— Энди, быстрее, сюда, — скороговоркой произнесла Илан, — в нашу комнату, там Алинга, быстрее…
Тёплая волна накрыла его с головой, зрение сузилось, как при глубоководном погружении на сжатом воздухе, страх пробил его через голову вниз болезненно-острой молнией, оставив за собой расползающуюся дымку неприятного обжигающего чувства. Но рассудок работал трезво, тело было послушно и энергично. Краем сознания Андрей успел испытать удовлетворение тем, что и мозг, и тело не развалились и готовы работать.
Они вбежали в комнату, в который жили Алинга и Илан. Дверь в ванную была открыта, и уже с порога Андрей увидел обнаженное тело, лежащее на кафельном полу.
— Я думаю, надо искать врача, других идей у меня нет, она ни на что не реагирует, — немного дрожащим голосом сказала Илан, в то время как Андрей присел у тела Алинги, приподнял её голову и взглянул ей в полуоткрытые глаза, не выражающие ничего. С первого взгляда было ясно, что дело плохо. Нечего и пытаться что-то ей говорить, трясти или давать пощечины – это лишь тратить попусту время.
— Да, тут вариантов нет. Беги к хозяину гестхауза, пусть ищет врача, пусть пошлет людей по другим гестхаузам искать врачей среди туристов, пусть, в общем, что-то делает. Надо понять, когда и как мы сможем переправить её в Катманду, явно не сегодня уже, но завтра первым же рейсом надо её впихивать в самолет, ну этим займемся позже, сейчас нужен врач.
Илан исчезла. Андрей взял Алингу под ноги и под шею, попытался выпрямиться и чуть не потерял равновесие на скользком полу. Её абсолютно расслабленное влажное тело словно старалось выскользнуть из рук, проваливалось между руками, так что пришлось сначала подпереть её коленкой, потом перехватить тело так, чтобы руки были ближе друг к другу. Переступая мелкими шагами, Андрей дотащил её до кровати и положил. Подумав немного, он повернул её на бок и замотал в одеяло. Присев на корточки, он снова заглянул ей в глаза и снова испытал обжигающее ощущение в районе груди и горла – не то страх, не то какой-то трепетный ужас. Абсолютно ничего не выражающие глаза. Дыхание, тем не менее, было отчетливым, каким-то немного хриплым. Перед ним не было больше Алинги – есть только её дышащее тело, и больше ничего.
Стемнело очень быстро – за какие-то десять минут едва заметные сумерки сгустились и превратились в поздний вечер. Наполз густой туман, видимость за окном исчезла почти полностью. Сколько уже прошло минут? Пять, десять? Сидеть тут смысла не было, в общем, наверное надо…
За окном послышались шаги людей, дверь распахнулась и в комнату вошла Илан. За ней неловко, боком протиснулся хозяин гестхауза, а за ним – ещё какой-то рослый мужик-европеец.
— Врач, — коротко прокомментировала Илан появление этого мужика, — живет как раз в нашем гестхаузе, старый приятель хозяина, немец, завтра утром улетает в Катманду.
Немец прошел к кровати, достал фонарик из кармана и, приоткрыв Алинге веки, посветил ей в глаза. Вслед за этим он издал какой-то жалостливый звук, несообразный с его крупным телом, стал качать головой и что-то причитать по-немецки.
— Зрачки не реагируют, — выпрямившись, сказал он, снова покачав головой, с тревожными, почти паническими нотками. – Это очень плохо, очень плохо.
Он наклонился и снова посветил ей в глаза, снова покачал головой и обреченно сказал, глядя куда-то в пространство над головами:
— Надо нести её в госпиталь. Это очень, очень глубокая потеря сознания… что с ней произошло?
— Принимала душ, — ответила Илан. – Когда я зашла, был довольно сильный запах газа, значит отравилась газом, упала, возможно сильно ударилась головой.
— Очень сильное сотрясение мозга, очень глубокая потеря сознания, очень плохо, — повторил немец. – Несите её в госпиталь, — он повернулся к хозяину гестхауза и стал говорить более уверенно. – Надо сделать ей рентген черепа, посмотреть, целы ли кости, и потом… потом ждать. Можно внутривенно глюкозу. Когда что-то будет ясно, можете ещё зайти ко мне, рассказать о том, что происходит, я спать ложусь в десять… в общем, неважно, заходите, если будет какая-то информация, а пока я больше ничего сделать не могу. Возможно, что она, падая, ударилась головой о раковину или унитаз… Это очень тяжелый случай… Давно она в таком состоянии?
— Не знаю. – Илан подошла ближе к Алинге, но остановилась, словно уперевшись в стену при виде её всё так же полуоткрытых неподвижных глаз. – Она пошла в душ где-то час назад…
Владелец гестхауза выглядел обеспокоенным и деловитым. Достав мобильник, он стал кому-то звонить, потом вышел из комнаты, дав знаком понять, что сейчас вернется, и исчез. Вслед за ним ушел немец. Андрей и Илан остались в комнате. Сев на кровать, Илан уткнулась взглядом себе под ноги, затем тоже достала телефон и стала набирать смс.
Вернулся владелец гестхауза, оживленно что-то говоря, из чего стало понятно, что сейчас придут какие-то санитары и унесут Алингу в госпиталь.
— Может, лучше я отнесу её на руках?
— Нет, нет, дождемся санитаров, у них будут носилки, нести далеко, на руках очень неудобно, — возразил он.
— Сколько их ждать?
— Сейчас, сейчас придут, пять минут…
Андрей стоял рядом с кроватью и испытывал полнейшее чувство беспомощности. Только что была любящая, любимая девочка, а теперь – только её безжизненное тело. Быстро и фатально, и ничего невозможно сделать. Вдруг задрожали мелкой вибрацией коленки – странная, психопатическая реакция. Всплыл образ Джона. Гнёзда. Какие на хрен сейчас гнёзда… Всё стало далёким и предельно неважным. Мир сузился до этой комнаты, и никакой силой нельзя было заставить себя думать о чём-то другом, о будущем. О каком будущем? С Алингой или без неё? Или… вот с такой, которая дышит, но которой на самом деле нет?
