После ужина компания разделилась. Андрей, Томас, Йолка, Ганс, а также девушка, увлекающаяся «медициной ВТО», и тот мужчина, который был с ней, пошли в отель. Андрей никак не мог забыть ту странную фразу, в которой кто-то упомянул о найденной цивилизации. «Погружения», «цивилизация»… речь идет о дайвинге? Атлантиде?
— Вы нашли какую-то цивилизацию под водой, в океане?
Томас и Ганс рассмеялись.
— А что, может еще и найдем! – ответила вполне серьезно Йолка. У нас есть команда дайверов – именно тех дайверов, кто на траймиксе погружается в океан, они ставят новые рекорды глубины.
— Траймикс – это я знаю, это смесь гелия, азота и кислорода – газовая смесь, в которой азот частично заменен гелием, чтобы уменьшить азотное отравление.
Андрей слышал эти разговоры в дайв-компании, в которой погружалась Кимико, и теперь был рад, что не совсем «чайник». Внезапно снова захотелось овладеть этой мощной японкой, раздвинуть ей ноги, схватить за грудь и насаживать на хуй, без изысков, просто засаживать раз за разом, чувствуя, как подается её писька, как беспорядочно её руки то хватают простынь, то царапают его спину…
— Интересно, здесь можно найти шлюшек, — произнес Андрей с небольшой запинкой, преодолевая смущение открыто говорить об этом.
— Конечно, — Ганс сделал широкий жест рукой, — везде, почти в любой массажке, приходишь и говоришь – мне не массаж, мне только секс, в каждой второй массажке тебе дадут девушек на выбор, цену называй сразу – две тысячи рупий в час.
— Клёво!
— Не очень клёво:), — усмехнулся Ганс. – Для них секс – всё равно это нечто постыдное, почти никто не будет сосать, они будут прикрывать грудь, и даже если тебе удастся возбудить девочку, и даже если она кончит, то тут же снова превратится в забитое существо, которое с отвращением сплевывает, если ее рот коснется твоего члена, или если ты поцелуешь ее в губы после того, как полижешь ей письку.
— Для реализации механического сексуального желания такой секс вполне подходит, — заметила Йолка. – Они неагрессивны, довольно ласковы и на самом деле довольно податливы.
— Для мсж – да, подходят, согласен. Но если ждать большего, то не дождешься.
— Я попробую, сегодня же! Или завтра. – Андрей почувствовал приятное возбуждение от сознания доступности большого количества девушек, и не отдавал себе отчета в том, что его воображение поневоле рисует все же значительно более привлекательные картины, чем те, что можно было бы ожидать в действительности в этой почти мусульманской атмосфере патологической стыдливости.
— Я тоже траймикс-дайвер, — продолжила Йолка. – Рекорды начали ставить еще Бодхи, Индеец и… еще несколько ребят, в начале двадцать первого века, когда максимальный зарегистрированный рекорд был триста тридцать метров, да и счетчики глубины с тех пор как были рассчитаны на эти самые триста тридцать метров, так до сих пор такими и остались – глубже ничего не меряет. Они начали двигаться глубже, и постепенно образовалась группа ребят, которые увлеклись этим – это всё равно что полет к космос!
— Как же можно двигаться глубже, если нечем измерять глубину? – Удивился Андрей. – Насколько мне известно, там погружение рассчитывается специальной компьютерной программой, и потом график погружения, включая время, глубины, смену газовых смесей – всё заносится на таблички, я видел их, и по этим табличкам они погружаются и всплывают, а если не знать глубины, то это же смерть…
— Это ещё Бодхи придумал, как решить проблему. Когда мы идем на рекорд, то погружаемся в одном из наработанных мест. Стена всю дорогу до самого дна идет довольно крутым склоном, и там мы ставим специальные вешки через каждые двадцать метров глубины, а начиная с трехсот метров мы используем рулетку – ставим вешки через такое расстояние, которое соответствует пяти метрам глубины – высчитываем глубину по длине рулетки, учитывая крутизну склона. Так по вешкам и определяем глубину.
— Какой твой рекорд?
— Четыреста шестьдесят пять.
— Я тоже хочу. Это возможно?
— Посмотрим…
— :)
К ответу «посмотрим» Андрей уже привык.
— Еще мы исследуем поведение организма на такой фантастической глубине, ведь до нас это никто еще не изучал, наблюдаем разные синдромы, ищем их причину, обходим, идем глубже, изучаем подводную жизнь на таких глубинах.
— А Атлантида? – Напомнил Андрей.
Они вошли в отель, и Йолка предложила пойти к ним в комнату.
— Атлантиду мы нашли, да, но только не подводную…
— В мире ОСов?
— Не совсем. – Йолка уселась на кровать, потом легла и стала тянуть мышцы. – Вообще говоря нет никаких «миров ОСов», просто как выходы из тела, так и осознанные сновидения – это путь к тем мирам, которые существуют помимо нашего. Наши миры настолько сильно разделены, что можно хоть миллион лет прожить, будучи в полной уверенности в том, что их не существует. Кроме ОСов и ВТО существуют и другие пути к ним, один из которых открыл как-то Ганс.
