелыми листьями, влажной землей, молодой корой, и чем-то ещё, совсем почтит неуловимым… каким-то незнакомым теплом.

    Она замолчала, но Андрей не хотел встревать. Ему нравилось её слушать, и он просто смотрел на неё, и она не отводила взгляда, и пялилась своими большими глазами доверчиво и в то же время как-то так, словно держа его на расстоянии.

    — Когда не знаешь, что же хрустит под ногами, — продолжила она, — то прислушиваешься к каждому шагу, и от этого иногда слышишь разные оттенки, как будто слышишь каждое отдельное шуршание. И вместо монотонного, обыденного «шороха листьев» появляется какая-то тайна, ну что-то непонятное, таинственное… и ты все время наготове, ты ждешь нового появления звука, ведь совсем не хочется пропустить момент, когда… когда вдруг появится такое…, — она замялась, подбирая слово, — словно шершавое потрескивание или, лучше сказать, похрустывающее перекатывание. И так и идешь, делая шаг, другой шаг, прислушиваясь – мне так нравится… Мне говорят, что иногда я выгляжу странно – вот например сегодня Айви сказала, что у меня были широко раскрыты глаза, склоненная на бок голова, приоткрытый рот и еще при этом я улыбалась:) А я и не замечаю, что странно выгляжу. Мне в такие моменты радостно. Иногда даже визжать хочется:). А, вот еще!

    Она опустила взгляд, потом снова подняла его на Андрея.

    — Сегодня мне стало ясно, что красивые мягкие звуки, шаги и листья – это все связано между собой. И тогда захотелось почему-то просто вопить от радости… нет, ну ты не бойся, — шутливо успокоила она Андрея, — я вообще-то от радости не ору, хотя наверное надо поучиться… а вот сегодня захотелось – захотелось орать, носиться, кричать, повизгивать, разбрасывать листья ногами, а потом упасть на них и валяться, сгребая их под себя, зарываясь в них… Но всё, что я сделала, это просто легла на листву и внюхивалась в неё, и так было нестерпимо приятно…

    Она снова замолчала и испытующе посмотрела на Андрея, словно проверяя – устал он уже от её слов, или ещё нет.

    — Я не устал тебя слушать, — с серьезным лицом произнес он. – Правда, не устал.

    — Хорошо, — просто сказала она.

    И снова посмотрела себе под ноги.

    Время снова стало загустевать, воздух снова налился упругой твердостью, которая сконцентрировалась где-то вокруг живота и стала ощутимо давить на него, прямо в районе пупка, давить куда-то вглубь или, наоборот, – изнутри наружу, хрен его поймет, странное, очень странное ощущение, сопровождающееся не менее странным чувством, как будто сейчас жизнь очень насыщена, переполнена событиями, хотя сейчас-то как раз событий и не было, было просто стояние и молчание! Как такое может быть, что событий нет, а жизнь переполнена? И такое уже точно было, точно было. А потом забылось… забылось, а теперь снова вспыхнуло – вспыхнула ясность, что насыщенность жизни может совершенно не зависеть от событий, от впечатлений. Сейчас это было удивительно прозрачно, понятно, без рассуждений и выводов – просто ясно, хочется сказать «кристально ясно», вот она – ясность, это удивительное переживание, не имеющее ничего общего с мышлением, и вот она – полнота жизни, не имеющая ничего общего с поступками, событиями. Надо не забыть, надо это запомнить – запомнить, вчувствоваться, влиться в это состояние ясности и полноты, важна каждая секунда, проведенная в этом состоянии – это было тоже предельно ясно, что важна каждая секунда, это не звучало напыщенно или эзотерически, это просто была правда, это была ясность, и это была очень приятная ясность – важна каждая секунда, прожитая в этом состоянии. Каждая такая секунда стоит многих лет обычной жизни. Ради таких секунд и стоит жить. Это было безупречно ясно.

    И еще было ясно, что это состояние каким-то образом возникло благодаря этой девочке, оно откликнулось, словно срезонировало с чем-то таким, что в ней есть. Необычно было то, что она говорит, но срезонировало даже не с тем – что она сказала, а как – с безыскусной простотой, без расчета на похвалу. Такой простоты очень не хватает. Её очень не хватает и очень сильно хочется. И он не может позволить этой девочке просто пройти мимо него дальше, этого не должно случиться, это он тоже ясно понимал, и где-то в отдалении зашевелилась тревожность, ведь от него тут почти ничего не зависит – понравится ей с ним или нет, от него зависит очень мало, и спазмы желания понравиться, удержать чуть не испортили всё, но он вовремя остановился, так как была еще одна ясность – нельзя стараться ей понравиться, ни в коем случае нельзя. Быть собой – вот что сейчас важно, просто быть собой. Как мало он учился быть собой, как много тратил время на ерунду… и теперь всё может растратиться на мелкие дёргания, на хватания себя за руку, на нащупывание того состояния, когда ты просто такой, какой есть, без примеси этого яда – желания понравиться. И мельтешение мыслей, и неспокойная поверхность чувств – надо просто успокоиться, ничего страшного, он сможет, надо просто быть собой, нельзя торопиться и нельзя медлить, это не так уж сложно – возникает спешка – убери её, возникает медлительность – убери ее, и то что останется, то и есть настоящее, это не сложно.

    — А ты…, ты что любишь? – неожиданно спросила Алинга.

    Снова всплеск глупой паники – страшно не хочется начать выпендриваться. Ответить правду. Ответить полную, чистую, правду, всерьез, без мании понравиться… какой же я был идиот, я ведь никогда не старался даже наедине с собой добиваться такой чистоты, и как сейчас одним прыжком стать искренним на все сто процентов? А на девяносто не хочется – не хочется фальши.

    Андрею казалось, что в этой отчаянной попытке добиться требуемой простоты он свихнет себе мозг. Сложнее всего оказалась простота. Он-то всегда был уверен, что самое трудное – увлечь человека чем-то, или переубедить фанатика, или показать себя умнее умного человека, а на самом деле это полная хуета, совершеннейшее говно. То, что ему оказалось на самом деле жизненно нужным, единственно нужным сейчас, это ответить самую-самую чистую правду, потому что он понимал, что любая неправда всё сломает – неважно – поверит она ему или нет, заметит фальшь или пропустит – неважно, и это было самое ужасное. Здесь не было обходного пути, не было вообще никаких «способов» и «методов» — неправда убьет в нём самом это чувство, которое сейчас так тихо и так мощно дышит в глубине, а без этого чувства сломается мостик, который связывает их, который связывает его самого с его надеждой на чудо, с надеждой найти близкого человека.

    — Я… люблю… секс. – Выдохнул Андрей.

    Ебать… лоб покрылся испариной, и стало страшно – была ли эта та самая правда? Смог ли он не свалиться ни в выпендреж, ни в самобичевание? Ни в скромность, ни в важность. Ни в бравирование, ни в неловкость?

    — Секс:), — улыбнулась она. – Это… необычно… просто секс?

    — Это правда, — неожиданно для себя твёрдо произнес Андрей. – Это правда, честно. Секс. Но почему «просто секс»? А, ты имеешь в виду… как те… пятеро… нет, такое совсем не нравится. Хочется заниматься сексом с очень любимой девочкой. Это я люблю больше всего, хотя можно ли так сказать, если каждый раз любовь оказывалась лишь любовью к дорисовкам, если сам я каждый раз оказывался более или менее ревнивым и тупым?

    Зато теперь он уже был уверен – это правда. Он мог бы придумать десяток или два вариантов, которые были бы неотличимы со стороны от правды: изучать новое, путешествовать, читать, думать, любить… и это была бы правда, но не та, которая требовалась – требовалась чистая правда, и чистая правда заключалась в том, что больше всего на свете он любил секс.

    — Расскажи… расскажи теперь ты мне про секс.

    — То есть? – удивился Андрей.

    — Ну… расскажи мне что-нибудь, что тебе запомнилось, что с тобой было, что оставило в тебе глубокий след, какую-нибудь историю о твоем сексе.

    Эта девушка умеет спрашивать… он мог бы рассказать сто или двести историй, так как чего-чего, а секса в его жизни хватало. Но тут не годится история, которую на ура приняли бы те или эти. Здесь снова нужна правда – история, которая оставила глубокий след… а думал ли он когда-нибудь сам над этим? Вот было ли такое, чтобы он сам себя когда-то спросил: «а какое сексуальное приключение оставило во мне глубокий след?». Нихуя. Не было. И вот так получается, что в том, что для него самое привлекательное, он никогда всерьез и не разбирался. И что это? Мудизм какой-то. Ну что значит «мудизм»… это ничего не объясняет – посыпать голову пеплом смысла нет. Это ханжество.

    — Точно. Это ханжество! – воскликнул он, совершенно не думая о том, что это несколько странный ответ на её просьбу:)

    — Что??

    — Ханжество, понимаешь?

    Андрею захотелось схватиться за голову, это было совершенно естественно, в этом не было позирования, но он все равно остановил себя, и просто взял её за руку.

    — Понимаешь, я – человек, для которого секс – самое главное в жизни, и я никогда, никогда не задавал себе этого вопроса – вопроса о том – какой секс оставил во мне глубокий след, глубоко повлиял на меня, изменил меня. Я оценивал свой секс как угодно, только не так. Как угодно… Какая девушка была страстная, с кем секс был долгим или быстрым, как долго мне удавалось не кончать, в какой позе было приятнее всего с ней или с ней, приятно было смотреть в глаза или играть в игры, много всего, много, что угодно, и если бы кто мне сказал, что я ханжа, я бы рассмеялся! Я – такой супер опытный, супер раскованный. А между тем я, как оказывается, относился к сексу как угодно, только не как у тому, что может оставить глубокий след. И я даже не задумывался об этом. Понимаешь…

    Она кивнула.

    — Я ещё большая ханжа, это совершенно точно…

    — Да, наверное… но ты-то это понимаешь, значит можешь измениться, а я-то этого не понимаю, значит попросту закрываю для себя возможность меняться, понимаешь?

    — Да…

    Андрей помолчал, переваривая свои мысли. Было приятное чувство, что торопиться некуда, что вот так – держа её лапу в своей руке, можно валяться тут на траве и десять минут, и двадцать, и полчаса, и ей будет нескучно, ей будет чем заняться, пока он ищет ответ. Но двадцать минут не понадобились – ответ вдруг всплыл перед ним сам, и не было никаких сомнений.

    — Знаешь, я сейчас точно знаю, какая история на меня повлияла сильно, ты правда хочешь, чтобы я рассказал? Это будет, возможно, несколько необычная история…

    — Конечно, правда хочу:)

    — Кстати, сейчас ты совсем не выглядишь забитой. Я не совсем понимал – что не так, а сейчас дошло – ты совсем не забитая! Не понимаю, почему я решил, что ты чсу-шная…

    — Думаю, ты не слишком ошибся, Энди. – Она пожала плечами. – Лицо… меняется ведь медленней, чем психика. Я быстро изменилась, почти сразу после этой истории с изнасилованием всё быстро стало меняться. До этого были месяцы, даже годы какой-то мути… муть, всегда муть… думаешь, не думаешь – всё равно муть, а потом словно прорвалось что-то, в одном месте прорвало и вся плотина поехала, смыло её.

    — Что значит «прорвало», в чем прорвало?

    — Ну… захотелось мне сделать приятно своему бывшему. Это когда я вернулась из Пакистана. А может, просто снова захотелось семейственности, или хотелось таким образом самооправдаться за «измену». Секс для меня всегда был… ну… это трудно описать. С одной стороны, [этот фрагмент запрещен цензурой, полный текст может быть доступен лет через 200]. Входит как-то она в комнату, а я лежу с раздвинутыми ногами перед телевизором и ласкаю свою письку, причем профессионально так ласкаю – смачиваю пальчик слюной, и снова ласкаю. Ну, у них там паника… Мать описывала эту сцену с таким отвращением… а мне было отвратительно ее отвращение, и я только потом поняла – чем именно. У неё вызывало отвращение то, что мне было приятно, понимаешь? Мне было очень приятно, и ей от этого было очень противно. Вот такая мамочка… У неё лицо кривилось, как будто её сейчас вырвет, когда она мне рассказывала, как я возмутительно себя вела. Самое оскорбительное для них было то, что мне было так приятно, что по её словам меня аж «всю трясло» — видимо, у меня были оргазмы [этот фрагмент запрещен цензурой, полный текст может быть доступен лет через 200] Ну а потом их терпение кончилось, и они мне по рукам и надавали во всю меру своей родительской любви… так что теперь те свои оргазмы я вообще не помню, а вот как по рукам били – помню очень хорошо, и как орали, и как стыдили, и как у меня всё внутри сжималось, сжималось после каждого такого ора, и, наконец, сжалось и больше не распрямилось — они добились своего – секс у меня как отрезанный стал, так что когда уже стала трахаться с парнями, вообще ничего сначала не чувствовала, ну то есть совсем, только испытывала довольство, что я такая классная, что он со мной смог кончить. И вот в итоге получилось так, что для меня – той фригидной женщины, что получилась из [этот фрагмент запрещен цензурой, полный текст может быть доступен лет через 200], сосать член было чем-то героическим:). И вот решила я осчастливить своего мужа – чем-то он снова был недоволен, ну я и решила – ладно, пососу. Ну и стала сосать. Очень хотелось быть хорошей. Спрашиваю – нравится? А он – «ну не особо нравится»… И смотрит как-то презрительно, грубо, как чужой. Меня сначала стыдом ударило, потом чувство безысходности, что ничего не умею делать нормально, даже пососать не могу так, чтобы нравилось. И тут – снова это, я снова расщепилась – я была тут, и меня тут не было, и та, которой тут не было, стало предельно ясно – а ведь он и вправду чужой. И ещё стало ясно — ведь разве тут дело в технике? Ну и что, что не умею? И страшно стало от этой ясности, снова вернулась к состоянию жены, и тут же – какая-то муть, муть… вспоминаю его взгляд – чужой, даже жестокий, а потом снова муть. А потом до меня дошло еще кое что, уже вдогонку. Если мне что-то не нравится, и я из вежливости хочу это скрыть, я ведь не говорю «мне не нравится», а говорю «не особо нравится». А к нему это что, не относится? Относится. Ему не нравится, когда ему член сосут. И тут на меня словно обрушилось что-то. И никакой мути – всё ясно. И еще важная вещь дошла – если у человека «муть», то это означает только одно – не хочет он никакой ясности, от того и муть.

    — Это… да, это, похоже, так и есть, — кивнул Андрей.

    — И еще до меня дошло, что письку то он мне сам никогда не лижет. Как-то пару раз сделал, и всё, и я прекрасно помню, что лицо его при этом счастья не выражало.

    — Странно, почему ты говоришь именно так – «счастья не выражало». Можно подумать, что счастье было, просто не выражалось?

    — Упс. Да, это всё то же самое – «не особо приятно»… Мерзко ему было, противно. Так что стаж ущербности у меня… от того и лицо – если не контролировать, постепенно сваливается в привычную маску ничтожества. Но это пройдет, я знаю.

    Очень приятно, необычно и очень приятно было смотреть на неё, когда она произносила это своё «я знаю». Было ясно видно, что она в самом деле это знает. Не просто помнит логический вывод, не помнит заученную чужую мысль, не догадывается и не что угодно еще – а именно знает.

    — Ну, на ничтожество ты уж точно не похожа, — убежденно возразил Андрей.

    — Ладно, ты давай рассказывай свою историю, не тяни! – Она придвинулась совсем близко и толкнула его попкой.

    — Хорошо…

    Андрею было очень приятно чувствовать ее тельце, прижавшееся к нему, и сосредоточиться было нелегко.

    — Когда я путешествовал по Лаосу, то провел пару недель в Ванг-Вьенге. Развлечений там немного – скалолазание, прогулка в джунглях, прокатиться на лодке по речке и плюхаться в воду с высокой тарзанки. В основном, туристы там напиваются, накуриваются марихуаны и сплавляются по речке, сидя в надутой автомобильной камере. Мне это как-то не подошло:), поэтому я ходил день за днем осваивать местные скалы. Я выбрал себе подходящего инструктора, и мы ездили вдвоем, брали только с собой мальчика-помощника [этот фрагмент запрещен цензурой, полный текст может быть доступен лет через 200] – таскать снаряжение и тому подобные мелочи. Вообще…, — Андрей с едва заметным сомнением взглянул на Алингу, но затем продолжил, — вообще к тому времени я уже считал себя уставшим от секса… в Лаосе, в Таиланде, Вьетнаме, Камбодже – секс более чем доступен, снять девочку стоит пять, десять, двадцать долларов, и я, конечно, наверстал упущенное:), и в общем… ну, сунуть и потрахать уже было неинтересно. Не то, чтобы совсем неинтересно – конечно, по-прежнему возбуждали необычные ситуации, новые тела, но всё это свелось до уровня одноразового секса. Если я трахал новую девочку, то возбуждение могло быть очень сильное… первые полчаса, затем уже слабее, а второй раз и вовсе ее трахать уже не хотелось.

    — Чем плох одноразовый секс, — неожиданно перебила его Алинга.

    — Чем плох… да… э… ничем не плох.

    — Но ты говоришь, что секс свелся к одноразовому, и понятно, что это скорее тебя огорчает.

    Это было приятно – то, что Алинга так внимательна к интонациям, к словам. Возникла теплая симпатия – именно теплая, так как ей сопутствовал прилив чего-то теплого и приятного в области низа живота. Всё-таки он и сам не отдавал себе отчета в том – насколько он соскучился по общению с психически развитым человеком, и уж тем более – с психически развитой девочкой.

    — А… нет, ты не так поняла. Одноразовый секс меня возбуждает, да так, что иногда приходится приостанавливаться, чтобы не кончить… просто хочется ведь не только этого. При всех тех приятных моментах одноразового секса, когда испытываешь резкие всплески возбуждения, когда хуй стоит только от того, что я сейчас выбираю – с кем потрахаться, иду с ней в комнату, раздеваю, ласкаю неизвестное, новое тело девочки – просто этого недостаточно. Хочется еще и другого секса. Хочется секса не просто с телом, не просто с туповатой девочкой, которая все умеет делать или ничего не умеет – хочется секса с такой девочкой, у которой умные глазки, у которой есть интеллект, живые реакции, интерес к жизни… не только к э… «животу», но и к «житию»:)

    Эти слова Андрей произнес по-русски, и когда Алинга вопросительно взглянула, пояснил.

    — Это древнерусский. В современном языке есть слово «жизнь» — это эквивалент слову «life», но в древнерусском слова «жизнь» не было, а были слова «живот» — эквивалент «belly» и «житие» — слово, обозначающее психическую жизнь – жизнь, богатую переживаниями – любовью, размышлениями, поисками себя и в себе. Хочется, очень сильно хочется секса с такой девочкой, которая представляет собой личность. Ты ведь наверняка тоже хотела бы секса с таким парнем?

    — Да, — просто ответила Алинга, и было приятно смотреть на ее лицо, не исказившееся при этом ни неловкостью, ни озабоченностью мнением.

    — Я как-то провел эксперимент, — продолжал Андрей, — попросил своих знакомых сказать вслух твердо и уверенно фразу «я – личность». Никто не смог! Ни один не смог сказать этого так, чтобы не захихикать, или чтобы не улыбнуться, не добавить что-нибудь шутливое или скептическое. Не смогли. Это потому, что личностями они не являются, и хотя вслух при других обстоятельствах ни бы горячо утверждали противоположное, но сами-то на самом деле они отдают себе в этом отчет. Разумеется, легко найти самовлюбленного болвана, который легко заявит что угодно – что он личность, талант и т.д., но это совсем уже уровень ниже плинтуса, а вот если человек хоть сколько-нибудь развит, то он прекрасно понимает, хоть и не отдает себе в этом отчета, что личностью он не является – так, слепок штампов, стереотипов с примитивными реакциями.

    — Я – личность, — вдруг произнесла Алинга.

    — Я – личность, — повторила она еще раз твердым голосом. – Да, так и есть…, действительно хочется как-то… сжаться, что ли, и совершенно точно хочется захихикать, пошутить над чем-нибудь. Действительно трудно, — улыбнулась она. – Так что я, Энди, не личность, и со мной тебе не захочется заниматься сексом.

    Андрей был несколько захвачен врасплох, но не настолько, чтобы растеряться. Первый порыв – возразить, показался бессмысленным, неуместным, поэтому он просто улыбнулся, глядя на нее, и ее ответная открытая улыбка не оставляла сомнений, что она правильно истолковала его бездействие как молчаливое несогласие.

    — А дальше?

    — А… да. Я занимался скалолазанием, мы выбирали укромные уголки, где не было других туристов, и в какой-то момент мой инструктор пошел пописать, я сидел под камнем, а мальчик-помощник сидел на этом камне рядом со мной и болтал ножками. В этот момент я словно очнулся и посмотрел на него другими глазами. В грязной одежде, со спутанными кудрявыми волосами, с лапами в пыли, поскольку тут, под скалами, он ходил босиком – всё это словно маскировало, делало его обычным лаосским [этот фрагмент запрещен цензурой, полный текст может быть доступен лет через 200], но в этот момент это как бы отстало от него, и я увидел его очень красивым, нежным мальчиком. Особенно удивило, что когда я взглянул в его глаза, он ответил мне совершенно открытым взглядом и широкой доверчивой улыбкой – так могла бы улыбаться влюбленная девочка. И мне нестерпимо захотелось потрогать его ножки, болтающиеся прямо тут, передо мной. Я оглянулся – туристов не было, инструктор где-то шебуршился в кустах, протянул руку и взял его лапку. Офигенно приятная, упругая и в то же время припухшая лапка. Я тискал ее и чувствовал, как подхожу к оргазму…

    — Вау! – Алинга явно жаждала продолжения.

    — Я немного потянул его лапку к себе, и он неожиданно соскочил с камня и сел рядом со мной, протянув мне при этом снова свою лапу. Я взял ее и стал потискивать – сначала так, словно делаю массаж. Спрашиваю – «нравится?» Он кивает. Пока что грань приличия еще не была пройдена – ну по-дружески тискаю лапу паренька, делаю от скуки массаж, чтобы было чем заняться в перерыв – так можно было интерпретировать ситуацию со стороны. Но надо было решаться – или идти дальше, или пока остановиться. И я решился – стал гладить его ножку уже совсем не изображая массаж – стал нежно гладить, тискать пальчики, прикасаться всей ладонью, тыльной стороной кисти… снова спрашиваю – «нравится?» — снова радостно кивает. Мне показалось, что инструктор закончил свой туалет, и я отдал ему лапу обратно, но нет, время еще было. Снова протянул руку и он сам сунул мне свою лапку – очень возбуждало то, что он делал это совершенно непосредственно. Взяв его ножку, я притянул ее к себе между ног и стал ею тискать свой хуй. Смотрю на него – ни малейшего испуга, никакого отторжения – все та же сияющая физиономия.

    Тогда я решил взять его руку, чтобы потискать ему ладошку, которая тоже была очень красивой. Притягиваю ее к себе… и вдруг он подается вперед и сам берет меня за хуй и начинает его тискать! Трудно было не кончить в тот момент, так что мне пришлось сначала немного остановить его, а потом я снова положил его руку к себе между ног, и он снова стал активно меня тискать, сжимать, поддрачивать, при этом заглядывая вопросительно в глаза, мол «так ты хочешь?». Конечно, я так и хотел…

    Андрей перекатился на спину, положив руки под голову, и Алинга снова придвинулась к нему поближе.

    — Ну, как ты понимаешь, следующей тренировки я ждал с огромным нетерпением. Как только я вошел в офис и встретился глазами с мальчиком, так он сразу просиял, как влюбленная девчонка – это было поразительно, и это очень возбуждало и привлекало, как он ловил мой взгляд, как старался находиться поближе.

    Алинга как-то странно вздохнула, но ничего не сказала.

    — Ну, договорились с инструктором, что пойдем в самое глухое место, чтобы точно не было туристов. Под каким-то предлогом я отозвал мальчика в сторону, в густые кусты, пока инструктор был занят провешиванием веревок. Как только мы оказались одни, я дал ему знак, он тут же сел на землю и снова протянул мне свою лапку:) На этот раз я не только гладил его ножку, но и решился поцеловать ее – было опасение, что он воспримет это как сумасшествие, испугается. Смотрю на него. В глазах – полнейшее удивление, и все та же реакция при встрече его взгляда с моим – радостная улыбка до ушей. «Нравится?», спрашиваю. Кивает. Отряхнул его лапку от пыли и стал ее целовать – и пальчики, и сверху, и снизу, потом достал свой хуй и стал его дрочить, продолжая целовать лапку, прижимая ее к лицу. Мой хуй его явно не испугал. Тогда я снова взял его за руку и притянул к себе, он ухватился за мой хуй и стал его тискать, сжимать, жадно рассматривая его. Потом – снова сам, без моих намеков, стал гладить и тискать мои яйца. Сначала я просто отдался его потискам, стараясь не подходить слишком близко к оргазму, а потом показал – как можно дрочить – взял его руку в свою и подрочил немного, и он стал это делать с видимым удовольствием. Выносить это стало трудно, а кончать я не хотел, поэтому мне пришлось его останавливать. Я дал ему знак встать на ноги и поставил его прямо перед собой. Была несильная дрожь от возбуждения – стройный босоногий мальчик, прямо передо мной, готовый на всё и хотящий всего. Я приподнял его рубашку и стал целовать его охуительно красивый животик, покусывал его, лизал, держа другой рукой за попку и тиская её. Хотелось лизать ему животик широким языком, прижиматься всей мордой, вдыхать пацанский запах. Попытался расстегнуть ему ширинку на джинсах, но не вышло, и он тут же сам сделал это за меня, достав свой хуй. Хуй оказался совершенно черным и маленьким, сантиметров восемь. Я приспустил ему трусики и достал яички. Аккуратные, черные, кожа на мошонке очень нежная. Я взял его хуй двумя пальцами и стал его целовать, прикасаясь губами то к головке, то опускаясь ниже, потом взял его в рот целиком, высовывая язык и полизывая яички. «Нравится?» Он снова кивает и по-прежнему выглядит совершенно счастливым. Когда его хуй встал полностью, оказалось, что он не такой уж и маленький – очень клевый – длиной сантиметров тринадцать или четырнадцать, так что когда я полностью брал его в рот, головка немного проскальзывала в горло, но не глубоко – так мне очень нравится. Я брал его хуй глубоко в рот, высовывал язык, чтобы чувствовать им яички, и вдыхал запах пацанского тела – это было очень, очень здорово, я даже не могу выразить… просто сказать «это очень возбуждало» — это не то, тут было не только возбуждение, хотя и оно было конечно огромным, и я несколько раз подходил к оргазму, пока ласкал его яички и хуй. Была еще и сильная нежность, особенно когда я смотрел в его счастливые глаза, и было что-то ещё, что трудно выделить и назвать, какое-то чувство детского щемящего счастья, что-то пронзительное, бесконечно далёкое от того тяжелого, липкого состояния, которое бывает у меня обычно, а ведь я даже и не замечал, что живу в мрачной липкости, да и сейчас часто не замечаю, а тогда это стало таким ясным – контраст был так огромен, и я держал во рту его хуй и тоже чувствовал себя счастливым, как бы глупо это ни звучало:)

    — Это не звучит глупо…

    — В этот момент, — Андрей невольно потянулся рукой к своему привставшему хую, но вовремя спохватился и остановил себя, — я устал сидеть на корточках и встал, немного опираясь о его плечи. Но он понял это совсем не так! Быстро опустился на колени, и мой хуй оказался у него прямо перед лицом. Он тут же схватил его обеими руками и начал сосать!

    Андрей посмотрел на Алингу, и понял, что она не поняла его эмоций.

    — Он САМ взял мой хуй в рот и САМ стал сосать, понимаешь? Причем не формально, как это делают проститутки – он сосал его с удовольствием, игрался языком, брал за щечку, доставал и причмокивал, даже шлепал им по губкам и снова сосал. Было видно, что парень дорвался до чего-то такого, о чем давно мечтал. Если проститутке заплатить побольше, она может и пососет, но делать это будет так, что удовольствие получить трудно – однообразно, с выражением страдания на лице, а после пососа еще и сплюнет с отвращением. Если же я снимаю за деньги парня для секса, то они сосать чаще всего отказываются и не согласны ни на какие разумные деньги. Поэтому я был просто потрясен тем, что он получает от пососа сильное удовольствие.

    — Он был девственником?

    — Они там все девственники, пока не женятся, многие и в двадцать пять, и в тридцать девственники. Для них потрахаться вне брака – невозможно.

    — Но может быть его уже еще раньше совратил какой-нибудь турист, который показал ему – как можно ласкать член.

    — Нет, нет. Он приехал из какой-то далекой деревни и только вышел на работу в первый день, когда я пришел к ним в офис. Да и нет таких туристов, которые могут показать, как можно ласкать. Им ласки недоступны в принципе, а он именно ласкал.

    Подбежала ящерица, замерла, подняв хвост, и стала на них пялиться. Андрей замолчал, и пару минут они оба лежали неподвижно, рассматривая этого мелкого наследника динозавров. Очень красивая морда. Сейчас, рассматривая эту ящерку, Андрей испытал очень редкое чувство – наслаждение от красоты. Такое случалось и раньше, и каждый раз это было как впервые – такие переживания никогда не приедаются, вообще никогда. Сначала в это трудно было поверить, и проверять-то было страшно, потому что если и вот это может приедаться, то чего тогда вообще стоит жизнь? И с замиранием, с опаской, отступая и снова осмеливаясь, Андрей искал малейшие признаки, которые могли бы свидетельствовать о том, что свежесть восприятий красоты и наслаждения притупляются, превращаются в обыденность, но как только эти состояния возникали, опасения исчезали моментально, и было предельно ясно, без малейших сомнений, да там даже не было никакого места сомнениям, сомнения эти казались просто холодной работой интеллекта, не имеющей отношения к реальному опыту – было предельно ясно, что эти переживания никогда не могут приедаться, они просто по природе своей этого не могут, не имеют они физической возможности превратиться в обыденность, и более того, они даже не могут сопровождаться ничем серым, ничем обыденным и вялым. Это как попадание в другой мир – разом, одним прыжком, без промежуточных состояний, без переходов – ты или целиком тут, или целиком там. Этим переживаниям всегда присуще чувство невероятной, нереальной свежести, не имеющей аналогов в остальном мире психических реакций. И сейчас – на фоне той нежности, которая была у него к Алинге, на фоне возбуждения, которое он испытывал, рассказывая ей о своих приключениях, чувство красоты вдруг приобрело дополнительное измерение своего существования, став пронзительным и  мощным, и если пронзительность сама по себе была логически допустима, то вот эта мощь поражала, ведь чувство красоты никогда не ассоциируется с чем-то интенсивным, напористым – если кто-то скажет «было красиво», то всегда возникает ассоциация с чем-то слабым, фоново приятным, но не более того, но то, что он сейчас испытывал, было совсем не таким. И – самое удивительное – он испытывал наслаждение, он испытывал блаженство, и было ясно, что именно интенсивное чувство красоты было своего рода запалом для наслаждения – переводя взгляд с головы ящерицы на ее широко и упруго расставленные лапы, на ее приподнятый и подрагивающий хвост, на её блестящую на солнце разноцветную шкурку на спине, на ее нежно-бежевое брюшко, он испытывал один за другим всплески красоты – всё более и более интенсивной, это было уже не мощное давление, это напоминало удары боксера по груше, и наслаждение отзывалось на эти удары все новыми и новыми волнами, и сначала прилив поднялся до живота, потом до груди, потом до горла и растекся по рукам, и золотой паутинкой протянулся во все стороны внутри тела и, казалось, вовне. И в этот момент почему-то так неудержимо, даже страстно захотелось сказать, что он любит Алингу – любит сильно, очень сильно, что он сжал кулаки и напрягся всем телом, потому что сказать ей это он не посмел.

    — А дальше…, — вкрадчиво произнесла Алинга.

    — Да, дальше… дальше я понял, что рискую, и что нужно остановиться. Тем вечером, как бы между делом, я спросил у владельца фирмы – сколько лет этому мальчику. «Кому-кому?» — удивился он. «А, этому… э… эй ты» (то есть он и имени его видимо даже не знал!). После короткого разговора владелец ответил, что [этот фрагмент запрещен цензурой, полный текст может быть доступен лет через 200] — мечтательно вставила Алинга. – Где бы такого взять… может в Лаос поехать?:) В какой ты там фирме скалолазал…:)

    — Там его уже нет, — рассмеялся Андрей. – [этот фрагмент запрещен цензурой, полный текст может быть доступен лет через 200]… это, конечно, явно ставило крест на всей этой возбуждающей истории, и я, идя в свой отель, обозленно матерился на придурков, которые запрещают людям заниматься сексом [этот фрагмент запрещен цензурой, полный текст может быть доступен лет через 200], то есть тогда, когда они являются уже совершенно половозрелыми, сексуально активными людьми. Было чертовски обидно – впервые в жизни встретил такого мальчика, который сам активно лезет тискаться, сосать хуй, который смотрит влюбленными глазами, дает целовать свои ножки, и, судя по всему, захотел бы много чего ещё… В своем номере я, как обычно, полез читать новости, и на первой же полосе меня совершенно замечательным образом обнадежили две публикации: в США какого-то мужика посадили на тридцать лет в тюрьму… на тридцать, понимаешь? Знаешь за что?

    — Да, могу догадаться… письку, наверное, потрогал девочке. [этот фрагмент запрещен цензурой, полный текст может быть доступен лет через 200]

    — Как бы не так! Он поставил видеокамеру в душевой у мальчиков в школе и делал записи, как они моются! То есть он их не трогал, на записях не было конечно никакого секса – просто моющийся мальчик. Тридцать лет тюрьмы!!!!! Просто за видеозапись обнаженного тела, где и хуи-то хрен различишь!!

    Алинга нахмурилась.

    — Всегда нужен кто-то, кто стал бы козлом отпущения. Ведьмы, евреи, немцы, педофилы… история стара, как мир, — пробормотала она. – Люди хотят объединяться «против» — они не хотят объединяться «за». Это удобно – дружить на почве ненависти, находить изгоев.

    — Вторая статья касалась тоже педофилии – в тех же США мужика посадили на триста пятнадцать лет…

    — На сколько?? – Алинга рассмеялась. – Идиоты…

    — На триста, да, на триста пятнадцать лет, но конечно, он ведь совершил страшное преступление – он делал фотки голых четырехлетних детей.

    — Если бы он убил пару детей, получил бы лет двадцать или тридцать, я думаю…

    — Да? – Андрей незаметно для себя стал говорить возмущенным тоном, — тридцать? Ну вот на прошлой неделе была как раз новость на эту тему – американская пара избила до смерти приемного семилетнего сына из России. Читала?

    — Нет, — Алинга помотала головой. – Я сейчас редко бываю в интернете, много дел тут…

    — Ну в общем следствие установило, что муж и жена жестоко избивали ребенка, и в конце концов они его добили – пробили ему голову к чертовой матери. Тридцать лет, говоришь? Им дали ПОЛТОРА ГОДА тюрьмы, и освободили в зале суда в связи с тем, что эти полтора года они уже отсидели, пока шло следствие. Триста пятнадцать лет за фотки голых детей, тридцать лет за видео моющихся мальчиков, и полтора года за зверское убийство семилетнего ребенка, который, будучи их приемным сыном, попросту не имел возможности никуда от них деться…

    Андрей перевел дыхание, сорвал и пожевал травинку.

    — Очень необычно, что ты так реагируешь, — пристально глядя на него проговорила Алинга.

    — То есть?

    — Ну вот так… даже кричать стал…

    — Кричать я не хотел, — мрачно заметил он. – А как же еще можно реагировать?

    — А никак… как все реагируют – никак. Молча, или скажут пару дежурных лживых фраз, из которых ясно, что им глубоко на все наплевать.

    — Им наплевать…, — эхом повторил Андрей. – Им наплевать, пока это не коснется их самих. В тридцатых годах многим миллионам советских людей тоже было наплевать, пока, наконец, не пришли и за ними… а ведь придут и за теми, кому сейчас наплевать.

    — Почему? Ведь мало кто посмеет…

    — Посмеет что? Ты никогда не знаешь – как изменятся правила игры. Сажают ведь не только тех, кто сейчас подглядывает за голыми попками. Сажают и тех, кто делал это пять лет назад, десять, двадцать, сорок! Вот, к примеру… вот идет этот мужчина, — Андрей махнул в сторону какого-то европейца в коротких шортах, который быстрым шагом проходил мимо них невдалеке, — идёт, и ни о чем не беспокоится, совесть его чиста, ведь законов он не нарушает, живет себе тихо и мирно с женой и детишками… и того он не знает, что спустя, скажем, пять лет, начнут вламываться в квартиры и конфисковывать домашние фотоальбомы, и если найдут у тебя фотку твоего голого годовалого сынишки – десять лет лагерей…, и тут-то кто-то и вспомнит, что и у этого мужика пять лет назад кто-то видел такую фотку, и бац – в тюрьму его, в лагерь.

    — Лагерь?

    — Ну… в колонию.

    — Колонию??

    — Ну блин, — Андрей рассмеялся, — языковой барьер… В русском языке словом «лагеря» стали обозначать места, куда сгоняли заключенных, ну… концентрационный лагерь.

    — А, понятно.

    — А слово «колония» — сначала слово было «хорошим», обозначало просто место поселения колонистов – людей, осваивающих новые территории, а потом появился такой популярный в СССР психолог-учитель Макаренко, и с его подачи слово «колония» уже стали использовать как своего рода концентрационный лагерь для детей – «детская колония».

    — Понятно… интересуешься историей слов? Ну, «живот», «колония»…

    — Да, иногда интересно узнавать об эволюции значения слов, ну и потом, иначе попросту невозможно читать старые тексты, хотя я и не думаю, что буду когда-то всерьез в них разбираться.

    Алинга покачала головой. Значило это что-то относительно сказанного им, или она просто подумала о чем-то своем, прояснять не было желания, не хотелось расползаться, но с каждой минутой возникало всё более и более ясное чувство, что ему повезло – повезло наткнуться (в прямом смысле слова) на девочку, с которой – о чудо – ему наконец-то интересно! Интересно рассказывать, интересно и приятно смотреть, и так хочется ее ласкать, и сразу возникло цепляние, мысли «а вдруг она не захочет общаться», «а вдруг она уже кого-то любит» как назойливые осы облепили и стали жалить, но… нет, этого быть не должно – хватит, достаточно уже попорчено крови ревностью, этого не должно произойти, сейчас точно никак нельзя этого позволить, и Андрей без труда выпрыгнул снова в приятное состояние. Было приятно отдаваться чувству доверия – доверия просто к жизни, к себе, к ней, было приятно понимать, что не может и она не чувствовать их близости… ну а если не чувствует, так и переживать не о чем – значит это всё по большей части дорисовки, которые так или иначе приведут только к банкротству отношений, а если девочка и в самом деле живая, если и в самом деле они близки, то она обязательно это почувствует, это так просто.

    Удивительно туп и деструктивен этот страх – страх лишиться внимания интересного тебе человека, который заставляет становиться неестественным, который заставляет подавлять свои желания и подстраиваться под другого. Подстроиться, конечно, можно, и чем больше опыта наблюдения за людьми, опыта встреч и расставаний, тем больше появляется возможностей для этой подстройки, а для чего? Чтобы урвать немножко удовольствия? Ну, допустим, ты сумеешь обмануть её и себя – когда хочется переписываться в интернете, будешь гулять с ней, а когда хочется побоксировать – пойдешь с ней в кино. Хочется читать – вместо этого сыграешь с ней в шахматы, и так – шаг за шагом, день за днем, начинает накапливаться усталость от подавления желаний, мертвенность начинает сковывать, накапливается раздражение, чаще возникает недовольство, и когда в конце концов терпеть уже нет сил, и начинаешь, наконец, делать то, что хочется, то оказывается, что оба друг к другу уже привыкли, а люди-то – слишком разные. Складывается парадоксальная ситуация – два человека обманули себя и друг друга ради желания обладать или красивым телом, или статусом, или чем-то ещё, после этого оба влюбились в дорисованный образ, и теперь вдруг оказывается, что реальный человек слишком сильно отличается от дорисованного образа. Принять это тяжело, так как это означает лишиться внимания, к которому привык, лишиться дорисовок, к которым привык как к источнику пищи для впечатлений, и – самое трудное, наверное, — лишиться привычного уже образа жизни, и отсюда – единственный выход – начинать всё вытеснять, все проявления человека вытеснять, оправдывать, находить самые идиотские оправдания. Отсюда – нарастающая тупость, ведь нельзя в одном культивировать искренность, а в другом – тупость, хотя все верят, что такое возможно. Тупость ведет всё к тому же омертвлению, и если попадается человек, который задает неудобные вопросы, к нему возникает враждебность… это как трясина, из нее не выбираются – достаточно посмотреть на эти безжизненные до тошноты семейные пары, чтобы понять – насколько страшное это болото. По сравнению с ней гримпенская трясина – просто лужица… Это уже прожито и пережито, да и не один раз, поэтому несмотря на то, что механизм, требующий вцепиться в Алингу и начать её «очаровывать», попытался сработать, Андрей без сожалений отпихнул его. Если встретил близкого, ну или, точнее говоря, потенциально близкого человека – в этой ситуации особенно важно быть тем, кто ты есть, делать то, что хочется, выглядеть так, как ты выглядишь, когда наедине с собой. И ей разъяснить это на всякий случай. И если в самом деле близкие мы люди, то взаимное влечение усилится, а если нет – то разойдемся на комфортное расстояние, и не возникнет отторжения, не возникнет усталости друг от друга.

    Всё это Андрей прекрасно понимал, и решил, что обязательно расскажет Алинге обо всем этом, может быть прямо сегодня, если будет время, может завтра – но расскажет обязательно.

    — И…

    — Что? – до Андрея дошло, что Алинга выжидательно смотрит на него.

    — А дальше будешь рассказывать? – Она взглянула на часы.

    — Есть время?

    — Есть… минут пятнадцать еще есть, а потом у меня дела. Но можем пойти вместе, хочешь?

    — Хочу! Хочу пойти с тобой и посмотреть, какие у тебя дела:)… А дальше было очень интересно. Я решил узнать – в каком возрасте в Лаосе можно [этот фрагмент запрещен цензурой, полный текст может быть доступен лет через 200] На следующий день я снова утащил его в кусты, и он снова меня удивил – я его притянул немного к себе, и он прижался, обнял меня, совсем как девочка. Я достал свой хуй, он сразу взял его в руку и стал поддрачивать. Я постоянно находился в нерешительности – наслаждаться тем, что есть, или рискнуть, попробовать что-то еще? Решил рисковать. Притянул его к себе и прикоснулся губами к щеке – совсем немного, почти неощутимо. Он не отстранился. Тогда я стал открыто целовать его в щеку, и постепенно прикоснулся к краешку его губ, и в этот момент он повернул свою мордочку и стал сам со мной целоваться. Это было совершенно удивительно, я просто не верил, что со мной это происходит. И ведь он не был ни манерным, ни женоподобным – совершенно обычный пацан, даже с более выраженно пацанскими повадками, чем в среднем, и когда я на него смотрел раньше, то даже в голову не могло прийти, что он так нежно может обниматься, целовать и сосать хуй, и уж тем более невозможно было представить, что он будет вот так целоваться – как девочка, чувственно, прижимаясь всем телом. Я лизнул его губки, и он сразу же высунул свой язычок, и я стал его посасывать… это было пиздец как приятно, но самое главное во всем этом была вот эта его непосредственность, открытость в ласках. Целоваться он совершенно не умел – стал сначала чмокать меня, но уже через минуту научился – удивляла и вот эта его способность очень быстро учиться ласкам.

    — Я бы очень хотела ласкаться с таким нежным мальчиком…

    — Тебе бы с ним точно понравилось… было бы клево дать ему возможность потрахаться с такой нежной страстной девочкой, как ты, а я сидел бы рядом и целовал ваши ножки, попки, давал бы играться с моим хуем… Потом я привел его к себе на ночь. На ресепшн просто сказал – это мой гость, он у меня переночует, у него легальный возраст, и всё. Удивило, что на нас смотрели не то что не враждебно, а с улыбками, о чем-то перебросились словами с пацаном, поулыбались ещё, не презрительно, а сентиментально, ну как улыбаются, когда видят красивых влюбленных друг в друга девушку и парня. В номере мы разделись и я потащил его в ванну. Валялись в ванной, ласкались, целовались. Говорить с ним было почти невозможно, так как понимал он буквально считанное количество слов. Мне казалось, что удивляться мне больше было нечему, но я ошибался. Когда я в шутку сказал «теперь ты моя девочка», он широко раскрыл глаза, засмеялся, а потом обнял меня и крепко прижался, и я говорил ему: ты моя девочка, маленькая нежная девочка, он радостно улыбался и отдавался моим ласкам и сам тискал мою попу, яйца, хуй, тянулся целоваться.

    Андрей на минуту замолчал. Было очень приятно вспоминать эту историю, здесь, сейчас, лежа рядом с Алингой, было приятно, что в ней это отзывается чем-то приятным, что она не шокирована, не насторожена.

    — Вы потрахались?

    — Сначала я даже и не фантазировал на эту тему – у него была ОЧЕНЬ маленькая попка, ну очень, и я решил, что я аккуратно потрахаю его пальцем в попку, чтобы дать ему возможность почувствовать – что это такое, чтобы в будущем он когда-нибудь захотел попробовать трахаться хуем в попку. Я поставил его, повернул к себе попкой, нажал ему на спину и он нагнулся, опираясь руками на коленки и подставив мне свою попу. Ты бы видела эту попу… это место, где попа переходит в яички… черная, атласная кожа, все такое аккуратное и невероятно красивое. Сначала хотелось просто смотреть, поглаживать, прикасаться губами. Потом я стал языком ласкать его дырочку, и вскоре уже трахал его языком в попку. Потом аккуратно, очень медленно, смочив палец слюной, ввел его в попку и нащупал там то место, где самое-самое приятное, ты знаешь – где у парней это место?

    — Примерно… — улыбнулась Алинга.

    — На передней стороне внутри попки – примерно на расстоянии всунутого пальца или половины – где-то там можно нащупать плотное местечко – это место, где находится предстательная железа. Если это место аккуратно массировать, начинают возникать очень, очень приятные ощущения, которые могут стать намного более приятными, чем когда я испытываю оргазм. И при этом оргазма может долго не быть – это офигенно классно – испытывать ощущения, намного более приятные и интенсивные чем оргазм, и при этом не кончать, испытывать их минуту, две, пять…

    — Ты трахался в попу?

    — Ты имеешь в виду… трахали ли меня в попу?

    — Да.

    — Конечно.

    — И тебе было вот так сильно приятно?

    — Не всегда, нет… это зависит от настроения, от чего-то еще, но иногда да, бывает вот так сильно приятно… но когда трахаешь пальцами попу, бывает не менее приятно, чем если трахать хуем, так как пальцами ты как раз можешь очень точно нащупать нужное место и массировать его по-разному – сильнее или слабее, быстрее или медленнее, вверх-вниз или из стороны в сторону… когда меня так пальчиками трахает девушка, у меня часто бывает так, что наслаждение охватывает весь живот, бедра, даже в ляжках возникает такое же удовольствие, какое привык испытывать только в хуе… это очень странное ощущение, и оно такое сильное, что кажется, что это просто невозможно больше терпеть, и в самом деле – больше чем минут пять терпеть такое очень трудно, начинает хотеться перерыва.

    — И при этом ты не кончаешь?

    — Если подрочить – могу кончить, конечно, но как правило у меня даже хуй при этом не стоит. А иногда встаёт очень сильно

    — Интересно… и как ты думаешь, это так для каждого мужчины??

    — Думаю, что да, думаю что абсолютно для каждого.

    — Офигеть. То есть каждый парень на самом деле гей? Точнее – бисексуал?

    — Ну… смотря в каком смысле:) Способен получать очень сильное наслаждение, если его умело трахать в попу – да, я уверен, что это верно для каждого.

    — Это многое объясняет… это объясняет параноидальную мужскую гомофобию, например. Люди довольно безразличны к тому, что их мало касается… а дальше что было?:)

    — Дальше я потрахал его пальцем в попку и увидел, что у него хуй встал, и стал даже ещё более не маленьким, чем раньше:)!

    — Но у тебя ведь, как я поняла, чаще хуй не встает, когда тебя трахают в попу?

    — Зависит от обстоятельств. Чаще всего не встает, но иногда может встать, причем очень сильно. Когда я его снова притянул к себе, он попробовал потрахать меня своим пальчиком. Сексуальных приятных ощущений от этого не было, но вот сама ситуация сильно возбуждала. А потом я повернул его к себе спиной – просто хотел прижать его к себе, почувствовать его попку, спинку, покусать и поцеловать плечи, и он взялся за мой хуй, крепко зажал его между своих ляжек и стал двигать попой. Мы как будто трахались, и это было очень клёво… А потом он взял мой хуй и приставил его к своей дырочке.

    — Удивительно…

    — Я понимал, что засунуть хуй в такую попку просто нереально, поэтому я решил просто потыкаться головкой в дырочку, чтобы таким образом имитировать трах, меня и это ужасно сильно возбуждало. В воде трахаться в попу вообще невозможно, да и в письку тоже нелегко, так как вода создает слишком сильное трение, поэтому я, немного потыкавшись в его попку, вытащил его из ванны, мы вытерлись и пошли в постель. Я аккуратно и не торопясь смазал свой хуй и его попку смазкой – было приятно делать всё медленно, смотреть на то, как он послушно подставляется. Затем я положил его на спинку, задрал ножки и, целуя их, стал упираться хуем в попку. Я правда даже не думал о том, чтобы засунуть его, это казалось настолько нереальным, что я даже и не фантазировал на эту тему. И я не поверил своим глазам, когда спустя пару минут мой хуй очень легко протиснулся внутрь. Причем – именно очень легко!

    — И ему было не больно? Совсем не больно?

    — Я был очень аккуратен, правда. Я постоянно спрашивал – нравится ли ему, и он каждый раз говорил, что да, и лицо у него было возбужденное и влюбленное. И я засунул весь, весь! свой хуй в его попку, лег на него, и мы трахались, целовались, он сам ёрзал попой, и я его трахал, и называл своей девочкой, и чувствовал себя до смешного счастливым – у меня теперь был открытый, нежный, ебливый и красивый мальчик.

    — Очень… классно… мне нравится представлять всё это.

    — Потом я ещё много раз приводил его к себе. Я опасался, что после первого секса у него настанет реакция – например, станет стыдно за всё, что он делал, или возникнет отчуждение к этому разврату.

    — И…?

    — И ничего такого не было. Каждый раз, когда он меня видел, то ещё издалека улыбался и сиял как в первый раз, и когда я приводил его к себе, он отдавался мне так же открыто. И каждый раз, когда я трахал его, его хуй сильно стоял. Сложно было научиться трахать его активно, так как я при этом слишком быстро и близко подходил к оргазму, но постепенно я с собой справился, и возбуждение перестало быть зашкаливающим, и я смог иногда трахать его быстро – тогда он закрывал глазки и начинал стонать от наслаждения. И каждый раз он кончал мне в рот – сильно возбуждало и то, что он кончает, и вкус его спермы, и подрагивающий во рту хуй, и то, как, кончив, он обнимал меня, прижимался и замирал. Я гладил его по спинке, голове, попке, ляжкам, потискивал ножки, и в эти моменты, когда секс уже закончен и я могу просто гладить эту свою девочку, я испытывал особенно ясно и влюбленность, и чувство счастья. Я отдавал себе отчет в том, что всё равно мы расстанемся, что всё равно у этих чувств нет никакого совместного будущего.

    [этот фрагмент запрещен цензурой, полный текст может быть доступен лет через 200], скажем, или как-то ещё…

    — Можно, конечно всё было можно, особенно если есть достаточно денег.

    — А их у тебя не было?

    — Мммм… нет, ну деньги-то как раз у меня есть… дело в другом. Я понимал, что вся эта влюбленность существует только тогда, когда мы занимаемся сексом. Помимо секса в его жизни нет и не было ничего, ну то есть вообще ничего. Он не умел читать, он не учился в школе, и, будучи предоставлен сам себе, он просто сидел и скучал. И когда я занимался своими делами после секса или до секса или в перерывах между сексом, он вот так просто тупо сидел на кровати и скучал. Он часто подходил ко мне, садился на пол и брал в рот мой хуй – ему очень нравилось сосать его, играться, пока я занят своими делами… но влюбленность в такой ситуации не могла длиться долго – у меня, по крайней мере. Тогда, сидя и читая книгу, чувствуя его язычок у себя на головке или на лапах, я понимал, что нашел самого идеального мальчика, какого только можно найти – с точки зрения ласк, секса. Он не переставал меня удивлять. Например, как-то мы не виделись два или три дня, и когда я его снова позвал к себе, мы взяли такси и поехали в мой отель, и там он крепко прижался ко мне, схватил меня за руку, крепко сжал её, тиская так, как будто не знал, как выразить свои чувства, что такого сделать, чтобы быть ко мне еще ближе сейчас, когда мы в такси и нельзя взять в рот мой хуй, целоваться со мной. Тогда он поднес мою руку к своему лицу и стал украдкой целовать её, потом стал брать в рот пальчики и сосать. Мне кажется, никогда в жизни такого со мной не делала ни одна девочка… в сексуальных играх, конечно, такое бывало, но это была просто игра, просто ласки, а тут было другое – это был какой-то сильный порыв в нём, он сосал мои пальчики и целовал ладошку, запястье, поворачивал и снова целовал, и обхватывал пальцы губами так, как будто хотел почувствовать их очень-очень глубоко, и ещё и смотрел на меня как преданная собака.

    Андрей перевёл дыхание. Алинга смотрела куда-то в землю, её губки слегка приоткрылись, как будто она пыталась представить, пережить – что мог испытывать тот мальчик.

    — Я тогда ясно понимал, что могу влюбиться в него совершенно, полностью, могу дорисовать в нём глубокие и сильные чувства. Я не допускал мысли, что это просто игра – вот нашёл он богатого туриста и раскручивает его. С такими мальчиками я тоже встречался, да в общем любая тайская проститутка может так себя вести, что влюбиться в них простоватому европейцу – раз плюнуть. Но я-то не простоват, я вижу разницу между притворством и искренними чувствами – конечно, так все про себя думают, — улыбнулся Андрей, — но я много исследовал людей, моя уверенность основана на опыте наблюдений, сопоставлений, проверок. И при этом я понимал ещё и то, что мне всего этого мало. Мне нужно больше – настолько больше, что иногда возникало отчаяние от понимания того, что я никогда не найду этого ни с мальчиком, ни с девочкой. Мне нужно, чтобы моя любимая девочка… ну или мальчик, все равно… чтобы они представляли собою личность, понимаешь? Не просто симпатичная обезьянка, не просто пупсовый и страстный мальчик, и даже не такой мальчик или девочка, которые способны испытывать по-настоящему глубокие сексуальные и эротические переживания. Мне нужно больше, всё равно мне нужно больше.

    Андрей пристально посмотрел на Алингу, облизнул губы и продолжил.

    Есть такой русский режиссёр – Андрей Тарковский, он снял фильм по книге великих русских фантастов Стругацких, ты их не знаешь… а очень жаль, кстати… фильм называется «Сталкер», и там я услышал стихотворение, которое… которое как-то глубоко зацепило меня, я потом нашел его, это оказалось стихотворение его отца, Арсения Тарковского хочешь прочту?

    Алинга кивнула, как-то подняв бровь, и до Андрея дошло, что прочесть-то он может его только по-русски.

    — А… да… ну ладно, я всё равно прочту, сначала по-русски, а потом переведу смысл.

    Андрей замешкался. Никому никогда в жизни он не читал стихов, и даже в голову такая хуйня не приходила, и сейчас чертовски не хотелось, чтобы это звучало сентиментально или напыщенно, но и оттарабанить текст как робот не хотелось тоже. В какой-то момент он даже решил отказаться от этой идеи, но преодолел эту неловкость.

     

    Вот и лето прошло,

    Словно и не бывало.

    На пригреве тепло.

    Только этого мало.

     

    Всё, что сбыться могло,

    Мне, как лист пятипалый,

    Прямо в руки легло.

    Только этого мало.

     

    Понапрасну ни зло,

    Ни добро не пропало,

    Всё горело светло.

    Только этого мало.

     

    Жизнь брала под крыло,

    Берегла и спасала.

    Мне и вправду везло.

    Только этого мало.

     

    Листьев не обожгло,

    Веток не обломало…

    День промыт, как стекло.

    Только этого мало.

     

    Оказалось, что произносить всё это по-русски тому, кто языка не понимает, достаточно просто. Андрей перевёл смысл стихотворения на английский, и удивился тому, что иногда удавалось даже перевести с соблюдением рифмы, заменяя нужные слова близкими по смыслу. Раньше казалось, что это нечто чрезвычайно трудное – переводить стихи. Например, перевод Лозинским «Божественной комедии» воспринимался как чудо.

    — Тебе нравятся стихи?

    — Мне?? Нет…

    — Как это:), — рассмеялась Алинга, — ты же…

    — Ну пара стихов нравится, да. В самом деле – именно пара! Может надо больше их почитать… но как-то руки не доходят. Обычно к стихам у меня сильное отторжение – эстетизм, вычурность, жалость к себе… это не нравится, а чаще всего стихи выражают именно это. Хотя нет, чаще всего даже не это – чаще всего это вообще полная хуета, напыщенная мудацкая бессодержательная хуета.

    — А какое второе стихотворение?

    — А… оно очень короткое, это даже не стихотворение, а отрывок из него – остальное хуета, но вот этот отрывок очень нравится:

     

    За поворотом, в глубине

    Лесного лога,

    Готово будущее мне

    Верней залога.

     

    Его уже не втянешь в спор

    И не заластишь.

    Оно распахнуто, как бор,

    Все вглубь, все настежь.

     

    — Хрен его знает, почему, но нравится – возникает какой-то солнечный, яркий образ из далекого детства, и наверное нравится именно это состояние, которое так легко возникает при этом образе.

    — Понятно, — кивнула Алинга, — этот механизм понятен.

    — Ну и это всё, что мне нравится из стихов, а что касается того, чего и мне тоже мало… я хочу, чтобы моя девочка была живой, чтобы у нее было много интересов, чтобы она хотела развиваться, чувствовать, исследовать, чтобы она была живой, очень живой, ну или чтобы она, по меньшей мере, очень хотела бы быть живой, и тогда мне было бы так… приятно – не то слово… так охуительно было бы помогать ей, разговаривать с ней, вместе думать, вместе обсуждать, вместе путешествовать, вместе трахаться и ласкаться, вместе расставаться и встречаться, получая свой жизненный опыт… без этого, как оказалось, даже самый клевый и нежный секс был… недостаточным, куцым.

    — Я часто такое слышу от девушек, — вставила Алинга, — «не хочу трахаться с кем попало, мне нужно быть влюбленной в него», но это, очевидно, что-то совсем другое… да, это совсем другое. У них – ханжество, восприятие секса как чего-то постыдного, что требует… оправдания, что ли, оправдания влюбленностью. А у тебя это уже… как бы следующий виток спирали – ханжества у тебя нет, ты испытал многое в сексе, и твой выбор – хотеть секса в влюбленностью, является дальнейшим развитием…

    — И кроме того, он не отменяет другого секса – секса просто ради секса – новые тела, новые ситуации. Ведь меня не перестали возбуждать сексуальные приключения без влюбленности – просто я понял, что этого недостаточно. Это и было для меня открытием – самого офигенного секса с самым ласковым, ебучим мальчиком ли девочкой – этого недостаточно для того, чтобы испытывать счастье, чтобы чувствовать, что переполнен чувствами и ощущениями.

    — Мне еще, видимо, долго до такого открытия, — рассмеялась Алинга.

    Они смотрели друг другу в глаза, и не хотелось ничего говорить, и думать ни о чем не хотелось. И это просто длилось – и тут, и где-то вдали, и везде, это длилось, и оно было неразрывным, твёрдым и невесомым, и оно незаметно вибрировало, проникая всюду и всё напитывая собой, и без него нет жизни, и оно было тут всегда, и оно никогда не прекратится, даже если некому будет это испытывать.