— Абсолютно гибкое общество? Что ты имеешь в виду, Элли, я вообще ничего не понимаю!
— Объяснить это сложнее, чем показать, Мэй…
— Ну…, — черноволосая невысокая девушка с маленькими грудками и стройными ножками выглядела несколько гиперактивно, почти нервозно, сопровождая свои слова обильной жестикуляцией и мимикой. – Что ты мне предлагаешь, вот так встать со стула и полететь куда-то в джунгли смотреть на мифические гибкие общества?
Она усмехнулась и привстала, осматриваясь.
— И куда он запропастился…
Сидящая напротив неё девушка выглядела совершенно спокойной, даже можно сказать безмятежной. Её большая грудь не очень-то помещалась в купальнике (вряд ли это случайно получилось), и смотрелись очень привлекательно даже для престарелых туристов, сидящих за соседними столиками и проходящих мимо. Лица некоторых делали попытку растянуться в улыбке, но для человека в состоянии крайнего старческого разложения это было слишком сложной задачей и, немного свернув головы и хрюкнув, что свидетельствовало в этом мире саркофагов о сильном удивлении, они возвращались в привычный пляжный анабиоз, который в скором времени сменится анабиозом домашним и офисном.
— Как-то здесь всё…, — покачала головой Мэй, – зато дешевый курорт… ну его нафиг, такая дешевизна, лучше в следующий раз буду платить побольше, но держаться подальше от этих говнюков без психической жизни…
— Ну так и поехали, — улыбнулась Элли. – Там тоже есть море, и Криса своего с собой бери.
— Ну да, возьмешь его…
— Ну поехали без него. В конце концов, ты этнограф и социолог и, кажется, даже политолог, или кто?
Мэй нервозно застучала пальцами по столу.
— Тут я не социолог, тут я предмет обожания и заботы…
Она снова привстала.
— Вон он…
Со стороны пляжа вдалеке шел, увязая в песке, высокий худощавый парень.
— Его никуда не возьмешь, — вздохнула Мэй и грузно опустилась на стул.
Повисло молчание. Элли потягивала через соломинку арбузный сок, Мэй о чем-то мрачно думала, постукивая пальцами о столик.
— Что-то ты сегодня особенно мрачная, подруга, — заметила вполголоса Элли, словно проверяя реакцию.
Реакция не замедлила последовать.
— Да ну их в жопу, гавнюки, — выругалась Мэй. – Так хочется дать им по морде, этим ублюдкам.
— Да о чём ты? – Безмятежность Элли уступила место неподдельному удивлению.
— Да вон, сидят гавнюки и срут в мозг своему ребенку, — кивнула Мэй в стороне бассейна.
Рядом с бассейном в шезлонгах, метрах в пяти от них, возлегали мужчина и женщина, лет сорока, с обрюзгшими, уродливыми телами. Тут же сидел на траве мальчик лет шести с крайне недовольным видом, а на бордюре бассейна сидела девочка лет десяти, опустив ноги в воду. Лицо у неё было несчастным, но покорным.
— Эти уроды не разрешают своим детям купаться – ни в море, ни в бассейне, — пояснила Мэй. – Когда тебя тут не было, у них состоялся замечательный разговор, в котором эти вурдалаки сообщили своим детям, что купаться много нельзя, что надо знать меру, что в конце концов делу время, а потехе час, и закончили они знаешь чем? Что бог всё видит и типа накажет их, если они не будут слушать папу и маму.
— Судя по тому, что на каждом из них висит крестик…
— Да, великолепный образчик семьи тюремного типа, где религия – и клетка и надзиратель и палач одновременно. Сволочи… и главное – ну ничего нельзя сделать!
Мэй снова выругалась.
— Что меня бесит, так это то, что эти дегенераты до последнего будут держаться за свою неограниченную власть над детьми. Они вправе вбивать им в голову религию, и попробуй только сунуться – полиция будет на их стороне, ведь это ИХ дети. Даже чтобы управлять мотоциклом нужна лицензия, нужно доказать, что ты умеешь им управлять, что знаешь правила, а чтобы получить в неограниченное владение тело и мозг ребенка, никакая лицензия не нужна, не нужны никакие знания, никакие навыки – рожай и насилуй, сколько влезет. Ну как это можно терпеть! Религия, это конечно очень удобно, ну это просто замечательно. Надо вбивать людям в головы всякую хрень типа «надо верить, что у бога есть на всё свои причины — просто надо в это верить». Такие слова говорят тем, кого хотят утешить, а особенно – когда кого-то надо подчинить. Удобно. Если человеку плохо, не надо искать причин, не надо ничего менять в жизни, не надо задумываться — надо просто подпитывать слепую уверенность в том, что это всё к лучшему. Удобно.
Мэй с ненавистью посмотрела на женщину, которая к этому времени заставила сына встать с травы и сесть в шезлонг.
— Вот тварь… Она же ему покоя не дает, тварь религиозная. Очень удобно, чтобы держать людей в своём кулаке. Если они привыкли додумывать, что как бы плохо им ни было, всё это, тем не менее, правильно и богоугодно, то точно так же они отнесутся к любому авторитету, будь то родители или начальники. Как удобно воспитать в детях слепую уверенность в существовании бога и в то, что всё, что ни делается — всё к лучшему. Ведь приученные к этому дети будут особенно пассивны перед насилием родителей, они точно так же будут думать, что на самом деле родители в любом случае желают им добра и делают для них добро — даже если родители уничтожают их желания, унижают их, подавляют инициативу, насилуют, заставляют прислуживать себе, заставляют «учиться хорошо», ставят в угол, кричат, наказывают, внушают чувство вины и долга, и прочее и прочее. И вот, пожалуйста — бессловесные овцы покорно идут вслед за поводырем, и по его команде встанут в угол или набросятся на злодея, который не уважает их религию, будь то вера в христа или в родительское добро. Вот этот самый мальчик, которому так хочется сидеть на траве и который теперь сидит в долбанном шезлонге – он ведь наверняка не думает, что его мать – тупой тиран. Нет, он думает, что он – плохой сын, что он греховен, что он строптив, свои желания он давно уже привык называть капризами, он уже, фактически, почти раздавлен, а их дочка раздавлена уже совершенно. Вот дерьмо…
Подошел Крис, и, шаркая своими раздолбанными сандалиями, плюхнулся на стул, облокотился и добродушно улыбнулся.
— Привет подругам!
Элли не ответила. Мэй беспокойно поёрзала и тоже промолчала.
— Нравятся такие штаны? — Негромко спросила Элли, кивая в сторону Криса.
Мэй покосилась и поджала губы.
— Нет.
На Крисе были огромные тряпичные шорты, которые скорее напоминали семейные трусищи ниже колен.
— А что, — недоуменно переспросил он, оглядывая свои ноги. – Обычные шорты, тут многие такие носят…
— Ну да, да… я просто спросила.
Элли смотрела на него прямо, открытым и откровенно насмешливым взглядом. Крис, очевидно, чувствовал себя не очень-то уютно, и выражение плохо скрываемой детской обиды проявилось у него на лице.
— Если я мешаю, то я пойду, — вежливо и нарочито спокойно произнес он.
— Господи, да кому ты можешь помешать, солнце ты моё? – Мэй отвернулась и посмотрела в сторону. – Элли, спаси меня ради бога, расскажи какую-нибудь красивую сказку, ну хотя бы вот про твоё это самое абсолютно гибкое общество, иначе я тут взвою…
— Ладно! – Элли с готовностью придвинулась к столу, поставила на него локти и, сцепив пальцы рук, перевела взгляд на Мэй.
Крис как-то тупо осклабился и стал тереть пальцем глаз. Его психическая жизнь не внушала опасений, поскольку её попросту не было, зато у него были мощные плечи, гладкая кожа и упругая попа, ну и, судя по всему, было кое что ещё, что делало его в глазах Мэй достаточно подходящим для того, чтобы проводить с ним время здесь, на берегу моря, в небольшом гестхаузе в десяти километрах от городка Эль-Нидо – небольшой норы на самом севере филиппинского острова Палаван. Норы, или рассадника, или гнезда – кому как нравится, и именно что-то такое приходит в голову, когда мелкий самолетик, чуть не цепляя колесами морскую воду, приземляется на грунтовой взлетно-посадочной полосе, и ты выходишь из него и видишь перед собой «зал прилета», представляющий собой крытую соломой хижину:)
Познакомились они две недели назад на Хэвлоке, в самом тусовочном месте на Андаманских островах. Жизнь там тоже была дешевой, много моря и песка, отличный дайвинг, на котором можно столкнуться и с толстенными, толщиной в ляжку, муренами, и с гигантскими четырехметровыми групперами, и со всякой прочей живностью. Соблазнить Криса было для Мэй делом получаса, и теперь он как собачка бродил за ней, и ему, похоже, так было комфортно – не надо ничего планировать, просто быть на поводке. Устав от дайвинга, она сообщила, что хочет отсюда улететь куда-нибудь. Среди журналов и нескольких книг, валяющихся на полке в шкафу дайв-центра, обнаружилось что-то глянцевое с рекламой Палавана, что и предопределило и планы.
С Элли она тоже познакомилась на дайвинге — уже тут, в Эль-Нидо. Элли привлекла её внимание своей необычной уверенностью, с которой она себя держала, при этом не скатываясь в горделивое самолюбование. В ней чувствовалась и сила, и ум, и её широкие, хоть и не очень большие грудки, крепкое тело, довольно мощные, хотя и стройные ляжки очень удачно дополняли собою образ сильного, независимого человека. Мэй удивилась, когда вот эта энергичная и словно бы приподнятая над реальностью девушка подсела к ней и завела разговор, мало обращая внимания как на её парня, так и на других людей на лодке.
Элли ещё раз перевела взгляд на Криса, словно раздумывая – не отослать ли его куда-нибудь, но, видимо, решила, что он не помешает.
— Помнишь, — начала она, — тогда на лодке, в первый день нашего знакомства, я спросила тебя – почему бы не дать людям свободу?
— Ну… я тогда ничего не поняла, что ты имеешь в виду.
— Смотри. Человечество, какую бы его часть мы ни рассмотрели, консервативно по самой своей сути. «Как бы чего не вышло» — кредо любого известного нам общества, будь оно тоталитарным или демократическим или каким угодно еще. Любые изменения должны пробивать себе дорогу с огромным трудом, и в конце концов только избранные инициативы, подкрепленные деньгами, лоббированием пробивают себе дорогу, а остальные просто умирают. Ну что-то вроде сперматозоидов – к яйцеклетке пробиваются лишь избранные. Грандиозное количество инициатив удушается, начиная с момента их рождения и вплоть до момента, когда им отказывают в реализации. Стабильность – вот чего ищут граждане всех стран, несмотря на заявления о необходимости реформ и перемен. Стабильность – их бог, даже если это стабильность насквозь прогнившая и жутко смердящая. Попробуй приехать в Северную Корею и поговорить с ними о том – как можно было бы изменить жизнь в их стране. Лучше и не пытайся – эти же самые несчастные люди, жизнь которых тебе даже трудно представить, сами сдадут тебя с потрохами и в лучшем случае тебя вышлют. Попробуй в Малайзии или Индонезии подойти к девушке в абайе и спросить – нравится ли ей так ходить – в черном балахоне…
— Я подходила, — лениво вставила Мэй.
— Да? И что?
— Ничего, вполне предсказуемо. Пару месяцев назад в Куала-Лумпуре в кафе подошла к паре и спросила у девушки – почему она так одета, удобно ли ей, не жарко ли. Так она даже ответить не посмела – сказала пару слов, потом посмотрела покорно на мужа и заткнулась, и он спросил меня в ответ – а почему я вот ТАК одета – и презрительно ткнул пальцем в мои шорты и футболку. Нравится ли мне, когда на меня пялятся мужики. Я сказал, что мне пофиг, а иногда нравится привлекать внимание. Тут он выдал, что его жена – это ЕГО жена, и на ее красоту должен смотреть только он. И что черный цвет – король всех цветов. Жена так больше ни слова и не сказала. И попробуй только сказать слово против этих порядков – сами же женщины встанут грудью на защиту устоев.
— Люди хотят только стабильности во всём, даже том, что их мучает, поэтому на пути любой социальной инициативы выстроено бессчетное количество препятствий, — кивнула Элли.
— Но если оставить в стороне разные дикости, то в целом сохранение стабильности необходимо, и в общем в этом нет ничего странного. – Мэй машинально постучала пальцами по столу. — Это неизбежно, и по-другому быть просто не может, чтобы не наступил хаос. Не можем же мы позволить каждому делать, что ему вздумается.
— Вот об этом я и говорю, — Элли ткнула пальцем в сторону Мэй, — твой рассудок даже не рассматривает теоретическую возможность существования общества, которое живет по диаметрально противоположным принципам.
— Анархия всегда ведет к деградации, Элли, — уныло возразила Мэй. – Опыт человечества показывает это на множестве примеров.
— А я и не говорю про анархию. Я говорю про такой порядок, слышишь это слово – «порядок», при котором всякая инициатива имеет право быть реализованный.
— Так какой же это будет порядок?? – недоуменно воскликнула Мэй. – Это и есть анархия.
Элли откинулась на спинку стула, отрицательно покачав головой, улыбнулась.
— Очень трудно пробиться к сознанию человека сквозь целый лес догм…
— Это ты мне говоришь? – изумилась Мэй.
— Знаешь, я приведу тебе одну цитату, она из книги «Тай-пэн», Джеймса Клавелла, вот почитай.
Элли открыла свой лэптоп. Несколько щелчков мышью, и она протянула его через стол.
— Читай.
«Кулум воспользовался бумагой, вымыл руки и спустился вниз к отцу и дяде, где стал ждать подходящего момента, чтобы вступить в разговор.
– Какой смысл в том, чтобы пользоваться бумагой?
– А? – Струан удивленно поднял брови.
– В гальюне. Подтирайся бумагой или десять суток в карцере.
– А, вон что. Забыл сказать тебе, сынок. Китайцы полагают, что между испражнениями и болезнью существует какая то связь.
– Это смешно, – фыркнул Кулум.
– Китайцы так не думают. И я тоже. – Струан повернулся к Роббу: – Я пробую это уже три месяца на «Китайском Облаке». Больных стало меньше.
– Даже по сравнению с «Грозовым Облаком»?
– Да.
– Это совпадение, – покачал головой Кулум. Робб хмыкнул.
– На наших кораблях ты обнаружишь много совпадений, Кулум. Прошло лишь пятьдесят с небольшим лет с тех пор, как капитан Кук открыл, что лимоны и свежие овощи излечивают цингу. Может быть, испражнения действительно как то связаны с болезнями.
– Когда ты мылся в ванне последний раз, Кулум? – спросил Струан.
– Не знаю… месяц… нет, вспомнил. Капитан Перри на «Грозовом Облаке» настоял, чтобы раз в неделю я мылся вместе с командой. Я тогда едва не умер от холода. Почему ты спрашиваешь?
– Когда ты в последний раз стирал свою одежду?
Кулум недоуменно заморгал, глядя на отца, потом опустил глаза на свои плотные штаны из коричневой шерсти и сюртук:
– Да никогда не стирал! Зачем ее нужно стирать?
Глаза Струана сверкнули:
– Отныне, на берегу или в море, ты будешь мыться целиком раз в неделю. Будешь пользоваться бумагой и мыть руки. Раз в неделю будешь отдавать свою одежду в стирку. Воду пить не будешь, только чай. И каждый день станешь чистить зубы.
– Зачем? Не пить воды? Это безумие. Стирать одежду? Господи, да ведь она от этого сядет, покрой испортится, и Бог еще знает что!»
Мэй улыбнулась и посмотрела на Элли.
— Прочла? Прочти еще, промотай дальше, там еще одна цитата.
«Струан пересек комнату и встал перед Кулумом. Он обследовал голову сына. – У тебя вши в волосах.
– Я совсем тебя не понимаю! – взорвался Кулум. – Вши есть у всех. Они всегда с нами, нравится нам это или нет. Ты просто почесываешься немного, вот и все.
– У меня нет вшей, нет их и у Робба.
– Тогда вы особенные. Прямо уникальные. – Кулум раздраженно отхлебнул из бокала с шампанским. – Мыться в ванной – значит глупо рисковать здоровьем, все это знают.
– От тебя дурно пахнет, Кулум.
– Ото всех дурно пахнет, – нетерпеливо отмахнулся Кулум. – Зачем же еще мы постоянно таскаем с собой помады? Вонь – просто часть нашей жизни. Вши – это проклятие, ниспосланное людям, о чем тут еще говорить.
– От меня не пахнет, не пахнет от Робба и от членов его семьи, не пахнет ни от одного из моих матросов, и мы самая здоровая компания на всем Востоке. Ты будешь делать то, что от тебя требуют. Вши – это совсем не обязательно, равно как и вонь.
– Тебе надо побывать в Лондоне, отец. Наша столица воняет, как ни один другой город мира. Если люди услышат, что ты проповедуешь насчет вшей и вони, тебя сочтут сумасшедшим.»
— Ну как?
Элли забрала свой лэптоп и закрыла его.
— Это Европа, Мэй. Всего лишь сто пятьдесят лет назад! Понимаешь? Этого Струана сочли бы сумасшедшим, если бы «просвещенные» европейцы услышали его слова насчет вони, мытья и вшей. Ты понимаешь это? Ты можешь это представить? Ну и ещё вспомни, что в той же самой Европе женщины стали получать избирательное право только в середине двадцатого века.
— Ты хочешь сказать, что в некотором будущем просвещенная, ну вернее, более просвещенная чем сейчас, Европа будет жить в условиях анархии? Я всё-таки не понимаю, почему ты не называешь это анархией? У тебя получается какая-то ерунда – будет анархия, и в этом и будет порядок?
— Мэй, может быть ты слишком много общаешься с Крисом? – Элли продолжала говорить негромким спокойным голосом, но в нём появились жесткие интонации, и Мэй невольно встряхнулась, почувствовав это.
— Может быть и много, а может солнце тут слишком жаркое, мозги выкипают… трудно думать, когда по спине постоянно льется пот… слишком жарко тут, может пойдем в номер? Жалко, что тут нет нашего коттеджа…
Двухэтажный бамбуковый коттедж, в котором Мэй и Крис жили на Хэвлоке, стоял в глубине пляжа в тени пальм, и был идеальным убежищем от дневной жары. Балкон выходил на море, и можно было валяться в гамаке, обдуваемой потоками воздуха из вентилятора. Здесь, впрочем, тоже было вполне комфортно, хотя вместо коттеджа был двухэтажный гестхаус с десятком просторных номеров в каких-нибудь десяти метрах от плещущихся волн.
Окунувшись в хорошо кондиционированный воздух, Мэй с наслаждением вздохнула и плюхнулась на кровать.
— Отлично! Теперь мой облезлый хвост готов к работе, — промурлыкала Мэй, — хотя нет, стой.
Она вскочила с кровати, и, достав из холодильника прохладный кокос, из которого торчала соломинка, снова завалилась на подушки.
— Вот теперь готова!
— Тебе хотя бы немного известна история создания Сингапура, — спросила Элли с такой интонацией, будто ей заранее известно, что ответ будет отрицательным.
— Ну… в общих чертах.
— Понятно. Сингапур был основан как английская колония, и когда в середине двадцатого века англичане оттуда ушли, то оказалось, что жившее на этом небольшом острове население, несмотря на свою многонациональность и тесное соседство с Малайзией и Индонезией, сильно отличается от своих соседей, и совершенно не собирается вливаться, так сказать, в свою альма матер.
— Я бы тоже не стала туда вливаться…, — пробормотала Мэй.
— Там была длинная история с присоединением к Малайзии, последующим отсоединением от неё и жизни под угрозой интервенции, но это сейчас неважно. Важно другое – граждане Сингапура отстояли своё государство, и через тридцать-сорок лет из страны третьесортной перепрыгнули сразу в ряд самых просвещенных, самых развитых, самых безопасных стран мира. Переехать из Индонезии в Сингапур – всё равно что перепрыгнуть с Земли на Марс – просто другая планета. И это при том, что Сингапур лишен каких-либо природных ресурсов, и даже питьевую воду приходилось импортировать. Всё решил решительный настрой общества и личная инициатива Ли Куан Ю – фактического создателя этой страны.
— Но насколько я знаю, в Сингапуре ничего близкого к анархии нет, — возразила Мэй. – Крис был там, и по его рассказам там как раз очень даже замечательный порядок!
— Я не об этом. Я о том, что группа людей, возглавляемая инициативными людьми, смогла построить на небольшом островке такую жизнь, которая очень сильно отличается от всего, что их окружает. И они были не одни. Параллельно развивались в том же направлении Гонконг и Тайвань. В начала двадцатого века для девушки из Гонконга было удачей найти себе работу домработницы на Филиппинах. В конце двадцатого века – всё наоборот. Вот такова цена разумного или неразумного подхода к обустройству своего мира. И эти примеры не могли не побудить к действию и других людей, и тебе наверняка хорошо известно о грузинском опыте, но я хочу тебе рассказать о другом – я хочу рассказать об одном эксперименте, в котором несколько людей решили пойти еще дальше – дальше Сингапура, дальше Тайваня, Грузии или Ирландии. Причем намного дальше. Каковы, собственно, основы процветания этих стран? Это-то ты точно должна знать, если, конечно, ты не такой же хреновый политолог, как…
Элли взглянула на Криса, который просто приплёлся вслед за ними и улегся в гамак на балконе и, видимо, уже спал.
— Минимальный подоходный налог, минимальное регулирование правительством жизни людей, когда власть сосредотачивает свое основное внимание на главных аспектах – защита собственности, защита инвестиций, защита общественного порядка, налаживание инфраструктуры, оптимизация всяческих процедур, связанных с осуществлением гражданами своих прав. В общем, думаю, что это основное.
— Согласна, — кивнула Элли. – И, руководствуясь такими принципами, людям удалось создать островки будущего. Но только это уже не будущее, это уже настоящее, и это лишь вопрос времени – когда отстающие подтянутся вслед за лидерами. Учитывая скорость обмена информацией и опытом, учитывая свободу перемещения и глобальность бизнес-связей, можно предположить, что лет через пятьдесят отстающих уже не останется. Это – настоящее. А люди, о которых я хочу рассказать, пошли дальше, и разрабатывают модель общества будущего, которое, конечно же, не могло бы быть построено раньше, при диких анархических или религиозных, бандитских или тоталитарных режимах. Но теперь, когда наше ближайшее настоящее в целом ясно, когда вектор, которому будут следовать стремящиеся к комфорту и достатку общества, вполне определен, и создались предпосылки для того, чтобы заглянуть дальше, и попробовать решить вопрос, который как раз и касается нашей дискуссии о свободе и порядке. Вопрос стоит так – есть ли способ преодолеть негативные последствия того, что наше общество консервативно, при этом не впадая в анархию? Есть такой социолог – Яркиссон, швед, может слышала? Нет? Он выдвинул теорию, которая впоследствии и была доработана в сотрудничестве с его финским коллегой Микой Кауриненом до концепции «абсолютно гибкого общества». Идея выглядела настолько необычной, что даже несмотря на сравнительно приличный имидж обоих в научном сообществе, какое-либо практическое её применение выглядело совершенно невозможным и наталкивалось на вежливое, но категорическое противодействие – ну то есть они как раз и оказались жертвами того, с чем боролись – с деструктивным консерватизмом. Однако, семена чисто абстрактных размышлений всё же попали на подходящую почву – вопросом увлеклась некая инициативная группа студентов и преподавателей из университета Джона Хопкинса.
— Слышала, конечно, но в общем ничего о нём не знаю… — Мэй покачала головой.
— Ну… это весьма известный и современный частный исследовательский университет в Балтиморе, Мэрилэнд. Неважно.
— Собрав группу добровольцев из разных стран, — продолжила Элли, — они поставили эксперимент. В чём проблема консервативных обществ? В том, что они двигаются как гусеницы, как улитки – это понятно и легко увидеть. Есть и другие проблемы, которые увидеть не так легко. Как ты думаешь, что будет с инициативой, с социальным творчеством человека, если он будет знать, что с вероятностью девяносто девять процентов его инициатива, как бы она ни была грамотно сформулирована и тщательно продумана, ляжет где-нибудь под стол и никогда не будет реализована? В особенности, если он знает, что даже просто донести свою идею до ответственных лиц, принимающих решение, крайне затруднительно.
— Умрёт его инициатива. – Отрезала Мэй. – Моя умерла именно так.
Она поставила пустой кокос на пол и взялась за апельсин.
— Вот именно. Именно умрёт. Проблема консервативного общества, каким бы прогрессивным и незабюрократизированным оно бы ни было, в том и состоит, что им попросту уже нечего реализовывать – инициатива граждан умирает, а то и вовсе даже не просыпается, так как ребенок ещё с самого детства приучается воспринимать окружающий его порядок вещей как непоколебимую данность. И – что парадоксально, хотя и легко объяснимо – чем более комфортна и безопасна жизнь, тем с меньшей охотой люди воспринимают новые идеи, ну это как в поговорке «от добра добра не ищут». Так что не удивительно, что в итоге «добро» на проведение опыта было получено не в Сингапуре и не в Ирландии, а в отсталой Индонезии – в конце концов, в том патриархальном хаосе, в котором они живут, им всё едино – главное, чтобы заплатили.
Элли тоже цапнула апельсин и, разрывая кожуру, с наслаждением вдохнула воздух, наполнившийся щекочущими цитрусовыми искрами.
— Ещё насчет инициатив, — продолжила она, жуя. — Когда я была в Непале, меня удивило, что автобусы там останавливаются прямо на дороге, в любом месте, чтобы посадить или высадить пассажиров. Ну и поскольку дороги там очень узкие, то всё движение на дороге встаёт. Я поинтересовалась – почему никому в голову не приходит сделать обычные автобусные остановки, ну или по крайней мере – почему автобус не сворачивает на обочину, ведь это один поворот руля! Мне ответили в таком ключе, что мол мы и сами не дураки, и что в правительстве давно уже об этом «говорят». Они уже пятнадцать лет не могут решить эту проблему!! Они, видите ли, говорят! Неудивительно, что непальское общество замыкает собою рейтинг развитых стран – в обществе, где даже мелочь недоступна для изменения, инициатива гниёт на корню.
— Ну так и что с гибким обществом?
Мэй уже пришла в себя под влиянием кокосового сока, апельсина и кондиционера, и выглядела немного заинтригованной.
— Идея такая – только не маши руками, послушай:) — всякая, подчеркиваю – всякая инициатива любого, подчеркиваю — любого гражданина, касающаяся устройства или переустройства общественного порядка, постройки общественно полезных (по мнению этого гражданина) сооружений, запуска общественно-полезных (по его же мнению) проектов, имеет право быть реализованной и, заметь, реализованной за счет государства.
— О!…, — Мэй замахала руками и запищала смеясь. – Это же бред, бред…
Элли рассмеялась.
— Это только кажется бредом. Но тебе не интересно узнать что из этого получилось?
— Ну…, — как-то совсем без энтузиазма промычала Мэй. – Так чтобы вот встать, всё бросить…
Элли хихикнула.
— … ну… ты на что намекаешь, — нарочито обиженным голосом буркнула Мэй и улыбнулась, — что, я должна непрерывно чем-то заниматься, я не могу просто валяться без дела? Да, вот чтобы всё бросить, встать и полететь куда-то только ради того, чтобы посмотреть на каких-то людей, которые занимаются чем-то безумным… ты мне вот что скажи, если каждый начнет делать то, что ему взбредет в голову, это, по-твоему, анархией не будет? Не будет жуткого бардака?
— Ты лучше ответь мне на другой вопрос, — возразила Элли, — существует ли возможность, чтобы в государстве, ну или в любой общине, являющейся моделью мини-государства, можно было бы сформировать такие органы управления, которые имели бы физическую возможность рассматривать идеи всех тех, кому что-то приходит в голову?
— Конечно нет.
— Даже если представить, что такой уполномоченный совет или министерство заранее отсекали заведомо абсурдные идеи, осталось бы великое множество идей, которые требуют всестороннего рассмотрения, привлечения экспертов, плюс еще более великое множество мелких идей, которые требуют вникания в такие мелочи, которые просто немыслимо представить. Допустим, человек подаёт идею посадить вдоль шоссе группу деревьев в таком-то порядке. Идея простая, явно не абсурдная, но что, если остальным людям, проезжающим по этой дороге, такая конфигурация не понравится? Что если им захочется других деревьев или не захочется вообще ничего? На самом деле, если инициативу людей не подавлять, то каждому человеку может хоть ежедневно приходить в голову какая-то идея. Нет никакого способа ни решать это централизованно, ни передавать управленческие функции каким-то местным органам самоуправления, поскольку даже какой-нибудь домовый комитет просто физически не будет в состоянии проводить голосования среди жителей своего дома, да никто и не будет каждый день приходить на эти собрания и вникать в разные мелочи, и в конце концов всё мгновенно выродится в диктатуру местного царька.
— С этим я согласна, — Мэй потянулась, вытянув свои красивые лапки. – Но я всё-таки не вижу альтернативы, я по-прежнему не понимаю…
— Поэтому, концепция абсолютно гибкого общества предполагает, что каждый гражданин имеет право, придумав свою идею, либо осуществить ее самостоятельно, своими силами и за свой счет в любом месте на территории государства или общины, подав при этом уведомительное сообщение в исполнительный орган, или, если у него нет возможности или желания делать это самому, послать по интернету свой план преобразований в тот же исполнительный орган, и там эта идея будет автоматически принята к исполнению и реализована в порядке общей очереди. То есть, фактически, любая идея, посланная в исполнительный орган, имеет статус, который сейчас имеют проекты, утвержденные всевозможными инстанциями.
— Угу, клёво, — воскликнула Мэй. – Значит если я захочу купить и поставить у меня во дворе атомную электростанцию, то государство вбухает четыре миллиарда долларов, и после этого мы все пойдем по миру?
— Нет, такое невозможно. Существует порядок применения вседозволенности.
— Странное сочетание – «порядок вседозволенности»…
— В этом обществе уравниловка существует только на начальном этапе. Каждый гражданин, который принимается в общество, обладает стартовым коэффициентом вседозволенности, условно говоря – единицей. Находясь в этом ранге, ты имеешь целый ряд ограничений. Например, если ты подашь идею какой-либо территориальной реорганизации, будь то посадка дерева или постройка зоопарка или сооружение атомной электростанции – будут реализованы автоматически лишь те из них, исполнение которых не превышает некоторой суммы, достаточно ограниченной. Кроме того, ты лишен права вносить изменения в законодательство, в порядок судопроизводства и т.д. По мере того, как твои инициативы воплощаются в жизнь, твой коэффициент растет. Существует очень простая система, согласно которой та или иная идея, будучи реализованной и не опротестованной в течение определенного периода времени, прибавляет к твоему коэффициенту вседозволенности новые баллы.
— То есть можно опротестовать то, что я сделал? Переделать что ли?
— Да, — кивнула Элли, — если ты посадил колючий куст рядом с тропинкой, то другой человек может его вырвать и выкинуть. Некоторая бюрократия есть и при этом, конечно, так как ты должен зайти в базу данных изменений на этой территории и указать, что куст уничтожен. При желании можно указать обоснование твоего решения, а можно и не обосновывать. Опыт показывает, что если человек заинтересован в том, чтобы его решение было правильно понято и принято, он пишет хотя бы пару строк в обоснование своего решения – подобную систему ты можешь видеть в Википедии. Фактически, абсолютно гибкое общество расширяет идею Википедии на реальную жизнь, на управление обществом.
— Интересно… то есть я иду по тропинке, вижу, что какой-то человек посадил колючий куст, или некрасивый куст, и я просто вырываю его, выкидываю его на помойку…
— Не обязательно выкидываешь сама – ты можешь просто вырвать его и пойти дальше – коммунальные службы сами позже его выкинут.
— … отлично, и потом я просто по беспроводной связи захожу в базу данных, нахожу идею посадки этого куста и сообщаю, что идея аннулирована?
— Да. Причем займет всё это ровно минуту. При этом коэффициент человека, посадившего тот куст, уменьшается на столько единиц, сколько ему было прибавлено за его посадку, а твой коэффициент, наоборот, увеличивается.
— А если потом кто-то решит, что куст тут стоял очень даже кстати, он снова восстановит аннулированную идею и снова куст будет посажен?:)
— Да, будет. И тогда автор первоначальной идеи снова получит себе отнятые баллы, а тот, кто аннулировал его идею, лишится не только полученных баллов за аннуляцию, но и дополнительно нескольких баллов, так как его вмешательство оказалось деструктивным – были потрачены впустую некоторые бюджетные деньги.
— И сколько же так может продолжаться?? – рассмеялась Мэй. – День за днем они так и будут…
— Не будет. После первого же цикла идея получит статус потенциально конфликтной, и тогда любой человек, который обладает необходимо высоким коэффициентом, сможет взять этот проект под свой контроль и принять окончательное решение, отменить которое может только другой человек, также имеющий высокий коэффициент и, таким образом, статус, условно говоря, администратора. Группа граждан, совокупный коэффициент которых дотягивает до администраторского, также может такое решение администратора отменить или скорректировать. Этот порядок подталкивает людей к совместной деятельности, к совместному обсуждению, в процессе которого, как раз, и осуществляется всестороннее рассмотрение проекта.
— И это не превращается в бесконечную волокиту?
— Нет, а почему оно должно превращаться? Люди ценят то, что имеют. Люди ценят свой статус администратора того или иного уровня, а этих уровней несколько и каждый последующий даёт всё новые управленческие привилегии. Люди ценят своё время. Люди ценят то отношение к ним, которое будут складываться у других людей. Ты недооцениваешь силу рейтингов, Мэй.
— Что ты имеешь в виду?
К этому времени Мэй уже перестала валяться на кровати. Она села, облокотившись на подушки, и выглядела уже довольно внимательной. Если идея абсолютно гибкого общества пока ещё и не стала ей казаться имеющей практическую ценность, но по крайней мере уже поменяла статус «полного бреда» на «кое-что интересное».
— Ну, давай возьмем конкретный пример. – Элли тоже подсела к ней поближе, легла на живот и взяла в руки ножку Мэй, потерлась о неё лицом, поцеловала пальчики, лизнула их и продолжила.
— Допустим, мы с тобой создали сайт, на котором людям предлагается размещать свои фотки из путешествий. Мы провели необходимую рекламную компанию и в итоге, спустя полгода, наш сайт имеет некоторое число активных участников. Теперь мы вводим одно изменение – вводим рейтинг. Пусть это будет просто голый рейтинг, то есть за каждую размещенную фотографию или путевую заметку к рейтингу прибавляется некоторое количество баллов, и больше ничего. Есть отдельная страничка с Топ-100 лидеров, рейтинг высвечивается рядом с именем в профиле человека.
— Не поняла – что ты называешь «голым рейтингом»? – перебила её Мэй.
— Рейтинг, который не даёт больше никаких преимуществ, никаких привилегий, ничего. Так вот, как только рейтинг будет введён, активность имеющихся участников резко повысится, и приток новых станет выше. Обрати внимание – это происходит даже в том случае, если рейтинг не дает никаких привилегий, никаких дополнительных возможностей, ничего! Всё равно срабатывает желание человека соревноваться.
— Да, скорее всего так и будет, я замечала такое и на себе.
— Теперь внесем новое изменение – введем не просто топ-100, а топ-10, топ-20, топ-30, топ-50. Каждой группе присвоим определенные отличия – разный цвет, разное наименование, например участников топ-10 назовем «маршалами», следующую десятку – «адмиралами», следующую – «генералами» и так далее. Одно это изменение ещё более подстегнет участников к активности.
— А я знаю ещё один пример, который будет тут к месту, — перебила Мэй. – Толковые специалисты по кадрам знают, что стимуляция работников на предприятии не обязательно должна быть финансовой – даже чисто номинальные, эфемерные поощрения могут иметь не меньшую, а порой даже большую мотивирующую силу. Введи соревнование за те или иные звания, вывешивай фотографии лучших за месяц и так далее – и результаты будут незамедлительно.
— Статус, рейтинг – само по себе это имеет большое значение для человека, даже если это просто голый рейтинг, чистое довольство от лидерства в чём-то, от принадлежности к более или менее статусной группе. Но здесь – в том обществе, рейтинг имеет еще и очень важное содержание – он прямым образом определяет те рамки, в которых твои желания могут свободно реализовываться. Поэтому вандализма здесь попросту нет. Ведь человек, который будет бездумно набрасывать идеи, растрачивая бюджет, или бездумно аннулировать другие идеи, которые потом придется восстанавливать, опять-таки тратя бюджетные деньги, так и будет постоянно болтаться с минимальным статусом, который, кстати, может превратиться и в нулевой. Человек, получивший нулевой статус, теряет возможность самостоятельных действий, а быть самым последним, самым бесправным никому не хочется, особенно если все твои приятели имеют положительный рейтинг, и учитывая, что ты сам – очень простыми действиями, может сделать и свой рейтинг положительным. Поэтому на самом деле, чем меньший рейтинг имеет человек в абсолютно гибком обществе, тем чаще он подстраховывается, обсуждая свои идеи с кем-то ещё. Так что происходит естественная саморегуляция. Пара твоих приятелей – это совсем не то же самое, что некая управленческая структура – они тебя выслушают, они разберутся, подскажут, обсудят.
— А вот насчет рейтингов, Элли, есть ведь и другой способ нарастить себе «рейтинг» — это стать самым плохим, самым деструктивным. Есть же люди, которые самоутверждаются именно таким способом, и их довольно много.
— Да, такие люди есть, но их не так много, как может показаться. Чем больше запретов и ограничений свобод в обществе, тем сложнее людям проявить себя в созидании, будь то бизнес или профессиональные навыки или что угодно другое. Дело тут даже не в административных запретах, а в том состоянии выжженной пустыни, в которую превращается сознание человека, живущего в условиях диктатуры или забюрократизированного, коррумпированного общества. Если твоя возможность созидать зажата в тиски и фактически уничтожена, то человек начинает искать другие способы самоутверждаться, в том числе и антисоциальные.
— Ну а если…, — начала Мэй, но Элли перебила её.
— Если тем не менее человек по какой-то причине выбирает утверждаться путем совершения антисоциальных поступков, то реакция общества должна быть жесткой, а главное – неотвратимой, вплоть до изгнания в обычный мир обычных людей, пусть самоутверждается там, где есть полиция, тюрьмы и т.д. Ну а когда и если эксперимент выйдет за пределы небольшой группы людей, и если принципы абсолютно гибкого общества найдут себе применение в каком-то государстве, то в таких крайних случаях будут применяться обычные структуры защиты от криминала, численность служащих в которых, видимо, можно будет свести к предельному минимуму в связи с тем, что крайне малое число людей захотят выбрать себе такую участь – быть никем, быть преступником. Представь себе – государство, которое сочетает в себе экономические и гражданские свободы, как Сингапур или Тайвань, с той почти что неограниченной свободой личности, свободой самовыражения, которую предоставляет абсолютно гибкое общество.
— И всё же маловероятно, что создать такое общество можно в любом месте, Элли. Люди так быстро вряд ли воспримут изменение правил игры. Хотя, если начать с тех стран, которые уже создали у себя цивилизованное общество…
— Я не знаю, как и где это можно начать – я думаю, что когда и если такие общества и начнут появляться, то это будут именно отдельные сообщества в рамках тех или иных стран, и я не знаю, как это будет и будет ли реализовано практически – ну вот мы и посмотрим. Пока что идет первый эксперимент, он проводится в неестественных, лабораторных условиях, но какие-то первичные результаты он даст.
Элли легла на кровать, заложив руки за голову, и задумалась.
Мэй тоже о чем-то задумалась.
— Получается, что люди будут бояться инициативы, если в результате они могут совершить ошибку и понизить свой коэффициент? Мне кажется, это неправильно.
— Это неправильно, — согласилась Элли. – Поэтому всё не совсем так. Если какой-либо человек отменяет предыдущее решение, то при этом он может своим решением не снижать коэффициент у автора того решения, или снизить его не в полной мере – это, на самом деле, распространенная практика. Так поступают тогда, когда есть основания предполагать, что тот человек именно ошибся – не всё предусмотрел, слишком поторопился и так далее. Ошибаться могут все, это само собой. И тот, кто что-то делает, непременно в чем-то будет ошибаться, но ошибка ошибке рознь, и каждый это учитывает, составляя своё мнение по данному вопросу.
— Интересно, а как они…
— Стало интересно? – смеясь перебила её Элли. – Может всё-таки поедем, посмотришь своими глазами?
— Почему ты меня уговариваешь? Тут явно не чисто, а?
Мэй подползла к Элли, взяла её за голову обеими руками и уткнулась носом в нос.
— Почему ты так настойчиво меня зовёшь? Должна быть причина.
— Ты мне интересна, ты мне нравишься, вот и причина.
— А я тебе не верю…, — медленно проговорила Мэй, ещё потерлась носом о нос Элли, перевела взгляд на её губы и, немного помедлив, поцеловала её.
Элли ответила на поцелуй, и их губы снова соприкоснулись. Мэй подползла поближе, навалилась на Элли, перевернув её на спину, и стала целовать её лицо – губы, глаза, щеки, снова губы… Элли просто валялась и отдавалась ласкам, раскинув в стороны руки.
— Приятно…, — прошептала она. – Очень приятно…
— Может быть, я влюбилась в тебя, а? – Мэй положила руку на грудь Элли, подержала её немного, слегка потискивая, затем пролезла рукой снизу под майку и положила ладонь на её голый животик. – Может быть, я тебя люблю?
Элли открыла глаза.
— Ты любила когда-то девочек?
— Нет… но кажется, мечтала когда-то об этом. Когда-то давно, когда мне было ещё [… этот фрагмент запрещен цензурой, полный текст может быть доступен лет через 200…]… я тогда была очень легковозбудимой, любая картинка с голым телом, будь то изображение парня или девушки, вызывала во мне такое сильное возбуждение, что перехватывало дыхание, могла начать кружиться голова. Я очень хотела трахаться, хотя и понимала, что это невозможно, что это очень опасно для парней, так как [… этот фрагмент запрещен цензурой, полный текст может быть доступен лет через 200…], и никто не будет рисковать своей свободой, своей жизнью. И я смотрела на парней, я так смертельно хотела, чтобы они трахали, тискали, целовали меня, и я понимала, что этого не будет никогда. Никогда. Это было так страшно…
— Но почему никогда? Хотя, я понимаю.
— Конечно никогда. [… этот фрагмент запрещен цензурой, полный текст может быть доступен лет через 200…] Мне постоянно казалось, что я теряю саму жизнь, что жизнь утекает сквозь пальцы, что я умираю, потому что меня лишили любви, и виноваты в этом они – взрослые, и я их ненавидела. Я стала ненавидеть всех парней, в которых влюблялась и которых хотя бы просто хотела, а я хотела, наверное, каждого второго. Мне казалось, что они предали меня, что они ненавидят меня, ненавидят саму жизнь, иначе как бы так могло получиться, что они хотят – довольные, спокойные, в то время как я умираю от желания любви и всем на меня наплевать, всем, и никто – ни один парень не полюбит меня, не овладеет мной, не даст мне того наслаждения, того счастья, в котором я нуждалась больше, чем в воздухе…
Мэй вздохнула, задрала майку Элли и стала нежно целовать её грудь, вокруг грудок, между ними.
— [… этот фрагмент запрещен цензурой, полный текст может быть доступен лет через 200…], я всё-таки потрахалась, но это было уже не то, словно всё перегорело. Я даже не получила никакого удовольствия. Я потеряла способность и желание любить, и мне казалось, что я умерла, и виноваты в этом были они же – эти мертвецы-взрослые, со стеклянными глазами, ненавидящие саму жизнь. И я стала ненавидеть их еще больше, потому что решила, что это теперь навсегда – что я навсегда потеряла способность любить и чувствовать.
— У меня было похоже, — произнесла Элли. – Но я трахаться начала только в девятнадцать – я была слишком правильной девочкой, я даже слово «трахаться» не могла произнести, и выражалась только правильными, искусственными словами.
— У меня украли детство, Элли. У меня украли его. И у меня украли еще и все те годы, в течение которых я училась что-то испытывать – училась получать удовольствие от секса, училась испытывать нежность, училась преодолевать догмы о разных «противоестественных» видах секса, училась думать, и даже вот эта моя жизнь сейчас – она тоже украдена, потому что я все еще полумертвая, и когда я думаю – какой я могла бы быть, если бы в детстве могла открыто любить, какой я могла бы быть сейчас… мне хочется плакать… и вот он, — Мэй кивнула в сторону похрапывающего Криса, — может быть и он не был раньше овощем, но его сломали, ему внедрили в мозг какие-то вирусы, и он умер, ведь он никогда не станет живым, я же понимаю это – никогда…
— То, что он никогда не станет живым, это не только результат того, что его подавляли, но это и результат его выбора прямо сейчас, — с металлической твердостью в голосе сказала Элли. – Давай мы не будем забывать и об этом, если хотим оставаться трезвомыслящими.
Мэй положила голову на грудь Элли, обняла её за плечи и замолчала. Минут пять они так лежали и думали о своём.
— Согласна, — произнесла Мэй, приподнимая голову. – Это и его выбор сейчас, это понятно. Но ты мне не ответила – почему ты настаиваешь на том, чтобы я поехала туда смотреть на этот эксперимент? И какое ты имеешь к этому эксперименту отношение?
— Но тебе интересно?
— Мне интересно, — улыбнулась Мэй. – Но ты не ответила.
— Не ответила.
— Так ответь.
— Может быть позже.
— Тайна?
— Мой каприз.
— Каприз?
— Каприз, да.
— Ты не капризная, Элли, — Мэй покачала головой и села. – Ты такая… , — она задумалась, подбирая слова, — ты такая… разумная, ты точно знаешь – что и зачем ты делаешь, а каприз – это какая-то мимолетная иррациональная прихоть, это даже не желание… нет, это не каприз.
Она придвинулась к Элли и внимательно посмотрела ей в глаза, потом погладила щеку, провела кончиком пальца по носу, лбу.
— Ты чего-то от меня хочешь, но не говоришь – чего именно, я знаю…
— Так ли это важно, Мэй, — спросила Элли, не будучи ни в малейшей мере смущена её словами. – Я предлагаю тебе поучаствовать в интересном эксперименте, получить интересный опыт, а что в этом удивительного? Разве ты не хотела бы, к примеру, сделать что-то приятное для меня?
— Для тебя? Для тебя – хотела бы, конечно… но только это не та ситуация, точнее – не совсем та. У тебя есть и какая-то прагматическая цель, это не просто желание сделать мне приятно.
— Ты меня опасаешься?
— Нет, нет… я тебя не опасаюсь. Просто хочу внести ясность.
— Так мы едем?
Мэй улыбнулась.
— Ты настырная.
— Как ты уже сказала, я точно знаю – чего и зачем я хочу, — серьезно произнесла Элли. – И это правда.
— А Крис?
— Он тебе нужен? – удивленно спросила Элли. – Мне так казалось, что…
— Да нет, не нужен он мне. Тем более, что у меня есть всегда с собой пара искусственных членов, а теперь есть и ты, которая наверняка сможет с ними справиться и сделать мне очень-очень приятно, да?
Она рассмеялась и навалилась на Элли.
— Ты будешь делать мне приятно, да?
Элли прижала её к себе и поцеловала в губки.
— Это ответ? – Игриво переспросила Мэй.
— Это ответ… А теперь – давай я тебя раздену, хорошо?