— Но где они находятся, я имею в виду – в физическом смысле этого слова?
— Физики мало что могут сказать на этот счет, — ответил Томас. – По их словам, физика сейчас в настолько зачаточном состоянии, что пока что мало шансов получить вразумительный ответ на этот вопрос. Кто-то высказывает гипотезу о том, что свернутые измерения, которые являются неотъемлемой частью теории суперструн, как раз и создают возможности для существования в них целых гроздей пространств, которые существуют незаметно для нас… я вообще сомневаюсь, что именно физика даст нам путь к решению этой проблемы, так как слишком грандиозные ресурсы требуются, чтобы сделать маленький шажок вперед. Вряд ли человечество сможет слишком долго так непроизводительно тратить гигантские ресурсы, если только мы случайно не наткнемся на какую-то точку прорыва в фундаментальных исследованиях, которая позволит нам выйти на принципиально иной уровень технологий.
— По большому счету, нам это без разницы, — прервал ее Ганс. – Мне то уж точно, во всяком случае. Какое мне дело до ускорителей и телескопов, если я могу, пользуясь вот этой технологией, — он похлопал себя по животу, — оказаться в тех мирах и исследовать их?
— Как именно? – Андрей был заинтригован и очень хотел услышать что-то конкретное.
Некоторое время все молчали. Ганс перебросился с Йолкой парой фраз, которые Андрей не расслышал, и снова задумался.
— Много лет назад, когда я был еще глуп и принадлежал обществу обычных людей, – начал Ганс, — я попал в странную историю, и кстати говоря, история эта началась со знакомства с другим русским парнем, которого тоже звали Андреем.
Ганс снова задумался, но никто его не перебивал, и он продолжил, словно вспоминая вслух, довольно сбивчиво и иногда возвращаясь и повторяя сказанное, добавляя ту или иную деталь. Может он параллельно думал о чем-то другом, а может ему трудно было собрать в кучу разрозненные воспоминания – так или иначе, этот рассказ был настолько интересен, что Андрей слушал его не отрываясь, как и девушка-медик. Судя по всему, Йолка и Томас уже знали эту историю, но не отказали себе в удовольствии послушать ее еще раз из уст Ганса, который, казалось, уже полностью перенесся в прошлое.
«Трудно представить, что еще сто пятьдесят лет назад для обывателя путешествие по Гималаям было так же труднодостижимо, как, например, по Луне. Редкие энтузиасты проявляли чудеса мужества, выносливости и способности выбивать финансирование; они собирали команду отчаянно рисковых людей, и длиннющими караванами груженых яков и лошадей, с десятками, а то и сотнями шерпов-портеров уходили в сизую дымку с торчащими над нею далекими сверкающими иглами недоступных монстров. Целая жизнь, казалось, проходила от момента начала экспедиции до ее завершения, и отнюдь не все, начинавшие путь, возвращались домой, а те, кто вернулся, зачастую оставляли в горах обмороженные и отрезанные пальцы ног и рук, а то и сами ноги или руки. Вернувшиеся не узнавали родных мест и чувствовали себя чужаками среди родных – слишком много времени, событий, переживаний, трудноописуемых испытаний разделяло их, и порой эта пропасть больше не исчезала никогда. Некоторые брались за перо, и нередко – удачно. Читая книги Месснера, Эрцога, Нойса, Боннингтона, мы можем погрузиться в эти удивительные приключения прошлых лет, не менее захватывающие, чем те, что придуманы фантазией Майн Рида, Буссенара, Купера или Жюль Верна, несмотря на то, что эти книги – документальные, а может как раз и благодаря этому. Редкая фантазия может сравниться с буйством событий и переживаний, с которыми сталкивается тот, кто бросал вызов Гималайским вершинам в те времена. Своего рода «психологический экшн» на грани жизни и смерти.
Теперь всё не так. Грунтовое шоссе протянулось пыльным и вонючим шрамом от Бени до Муктинатха. Трекинговая тропа, привлекавшая любителей доступной романтики, исчезла в небытие, и чуть ли не ежеминутно проносящиеся мимо тебя грузовики, мотоциклы и джипы, набитые индусскими паломниками, обдают вонью выхлопных газов и истерическими воплями индусской эстрады. Западная часть трека вокруг Аннапурны фактически прекратила свое существование. Десятки гэстхаузов приходят в запустение и закрываются, порой целыми поселками. Но трудолюбивый непальский народ, ведомый пришедшими к власти маоистами, не останавливает своей самоубийственной поступи, и вот уже и восточная часть трека самоуничтожается – шоссе, воздвигаемое из Безизагара, неуклонно стремится на север, к Манангу.
Интересно – как при этом себя чувствуют проститутки из ACAP – «Annapurna Conservation Area Project» — организации, созданной для охраны этого удивительного уголка планеты? Об этом, откинувшись в кресле, я думал, сидя на бетонной площадке открытого кафе в гэстхаузе в Татопани. В прошлом году я именно здесь познакомился с группой русских туристов, с которыми дошел до Муктинатха, сходил на перевал Торонг-Ла. Как восхитительна была та русская Ирина, блондинка с роскошными бедрами и пухлыми горячими губами. Я поначалу даже опешил от той бесстыдной настырности, с которой она пригласила меня прогуляться вечерком под звездами, и в ответ на мою попытку вежливо приобнять ее за плечи, скользнула вниз и, преодолев неловкое сопротивление, овладела не только членом, но и моими мыслями и фантазиями на все последующее путешествие. Чувствуя себя по сравнению с ней слишком закомплексованным и фригидным, я пытался восстановить свое реноме с помощью глубокомысленных застольных вечерних разговоров, но туристы, независимо от их образования и национальности, предпочитали в треке самые простые, самые примитивные разговоры о еде, ценах и погоде, преследуя целью забить скуку. Ирина и тут была на высоте, похохатывая не в меру резво и говоря порою такие глупости, что я иногда даже краснел за нее, но когда ночью она приходила в мою комнату и забиралась на меня, я прощал ей все. Сейчас, увы, я был безнадежно один. Ирина на мои письма отвечать перестала еще зимой, а ближе к весне ответила коротким сообщением, что вышла замуж, беременна и теперь счастлива. Оказалось, что она испортила мою жизнь еще и тем, что после нее я уже не мог переваривать воблоподобных европейских женщин. Они, конечно, могут отдаться, и иногда даже совершенно бескорыстно, но лежащие, как статуи, тела перестали заводить меня так, как раньше, и, вспоминая о том, как Ирина заползала на меня, прижимала своим телом, бесстыдно лапала и подолгу ерзала, сидя сверху, я чуть ли не со стоном бессильно сползал с очередной тушки, которая, как казалось, была скорее довольна тем, что у меня ничего не вышло, так как терять время на секс европейским женщинам кажется довольно-таки большой глупостью, хотя и полезной для здоровья.
Раньше я и сам охотно поддерживал разговоры о том, что секс полезен для здоровья. Со своей подружкой я не раз посещал свинг-клубы, чувствуя себя прогрессивным и современным, совокупляясь ради культурного общения и того же пресловутого здоровья. Но после Ирины все сломалось. Я словно вспомнил, что секс, вообще-то, может быть страстью, наслаждением, а окружающие люди или забыли об этом напрочь или попросту не желали вспоминать.
Уже больше полугода я жил один, без подруги, и, сидя тут, на закате, на том же самом месте, где год назад познакомился с Ириной, испытывал накатывающую грусть и бессмысленность своей жизни. Группа израильских туристов оккупировала соседний столик, немедленно начав укуриваться марихуаной. Я равнодушно скользнул взглядом по израильским девушкам – нет, тут шансов никаких. Они живут в своем ядовитом аквариуме и никого в него не допускают. Пересев за угловой столик, чтобы не дышать заразой, я продолжил свое невеселое вялое существование. С собой у меня была книга, но читать совершенно не хотелось, да и в сумерках читать – только глаза портить.
Спустя несколько минут две голландские туристки сели справа. Сухие, высокие, лет тридцати. У обеих — длинные ноги с большими ступнями. Рассматривая их, я неожиданно возбудился, и даже образ неизбежно-вялого совокупления ради здоровья отступил куда-то в тень – черт с ним, их дело – дать, а я попробую получить удовольствие. Представляя, как буду гладить эти ноги, я стал продумывать какие-нибудь зацепки, с помощью которых можно начать разговор и пересесть к ним за стол, и в этот момент на площадке появился еще один турист. Большие аппетитные ступни перестали на время меня интересовать, и я вперился во вновь пришедшего. Вроде – ничего необычного, но бегающий взгляд не вязался с дородностью тела. И почему-то он был с рюкзаком. Время вечернее, и если кто-то появлялся тут – он уже не мог быть проходящим мимо туристом, заглянувшим перекусить. Значит он остановился в этом гэстхаузе. Маленький рюкзачок еще можно было бы объяснить опасениями в сохранности денег и документов, может быть еще ноутбук, фотокамера… но рюкзак был слишком велик. Для чего ему могло понадобиться тащиться сюда с рюкзаком? Скука, в которой прозябают туристы в треке, так велика, что самый ничтожный повод для развлечения воспринимается благодарно. Бросив еще раз жадный взгляд на ноги голландок, я подумал, что это еще успеется, часа два-три они точно будут тут сидеть, а пока можно понаблюдать за странным туристом, представить себя Шерлоком Холмсом.
Тот сел невдалеке за пустой столик, и у меня округлились глаза – он сел, не сняв рюкзака! Ноги окончательно были забыты. Это совсем уже не лезло ни в какие ворота – ничего подобного я никогда не видел. Во всем остальном турист был, в общем, совершенно заурядным, и все мои усилия по рассматриванию его одежды ни к чему не привели – Шерлок Холмс из меня… так себе. Любопытство разгоралось тем сильнее, чем яснее я понимал, что если я упущу эту возможность развлечься, то следующий шанс представится еще не скоро. Поколебавшись еще минуту, я взял свою книгу, бутылку Колы и, подойдя к столику, за которым сидел этот странный человек, на английском языке спросил – не будет ли тот возражать, если я к нему подсяду.
Человек не возражал. По его английскому я предположил восточную нацию – Чехия или Болгария.
— Словения? — ткнул я пальцем в небо.
— Нет, я русский, Россия.
Я удивленно откинулся на спинку пластмассового кресла.
— Русский? О… я встречал тут русских. – Ничего больше в голову не лезло, а спросить напрямую я стеснялся. Русский тоже откинулся на спину на свой рюкзак, и мне пришла в голову дурацкая мысль, что рюкзак ему служит в качестве утеплителя, но нет, и так было очень тепло, и тонкого полартека было вполне достаточно.
— Ганс. – Я представился, продолжая испытывать неловкость. – Вдруг этот русский подумает, что я гей? Только этого не хватало. Я, как и всякий цивилизованный европеец, относился тогда к гомосексуалистам внешне спокойно, но тем не менее сам предпочитал не вызывать подозрений в подобной ориентации. В свинг-клубах я имел несколько гомосексуальных контактов, которые оставили довольно смутное впечатление – с одной стороны, для здоровья полезен любой секс, с другой – я казался сам себе выглядящим несколько неловко и неэстетично. А может тому причиной просто отсутствие привычки.
— Андрей, — несколько формально представился русский и замолчал.
— Ты тут впервые? – спросил я, чтобы хоть что-то спросить. Испытывая неловкость за банальнейшие вопросы, ничего лучшего я тем не менее придумать не мог – сказывалось полное отсутствие привычки знакомиться с парнями. Снова в воображении стали тесниться дурацкие образы того, что могло прийти Андрею в голову, особенно с учетом того, что подсев к нему, я прошел мимо явно неприкаянных голландок. И неожиданно меня это возбудило. Чертыхаясь про себя, я ссылался в попытках самооправдания на то, что уже давно не имел сексуальных контактов, и горный воздух и, главное – я уцепился за эту мысль как за спасительный круг, — это возбуждение от длинных ног и больших ступней голландок! Тем не менее, мне с большим трудом удавалось отогнать мысли о том, что русский может подумать, что я его снимаю, и от этих мыслей член отчетливо отвердевал.
В этот момент русский замолчал, и я понял, что полностью пропустил мимо ушей всё то, что тот сказал. Еще лучше… Показаться дебилом тоже мало радовало. Да и бог с ним, какая разница.
Пришедший мальчик-официант принес меню, и мы оба углубились в его изучение. Изучение меню непальских гэстхаузов – чистой воды формальность, используемая туристами для убийства времени. Заранее известно – что там есть и чего там нет, так как на всем протяжении трека в западной или восточной его части состав меню практически идентичен. Впрочем, Татопани, будучи в непосредственной близости от Покхары, мог порадовать туриста чем-нибудь помимо вермишели, картошки и синтетических супов, так что если русский тут впервые, то его интерес к предлагаемым вариантам еды мог бы быть понятен.
Хриплые голоса голландок снова вернули к фантазиям о длинных ногах, и, плюнув на вежливость, я улыбнулся и сделал максимально незаинтересованное лицо, решив закончить с этим и пересесть.
— Неудобно, наверное, с рюкзаком-то, — произнес я, делая вид, что внимательно изучаю меню.
— Да. – Подтвердил русский. – Неудобно.
Я не ожидал такого ответа и перестал делать вид, что изучает меню.
— Но…
— Мне так лучше, — перебил Андрей.
По его лицу было видно, что он предпочитает не углубляться в эту тему, что лишь раззадоривало меня. Черт возьми – может тут еще и получится получить какие-нибудь впечатления?
— Возможно, я слишком настойчив, Андрей, прошу меня извинить, ведь ты знаешь, как тут скучно, — скороговоркой произнес я, стараясь тем не менее говорить отчетливо, помня, что большинство русских не знают по-английски ни слова, — но чем же это лучше? Неудобно ведь.
Андрей поднял на меня взгляд и секунд десять молча смотрел. От этого его взгляда мне стало как-то странно нехорошо. С беззащитно тупым выражением лица я просто сидел и смотрел на Андрея в ответ.
— Дело в том, — наконец начал Андрей, что рюкзак мне нужен.
— Ага, понятно, — я поспешил согласиться, хотя понятного тут было мало.
Странный русский, видимо, и сам понял, что данное им объяснение ничего не объясняет, и то ли из вежливости, то ли из желания расставить все точки над «i» и больше не возвращаться к этой теме, пояснил:
— Дело в том, что этот рюкзак мне нужен постоянно, я не могу его снять ни на минуту.
В голове промелькнули какие-то совершенно чудовищные образы батареек, с помощью которых поддерживается жизнедеятельность его почек или печени, и я почувствовал себя неловко от того, что заставил человека рассказывать о каких-то интимных вопросах своего здоровья. Уже открыв было рот, чтобы извиниться, я промолчал, так как русский продолжил:
— Просто я не знаю, где могу оказаться через минуту, и я бы не хотел остаться без всего, что у меня есть, без денег, документов, компьютера, смены одежды.
Облокотивши голову на руку, я почувствовал себя совершенно растерянным. За ним кто-то охотится? Русская мафия? Шпиономания? Или он просто сумасшедший?. Сумасшедший! – спасительная мысль сразу все объяснила, и, видимо, русский прочел это по моему лицу.
— Нет, я не сумасшедший, — рассмеялся он.
— Да нет, я так и не думал…, — я путано стал оправдываться, своим смущением лишь подтвердив, что думал именно об этом.
— Нет, послушай, Ганс, я в самом деле не сумасшедший, хотя, откровенно говоря, некоторая фобия и в самом деле меня преследует, если можно так выразиться.
— Хм, — глубокомысленно произнес я.
Снова пришел официант, и последующие десять минут были потрачены на то, чтобы объяснить ему, что черный чай надо принести не первым делом, а одновременно с сэндвичем, и не до, а после супа и жареной курицы, да, после а не до, после и одновременно.
Ужин заказали на восемь вечера. Спустя пару минут русский продолжил:
— Если тебе интересно, я могу объяснить, что я имею в виду, но только, — он улыбнулся, — только потом не жалуйся, что и у тебя…
— О, нет-нет, — я замахал руками. – Я чрезвычайно… как бы это сказать… прагматичен, я простой человек, и нет никаких причин думать, что я мог бы… в общем, — я замолчал и махнул рукой, словно приглашая Андрея говорить.
— Ты, конечно, понимаешь, что люди бывают религиозными и не очень или совсем нерелигиозными? – Вопрос был риторическим, и Андрей сразу же продолжил. – Но что это такое: «быть религиозным»?
Этот вопрос уже не был риторическим, и я задумался.
— Ну…, — начал я, — каждый, наверное, определяет это по-своему, и главное тут – в некотором тонком чувстве существования бога или общения с ним или ощущения причастности к чему-то большему, или это просто сознание того, что наша жизнь имеет гораздо более глубокую подоплеку, чем…
— Хорошо, достаточно, — перебил его Андрей. – На самом деле все гораздо проще. Религиозность – это всего лишь безосновательная уверенность. То есть это не чувство и не ощущение и не осознание – это именно уверенность, на основе которой уже возможны и чувства, и даже ощущения и прочее, ты понимаешь, о чем я говорю?
Я кивнул, но несколько неуверенно.
— Вот смотри, — Андрей взял салфетку со стола, достал из напоясной сумки ручку и что-то написал. – Вот ты видел, что я только что что-то написал, верно?
Я кивнул.
— А ты уверен, что я на самом деле что-то написал, или может быть я всего лишь имитировал – двигал ручкой, и ничего не написал?
— Конечно, возможно и это, — согласился я.
— Нет, я не спрашиваю – возможно это или нет, я спрашиваю – «уверен» ты в том, что на салфетке что-то написано, или нет?
— Сейчас пожалуй уже нет.
— Но до того, как я сказал о такой возможности, что я мог ничего не написать, ты был уверен полностью, что там что-то написано, верно?
— Верно.
— Вот теперь-то ты и можешь непосредственно воспринять восприятие уверенности – вспомни как ты был уверен, и вспомни, как твоя уверенность ослабла. Вспомни это несколько раз, перепроживи – вот сильная уверенность, вот слабая, вот снова сильная, снова слабая. Сделай это и ты почувствуешь особый вкус восприятия «уверенности».
— Да, да, я сделал уже это, — подтвердил я.
— Нет, — рассмеялся русский, — ты несколько раз подумал о том, что «уверенность была и уверенности нет», но не сменил уверенность – это не так просто – взять и сменить несколько раз уверенность. Не путай мысли и уверенность – это совершенно разные восприятия.
В сказанном был смысл, и я тогда его достаточно легко уловил. Вечер, кажется, может оказаться не таким скучным, как обычно.
— Хорошо, — сказал я. – Сейчас сделаю.
Сосредоточившись на воспоминаниях, я не без труда воссоздал обстановку того момента, когда русский взял салфетку и начал писать. Да, была уверенность, что он там что-то пишет. Нет… «была уверенность» — это опять-таки лишь мысли, а надо именно испытать эту уверенность. Еще раз вспомнив деталь за деталью, я наконец-то испытал уверенность в том, что русский именно пишет, а не имитирует.
— Есть! – торжествующе сказал я. – Я снова испытываю уверенность, что ты что-то там написал.
— Теперь сделай шаг обратно – в уверенность, что там ничего не написано. Я даже помогу тебе сделать это, поскольку моя ручка сломана, и я ничего и не мог ею написать. – Андрей покрутил ручку перед моим лицом.
— Да, теперь я испытываю уверенность, что на салфетке ничего не написано.
— А напрасно, — рассмеялся Андрей, — моя ручка в полном порядке, я тебя обманул.
С этими словами он протянул ее мне, и я на автомате ее взял. Да, ручка и в самом деле производила впечатление вполне исправной.
— Теперь у тебя есть опыт того, что можно довольно легко менять уверенность в диаметрально противоположных направлениях. Я помог тебе, обманув, что ручка не пишет, но на самом деле в этом нет необходимости, и ты можешь уже безо всякого моего содействия снова испытать уверенность сначала в одном, а потом в другом, просто используя свою способность вспоминать. Просто вспомни себя в состоянии, когда ты был уверен, что надпись есть, а потом просто вспомни себя в том состоянии, когда ты был уверен, что надписи нет. Сделай это пару раз, сделай, иначе ты не поймешь того, что я скажу дальше.
Казалось, русский и сам увлекся разговором. Видимо, он не рассчитывал на то, что этот заговоривший с ним ленивый турист окажется заинтересованным этими упражнениями, но я и в самом деле заинтересовался. Конечно, если бы они сейчас были в его родном Майнце, у меня вряд ли хватило терпения сидеть тут и заниматься этими мысленными упражнениями, я бы уж нашел чем заняться, но тут… когда единственной альтернативой является малоперспективная попытка добраться до ног этой голландки… которая, скорее всего, тут же отдернет их… снова возник образ хищно-сладострастной Ирины, которая почти заставила целовать и вылизывать свои ножки, которая так постанывала, когда я уступил, и вдруг мой член налился теплом и силой, я с силой стал прижиматься к ее ступням, сосать пальчики, а она протянула руку к себе между ног… тряхнув головой, я еще раз констатировал, что сексом надо заниматься почаще, и вернулся к упражнениям с уверенностью. Я добросовестно сделал то, что посоветовал русский, тщательно отделяя мысли об уверенности от самой уверенности. Вот уверенность что надпись есть. Это просто – русский стал что-то писать, и конечно совершенно очевидно, что надпись есть. Потом – уверенность в том, что надписи нет, и это просто, ведь русский сказал, что его ручка сломана, а раз она сломана, ясно что надписи нет. Надо только блокировать последующий разговор о том, что ручка в порядке… кстати, а почему я решил, что ручка в порядке? Паста-то в ней могла и в самом деле кончиться, я же не проверил! А это сомнение как раз удобно использовать для того, чтобы поддержать уверенность в том, что на салфетке ничего не написано.
Неожиданно мне понравилось то, что я делал. Возникла необычная легкость, даже веселость, как будто прошел врожденный паралич.
— Здорово, интересно получается!
— Получается? – осведомился русский?
— Да, без проблем. А что дальше?
Пожевав губами, будто сомневаясь, русский стал постукивать пальцами по столу.
— Знаешь ли ты, что некоторые очень религиозные люди, то есть такие, которые на протяжении долгого времени поддерживают в себе уверенность в существовании бога, говорят, что они с богом общаются и даже видят его?
— Да, я слышал, конечно, хотя…, — я покачал головой.
— Слабо верится?
— Вот именно.
— А еще бывают дети, которые придумывают себе воображаемых друзей, слышал о таком?
— Да, — подтвердил я.
— Я читал книги, в которых приводятся отчеты психологов, исследовавших детей, которые настолько сильно уверовали в действительное существование этих вымышленных персонажей, что видят их и разговаривают с ними.
— Не удивительно, — кивнул я. – Я и сам в детстве чего только не выдумывал! Представлял, как летаю в космическом корабле, а еще… — тут я запнулся и покраснел, так как вспомнил, как еще в 11-12 летнем возрасте в течение почти целого года у меня был воображаемый друг, сверстник, с которым я в своих фантазиях бегал по двору, доверял ему все свои тайны, и особенно – тайны, связанные с нарождавшимся странным чувством между ног, и потом я дофантазировался до того, о чем немного стыдно вспоминать, но было очень-очень приятно, и я, запершись в туалете или найдя укромный уголок на улице, [… этот фрагмент запрещен цензурой, полный текст может быть доступен лет через 200…]. Даже если я запирался в туалете или оставался один дома, меня все равно преследовал страх наказания, ошеломляющий ужас позора, и фантазии бледнели, рассыпались в прах, и тело моего воображаемого друга, с которым я познал столько счастья, которое я мог описать в малейших деталях, стало рассыпаться, развеиваться и вовсе исчезло в конце концов.
Наверное, мое лицо в тот момент выдавало те эмоции, которые я испытывал, потому что русский молча смотрел на меня и ждал.
— Да, — повторил я, — я понимаю, как можно так что-то себе представить, что начать это видеть, слышать, ощущать.
— Но ведь это все равно – всего лишь фантазии, верно?
Я кивнул.
— А я в этом не уверен, — медленно произнес русский.
— То есть? – я не понял, что он имеет в виду. – Не уверен в чем?
— Я не уверен в том, что наша уверенность не имеет никакого отношения к реальности, что она не способна в какой-то мере формировать эту реальность.
— Ну-у-у…, — неловко промычал я.
Ситуация стала неудобной.
— Это кажется тебе невероятным, нереальным?
— Ну почему же, — по-прежнему испытывая неловкость произнес я, — в какой-то степени я могу согласиться с тем, что…
— Речь не идет о философии, речь идет о практических экспериментах, — негромко сказал русский. – Эксперименты, ради них я и приехал сюда. Я хочу проверить – в самом ли деле уверенность может изменять реальность.
Я откинулся на спинку кресла, мельком взглянув на часы – до ужина оставалось еще полчаса минимум, и раз уж этот русский стал столь словоохотлив – почему бы и нет? Надо только поддерживать его неопределенными междометиями, всё интереснее, чем ничего не делать вообще. После того, как голландки посмеялись пару раз над чем-то своим, желание соблазнять их стало совсем слабым, настолько мертвым был их смех – как будто кто-то бьет дубинкой по листу громыхающего железа – ничего живого вообще, но с другой стороны ведь можно просто попробовать поцеловать «ладошки» на ногах, лизнуть пальчики, пососать их, и потом, уже в статусе извращенца, пожелать друг другу спокойной ночи…
— Просто когда мы говорим об уверенности, мы имеем в виду то, что доступно для нас. – Продолжал русский. – А что нам доступно? Слабенькая уверенность, слабая уверенность или, в лучшем случае, средней силы уверенность? А что если тренироваться, подумал я как-то? Ведь хожу я в качалку, качаю свои мышцы, сначала слабенькие, а потом посильнее.. может ли дистрофик представить себя Шварценеггером? Особенно, если все окружающие его люди, которых он когда-либо видел и знал, тоже дистрофики? Если представить себе мир, где у людей есть самый-самый минимум мышц, чтобы только выжить – могут ли такие люди представить себе, что мир можно вот так вот изменить, — Андрей обвел рукой некий далекий мир, — как мы меняем его сейчас? Никто в том мире дистрофиков и не сможет вообразить, что с помощью мышц можно поднять тяжелый камень, размахнуться, бросить его и разбить стекло в пятидесяти метрах. Что, скажут они, поднять вот ЭТОТ камень, БРОСИТЬ его на пятьдесят метров… сказки, бред, детские фантазии.
Мое внимание снова вернулось к разговору. Этот русский все-таки необычный человек – в самый раз, чтобы скоротать время до ужина.
— Интересно, — сказал я и снова покраснел. Мне показалось, что русский легко раскусит мою неискреннюю попытку манипулировать им, но тот был увлечен своей речью.
— И вот я подумал, а что если можно натренировать «мышцы» уверенности? Что если вместо рахитичной, дистрофической уверенности вырастить в себе способность испытывать уверенность мощную, захватывающую, нерушимую?
— И?…
— И я стал тренироваться. Я начал с самого простого – с ситуаций, когда я в самом деле не мог знать положение вещей. Например по моей просьбе человек или писал или не писал что-то на листочке бумаги, — Андрей кивнул на салфетку, — я брал этот лист бумаги, клал себе в карман и ходил с ним, щупал его, я в самом деле не знал – есть там что-то написанное на нем или нет, поэтому мне легко было менять уверенность с одной на противоположную. Это оказалось несложно, и как видишь, и у тебя получилось без труда.
Я кивнул.
— Но потом до меня дошло, что если я буду пытаться накачать свои мышцы, поднимая легкий камушек, много ли я накачаю? Мышцы начинают укрепляться в своей структуре и расти в своем объеме тогда, когда я берусь за что-то более тяжелое, постепенно все больше и больше увеличивая вес.
— Интересно! – На тот раз мне и в самом деле стало искренне интересно, и я с нетерпением вглядывался в лицо русского. – Что дальше?
— Я усложнил задачи. Например, можно взять и зажать в ладони небольшой камень. Ощущения существуют лишь тогда, когда они меняются, и я…
— Подожди, мне непонятно, — я перебил его. – Это философия такая?
— Да нет же, — на лице русского явно отразилось нетерпение. – Это не философия, это так и есть. Ну вот сядь, — он ткнул в меня пальцем, — сядь, расслабься, облокотись на спинку, давай, давай, сделай прямо сейчас!
В лице у русского была сила, убежденность, которой хотелось подчиниться, и опять, словно в насмешку надо мною, мой член от этого стал наливаться горячим.
— Так, — распоряжался русский, — теперь положи кисти рук на подлокотники, ноги чуть в стороны, чтобы никакая часть тела по возможности не соприкасалась с другой. А теперь, — он взглянул на часы, — две минуты сиди вот так и вообще, понимаешь, вообще не двигайся! Ни кончиком пальца, ни коленом, даже если будет неудобно, ничем!
Я не ожидал, что такая простая на первый взгляд задача окажется столь сложной. Первые тридцать секунд было легко, а потом вдруг словно всех собак мира спустили на меня с цепи! Смертельно зачесалось запястье, невыносимо неудобно оказались расположены ноги, и только нависший надо мной русский, повторявший как заклинание «ничем не двигай, терпи, ничем, ни кончиком пальца, ни одной мышцей», придавал мне сил. Спустя минуту все неожиданно исчезло – так же внезапно, как и появилось, снова стало приятно сидеть неподвижно.
— Обрати внимание на кончики пальцев, на кончик языка, на губы, ты чувствуешь их? Чувствуешь так же, как обычно?
Внимание пробежалось по телу, и вдруг я удивился. В самом деле, ощущение кончиков пальцев исчезло, их словно нет! Кончик языка исчез и стали исчезать губы, и исчез подбородок! От возбуждения я вздрогнул всем телом, и странное онемение исчезло.
— Да, удивительно! – смеясь, воскликнул я. – В самом деле, я ВООБЩЕ не чувствовал… интересно, а если бы потерпеть дольше?
— Это – другое направление исследований, — с нетерпением перебил русский, но теперь ты понимаешь, что наши ощущения существуют лишь в движении. Просто мы не замечаем, что двигаемся всем телом непрерывно, микроскопические движения, постоянно. Только во сне мы полностью на длительное время можем лежать без движения, и неудивительно, что ощущения при этом полностью пропадают, но так как человек в это время спит, он не может исследовать это состояние, если только не осознает себя во время сна, но я о другом – можно зажать в ладони камешек и – как ты сейчас – перестать совершать движения этой рукой. Кулак фиксируется в одном положении и все. Начиная с какого-то момента ощущение камешка исчезает полностью. И вот тут можно начать тренировать свою уверенность – есть камень в кулаке или нет? Это в сто раз сложнее, но постепенно тренировки приносят результат, уверенность в самом деле можно выращивать, и можно гибко управлять своей уверенностью, как тебе захочется.
— До каких пределов? – поинтересовался я.
— Каждый раз, когда тебе кажется, что предел достигнут, оказывается, что это не так, — уклончиво ответил русский.
— Значит, — медленно начал я, — сейчас ты здесь пробуешь на прочность… новые пределы?
— Да. – Русский посерьезнел. – Иногда силы, которые мы вызываем к жизни, оказываются менее управляемыми, чем нам это представляется…
— В этом причина того, что ты не снимаешь свой рюкзак? – Я сначала рассмеялся своей шутке, но при виде выражения лица русского, смех застрял у меня в горле и я откашлялся. – Причина, значит, в этом?
— Да. Я тренируюсь в уверенности в том, что нахожусь не в том месте, где нахожусь.
— Вот как! – Только и смог произнести я. – Ты это… серьезно?
— И еще не в том времени, — продолжал русский. И выглядел он при этом совершенно серьезным.
— То есть ты всерьез полагаешь, что если ты создаешь уверенность в том, что ты находишься в другом месте и другом времени… господи, но это же совершенно невозможно, это чистое безумие!
— Раньше мне тоже так казалось, — ответ русского был уклончив.
— Послушай, Андрей, — наклонившись к нему через стол, страстно произнес я, — ну нельзя всерьез верить в это. Камешки в кулаке или там листочки со словами, это понятно, но НЕЛЬЗЯ всерьез верить в то, что ты, о господи, перенесешься сквозь пространство и время.
— Почему? – только и спросил русский?
— Господи, ну как «почему»?
— Потому что этого никто еще не делал?
— Да нет же, дело не в этом, причем тут «делал» или «не делал», но… — я замолчал в бессилии. В конце концов, сложнее всего отвечать на самые дурацкие вопросы, это всем известно. Почему наш мир трехмерный? Ну вот ответь-ка на этот вопрос? Почему… да сколько угодно можно задать «почему». Что это вообще за вопрос такой – «почему»? Не всякий грамматически правильно заданный вопрос имеет смысл, это же ясно.
Я молча смотрел на русского, а тот – на меня. Молчание затянулось. Подул слабый ветерок. Наконец-то официанты стали приносить ужин, и я обрадовался тому, что теперь можно под благовидным предлогом прекратить разговор. Русский продолжал смотреть на меня, и мне стало неуютно. За соседним столиком голландки снова чему-то рассмеялись, и смех этот показался совсем не таким отвратительным, как раньше, снова возник образ длинных ног. Я обернулся и посмотрел – черт возьми, роскошные ноги… Одна голландка была в толстых шерстяных носках, зато другая — в тоненьких и дырявых, и я с неожиданной яркостью представил, как я ласкаю ее большие ступни, целую, как она закрывает глаза и отдается…
— ОК, спасибо за разговор, было очень-очень интересно, — я неловко встал. – Еду несут, приятного аппетита.
— Приятного аппетита, — ответил русский и принялся уплетать поставленный перед ним острый томатный суп.
Проходя мимо голландок, я пожелал приятного аппетита и им, и те ответили с таким энтузиазмом, что мне подумалось, что вопрос не в том – соблазню я кого-то или нет, а в том – какую выбрать. А может, дадут обе? Секс втроем… Указав замешкавшемуся официанту на свой столик, я дошел до кабинки туалета. Занято. А, во дворе же была еще кабинка… Быстро сбежав по лесенке вниз, я приметил совершенно уже спрятавшуюся в темноте деревянную кабинку туалета. Видимо, пользовались ей редко, когда остальные были заняты, так что внутри не было ничего, даже туалетной бумаги. Писать хотелось уже сильно, так обычно бывает, живешь себе и ничего, а как понимаешь, что сейчас можно в туалет сходить, так сразу хочется… рассуждая над этой удивительной особенностью человеческой психики, я опорожнил мочевой пузырь, не особенно выбирая – куда льется струя. Неожиданно и кишечник дал о себе знать.
— Черт с ним, — пробормотал я, присаживаясь над дыркой, грубо вырубленной в досках. – Опытного трекера ничем не проймешь!
В кармане полартека был кусок туалетной бумаги, вполне достаточный для таких аварийных случаев, и я вертел его в руках, так как заняться было больше совершенно нечем. «А суп-то остынет» — мелькнула мысль, за ней – другая, и вскоре от нечего делать я стал вновь перебирать в памяти разговор с русским. Вот чудак! Кретин! – рассмеялся я. Надо же – верить в такую чушь. