Йолка притащила Андрея в Кхумджунг, предложив пока поработать тут. Намче – крупный по непальским меркам горный поселок, лежал внизу в часе пути. Там отлеживались и акклиматизировались туристы, там было шумно и пестро, а Кхумджунг, лежащий на высоте трех тысяч метров в горной чаше, казался тихой гаванью, куда туристы если и забредали, то ненадолго и транзитом. В центре поселка была непальская школа-интернат – небольшая вытоптанная площадь, вокруг нее – одноэтажные домики, больше похожие на бараки, и всё это огорожено забором. Дети, отобранные для обучения на «Курсах», были в основном из близлежащих и не очень деревень, и жили они в отдельном коттедже на территории школы. Уроки у них были отдельные ото всех, а жизнь – совместной. Это, с одной стороны, позволяло обучать их по своей программе, а с другой стороны полученные на курсах знания они тут же разносили, как ветер семена, по всем остальным детям в меру их интереса.
— Менгес. – Представила ему Йолка сухощавого человека ростом немного выше среднего, с умными, даже, пожалуй, очень умными и спокойными глазами, в которых странным образом словно плескалась энергия и решимость.
— Андрей.
— Чем ты на этот раз хочешь заниматься с детьми? – Спросила Йолка.
Они сидели на дощатом полу в комнате, которая спустя час должна была заполниться детьми и стать для них учебным классом.
— Я подумал… об истории, — почти неожиданно для самого себя произнес Андрей. – Физика, химия, биология, генетика, математика, шахматы, я всё это уже пробовал, это всё ближе к точным наукам, а вот смог бы я преподавать историю? Никогда не чувствовал в себе гуманитария, но за последние пару месяцев я взахлеб прочел два десятка книг по истории. Конечно, мало что осталось в голове, но зато создалось некоторое общее представление.
— Боюсь, что двух десятков книг будет маловато…, — с сомнением произнесла Йолка.
— Нет, ну это не всё, что я читал из истории за свою жизнь, я много читал и раньше, прочел наверное около двухсот книг, просто раньше это было как-то… без энтузиазма, а сейчас именно стало очень интересно – разбираться, сопоставлять.
— Какую тему ты хотел бы рассказать детям? — Спросил Менгес. Голос его оказался мягким и сильным одновременно.
— Хочу рассказать про то, как происходило становление американской цивилизации, как возникали первые города, про «Мэйфлауэр», про отцов-основателей и их принципы, про Пенна и Брэдфорда…
— И про индейцев тоже? – Так же мягко спросил Менгес, но в его вопросе уже почувствовался какой-то подтекст.
— Про индейцев? – Не понял Андрей.
Йолка сидела и чему-то усмехалась, словно предвкушая развлечение.
— Да, про индейцев, тоже расскажешь? Про то, как они жили до прихода европейцев и как стали жить потом и почему?
— Ну…, я не знаю, ну можно и об этом рассказать, только я пока не вижу, чем это интересно, хотя почему бы и нет! Рассказы про индейцев могут быть интересны детям.
— Могут, — согласился Менгес. – Рассказы про славную и дружную семью советских народов тоже детям могут быть интересны, и про Павлика Морозова, и про героическую борьбу смелых и добрых комиссаров со злыми плохишами-буржуинами – всё это может быть интересным.
— А ты неплохо знаешь русский фольклор, — рассмеялся Андрей.
— Вот именно, «фольклор», — непонятно с чем согласился Менгес, — а ты-то ведешь речь про историю, вот мне и интересно, как же ты собрался ее преподавать, если сам ничего о ней не знаешь.
— Да так же, как я рассказывал о генетике – открываю «Учебник XXV века», к примеру, разбираюсь сам, кое что еще смотрю в интернете, и…
— Генетика – это наука, — перебил его Менгес. – А история?
— История… тоже наука.
— Разве? А по-моему, нет.
— Странно, а что же это тогда??
— Проститутка.
— Я не понимаю, — покачал головой Андрей. – Почему проститутка?
— Потому что историю пишут те, кто выполняет тот или иной политический заказ. Взять например вашу Россию. Сто лет вам насаждали фантастические сказки про революцию и вторую мировую. И сто лет сотни миллионов людей вешали на свои развесистые уши эту клюкву. А что оказалось? Оказалось, что всё это сказки – с начала и до конца. Появился Виктор Суворов и кончились сказки, началось ревизионистское движение, как его ни подавляли, и спустя двадцать лет люди выяснили, что правды в советской истории было ровно ноль процентов.
— С этим я согласен, тут все понятно – коммунисты создавали легенды, оправдывающие их диктатуру, переписывали историю, но их время прошло, и нам всё-таки удалось узнать правду.
— Удалось, но всю ли? – С сомнением произнес Менгес? – Если ревизионизм начался, то насколько далеко он зашел? Слышал ли ты где-нибудь, что Нюрнбергский процесс – сплошь фарс и преступление против самой идеи правосудия?
— Слышал, но как-то так, ничего конкретного…
— Конечно, потому что политический истэблишмент Европы и Америки до сих пор не хочет признать правду. А ты почитай статьи… ну например таких людей, как Марк Вебер, Юрген Граф, Ричард Харвуд, Дэвид Дюк, Рас Грэната, Рональд Ленард, Майкл Харви, Роже Гароди, и ты поймешь – насколько далека правда от того, что мы имеем сейчас в качестве «признанной истории».
— Хорошо, я допускаю, что и сейчас мы не все еще знаем и многое знаем искаженно, но я-то не говорю о современной истории, я говорю об истории очень далекой, это ведь основание американской цивилизации, там-то ничего не может быть искажено.
— Почему?
— Как почему?
— Ну так, почему? – Продолжал гнуть свое Менгес.
— Ну потому что это было аж триста лет назад, и потому что там по сути и скрывать и искажать было нечего…
— Нечего?
— Нечего.
— Откуда ты знаешь?
— Ну…
— Оттуда же ты это и знаешь – из американских же источников, из их героических эпосов, воспевающих якобы героическое же прошлое нации. Советским людям сложно было расстаться с верой в справедливую отечественную войну? В справедливость «великой» революции? Сложно. А как ты думаешь – легко ли будет четыремстам миллионам американцев расстаться с их собственным фетишизированным и идолизированным выдуманным героическим прошлым?
— Выдуманном? Но не выдуман же Линкольн и Вашингтон, не выдуманы же «Декларация независимости» и…
— Нет, не выдуманы. – Согласился Менгес. – Просто они преподнесены так, словно висят в вакууме, словно из этого и состояла история Америки, а состояла-то она не из деклараций, а из реальных поступков, реального геноцида в том числе.
— Геноцида? Я не понимаю. Ты имеешь в виду индейцев.
— Я имею в виду их. Ты знаешь – сколько индейцев было в Америке, когда началось активное переселение европейцев, то есть к концу восемнадцатого века?
— Нет. Миллионов сорок-пятьдесят.
— Сто пятьдесят. А сколько их осталось к концу двадцатого века?
— Миллионов десять?
— Четыреста тысяч. Куда же делись остальные?
— Мммм… не знаю.
— Но ты же как-то объяснял себе этот факт – ты считал, что их было пятьдесят миллионов, а через двести лет, то есть после того, как они двести лет плодились и развивались, их осталось… десять миллионов? И как ты себе объяснял – куда делось сорок миллионов и всё их двухсотлетнее потомство?
— Я как-то об этом не думал.
— Вот именно. Если правильно промыть мозги, то люди даже «как-то и не думают». Ну а как ты сейчас можешь объяснить – куда девались сто пятьдесят миллионов индейцев? Да еще и со всем их потенциальным двухсотлетним потомством?
— Ты считаешь, что… что американцы их попросту… убили?
— Не всех. Некоторых убили, причем не только из огнестрельного оружия, но и прибегая к приемам биологической войны. Например, раздаривая индейцам одеяла, пропитанные тем, что оставалось от больных оспой. Устраивая массовые «вакцинации», которые были ни чем иным, как массовым заражением крови. Уничтожая пищевую базу индейцев. Например бизонов насчитывалось в те годы примерно столько же – около ста пятидесяти миллионов. А знаешь, сколько осталось к концу девятнадцатого века?
— Нет.
— Тридцать девять.
— То есть было убито… около трех четвертей! Но это ведь, возможно, было просто следствием растущего населения, которому не хватало…
— Ты не понял. – Менгес улыбнулся. – Я не сказал «тридцать девять миллионов», я сказал – «тридцать девять».
— А…!! Охуеть…
— И убивали их не для пропитания. За скальп индейца платили сумму, эквивалентную нынешним двадцати тысячам долларов. Как ты думаешь, к чему это привело, если учесть, что из Европы в Америку ссылали прежде всего преступников? Это привело к резне, так как можно было быстро обогатиться.
— Но ведь индейцы и сами снимали скальпы…
— Ты это по художественным фильмам знаешь?
— В общем, да…
Художественные фильмы – это не источник информации, мне кажется это и ребенок должен понимать. Вот например есть прекрасный писатель – Робер Мёрль. Написал несколько отличных художественных книг, и среди них – «Смерть – мое ремесло» — якобы исповедь Рудольфа Гёсса, коменданта Освенцима. Всем хороша книжка, кроме одного – строится она целиком на показаниях самого Гёсса, которые были выбиты из него жестокими пытками, и которые категорически противоречат исторической правде, а голос этих вот историков-«ревизионистов», которые вскрывают эти факты, до Мёрля не дошел. Книга получилась хорошая, но исторической ценности в ней – ноль. То же и с индейцами. Скальпы друг с друга снимали еще с шестнадцатого века именно европейцы, шотландцы или ирландцы – сейчас точно сказать не могу. И когда индейцам англичане стали платить за скальпы испанцев и французов, а испанцы в свою очередь платили индейцам за скальпы англичан, то резня и пошла, но стоит ли обвинять в этом индейцев в большей степени, чем самих «носителей культуры»?
Андрей, заваленный информацией, молчал.
— Или взять День Благодарения – старый добрый американский праздник, с которым связано столько традиций. Легко ли будет американцам узнать, что лубочная версия его происхождения категорически расходится с исторической правдой?
— Я немного читал об этом. Первые переселенцы прибыли на «Мэйфлауэре» и основали Плимутскую колонию. Их первая зима была очень суровая, но благодаря помощи местных индейцев они сумели получить зерна новых культур и в первый же год получили неожиданно большой урожай, и в честь этого…
— Достаточно, — прервал его Менгес. – Вот именно – «неожиданно большой». Ну так я скажу тебе – почему он был «неожиданно большим» — потому что никакие индейцы никаким поселенцам не помогали. А пришли эти поселенцы на земли индейцев, и разграбили их склады, уничтожили их поселки, причем детей и женщин запирали в амбары и сжигали живьем, и всякий мальчик старше десяти лет должен был быть убит, а оставшихся в живых продавали в рабство. Отсюда и «неожиданно богатый урожай». И с тех пор это начало массового, не имеющего аналогов в истории геноцида добрые американцы тепло празднуют в круге семьи. И представь себе – как возмутится все почти полумиллиардное население страны, когда эта правда начнет вылезать на поверхность, вот и делается все возможное, чтобы эта информация не распространялась.
— То есть это некие секретные данные?
— Нет. Они не секретны, их может найти любой, просто они существуют как бы в узкой исторической лаборатории, и не выходят наружу, а если кто из обывателей что-то такое где-то прочтет, так отмахнется и предпочтет забыть. А вот еще – наверняка ты знаешь, что индейцы были дикие и отсталые, а европейцы – умные и прогрессивные, несущие свет демократии и прогресса, верно?
— В целом… да, так я и думаю, а разве нет?
— Может быть и так. Если меряться ружьями и прочими технологиями, тут европейцы бесконечно далеко впереди, но ведь ты не станешь измерять личностные качества человека, опираясь на то, насколько современный у него пистолет и компьютер? Так же и с культурами – не будем измерять их величину или ничтожество теми механическими устройствами, которые они умудрились сделать. Давай ты оценишь сам — насколько примитивными были индейцы.
Менгес открыл свой мини-рюкзак и достал из него ноутбук. Покопавшись в нем с минуту, он передал его Андрею.
— Вот это – текст ответного послания индейского вождя Сиэтла, который он послал в 1854 тогдашнему президенту Америки. Прочти.
Андрей взял ноутбук и прочел следующее:
«Великий Вождь из Вашингтона извещает, что желает купить нашу землю. Великий Вождь также посылает нам весть дружбы и доброй воли.
Он очень добр, ибо мы знаем, что наша дружба — слишком малая плата за его расположение. Однако мы обдумаем Ваше предложение, ибо понимаем, что если не продадим землю, бледнолицый придет с ружьями и отберет её силой.
Как вы сможете купить небо или тепло земли? Эта мысль нам непонятна. Если мы не распоряжаемся свежестью воздуха и всплесками воды, то как вы можете купить их у нас?
Для моего народа каждая пядь этой земли священна. Каждая сверкающая сосновая шишка, каждый песчаный берег, каждый клочок туман в темном лесу, каждая поляна и каждая жужжащая мошка — все они святы для памяти и чувств моего народа. Сок, текущий в стволах деревьев, несет в себе память краснокожих.
Вступив на путь среди звезд, усопшие бледнолицые забывают страну своего рождения. Наши усопшие никогда не забывают этой прекрасной земли, ибо она — мать краснокожих. Мы — часть этой земли, и она часть нас самих. Душистые цветы — наши сестры, олень, конь, большой орел — наши братья.
Горные вершины, сочные луга, теплое тело мустанга и человек — все они одна семья.
Когда Великий вождь из Вашингтона говорит, что хочет купить у нас землю, он требует от нас слишком многого. Великий вождь извещает, что он оставит нам место, чтобы мы жили в удобстве.
Он станет нам отцом, а мы станем его детьми. Но всё не так просто, ибо для нас эта земля — священна.
Эта сверкающая вода, текущая в ручьях и реках, — не просто вода, а кровь наших предков. Если мы продадим вам землю, вы должны помнить, что она священна. Вы должны учить своих детей тому, что она священна, и любой призрачный отблеск в чистых водах озер повествует о делах жизни и памяти моего народа. Журчание воды — это голос отца моего народа. Реки — наши братья, они утоляют нашу жажду. Реки переносят наши каноэ и кормят наших детей. Если мы продадим вам землю, вы должны помнить и учить ваших детей, что реки — наши братья и ваши братья; и впредь вы должны относиться к рекам с той же добротой, с какой относитесь к своему брату.
Краснокожий всегда отступал перед идущим вперед бледнолицым, как горный туман отступает перед утренним солнцем. Но прах наших отцов свят. Их могилы — священные места, и потому эти холмы, деревья и участки земли стали для нас святыми. Мы знаем, что бледнолицый не принимает наших мыслей. Для него один участок земли ничем не отличается от другого, ибо он — чужак, который приходит ночью и берет от земли всё, что захочет. Для него земля не брат, а враг, и он идет вперед, покоряя её. Он оставляет могилы отцов позади, но это его не заботит. Он похищает землю у своих детей, но это его не заботит. Он забывает о могилах отцов и о правах своих детей. Он относится к своей матери-земле и к своему брату-небу как к вещам, которые можно купить, ограбить и продать, как овцу или яркие бусы. Его жадность пожирает землю и оставляет за собой пустыню.
Я не понимаю… Наши мысли отличны от ваших. Зрелище ваших городов — боль для взора краснокожего. Возможно, что так происходит потому, что краснокожие — дикари, и они многого не понимают. В городах бледнолицего нет тишины. В них нет такого места, где можно послушать, как весной распускаются почки, как шелестят крылья насекомых. Возможно, что я просто дикарь и многого не понимаю. Мне кажется, что шум только оскорбляет слух. Разве это жизнь, если человек не может расслышать одинокий крик блуждающего огонька или ночной спор лягушек у пруда? Я — краснокожий, я многого не понимаю. Индейцы предпочитают мягкое звучание ветра над водами пруда, запах этого ветра, омытого полуденным дождем и пропитанного ароматом сосновой смолы.
Для краснокожего воздух — сокровище, ибо одним (им) дышит все живое: и зверь, и дерево, и человек дышат одним дыханием. Бледнолицый не замечает воздуха, которым дышит. Он не ощущает зловония, как человек, который умирает уже много дней. Но если мы продадим вам свою землю, вы должны помнить, что для нас воздух — сокровище, что воздух делится своим духом со всем живым.
Тот ветер, который вдохнул дыхание в наших дедов, принимает их последний вздох. И этому ветру предстоит наполнить духом жизни наших детей. Если мы продадим вам свою землю, вы должны держаться в стороне от неё и относиться к ней как священной, как к тому месту, куда даже бледнолицый сможет прийти, чтобы ощутить вкус ветра, сладкий от луговых цветов.
Мы обдумаем ваше предложение купить нашу землю. Если мы решим принять его, я поставлю одно условие: бледнолицый должен относиться к животным этой земли как к своим братьям. Я — дикарь, я не могу думать иначе. Я видел тысячи мертвых бизонов в прериях — их оставил бледнолицый, стрелявший из проходившего мимо поезда. Я — дикарь, и я не могу понять, как дымящийся железный конь может быть важнее бизона, которого мы убиваем, только оказавшись на краю гибели. Что будет с человеком, если не станет зверей? Если все звери погибнут, люди умрут от полного одиночества духа. Что бы ни случилось с животными, это случается и с человеком. Всё взаимосвязано.
Вы должны учить своих детей тому, что земля у их ног — прах наших предков. Тогда они будут почитать эту землю и рассказывать своим детям, что в земле кроются жизни нашего рода. Учите своих детей тому, чему учим своих детей мы, а мы говорим им, что земля — наша мать. Что бы ни случилось с землей, это случается и с её детьми. Когда человек плюет на землю, он плюет в самого себя.
Вот что мы знаем: не земля принадлежит человеку, а человек принадлежит земле. Вот что мы знаем: всё в мире взаимосвязано, как кровь, которая объединяет целый род. Всё взаимосвязано.
Что бы ни случалось с землей, это случается и с её детьми. Не человек плетёт паутину жизни — он лишь одна нить в ней. Если он делает что-то с паутиной, то делает это и самим собой.
И всё же мы обдумаем ваше предложение уйти в ту резервацию, которую вы приготовили для моего народа. Мы будем жить в стороне от вас, мы будем жить спокойно. Не так уж важно, где мы проведем остаток своих дней. Наши дети уже видели своих отцов униженными поражением. Наши воины уже ощутили стыд. После поражения их жизнь обернулась праздностью, и они губят свои тела сладкой пищей и крепкими напитками. Не так уж важно, где мы проведем остаток своих дней. Их осталось не так много. Лишь несколько часов, всего несколько зим, и не останется ни одного сына великих племен, которые когда-то так любили эту землю и которые сейчас скитаются малыми группами в лесах. Никто не сможет оплакивать тот народ, который когда-то был столь же могуч и полон надежд, как ваш. Зачем же мне оплакивать смерть своего народа? Племя — это всего лишь люди, ничего больше. Люди приходят и уходят как морские волны.
Даже бледнолицый, чей Бог идет рядом и говорит с ним, как друг, не может избежать всеобщей судьбы. В конце концов, быть может, мы еще станем братьями — посмотрим. Но мы знаем нечто такое, что бледнолицему предстоит когда-нибудь узнать: у нас с вами один Бог. Сейчас вы считаете, что владеете своим Богом точно так же, как хотите овладеть нашей землей, но это не так. Он — Бог всех людей и равно сострадает и краснокожим, и бледнолицым. Для Него эта земля — сокровище, и причинять вред этой земле означает поднимать руку на её Творца. Бледнолицые тоже уйдут, хотя быть может позже, чем остальные племена. Продолжайте пачкать свое ложе, и однажды ночью вы задохнетесь в собственных отбросах. Но в своей гибели вы будет ярко пылать, объятые пламенем мощи Бога, который привел вас на эти земли и по некой особой причине наделил вас господством над этой землей и над краснокожими.
Для нас такая судьба — загадка, ибо мы не понимаем, зачем нужно убивать бизонов, зачем приручать диких лошадей, зачем нарушать таинственные думы леса тяжелым запахом толпы людей, зачем пятнать склоны холмов говорящими проводами.
Где заросли? Их нет. Где орёл? Его нет. Почему нужно прощаться с быстрым пони и охотой? Это — конец жизни и начало выживания .
Мы обдумаем ваше предложение купить нашу землю. Если мы согласимся, то будем в безопасности в обещанной вами резервации. Так мы сможем прожить короткий остаток своих дней так, как захочется нам. Когда с этой земли исчезнет последний краснокожий, а памятью о нём будет только тень облака, парящего над прерией, в этих берегах и лесах по-прежнему сохранится дух моего народа, ибо он любит эту землю, как новорожденный любит сердцебиение своей матери. Если мы продадим вам эту землю, любите её так, как любили её мы. Заботьтесь о ней так, как заботились о ней мы. Сохраните в своей памяти вид этой земли, какой она была, когда вы забрали её. И всеми своими силами, всеми своими мыслями, всем сердцем сберегите её для своих детей — и любите её так… как Бог любит всех нас.
Мы знаем одно: у нас с вами один Бог. Для Него эта земля — сокровище. Даже бледнолицем не избежать всеобщей судьбы. В конце концов мы еще можем стать братьями. Посмотрим.»
Это было написано близким человеком – вот то, что всё более и более обостренно чувствовал Андрей, двигаясь от строчки к строчке. Он заметил, что к концу текста он даже стал держать ноутбук как-то осторожно и уважительно, словно он немного пропитался тем духом искренности и преклонения перед Жизнью, которая звучала в этих словах. И это – слова дикого человека?? И кстати, ему подумалось, что строки «Декларации независимости» были очень близки по духу к этому тексту, так что если и сравнивать лучших представителей культуры запада и культуры индейской, то они были как минимум равны.
— Ну и какую историю и как ты хочешь теперь преподавать? – Прервал его размышления Менгес. — Будешь запихивать в мозги детям пропагандистскую чушь?
— Нет.
— Будешь говорить правду?
— А почему нет?
— Потому что тогда наши курсы быстро прикроют.
— Ну… так что же делать-то??
— Есть что делать.
Менгес встал и прошелся по комнате, взглянув на часы.
— Делать то, что можно делать, учитывая окружающую нас реальность, а реальность эта такова, что мы по-прежнему живем еще в диком, тупом и агрессивном мире. Мы не можем преподавать детям историю такой, какой она предстает перед глазами независимого и искреннего исследователя. Но мы можем научить их думать, научить отдавать себе отчет в том, что история искажена и объяснять – почему и как именно она искажается. Мы можем их научить такому понятию, как «достоверный источник». Мы можем объяснить им, что «кто-то сказал» и «мне говорили» и «я прочел где-то в интернете» не является таковым. Мы можем научить их – как вычислять историческую правду, даже тщательно сокрытую, потому что как ее ни скрывай, а уши все равно будут во множестве торчать то тут, то там – вспомни того же Суворова, как мастерски он разоблачал фальшь и добивался ясности, не пользуясь вообще никакими секретными архивами и прочим. Мы можем научить их собирать свидетельства и анализировать их, сопоставлять, делать предположения о том – каков этот источник, чем он сам по себе является. Мы можем их научить на самых невинных примерах, на которые не распространяются политические амбиции, а дальше они смогут, если захотят, применить полученные навыки где угодно. Если, к примеру, некто, лично знавший Наполеона, говорит о нем, что тот был самодовольным эгоманьяком, то является ли это свидетельство доказательством? Нет. Но мы можем, решая вопрос о личности Наполеона, привести это свидетельство, а заодно дать характеристику личности этого свидетеля. И рядом – свидетельство уже другого человека с его характеристикой, и так далее, и в результате каждый сможет сам сделать вывод.
— А как мы можем давать характеристики тем людям? – Удивился Андрей.
— Точно так же, как мы делаем это сейчас. Если человек тебе напишет, что любит кутаться в халат и сидеть в тапочках перед камином, ты сделаешь вывод, что у него ярко проявлена старческость?
— Да.
— Ну вот. Точно таким же образом мы можем делать выводы о личности и самого Наполеона и тех, кто его как-то характеризует. Мы должны разъяснять детям, что один и тот же поступок может быть интерпретирован разными людьми по-разному. Если Наполеон толкнул Мюрата в бок, то один свидетель скажет, что Наполеон его ударил, другой – подбодрил, третий – еще что-то. И это не означает, что историческая правда недостижима. Достижима, просто это большой и серьезный труд. Проанализировав личности комментаторов этого пинка, мы без труда выведем наиболее вероятное предположение – чем же этот пинок являлся на самом деле. Вот это и будет история.
— Но ведь это получается, что необходимо приложить много труда и времени, чтобы выяснить даже простой факт!
— Конечно. Это и характеризует науку. – Менгес был непоколебим. – Сейчас «историей» занимается любая старуха на лавочке. Это не история, это фольклор. А настоящая история, история как наука, требует серьезного кропотливого исследования, и чем дальше ты продвинешься в какой-то области, тем легче и быстрее ты будешь достигать ясности в других, смежных вопросах. Поэтому…, — Менгес с улыбкой взглянул на Андрея, — преподавать историю ты пока не можешь, так как сам находишься в довольно плачевном состоянии – твой мозг замусорен до самого верха фольклором, выдаваемым за историю. Тебе самому сначала необходимо научиться научно-историческому подходу, а уж потом…
— И еще погружения, — вставила Йолка.
— Ну, погружения…, — Менгес развел руками. – Пока что мы только начинаем, пока что мы не можем всерьез претендовать на погружения как источник исторической информации. Требуются годы исследований, чтобы этот метод принять на вооружение именно как метод исторической науки.
— Что за погружения? — Поинтересовался Андрей, почему-то предчувствуя, что вряд ли получит ответ на свой вопрос. И интуиция его на этот раз не подвела.
Йолка снова появилась в Кхумджунге спустя месяц, но Андрею показалось, что прошла неделя. Занятия с детьми отнимали два-три часа в день, а остальное время от рассвета до заката было полностью посвящено новому страстному увлечению – истории. Заодно получалась отличная практика в английском, так как большинство интересных книг были доступны только на этом языке. Кроме чтения, он еще провел самостоятельное исследование по тому принципу, что предложил ему Менгес, и результат оказался очень интересным, и хотелось продолжать. Свое исследование он выслал Йолке, и спустя несколько дней получил ответ от Менгеса, в котором тот указал на довольно многочисленные погрешности, но в целом оценил его усилия достаточно высоко и дал интересные советы. Спустя еще неделю Андрей выслал Менгесу и Йолке свой исправленный и дополненный труд, и хотя он и сам понимал, что получается очень классная, интересная штука, тем не менее он был удивлен, когда Менгес сообщил, что работа Андрея опубликована в «Вестнике конкретных историков», который распространяется по узкому кругу сотрудников фонда, интересующихся новым подходом к истории. Еще больше он был удивлен, когда обнаружил, последовав совету Менгеса прочесть свой опубликованный труд, что в него внесено довольно много изменений и уточнений. Сравнивая свой исходный текст с получившимся, Андрей стал довольно ясно понимать, что его навыки в различении восприятий слишком слабы, и что если научиться так же здорово разбираться в проявлениях людей, как Менгес, и аргументированно сопоставлять им определенные восприятия, то исследования будут еще более интересными и плодотворными.
Так что когда Йолка вошла в его комнату, первым вопросом Андрея был «Как мне научиться разбираться в людях», а вторым – «кто меня этому может поучить».
— Да много кто может, — усевшись в кресло и уперев взгляд куда-то в окно ответила Йолка.
Возникшую после этого паузу Андрей прерывать не стал, ожидая, что Йолка скажет что-нибудь еще – более конструктивное.
— Много кто может, — повторила она и добавила, — если, конечно, захочет…
— Многообещающим такое заявление называть я бы не стал, — рассмеялся Андрей. – А кто захочет?
— Можно спросить…
— Спроси.
— Спрошу.
— Но когда это будет? Время идет!
— Ты стал ценить время? — Йолка пристально взглянула на него.
— Еще как. Времени не хватает катастрофически. И даже когда начинаются занятия, у меня больше нет такого яркого предвкушения, как раньше, потому что очень хочется поскорее вернуться к своим исследованиям.
— Может быть, тогда целесообразно сделать перерыв в преподавании? – Йолка продолжала рассматривать его так, словно видела впервые и хотела составить о нем свое впечатление.
— Перерыв… может быть, да. Я этим не нарушу твоих планов, планов фонда?
— Да нет, мы тебя подменим…
— Тогда хочу. Наверное, хочу хотя бы на месяц. Почему я сам не подумал об этом? Это же классная идея – сделать перерыв, уйти на каникулы! Теперь у меня появится дополнительно четыре часа в день, ведь и готовиться к занятиям теперь не надо будет. Сколько всего нового я смогу узнать за эти четыре часа в день, сколько всего сделать!
Йолка продолжала его рассматривать. Раньше наверняка возникла бы озабоченность мнением, а сейчас – нет, сейчас эта озабоченность была совершенно лишней тут, в его мире растущих интересов.
— И я смогу продолжить учить генетику, хотя бы по полчаса в день, и начну читать Керама о доколумбовых индейцах, и прочту книгу про культуру неолита, и смогу еще…, — Андрей задумался, выбирая – что он хочет больше всего, какое из отложенных желаний наиболее яркое, наиболее притягивающее.
— Приходи завтра в Намче, — вставая, сказала Йолка. – Я встречу тебя в десять утра у огромного камня, покрытого тибетскими надписями, который лежит у самого входа в Намче – у того места, куда спускается тропинка с Кхумджунга.
— Хорошо, а что с преподаванием?
— С завтрашнего дня у тебя каникулы.
Оказывается, с пяти до девяти утра проходит целый день! Оказалось, что сознание того, что в восемь начинаются занятия, странным образом обезоруживало Андрея, и он и просыпался позднее, порой в шесть или даже в семь, и делать успевал мало, хотя раньше так не казалось. А сейчас, подскочив в пять, он вцепился в книги, и к девяти утра отвалился с чувством полноценно прожитого дня. Взяв собранный с вечера рюкзак и выскочив из логова, он понесся в Намче, на ходу повторяя формулы имидазола и пиримидина, и перебирая в памяти основные вехи Пелопоннесской войны и те аргументы, которые он нашел в пользу предположений о скрытом аутизме Лисиппа и явной неспособности Перикла к политическому лавированию.
— Пошли, — коротко бросила Йолка, и они двинулись по окружной верхней тропинке куда-то в противоположную часть Намче. Пройдя метров двести за монастырь, они спустились в поселок и через минуту Андрей уже входил в небольшой, но уютный гестхауз.
— Ты уже решил, где будешь жить, куда поедешь?
— Пока нет. Хочу слетать в Индонезию и на Филиппины, поноситься по островам, посмотреть новые места, но с другой стороны… не знаю, как совместить это с желанием читать, учить науки.
— Да, дилемма…, — с улыбкой посочувствовала Йолка. – Тут мы собрались… пообщаться немного, о том, о сём… хочешь присоединиться?
— Пообщаться?
В устах Йолки эта фраза звучала подозрительно обыденно и вяло, так что Андрей сразу заподозрил подвох и порадовался тому, что стал достаточно внимателен, и Йолке не удалось его вот так просто провести. Он потер ладонью небритую морду. Нравится, когда лицо покрыто одно-двух-трехнедельной шерстью – недостаточно длинной, чтобы выглядеть неопрятно, недостаточно короткой, чтобы колоться, и достаточно мягкой и плотной, чтобы руке было приятно прикасаться.
— Хорошо, давай пообщаемся.
— Мы будем наверху, там есть комната для медитаций, мы ее оккупировали, позавтракай и приходи.
— Хорошо…
«Позавтракай и приходи» от Йолки опять-таки звучало совершенно неестественно, уж чего-чего, а заботы от нее ждать не приходится. Значит эта фраза означала «сейчас ты там не нужен – приходи позже», но это она и так могла бы сказать, значит есть другой смысл. Раскапывание мотивации было интересной тренировкой – по словоупотреблению расшифровывать, вычислять подлинный смысл происходящего, а не тот, что демонстрируется напоказ. Значит Йолка пытается пустить его в колею обыденности, успокоенности, прежде чем он придет «пообщаться», чтобы он пришел расслабленным. Зачем? Возможно… для того, чтобы резче был контраст с чем-то, чтобы он получил что-то вроде «контрастного душа». Значит, там, наверху, его ждет что-то необычное, причем такое, которое максимально далеко от обыденности, значит там он встретится с кем-то очень интересным.
Удовлетворившись такими рассуждениями, он заказал завтрак и целиком «влился» в книгу Жозефа де Гобино, выкинув из головы все мысли о предстоящей встрече, отметив про себя, что способность не залипать в хаотических рассуждениях на ту или иную тему и полностью отдаваться интересной на данный момент деятельности – это еще одно изменение, определенно произошедшее с ним с тех пор, как он стал испытывать этот нарастающий и крепнущий интерес к жизни, к своим восприятиям, к наукам, и ему стало понятно, что как невнимательность и рассеянность, так и неспособность к концентрации – это не просто «милые особенности» личности человека, а свидетельство активных гнилостных процессов, идущих в его психике, доказательство тотальной серости и значит, в потенции, ненависти ко всему живому. Удивительно, как меняются представления о мире, когда начинаешь наблюдать за своими восприятиями, за проявлениями людей и делать выводы!
Захотелось проследовать за этой мыслью, и Андрей отложил книгу и зафиксировал, что не возникает разочарования от того, что чтение такой интересной книги откладывается. Просто одно радостное желание пересилило другое, и от этого разочарования не возникает! Бодх прав и в этом, хотя, читая главу про радостные желания, Андрей в этом месте всегда испытывал сомнения. Трудно было представить, что если сильное радостное желание не реализуется, то при этом можно не испытывать НЭ. Просто, когда он представлял себе эту ситуацию, то с трудом мог вообразить такую плотность радостных желаний. Да и вообще представить именно радостное желание было сложно – ему, всю жизнь проводящему в миазмах озабоченности мнением, страха негативного отношения со стороны других.
Раньше рассеянные люди казались Андрею наиболее безобидными, добродушными, а теперь оказывается, что этого быть не может – не могут они быть добродушными, никак! Он стал вспоминать – кого он знал как рассеянных людей, не способных сосредоточиться на одной теме? Нина Новикова – странная девушка в очках, словно вечно пребывающая где-то в себе. Она была просто чемпионом по забыванию чего угодно. Если ты с ней о чем-то договорился, можешь быть уверенным – она или опоздает на два часа, или забудет, или все перепутает. Ее все считали интровертом, то есть предполагалась некоторая интенсивная внутренняя жизнь, и Андрей тоже относился к ней с некоторым умилением, смешанным с раздражением. Но в чем именно состояла эта пресловутая «внутренняя жизнь»? У интересующегося чем-то человека есть конкретные проявления, которые ни с чем не спутаешь – увлеченный человек постоянно носится со своими интересами, рассказывает о них и тем, кто тоже интересуется, и даже тем, кто просто выслушает, и даже тем, кто вряд ли заинтересуется! Человек, имеющий увлечения, всегда стремится заразить других своих друзей и приятелей этими увлечениями – ему просто так намного интереснее будет жить! Может Нина была аутистом? Да нет, у нее как раз было много друзей и подруг… Значит, интересов не было у нее, и ее феноменальная рассеянность соответствует этому выводу!
Андрей испытал всплеск восторга. Действительно, стоит только начать искренне и внимательно разбирать проявления людей, как они становятся открытыми перед ним, лежащими как на ладони, как будто он из четвертого измерения заглядывает свободно внутрь трехмерного тела. Значит и история – не безнадежно запутана, ее можно распутать и добиться ясности.
Андрей вспомнил, как однажды он засиделся в гостях у Нины допоздна и остался у нее ночевать вместе с другими ребятами. Когда Нина переодевалась, она попросила его отвернуться, и в ответ на его удивленный отказ (мол зачем отворачиваться, что тут такого стыдного, показать голую спину и попу) продемонстрировала такое фанатично агрессивное поведение, которое он впоследствии просто вытеснил – настолько сильно это не вязалось с образом застенчивой мягкой девушки. Так что и агрессия есть, и еще какая! Снова все сходится.
Еще бабушка. Та тоже была очень рассеянна, и когда Андрей прибегал к ней пятилетним пацаном и рассказывал взахлеб о какой-нибудь интересной книге, она делала вид, что слушает его, и спустя десять секунд уже уносилась мыслями куда-то далеко. Вернее – это он так привык думать – «уносилась мыслями», а какие основания полагать, что эти мысли у нее вообще были?? Она никогда – ни разу в жизни не брала в руки ни одной книги, она судачила с соседками и могла часами обсуждать цены на соль и сахар… да, и она была очень агрессивной! Она нередко выходила на балкон и начинала орать на мальчишек, тусующихся во дворе – просто так, для развлечения.
Да, ясно. Эти выводы о связи рассеянности с отсутствием интересов, серостью и повышенной агрессивностью верны, и если в эту цепочку не встраиваются дополнительные наблюдения, то ее можно использовать в качестве несомненно верной логической последовательности.
Покончив с яйцами «в мешочек» и cheese tomato toast с чаем, Андрей выключил электронную книгу, так и не прочтя ни одной новой строчки из Гобино, и пошел наверх.
Вход в комнату для медитации был прикрыт занавеской с вышитыми на ней тибетскими буддистскими символами. Отодвинув ее, Андрей оказался в небольшом пространстве пять на десять метров. Вдоль стен на разных креслах, матрасах, подушках, ковриках и просто на дощатом полу сидели и валялись девочки и мальчики лет десяти. Человек пятнадцать, на первый взгляд. В углу сидела Йолка и негромко переговаривалась с девушкой лет двадцати пяти с маленькими голыми ступнями, которыми она болтала в воздухе, лежа на животе. Иногда Йолка ловила ее лапки, целовала и тискала, и эта невинная ласка отозвалась глубоким протяжным наслаждением в верхней части его груди.
— Ребята хотят задать тебе несколько вопросов, — громко сказала Йолка. – Садись где хочешь, ну или ложись или так стой.
Андрей чувствовал себя неловко, оказавшись в центре внимания целого выводка глазастых пупсов, и чем больше он пытался изобразить полное спокойствие, тем меньше у него это получалось. К непальским детям он уже привык, но эти были в основном белыми.
— Ну, я готов, — преувеличенно бодро сказал он.
Дети продолжали его рассматривать, и фраза повисла в воздухе без ответа и без какой-либо реакции. Йолка тоже молчала.
— Тебе ясно, что ненависть и ОзВ не могут проявляться одновременно? — Наконец спросила светленькая девочка с таким невинным лицом, как будто речь идет о пирожках или фантиках.
— Конечно.
— А что такое «ясность»?
— Это… состояние, которое возникает…
— Ясность не может быть состоянием, — перебила его девочка, — это же очевидно. Ясность – это отдельное восприятие, а состояние – совокупность восприятий.
Сказав это, она продолжала смотреть на него чистым и невинным взглядом, за которым он никак не мог вычислить ее отношение к нему. Андрей испытал укол обиды, ведь это было очень непривычно – его, в общем-то взрослого и умного человека, поправляет мелкая девчонка.
— Согласен. Ясность — это когда…
— Ясность не может быть «когда», ясность может быть «что».
Такого Андрей не ожидал. Увидев эту компанию детишек, он настроился добродушно и расслабленно, и не рассчитывал на такую жесткость.
— Ясность возникает…, — начал он, но тут же схватил себя за язык, понимая, что сейчас снова услышит нечто вроде «я спрашивала – что такое ясность, а не когда и как она возникает».
Но девочка молчала, словно понимая, что он сам понял неадекватность своей новой попытки ответить.
— Отменяю, — пробормотал Андрей.
— Ты сказал, что тебе что-то ясно, в то время как сам термин «ясность» ты не можешь определить даже приблизительно?
— Многие вещи я не пытался определить, но это не значит, что я не могу пользоваться этими терминами, ведь для меня главное – понять собеседника, и чтобы он понимал меня, а для этого достаточно и приблизительного понимания.
— И в чем состоит приблизительное понимание термина «ясность»? – Не отставала пупса.
— Есть рассудочная ясность, и есть ОзВ-ясность, — начал Андрей. Что такое ОзВ-ясность я понимаю очень плохо. Иногда бывает так, что та или иная ситуация кажется предельно ясной, и несмотря на то, что я не рассуждал обо всех ее аспектах, я могу быстро ответить на любой вопрос, почти не задумываясь – в таких случаях я не нуждаюсь в логических построениях, размышлениях, выводах – мне надо только понять смысл вопроса, и ответ тут же рождается, то есть я сразу знаю смысл моего ответа, после чего остается только подобрать слова. А иногда у меня есть только рассудочная ясность, то есть результат умопостроений, результат следования логике, которая оперирует известными мне фактами, наблюдениями, данными.
Андрей с сомнением посмотрел на девочку. Ему казалось несколько неестественным то, что он сейчас говорит ей такие фразы, которые редко какому взрослому будут понятны.
— Чтобы понять, что такое ОзВ-ясность, — после паузы сказала она, — тебе сначала необходимо получить опыт того, что им не является – то есть другие ОзВ и рассудочная ясность. Иначе ты находишься в позиции геолога, который, не утруждая себя в изучении простых элементов, грустит о том, что не понимает сложных минералов и не может отделить почву от воды и растений. Перестань быть тупым и испытывать НЭ, испытывай рассудочную ясность и ОзВ, и тогда само собой начнет отделяться то, что не является ни тем, ни другим, и ты сможешь изучать это. Точно то же относится, например, к осознанным сновидениям – разберись в бодрствовании, наведи в нем порядок, устрани тупость и НЭ, и достижение ОС перестанет быть проблемой.
— Как ты относишься к тем, кто ненавидит практику устранения НЭ? – Спросил мальчик в коротких трусиках-шортах из другого угла комнаты.
— Я считаю их безнадежными. – Быстро ответил Андрей.
— То есть ты не испытываешь к ним сострадания?
— Сострадание испытываю, а жалость – нет. Сострадание я понимаю так, как это описал Бодхи – как радостное желание, чтобы в этом человеке пробудилось влечение к ОзВ и неприятие НЭ и тупости.
— Ну вот смотри, — мальчик перевернулся на спину и задрал лапы вверх, — представь себе человека, который опустился особенно сильно, особенно безнадежного человека. Испытывать открытость и готовность содействовать такому человеку, если только в нем появится желание не испытывать больше ненависти, — это сильно резонирует с преданностью. И при мысли об этом человеке у тебя будет возникать преданность. Причем именно из-за того, что это особенно опустившийся человек, возникает особенно сильное желание преданности. Потому что именно к такому человеку все и всегда испытывают только отчуждение, омерзение, осуждение, и всегда будут его отвергать и осуждать. Привычно испытывать к такому человеку сильное негативное отношение (НО). О нем не изменят мнение, на нем поставили крест. И возникает желание не отторгать даже такого человека, и ни к кому, даже к самому опустившемуся, не испытывать НО. Резонирующая мысль – «не испытывать НО и не отторгать даже самого опустившегося». Эта преданность переживается как безобъектная, то есть не возникает образа, к которому возникало бы стремление или какие-то желания. Возникает только желание испытывать это восприятие и усиливать его. Можно провести аналогию с ревностью и симпатией, влечением. Особенно яркое влечение, восторг, нежность возникает к девочке не тогда, когда она тискается с обычным мальчиком, а ты при этом устраняешь ревность, а когда она ласкается с самым красивым и самым клевым пупсом, которым она может увлечься и забыть про тебя. То есть в ситуации, когда ревность проявилась бы особенно сильно. Ты согласен?
Андрей сначала запутался в том, что говорил пацан, но довольно быстро все распутал.
— У тебя все перемешано в кучу. Отторжение человека не означает отвращения и омерзения к нему. Ты отторгаешь его потому, что не испытываешь к нему интереса, потому что он опасен, и потому что он неприятен. Так же выплевываешь изо рта горький орех – распознал, сформировал отношение – выплюнул. Человек, испытывающий ненависть, неприемлем для меня в принципе. Ты говоришь – «если такой человек испытает желание прекратить ненавидеть», но что значит «если»? Когда и если этот человек действительно захочет перестать испытывать ненависть, то это будет уже другой человек, к которому у меня сложится какое-то другое отношение… но вообще говоря… какие есть основания предполагать, что этот вот ненавидящий человек захочет измениться? Нет, это может показаться жестким, но я не верю в такие сказочные превращения. Конечно, каждый может время от времени проявлять агрессию, но и агрессия бывает разной. Агрессия к кажущейся несправедливости – это одно, праведный гнев, так сказать. Агрессия как желание разрушить что-то, чтобы и другим было так же мерзко жить, как и тебе в твоих НЭ – совсем другое. Первый человек мне не кажется безнадежным, второй – кажется, и что бы мы тут ни говорили о том, что каждый человек вселенная и каждый может то или сё… у меня есть определенная позиция – когда я встречаю вот такого агрессивного человека, который полагает для себя не страданием, а удовольствием испытывать ненависть, то он для меня не существует больше до конца его жизни, и я не верю в то, что такие люди могут измениться, и я не хочу иметь с ними дело и не хочу наблюдать – меняются они или нет – в конце концов, я думаю, что каждого влечет к чему-то своему, и если кому-то хочется заниматься этим – общаться с ненавидящими и ждать, что они начнут меняться – ну пусть, но у меня другие интересы, я с такими людьми не хочу ничего.
Андрей запнулся и взглянул на Йолку, словно ожидая от нее подсказки, ответа на вопрос, который он вряд ли смог бы даже сформулировать сам для себя так же ясно, как сейчас – сам не ожидая того и впервые в своей жизни, он высказал свою позицию в этом вопросе. Это был скорее призрак, запах общей неуверенности в ситуации, непонимания – кто же его слушает, с кем он сейчас говорит? Дети или не совсем дети? Или совсем не дети? И в какой степени их очевидно гипертрофированное с точки зрения обыденного сознания личностное развитие перевалило за ту грань, после которой мы уже не делаем принципиального различия между детьми, подростками, взрослыми? До какой степени откровенно и жестко можно обнажать те явления взрослого мира, который мы все инстинктивно хотим пригладить или даже исказить каждый раз, когда мы общаемся с ребенком, или когда мы чувствуем ребенка в себе – то инфантильное создание, которое слишком уязвимо для правды? Но эти дети ни в коей мере не казались инфантильными.
Он еще раз посмотрел в глаза смотревшим на него детям, и по его спине пробежал холодок – так легко и ясно представилось, что у этих детей вообще никогда не было детства. Они, возможно, с самого первого момента, когда оказались способны понимать и узнавать, стали получать информацию неотфильтрованную, неискаженную, и это показалось ему ужасным, а потом ему пришло в голову, что «детство» — это не сюсюкание с дебильным лицом, это не оболванивание детей сказками, за которыми на самом деле кроется не доброта, а кретинизм, насилие и жестокость. Он вспомнил, как примерно год назад случайно наткнулся на файл со сказками и от нечего делать стал их пролистывать. Это было поразительное открытие! Трудно придумать, даже если постараться, такую квинтэссенцию агрессии, догматизма и серости! Какие же восприятия перенимают и культивируют дети под влиянием такой экстремистской литературы! «И стали они жить-поживать и добра наживать». Еб вашу мать!! «И жили они счастливо и умерли в один день» — и это описание счастливой жизни!! Говно. Герои сказок борются за какие-то материальные блага, то в невесты принцессу взять, то пол-царства откусить, и достигнув своей идеи-фикс они получают тотальное счастье, которое состоит в «житье-пожитье» с наживанием добра, то есть комодов, сервантов и прочего. Испытав тошноту от русских сказок, он полистал «старого доброго Гофмана», и обнаружил в нем мерзкого, тупого и агрессивного идиота. Грузинские сказки, японские, французские… за редким, ну просто редчайшим исключением – апофеоз кретинизма и злобы самой высшей пробы, преподносимой под соусом добродетели. Вот это что-ли «детство»? Ну чего, чего же такого ценного лишились эти дети, с самого первого дня своей сознательной жизни получавшие адекватную информацию об окружающем мире, учившиеся не «уважать старших», а думать последовательно и искренне разбираться в восприятиях? Ну а вот эта наивность, вот та самая беззаботность, которая светится в глазах обычных детей, которая проистекает из полного незнания реальности, из жизни в воображаемом мире добрых фей, дедов-морозов и добрых бабушек? Конечно, по всем этим фантомам рано или поздно, и чаще рано, наносится удар ужасающей силы, который ломает ребенка, но может оно стоит того – хотя бы два-три года чистой и наивной жизни? А разве у них сейчас – не чистая жизнь?
Андрей совсем перестал испытывать неловкость, он даже забыл, что отвечает на вопрос и что его ответа, видимо, ожидают. Он с интересом смотрел в ответ – в глаза этим детям, и не видел в них того, чего боялся увидеть – цинизма и серости, а видел совсем другое – ребяческость, игривость, внимательность, и ту особую подвижность выражения глаз, которую он иногда еще видел у старых тибетских монахов, нередко появляющихся в непальских поселках – ту самую, что так легко выливается в выражение симпатии и искреннего интереса, искренней радости жизни, и даже преклонения перед ней, перед ее силой к самообновлению и самораскрытию. И если эти дети с самого начала нашли в себе этот источник вечнообновляющейся свежести, то разве они потеряли детство? Разве не наоборот – разве они не приобрели его в свое вечное и безраздельное пользование?
— А я знала одну девушку, у которой был такой же механизм, который описал Лисс, — неожиданно произнесла девушка, чьи ножки тискала Йолка. — Она жалела ненавидящих людей, мудаков всяких, упырей. Она рассказывала мне – как это происходит. Она представляет, что вдруг что-то случается эдакое экстраординарное, и этот ненавидящий упырь начинает испытывать ОзВ, раскаивается и понимает, как прекрасна жизнь. Смотрит он, значит, на закат и по его щекам текут слезы. При этом она представляет себя непосредственным участником этого – или говорит что-то ему, или делает, вследствие чего упырь преображается. И вот финал — упырь плачет от счастья, а она стоит рядом и добро улыбается ему, похлопывая по плечу. И при этом возникает восприятие, которое она, конечно, описывала в самых возвышенных терминах, но на самом деле является лишь зашкаливающей сентиментальностью. Как не вспомнить слова Бодха из его книги о том, что чем агрессивнее человек, тем более он сентиментален?
— А вдруг это не сентиментальность, а преданность? Как ты отличаешь? – Девочка, задавшая этот вопрос, была одна из немногих черненьких, возможно непалка.
— Это элементарно. Какие другие восприятия резонируют с преданностью? Решимость. Восторг. Упорство. Зов. Устремленность. Остается посмотреть – что же испытывает этот человек, называющий свою сентиментальность преданностью? Есть ли признаки ОзВ, или есть что-то другое? Так вот есть что-то другое.
— Что?
— Вялость, лень, готовое вспыхнуть в любой момент недовольство и раздражение, путаница в голове, неспособность различить свои другие восприятия и постоянные ссылки на свою «неспособность» понять – что же она сейчас испытывает, путаная речь, вытеснение очевидных фактов – да полно всего. Я не большой специалист в преданности, но я знаю, что это такое, я это переживала и я видела других людей, которые ее переживают, и мне – даже помимо вот такого чисто рассудочного подхода – легко различить то, что преданностью никаким образом являться не может. Конечно, тупому и омраченному человеку я свою правоту не докажу, но я в этим и не нуждаюсь. И еще – когда я провожу мысленный эксперимент – ну вот представляю, что ненавидящий человек раскаялся, образумился и теперь возвращается в мир озаренных людей, возникает умиление от такой идиллической картины. Существенно здесь то, что в этот момент я уже представляю этого человека с несуществующим набором восприятий – раскаявшегося, а не ненавидящего, или хотя бы отчаянно нехотящего ненавидеть, а при этом позитивное отношение-то возникает к реальному – брызжущему ненавистью человеку! Можно плести разные словеса вокруг потенциальной способности для ненавидящего измениться, но мне нравятся ясные и простые фразы, четкие решения, поэтому я не хочу разбираться в хитросплетениях восприятий, а решаю для себя так же, как решил и Андрей – к кому у меня возникает позитивное отношение или жалость, в лагере тех людей я и нахожусь. К наркоманам – значит я сама наркоманка и защищаю всех наркоманов. К алкоголикам – значит я и есть алкоголик. К бомжам, просирающим свою жизнь в скуке и грязи – значит я и есть такая же как они, разрушающая свою жизнь, противница созидания и творчества. К ненавидящим бесчувственным упырям-убийцам, значит я и есть такая же, и я с ними. И не имеет никакого значения, вследствие чего возникает это ПО – от страха перед агрессивными уродами, или из сострадания к ним, или из желания почувствовать себя спасителем – результат один и тот же.
Девушка села, скрестив задние лапы, и продолжила.
— Итак, еще раз — почему эти омрачения для меня неприемлемы. Первое — подавление ясности. Я представляю событие, которое противоречит имеющимся основаниям. Ненавидящий человек потому и ненавидящий, что хочет ненавидеть. Он сделал свой выбор – быть ненавидящим человеком. Ему нравится быть таким. Нет никаких оснований считать, что человек вдруг откажется от того, что ему нравится. Тысячи людей пытаются бросить курить, получается мало у кого. А ненависть – это не курение, даже захотеть перестать ненавидеть очень сложно, тем более когда ненавидят все вокруг, что уж говорить о реальном решении вопроса. Вдобавок, основанием могут быть только действия по поиску омрачений, по их преодолению – а ни один из упырей, которых я знаю, их никогда не совершал. Второе — формирование ложных уверенностей. Я в одном и том же контексте представляю ненавидящего человека испытывающим ОзВ! Неважно, представляю я его раскаявшимся или нет – уверенности не бывают условными, они или одни или другие. А образ «если он раскается, я к нему испытаю открытость» — это уже сформированные уверенности, уже проявляющаяся открытость, или жалость, ПО. Так закрепляется привычка вытеснять проявления упырей, представлять их одновременно и ненавидящими и тупыми и стремящимися к ОзВ! Ни к чему, кроме непрерывной тупости, это привести не может. Третье — позитивное отношение к ненавидящим. Не возникает непримиримого отношения к этим упырям, к их восприятиям. Вытесняется ясность, что каждый из них будет счастлив убить, изнасиловать, например, вот тебя, если подвернется возможность. А это ведет и к тому, что не возникает и непримиримости к своей ненависти, агрессии, обиде. Вдобавок, испытывая ПО к этим людям, становишься все более похожим на них, перенимаешь восприятия.
— И что с ней произошло? – Андрей обратился к девушке, испытывая ту вязкую неприятную скованность, которая овладевала им раньше, когда он влюблялся.
— С той девушкой? Ничего особенного. Живет как все, вышла замуж, родила, и абсолютно, естественно, не заинтересовалась никакими там ОзВ. Ну то есть она из тех, кто считает, что она и так уже неплохой человек, чего ж больше…
Их взгляды встретились, и снова приступ вязкой скованности обрушился на Андрея, и снова пришлось встряхнуться и сбросить это наваждение, и тогда осталась просто симпатия – чистая и радостная, как ласкучий щен.