В дверь постучали. Андрей открыл и впустил внутрь четырех человек. Последние двое несли сложенные носилки. Вслед за ними в комнату втиснулся хозяин гестхауза. Стало очень тесно, и Андрея оттёрли к двери в ванную.
— Надо завернуть её ещё в одно одеяло, — Илан взяла второе одеяло и положила на носилки, пока первые двое брали Алингу.
Деловая суета пришла на смену мрачному бездействию, сама по себе внушая какие-то зародыши оптимизма. Делать хоть что-то всегда проще, чем ждать, хотя, конечно, всё это ничего пока что не меняет.
Спустя несколько секунд санитары уже вышли из комнаты. На улице было совершенно темно. Невероятно густой туман оставлял видимым только то, что было непосредственно перед носом. Андрей и Илан пошли слева и справа от процессии, светя санитарам под ноги, иначе они не смогли бы сделать и шага. Туман сгустился настолько, что свет фонариков разбивался о него, больше ослепляя, чем освещая, и вся эта процессия была похожа на причудливую фосфоресцирующую гигантскую гусеницу, медленно пробирающуюся по своим делам в бескрайнем аквариуме. До Андрея дошло, что он и понятия не имеет, где тут в Лукле есть госпиталь. На кой хрен он вообще мог пригодиться? Таких мыслей и не было. Госпиталь и они – понятия несовместные. Хорошо, что хозяин гестхауза оказался человеком с хваткой, ведь это никакие не санитары тащат сейчас носилки с Алингой, это тоже до него только сейчас дошло. Какие-то портеры, но почему-то в форменных куртках… фиг поймешь.
Дорога тянулась и тянулась, виляла в разные стороны, а затем они и вовсе вышли из Луклы и потащились куда-то вверх по выложенной камнями дороге. А время идёт… И что из себя вообще представляет этот госпиталь? Не хотелось бы увидеть перед собой обычный непальский сарай… Вдали сквозь туман проступили два светлых пятна. Фонари. Как два глаза. Светящиеся глаза приблизились и высветили под собою калитку. А дальше – снова темнота, из которой на них надвинулось крыльцо. Внутри – темнота. Закрыто. Никого нет??
Хозяин гестхауза махнул портерам рукой и свалил куда-то влево в темноту, огибая дом. Ещё один вход. Открыто! Зажегся свет, и откуда-то появилась непальская женщина в белом халате. Какая-то жизнь тут всё-таки есть… но то ли это, что нужно? Нужен рентген, нужна томография мозга, а томографа наверное и в Катманду нет, что говорить о Лукле.
Рентген тут всё-таки есть. Появилась ещё одна медсестра, Алингу переложили с носилок на каталку и мгновенно увезли. Быстрее, чем в любой больнице, кстати… но всё это было как-то отчаянно безразлично, так как в глазах Алинги не изменилось ничего, так что можно конечно было заниматься самоутешением, участвуя во всех этих хлопотах по перекладыванию, перевозке, переноске, но толку-то от этого… Прошло уже, видимо, около двух часов с момента её падения, и полностью отсутствующее сознание… всё это было очень хреново.
— Надо заплатить, сэр, надо заплатить.
Кто-то дергал его за рукав и неловко совал какую-то бумажку.
— Что… что?
— Надо заплатить, сэр, рентген, приём врача, место в палате…
— Ладно, ладно, сколько? Я заплачу, хорошо, сколько платить?
Андрей расстегнул напоясную сумку и потянулся за деньгами, но дергавшая его девушка неожиданно глубоко задумалась, ёрзая взглядом по бумажке, потопталась в нерешительности и куда-то ушла. Непальский менталитет…
Состояние снова стало лихорадочным, как тогда, у кровати, потому что маскирующая тревожность деятельность прекратилась и он снова остался не у дел даже в формальном смысле. На самом деле, конечно, с самого начала все они были не у дел. Мысли то подплывали стаей, то напрочь исчезали, так как думать-то было по сути не о чем.
В глубине коридора послышался шум. Везли каталку и кто-то громко говорил резким, неприятным голосом. Но речь была английская! Длинный, неуклюжий врач вырисовался в полумраке коридора в распахнутом халате. Европеец! Андрей отметил, что рассудок по-прежнему судорожно ищет хотя бы малейшие поводы для того, чтобы испытать успокоение. Европейский врач – это хорошо. Ну может и хорошо, но что это меняет? Ну, хотя… хотя наверное это неплохо само по себе.
— Кто? Вы?, — отрывисто обратился врач к Андрею.
— Что я? Ну я…
— Идёмте, — он махнул рукой в сторону палаты, в которую медсестры ввозили Алингу, и расшатанными крупными шагами прошел внутрь, сел за стол.
— Снимок, — врач вытащил из папки лист рентгеновского снимка и помахал им перед носом Андрея. – Кости черепа не повреждены.
Дверь открылась и в палату зашла Илан.
— Что!? – неожиданно заорал врач. – Только один, вот он!, — продолжая орать, он тыкнул пальцем в Андрея.
Илан подошла к столу, спокойно взяла стул и села рядом, будто не слыша его ора.
— Вы… вообще понимаете по-английски? – продолжал орать врач на своём ломаном английском языке, впадая уже в трясучку от бешенства.
— Лучше чем ты, — ответила Илан. – Какова ситуация? Что можете сказать?
Секунд десять врач сидел с перекошенным от бешенства лицом, затем швырнул рентгеновский снимок обратно в папку и захлопнул её. Затем он снова посмотрел на Илан, глаза в глаза, напористо и даже нахраписто, и вдруг неожиданно подобострастно улыбнулся.
— Вы лучше меня знаете, как надо, да? – С язвительностью в голосе произнес он, но улыбка оставалась подобострастной.
— Он из тех, кто признает только два типа взаимоотношений, — словно не замечая вопроса врача сказала Илан на ухо Андрею, — либо «ты начальник я дерьмо», либо «я начальник ты дерьмо».
Андрей усмехнулся. Похоже, что это и в самом деле было так.
— Что с Алингой, — снова спросила Илан.
Врач поджал губы, откинулся на спинку стула.
— Положение очень серьезное. Я не могу вам дать никаких гарантий, никаких прогнозов. Её надо перевозить в Катманду, там ей могут сделать томографию мозга, но только у вас это не получится.
— То есть? – не понял Андрей.
— Погода. Сегодня не летали не только самолеты, но даже и вертолеты. И смотрите, какой туман. Судя по всему, ещё два или даже три дня отсюда никто не вылетит и сюда никто не прилетит, а когда что-то начнет летать, вас просто никто не пустит вместо себя в самолет, так как туристы будут в бешенстве и ждать ещё пару дней своей очереди никто не захочет.
— Я тоже могу быть в бешенстве, — пробурчал Андрей. – Это наши проблемы и мы их решим. С твоей помощью, кстати, и решим.
— Я ничего не могу, я ничего…, — врач выпятил руки, словно пытаясь оттолкнуться от Андрея.
— Можешь… ладно, это потом обсудим.
— Обсудим… конечно, обсудим! – с вызовом посмотрел он на Андрея.
Врачу было уже лет под шестьдесят или даже больше, и что может загнать европейского врача в такую дыру? Видимо, он и сам понимал, что этот вопрос первым делом возникает у любого, кто тут видит его, и его профессиональная гордость уязвлялась самим фактом его работы тут. Возможно, от этого и его психопатические реакции. Конечно, он наверняка прикрывается фиговым листком благородной жертвы, но это уж совсем на дурака, а Илан и Андрей дураками не выглядели.
— Она очень, очень глубоко без сознания, — продолжал он, выдержав свою паузу, — и с каждым часом, я должен вам сказать, надежды тают. Вот так, — глубокомысленно подытожил он и стал хаотично открывать и закрывать папку.
На Илан он избегал смотреть, и иногда как-то глупо посматривал на Андрея, и при этом выражение его лица приобретало абсурдный в данной ситуации, гротескно-игривый оттенок. Явно ебанутый…
— Оставайтесь с ней на ночь, посмотрите… попробуйте с ней разговаривать может быть… может быть она сейчас слышит и понимает… каким-то краем сознания может быть что-то понимает, я не знаю, тут никто ничего не знает… сестра тоже будет присматривать, каждые два-три часа будет приходить… и оплатите там, — он махнул рукой куда-то в пространство.
— И всё-таки…, — начал Андрей, но врач тут же его перебил.
— Если через два-три часа… ну пусть к утру, если ничего не изменится, то на этом, видимо, всё, — резко произнес он. – Но если она и начнет приходить в себя, то после такого длительного и глубокого… отсутствия… откуда мы знаем, — он запнулся, подбирая слова, — откуда мы знаем, кем она будет после этого, вы понимаете меня? Вам следует готовиться к разным… вам следует готовиться к худшему. Судя по всему, её вегетативные функции в порядке, она будет жить… ну, я бы так сказал, её тело будет жить…понимаете? Может быть, она даже будет ходить, может быть даже научится что-то говорить и понимать, но… это ведь не то, о чем вы спрашивали? Так вот никто вам ничего сейчас сказать не может. Хотите, можете помолиться… если вы религиозны…, я не знаю… в общем, ждите.
Он встал, грузно перевалился с ноги на ногу и вышел из комнаты, дав медсестре какие-то указания.
Андрей встал, стараясь избегать взгляда Илан, подошел к кровати и, встав на колени так, что его лицо оказалось прямо напротив лица Алинги, положил ей руку на голову. Её лицо было красивым, спокойным и совершенно безжизненным. Может ли она сейчас его слышать, понимать?
— Тебе нужно бороться, — произнес он неуверенно.
Было как-то нелепо разговаривать с безжизненным телом, но из чего было выбирать?
— Алинга, тебе надо бороться, — повторил он.
Илан тоже подошла и села на кровать, взяла руку Алинги в свою и ничего не смогла из себя выдавить.
Посидев так с минуту, Андрей одним рывком расслабил своё тело. Сказать больше было нечего. Мертвая тишина стояла вокруг. Внутри больницы было совершенно тихо, а все возможные звуки снаружи гасил плотный туман. Такая абсолютная тишина бывает высоко в горах, в безветренную солнечную погоду. На пути к Мера-пику как раз была такая абсолютная, нереальная тишина, Андрей хорошо её помнил. Это редкое впечатление, и оно сильно врезается в память современного человека, живущего в океане звуков.
— Ладно, Илан, — наконец произнес он. – Мы конечно будем ждать и всё такое, но надо принимать какое-то решение, потому что потом это будет сложнее. А кстати, где Хэл?
— Ушел куда-то еще днем, мобильник с собой не взял, я ему сбросила смс, ну и хозяин гестхауза ему скажет, когда он придет на ужин. Ты… о каком решении?
— Я вижу три варианта. Первый – она умрет. Тут решать нечего. Второй – она очнется и придет в себя. Третий – она так и будет лежать так. Год, два, три…
— Значит, она будет лежать, а мы будем ждать.
— Сколько? Хотя…, я согласен, неважно сколько. Будем ждать сколько угодно. Хрен знает, а вдруг она очнется через двадцать или тридцать лет? Вот это будет… мда…
Андрей испытал пронзительное чувство потери и в горле всё сжалось.
— Ну будем всё равно ждать, в общем. Что нам еще остается? Если чисто физиологически её тело и её мозг функционируют нормально, то можно продолжать надеяться, что что-то там восстановится.
— Меня больше другое беспокоит, Энди. Что будем делать, если она придет в себя, но станет… идиотом?
Об этом вот думать совершенно не хотелось. Настолько не хотелось, что Андрей не смог заставить себя произнести про себя слово «идиот» в связи с Алингой. Хотелось выражаться эвфемизмами.
— Тоже ждать наверное…
— Чего ждать, Энди? Пока она научится говорить «гы-гы»?
— Блять…, — Андрей выругался по-русски, но Илан наверняка поняла это и без перевода.
— Нет, Энди, тут-то как раз ждать нечего.
— Но может через несколько лет…
— Нет, — Илан покачала головой, — тут ждать будет нечего. История медицины не знает примеров того, чтобы человек, ставший идиотом в результате травмы головного мозга, возвращался в естественное состояние.
— Откуда ты знаешь?
— Читала. Знаю.
На минуту воцарилось молчание. Навалилась такая смертельная апатия, что хотелось, чтобы этот момент длился вечно. Не хотелось ничего. По крайней мере, в этом теперешнем моменте ещё нет самого худшего, и если бы никакое будущее никогда не наступило, это было бы облегчением.
Андрей заставил себя встать. Надо было чем-то себя занять, так нельзя вот сидеть и секунда за секундой понимать, что время уходит, и что то самое худшее будущее уже неотвратимо.
— Я пойду спрошу… у этого.
— У этого? – Алинга с кривой ухмылкой покачала головой.
— Ну пока у этого, потом ещё у кого-нибудь…
— Тот врач, немец… я у него тоже спросила там ещё, на улице, когда Алингу перекладывали на носилки. Он сказал то же самое. Он, оказывается, двадцать лет занимается сотрясениями мозга…
— Повезло…, — с мрачным юмором в голосе произнес Андрей.
— В общем, восстановлений не бывает.
— Но это ведь Алинга! Это же не обычный человек! То, что не могут другие, может быть сможет она!
— Она? Где «она»? Кто «она», Энди? В том-то и дело, что если она очнется идиотом, это и будет уже не «она». Я не знаю, я не понимаю как это вообще может происходить, я не понимаю, как это… вот она была и вот её нет, хотя тело и мозг живы… что такое «её нет»? Что вообще такое я, ты, она? Что отделяет нас от пропасти, от перехода в «меня нет»?
— Ладно Илан… я в общем пойду, спрошу.
Андрей встал, отошел на пару шагов, затем вернулся, наклонился к Алинге и громко произнес: «ты должна бороться». Глаза Алинги едва заметно приоткрылись больше обычного, но в них по прежнему не было никакого отклика.
— Ты меня понимаешь? Алинга! Слышишь?
Безрезультатно.
— Слушай, у нее ведь полуоткрыты глаза, и она не моргает… а глаза ведь должны смачиваться… давай я закрою ей глаза.
Испытывая что-то неприятное, Андрей прикрыл ей веки, повернулся и вышел из комнаты. В коридоре никого не было. Свет почти везде был выключен, и дальний конец коридора зиял, как пещера. И где тут искать этого хрена? Он вернулся назад, к ресепшн, и ткнулся в соседнюю с ней служебную дверь. В небольшой комнате лежали на кушетках обе медсестры и дремали. Одна из них подняла голову и уставилась на него.
— Где доктор?
На лице девушки изобразился живейший страх, что означало, что этот мудак затерроризировал тут всех, до кого мог дотянуться.
— Давай, давай, — безапелляционно произнес Андрей, — показывай, где доктор, он мне нужен.
Вторая медсестра тоже подняла голову, переглянулась с первой и зарылась глубже в одеяло.
— Вставай, пошли, просто покажешь мне и всё.
Обреченно вздохнув, девушка слезла с кушетки и поплелась. Андрей, словно охранник или конвойный, шел сзади. Пройдя по длинному коридору, они дошли до выхода с задней части здания и вышли наружу. Тропинка вела куда-то дальше, вниз. Метров через десять вырисовался небольшой домик, который видимо и служил резиденцией доктору. Медсестра испуганно ткнула пальцем в направлении двери и испуганно испарилась.
Андрей постучал. Раздались шаркающие шаги и дверь открылась. На пороге стояла старуха. Жена, видимо. Она молча махнула ему рукой, приглашая войти, и отползла куда-то в сторону, гремя посудой.
Андрей подошел к столу, стоящему в центре комнаты, и сел за стул. В этот момент из смежной комнаты вошел врач. Увидев Андрея, он неожиданно и мгновенно взбесился, выкрикивая что-то на немецком языке чуть ли не с пеной у рта.
В конце концов, это уже утомило. Это попросту заебало, и сильно захотелось дать ему в морду. И, похоже, эта свинья снова почувствовала что-то неладное, что пора остановить истерику. Замолчав, он грузно сел за стол, придвинул к себе тарелку с супом, которую ему тотчас поднесла жена, и начал поглощать её содержимое, жадно похрюкивая и шумно прихлебывая.
Когда Андрей вернулся в палату, Илан сидела у Алинги и, наклонившись к ней, пристально вглядывалась в её лицо.
— Ну, что он сказал, — не оборачиваясь, спросила она.
Андрей молча подошел, пододвинул стул и сел рядом, так ничего и не сказав.
— Я ведь говорила…
Он ничего не ответил.
— Слушай, что-то изменилось… кажется…
— Изменилось?
— Вроде бы… а может мне кажется…, я не уверена.
— Я не хочу, чтобы она была овощем, — твердо произнес Андрей. – Она не будет пускать пузыри, писать под себя и тупо таращиться в пространство, говоря «гы-гы». Я этого не допущу. Если Алинги тут больше нет, то пусть её и не будет. Если она очнется и окажется, что тут её больше нет, то я не предам её, я не позволю ей быть овощем. Это легко сделать здесь, в Лукле. Этот хрен нам на это уже намекал. Если же её увезти в Катманду, будет сложнее.
— Но она может быть и не придет в себя здесь, а только в Катманду, так что мы может быть только тогда поймем – всё кончено или нет.
— Ну ничего. Тогда, когда она придет в себя, и если она… если её больше не будет, я приеду и я решу вопрос, я разберусь. Я её не предам, я это точно знаю. У меня хватит ума разобраться с этим при любых обстоятельствах. Я уверен, что она приняла бы такое же решение на моем месте.
— Я согласна, Энди.
— Не страшно принимать такое решение?
— Ну страшно, не страшно… ты тоже, как и я, прекрасно понимаешь, что здесь нет способа уйти от решения. Решать придется все равно, и оба варианта страшные, но в любом случае, что бы я ни решила, я буду до конца жизни спрашивать себя – правильный ли я сделала выбор, не совершила ли ужасной ошибки, и ответа на этот вопрос никогда не будет, и поэтому я не буду этого делать – не буду никогда задавать себе этого вопроса, я просто сделаю то, что считаю правильным, и больше не буду оглядываться.
Зазвонил телефон Илан. Очевидно, это был Хэл. Пока они разговаривали, Андрей взял лицо Алинги в свои руки и стал вглядываться в её вновь приоткрытые глаза, всё так же лишенные всякого выражения. И вдруг ему показалось, что её губы дрогнули.
— Ты меня слышишь? Ал, если ты меня слышишь, хотя бы просто моргни. Прикрой немного глаза, если слышишь!
И её веки шевельнулись – едва заметно, но всё же отчетливо. Андрей схватил Илан за руку и притянул к себе.
— Она моргнула, Илан, это точно. Я сказал ей моргнуть, если она меня слышит, и она моргнула. Ал, ещё раз. Если ты меня слышишь и понимаешь, моргни. Скажи «да». Давай, скажи «да»… Смотри, видишь?! Губы! Её губы точно шевельнулись. Ал, ещё раз, скажи «да».
Андрей приблизил своё ухо прямо к её губам, и услышал бесконечно тихое, но ясное «да».
— Она ответила! Точно, Илан, она ответила, пиздец! Она жива! Сколько же она была без сознания? А, не важно…
Самые ужасные ожидания стали отваливаться. Хотя, означает ли это «да», что Алинга в порядке? Что Алинга – это Алинга? Идиоты тоже могут говорить «да»…, но думать об этом уже не хотелось совершенно. Она приходит в себя и, кажется, довольно быстро. Снова шевельнулись её губы, и в глазах наконец-то появилось что-то такое, что придаёт им выражение. Выражение… страха. Сильного страха! Андрей обнял её за шею, притянул к себе, чтобы она могла его видеть и чувствовать.
Внезапно её тело затряслось, сильнее и сильнее. От холода. От смертельного холода. Её тело буквально выворачивало наизнанку, зубы стучали и глухой стон вырывался урывками из её рта.
Схватив одеяло с соседней кровати, Андрей положил его на неё, но было понятно, что это ничего не даст – она и так лежала под двумя одеялами.
— Раздевайся, — скомандовал Андрей Илан, и она тут же поняла его, сбросила с себя одежду и залезла под одеяла, обняв Алингу, прижавшись к ней всем телом.
— Она не очень-то холодная…, но всё равно, пусть.
Андрей снова обнял лицо Алинги.
— Всё отлично, Ал, всё отлично, ты вернулась, я здесь, Илан здесь, всё теперь будет отлично.
Он говорил ей ещё что-то, чтобы она ухватилась за его голос, чтобы её пробуждающееся сознание не ушло снова. Внезапно Алинга издала то ли стон, то ли крик, ещё раз и ещё, теперь точно крик – животный, утробный, и у Андрея внутри всё похолодело. Вдруг это означает, что…
Взгляд Алинги хаотично стал перемещаться из стороны в сторону, словно она видела что-то, что сильно её пугает, словно она старается вырваться откуда-то, но не может пошевелиться.
— Ал, это я, не бойся, это я, ты узнаешь меня? Ты знаешь кто я? Ответь мне! Ты знаешь кто я?
Она немного успокоилась, её губы снова шевельнулись и она снова сказала «да», теперь уже немного громче, чем в первый раз.
— Хорошо, хорошо, это здорово, Ал. Спокойно, всё нормально, ты жива, ты в полном порядке, ну не совсем в полном, конечно, — он рассмеялся, — но ты будешь в полном порядке, ты отравилась газом, ты помнишь это? Не важно. Ты пошла в душ, ты отравилась газом, поскользнулась и упала, ударилась головой, у тебя очень сильное сотрясение мозга, но теперь уже все хорошо, теперь ты будешь в порядке. Понимаешь?
— Взгляд, — произнесла Илан лишь одно слово, но Андрей и сам уже заметил – изменился взгляд. Точнее сказать, он наконец-то появился, и стало ясно, что Алинга их видит, что она хотя бы отчасти понимает то, что ей говорят
— Ал, сейчас просто спокойно лежи. Ты быстро восстанавливаешься, и это отлично. Ничего не бойся, ок?
По взгляду было понятно, то её страхи уменьшились. А потом она кивнула. А спустя ещё несколько секунд раздался её шёпот: «где я».
Теперь с ней стала говорить Илан, гладя её по лицу, целуя мордочку, прижимая к себе. Андрей молча держал Алингу за руку и внимательно вглядывался в её лицо. В какой-то момент он почувствовал, что рука Алинги стала сжиматься, пока наконец хватка не стала крепкой.
— Держи меня за лапу, Алинга, просто держись за меня и всё будет ок, — произнес он, и почувствовал, наконец, как внутри всё разжимается, как сильнейшее напряжение уходит и оставляет за собой разорванные облака наслаждения.
Это определенно была Алинга, сомнений нет. Всё менялось очень быстр, буквально с каждой минутой. Она теперь переводила взгляд с Илан на Андрея и обратно, по-прежнему сжимая его руку. Её голос становился всё громче по мере того, как она пыталась что-то говорить, ещё малопонятно, обрывисто, пока наконец её речь не стала осмысленной и цельной.
— Мне… никогда ещё не было… так плохо…, я не знала что так… может быть плохо…, — повторила она несколько раз, потом глубоко вздохнула, закрыла глаза, а когда, спустя полминуты, снова их открыла, всё было закончено – это была она, она была с ними, и пути назад, в небытие, уже не было.
— Джо, может быть у тебя есть кое-какие мысли по этому вопросу?
Они сидели в ресторане в Гокьо, куда Джо со всей компанией пришли сразу из Луклы после возвращения с озёр, а Андрей, Илан, Алинга и Хэл — из Намче, куда они ушли через два дня после того, как закончилась вся эта история с Алингой. Эти два дня потребовались Алинге, чтобы слетать в Катманду, где ей сделали томографию и не обнаружили никаких отклонений, и вернуться обратно. Утром они сбегали на Ренджо-пасс, затем, на обратном пути, погуляли на плато у замерзшего озера с охрененно красивыми ледяными стенами ледника, окружающими его, высотой в десять-двенадцать метров. С краев свешивались бесчисленные сосульки, самая длинная из которых достигала высоты в девять метров. Одна из ледяных стен недавно отломилась от ледника и частично погрузилась в озеро, при этом получившийся разлом образовал узкую щель, присыпанную камнями и песком, по которой легко было забраться на верхнюю часть ледника. Находясь там, чувствуешь себя в каком-то нереальном мире ледяных стен, трещин, сосулек. Края ледника снизу имели волнообразную форму, и если смотреть снизу вверх так, чтобы солнце пробивалось сквозь край ледника, то была отчетливо видна структура льда – где-то сплошная матовая глыба, где-то – пористая, хаотично рассеивающая свет. В некоторых местах склоны льда содержали вмерзшие в себя мелкие острые камешки, в том числе выступавшие на поверхность, так что если бы проехался по такому льду, то до низу доехали бы только уши.
Затем они вернулись к кромке озера и аккуратно попробовали лед на прочность. Он был достаточно тверд, так что удалось без труда дойти до большой льдины, торчащей из самого центра озера наподобие командной рубки подводной лодки, а через неё пройти дальше подойти к самому основанию гигантской нависающей над озером ледовой стены. Зрелище было совершенно потрясающим. Хотелось стоять тут, задрав голову перед этим ледяным монстром, испытывая что-то трудновыразимое.
На обратном пути они вкратце коснулись этого вопроса, но ушли куда-то в сторону. Придя в гестхауз, Андрей неожиданно для себя обнаружил, что эта тема интересует его гораздо больше, чем он мог сам бы об этом подумать, и он решил попробовать вытрясти из Джо хоть что-нибудь по этому вопросу.
— Джо, а? Серьезно, мне очень интересно, ведь это совершенно противоречит логике.
— Что противоречит, Энди?
— Послушай. Еще раз. Если человек начинает жить для себя… это же вообще твой конёк, Джо:), насчет жизни для себя, так что не откручивайся… если человек начинает жить для себя, то чем больше он сосредотачивается на том, чтобы получать удовольствие от жизни, узнавать что-то, научаться чему-то, тем больше у него возникает желания делиться этим с другими, помогать другим, хотя бы немного симпатичным людям. Это же явное противоречие, абсурд. Чем больше ты живешь для себя, тем больше хочется жить для других, и в конце концов устанавливается какой-то баланс, потому что если ты полностью сосредотачиваешься…
— Я?
— Что «я»?
— Ты про меня сейчас говоришь? Ты сказал, что «если ты»…
— А, нет, ну чё ты докапываешься:) Если я полностью, ну или даже не полностью, а в очень значительной степени сосредотачиваюсь на том, чтобы заниматься другими, пренебрегая желаниями, направленными на себя, то возникает резкое снижение насыщенности. Обратное то же верно – если слишком сосредотачиваешься на желаниях, направленных на себя, то тоже самое, ну мы это обсуждали по пути с озера. Противоречие ведь очевидно. Вот оно – чем больше живешь для себя, тем больше хочется отдать значительную часть своей жизни для симпатичных тебе людей. Почему так, как ты думаешь? Это ведь явно свидетельствует о чём-то очень глубоком в природе психики человека.
— Да, свидетельствует.
— Мне не хочется влезать в философию…
— Почему? – удивился Джо. – Это может быть интересно, немного пофилософствовать, поперебирать разные гипотезы. Желание потеоретизировать — приятное, так же как и желание прекратить теоретизировать и вернуться к твердой почве эксперимента. Это два радостных желания, которые ты вполне можешь включить в зверинец радостных желаний, делающих свой вклад в то, чтобы делать твою жизнь интересной и насыщенной.
— Согласен.
— Энди, а помнишь, что в буддизме одним из высших идеалов, одной из высших ступеней в развитии человека считается стадия бодхисатвы, — вставила Крыся, сидящая рядом с Майком за соседним столиком. – Если считать буддизм в его истинном содержании системой психофизического развития человека, а не тем, во что он вырождается, когда становится религией, то получается, что это очень интересно в свете твоего вопроса. Почему именно бодхисаттва? Ведь бодхисаттва – это человек, который посвятил свою жизнь содействию другим людям. Считается, что он посвятил её всю этому содействию, и тут вроде как есть противоречие в тем, что ты говоришь, но это противоречие, скорее всего, иллюзорно. Например, если я буду сидеть тут несколько часов и заниматься порождением преданности, исследовать что угодно еще, то попутно я вполне могу давать какие-то советы симпатичным людям, и никто даже не заметит, что я параллельно занимаюсь своими исследованиями, и все решат, что я полностью поглощена помощью другим. Но вот получается, что если буддизм рассматривать как практическую дисциплину для трансформации своей психики, то совершенно неудивительно, что именно тот, кто посвятил огромную часть своей жизни помощи другим, считается там человеком, достигшим высочайшего уровня развития – ведь это свидетельствует, что он как раз так много посвятил времени развитию себя самого, что это развитие, направленное внутрь, на свою трансформацию, достигло такого этапа, когда оно вынужденно, в силу вот той упоминаемой тобою какой-то глубинной особенности человека, превратилось в обостренную потребность жить для других. То есть это – не мораль, как её понимают люди, а чисто практический результат. Буддизм, из которого сделали мораль, как и христианство и что угодно другое, превращается в обычную систему самоподавления и самоуничтожения. Если человека заставлять, или если он заставляет себя из моральных соображений помогать своей мамочке вместо того, чтобы послать её на хуй, если она ему неинтересна, превращается в мертвеца, в человеконенавистника, в садиста в конце концов.
— Да, получается интересно, — согласился Андрей. – Получается, что буддизм ставит высшей добродетелью… нет, причем тут добродетель… если буддизм определяет, что человек достигает высшей или одной из высших ступеней развития именно тогда, когда в нем просыпается сильная преданность, то это интересно! Не чувство красоты, не предвосхищение, не зов, не устремленность, не упорство, не торжество, не благодарность…
— Ты собрался перечислить все элементы кластеров озаренных восприятий:) – с улыбкой перебил его Майк.
— Нет:)… а вот именно преданность, именно преданность! Это что, случайность? Маловероятно.
— Маловероятно, — согласилась Крыся. – Особенно если вспомнить, что ещё один основополагающий буддийский текст, автор которого Чже Цонкапа, в своем «Ламриме» пишет прямым текстом, что преданность – вершина развития человека.
— За которой, видимо, следует следующая?
— Видимо да.
— Но всё это пока не доказывает, что это именно практический результат, а не выгодная тем или иным кланам мораль всё-таки, — заметил Майк, которого эта тема, похоже, тоже увлекала.
— Не доказывает. Но интересно… Джо, так что скажешь?
— Ничего. Исследуй преданность, ведь тебе это интересно?
— Интересно. Я могу испытывать преданность к каждому из вас, к каждому! – Андрей обвёл взглядом всю тусовку, которая в основном занималась пожиранием обеда, игрой в балду, в шахматы и преферанс, лишь краем уха прислушиваясь к их разговору. – Это офигенный шанс.
— Ну…, теперь у тебя есть еще один шанс, — как-то туманно намекнул Джо.
— Что ты имеешь в виду? – Андрей затормозил на несколько секунд, и потом сообразил. – А… гнёзда? Да, это ещё шанс… признавайся, это твоя работа? Ты натравил на меня Джона?
— Ничего подобного, — поджав губы с наигранной обидой ответил Джо. – Это всё она, — и он ткнул пальцем в Илан.
— Угу… ну то есть, ничего ты мне не скажешь, да?
— Насчет преданности?
— Да.
— Почему не скажу…, скажу. Уже сказал. Занимайся порождением преданности. Если будет что-то интересное, то рассказывай. Мне, остальным. А что я могу ещё сказать? Я могу обмениваться опытом, могу прокомментировать полученные тобой наблюдения, результаты… могу, наконец, что-то подсказать по результатам твоих наблюдений… а что просто воздух сотрясать философией? А вообще вопрос интересный, очень интересный, я согласен. Исследуй! Если тебе это интересно, то и исследуй.
— Исследую… я тут сейчас кое-что другое поисследую…, — Андрей встал и устремился в туалет. Его живот несколько своеобразно отреагировал на комбинацию стремительного забега на Ренджо в сочетании с сэндвичем с тунцом, который он употребил на завтрак.
Вернувшись обратно, Андрей почувствовал, что прочистился не только его кишечник, но и мозг. Где-то сзади шеи образовался сладкий пушистый комок, от которого расползались протуберанцы наслаждения, достигающие краёв плеч.
— Джо, вот насчет исследований, — Андрей уселся за столик, за которым сидел Джо, напротив него. – Во-первых, совершенно точно я могу сказать, что преданность приводит к наслаждению. Я вот чем занимался, смотри. Когда я занят чем-то не слишком загружающим интеллект, например ходьба, просмотр фильма, изучение новых японских слов и так далее, я иногда делаю забеги на попутное порождение преданности. Представляю мордочки девочек и мальчиков из будущего, лет через двести, когда все дети будут свободны, когда они будут наконец наслаждаться жизнью. Я представляю, как они будут просто радоваться жизни, возиться с животными, друг другом, читать, спорить, рассказывать друг другу что-то… ну вот такие образы, они легко резонируют с преданностью, и сразу же возникает наслаждение. Устойчивое, широко растекающееся по телу, с мощными центрами в груди, горле и шее. Это факт, и я не знаю, почему раньше я его не зафиксировал с такой определенностью… словно не хватало какой-то критической массы опыта. За последние несколько дней я испытывал такую преданность, сопровождающуюся наслаждением, часа по три-четыре в день. Это оказалось совсем несложно при использовании этих озаренных факторов. Это первое. Преданность ведет к наслаждению.
— У меня это есть, — вмешалась Илан, демонстрируя заламинированную табличку с кластерами. – Вот, идет стрелка от преданности к яркому наслаждению в трех центрах. Ты видел это?
— Видел, конечно, но это как-то не задержалось в памяти, а сейчас мне и видеть не надо, я просто знаю это как непреложный факт.
— Отлично, — спокойно прокомментировал Джо, кивнув. – Что-то ещё?
— Что-то ещё, да. Я так больше не могу.
— Не понял…
— Ну вот это состояние, которое я испытываю – «я больше так не могу».
— То есть, желание штурма?
— Да.
— Есть ясность – куда хочется пробиваться?
— Отчасти… во-первых, хочется продолжать накапливать время фоновой преданности, но это явно не то, куда направлено желание пробиться. Просто вот хочется каких-то решительных преобразований, а каких – ясности нет. Само состояние очень приятное, ходишь как шарик, надутый водородом, которого сильно тянет вверх. Но где тот верх…
— Может есть какие-то навязчивые образы, мысли, — подсказал Майк.
— Нет, ничего такого нет. И ещё. Сегодня утром… я проснулся часов в пять и пошел сюда, сидел тут и повторял японский. Кстати, за последний месяц у меня шестьсот новых слов, и совершенно без какого-то либо напряжения… вот, повторяя какое-то слово, я после него произносил слово «преданность» ну и соответственно подпитывал фоновую преданность. Получился такой своего рода насос… и через час я испытал нечто… трудноописуемое. Во-первых, наслаждение стало очень сильным и пронзительным, и во-вторых, как будто стали возникать сразу целые группы озаренных восприятий, и они потом как-то слились в одну стаю и стало совершенно… невыносимо, как будто всё тело и вообще я весь, ну как будто всё засияло, всё ожило, и это было как новое рождение. Нечто охуенное, нечто такое, что мне вроде бы было каким-то образом знакомо, но прочно забыто.
— И это у меня есть, — снова встряла Илан. – Вот видишь, красный квадратик с надписью ОзВ, куда ведёт стрелка от преданности. Это и есть то, что ты описываешь. Первая стадия самадхи, когда множество озаренных восприятий, ощущений, уверенностей вспыхивают и образуют вот такое состояние. Джо мне говорил, что это – врата к новому состоянию человека, к новому человеку вообще, врата в новый мир, точка водораздела между миром homo sapiens и следующей эволюционной ступенью человека.
— Для того, чтобы проникнуть в этот новый мир поглубже, необходимо накопить достаточный опыт, достаточный возраст в этом состоянии, — подтвердил Джо.
— Это интересно… особенно интересно это тем, что это очень приятно и очень доступно! Вообще у меня сейчас это плохо укладывается в голове. Получается, что прямо вот я, Энди, нахожусь в прямой, так сказать, видимости нового эволюционного состояния человека. Новое человечество – человечество, испытывающее самадхи. Я понимаю, что видимо человеку, имеющему достаточный опыт самадхи, открываются какие-то совершенно новые возможности… но они почему-то меня совершенно сейчас не прельщают, не занимают. Прельщает другое – само то, что можно находиться в таком состоянии, перестать вяло трепыхаться.
— А меня прельщает, — донесся голос Хэла, сидящего через столик от них. – Джо, я могу добиться управляемых осознанных сновидений, если буду получать опыт самадхи?
— Проверь.
Джо оставался верен себе, не говоря вообще ничего, что выходит за рамки опыта человека.
— Проверю, — с напором произнес Хэл. – И проверю.
— И проверь, — невозмутимо парировал Джо.
— И проверю! Идея мне понятна, преданность мне испытывать не то, чтобы легко, но и не трудно. Озаренные факторы, которые использует Энди, мне близки, значит у меня есть всё. Упорства у меня тоже хватает. Значит у меня есть всё. Я проведу этот опыт и получу результат.
— Мне тоже интересно, — поддержала его Илан.
— Проводите, получайте, — улыбнулся Джо. – Давайте посмотрим, что из этого выйдет.
— Штурм преданности, — пробормотал Андрей, — мне как-то трудно примириться с тем, что я этим занимаюсь.
— Почему, Энди? – удивилась Алинга.
— И мне совсем это не кажется удивительным, — с удивленной интонацией вставила Таша.
— Тебе не кажется удивительным? – изумился Андрей. – Это совсем странно. Ты всегда держалась очень… изолированно, что ли, от меня, почти не замечала меня, так что мне казалось, что я вообще тебе малоинтересен.
— Это тебе так казалось.
— Ну значит так… и что, дашь даже письку полизать?:)
— Письку? А почему не дам… а ты хочешь?
— Хочу.
— Ну… давай.
В ресторане других туристов не было, а если бы они и зашли, то ничего бы не увидели, поскольку Таша, быстро сняв шортики с трусиками, сидела на широкой скамье, покрытой толстым узким матрасом, закрытая полностью рядами столов со свисающими скатертями.
Встав и обойдя стол, Андрей уселся на коленки прямо перед раздвинутыми ножками Таши, приблизил своё лицо к её письке – так, чтобы почти касаться её, и вдохнул запах. Писька пала охуительно приятно и возбуждающе. Несколько секунд он просто дышал её писькой, а потом, ещё приблизившись, прикоснулся губами к её губкам. Очень возбуждало, что Алинга положила свою ладонь ему на шею и потискивала её. Возбуждало и то, что сейчас он не облизывал письку Таши, а просто прикасался своими губами к её пухлым губкам. Очень нравилось, до пронзительного наслаждения в сердце, вот так целоваться – губы в «губы», слегка нажимая на губки, захватывая их и отпуская, ближе к дырочке и выше. Когда он целовал её губки в районе клитора, писька начинала сжиматься, ляжки Таши немного напрягались, и очень хотелось прикоснуться к клитору языком, но он удерживал себя, дразня их обоих. Немного раздвинув пальцами её губки, он увидел, что из дырочки письки показалась крупная прозрачная капля. Немного отпуская и вновь раздвигая губки, он поигрался с нею, наблюдая, как она увеличивается, и когда, наконец, она готова была соскользнуть вниз, он приставил язык, сделав его широким и мягким, к открытой письке, и затем засунул его кончик внутрь, потом еще глубже, потом так глубоко, как только мог, уперевшись носом в её губки, и так замер, наслаждаясь ощущениями от подрагивающей письки, от немного сжимающих его голову бёдер, и от вкуса – нежного и возбуждающего, который растекался по его языку. И вдруг в этот момент снова вспыхнула преданность – сильно, даже очень сильно. Это произошло, отметил он, когда сразу несколько ощущений от Таши слились с ощущением от руки Алинги, когда он словно сопоставил все эти восприятия вместе, доверчиво и открыто наслаждаясь обеими девочками, и видимо в этот момент возникли еще хоть и туманные, но невыносимо приятные образы девочек и мальчиков будущего, которые будут вот так же играться друг с другом, открыто, не стесняясь и не прячась.
Наслаждение в сердце стало густым, плотным, и не было ни малейшего опасения, что оно может исчезнуть или ослабнуть – видимо, именно такая густота и устойчивость и является истинной магнетичностью. А затем преданность стала пронзительной, потом ещё пронзительнее, а потом и ещё, хотя казалось больше уже некуда, и в этот момент он любил с невыносимой интенсивностью и Алингу, и Ташу, и других девочек, и неизвестных ему девочек будущего, и неизвестных ему мальчиков из того же далекого будущего, которое просто не может не настать, оно должно настать, это будущее, надо хоть разбиться но добиться того, чтобы это будущее настало, потому что только сейчас он чувствовал себя живым человеком, только сейчас он по-настоящему существовал, и его буквально сжигало мощное стремление – добиться того, чтобы и другие мальчики и девочки могли это испытывать, могли так жить, потому что иначе быть не могло, невозможно было не хотеть этого, невозможно было, испытывая вот всё это, не сгорать от желания невыносимой силы поделиться этим с симпатичными, с близкими существами. Снова подтвердилась та же закономерность, но уже на несравненно более высоком уровне интенсивности – невыносимое удовольствие от жизни сопровождалось и даже было неразрывным с желанием невыносимой же силы поделиться этим с другими, научить их, сделать всё возможное для того, чтобы у них было больше шансов испытывать всё это, и появились образы гнёзд и кондоров и детей, которые органично вплелись в эти переживания и ещё усилили их. Это было какое-то… самопожертвование, что ли? Да, это слово подходило больше всего. Хотелось полностью отдаться, без остатка, отдаться целиком и полностью, вывернуться наизнанку, но добиться того, чтобы будущее было именно таким, чтобы в будущем не было гнилых моралистов и злобных раздавленных обломков, а были счастливые, радостные, живые новые люди, совсем новые люди, люди новой формации, люди на новом витке эволюции человечества.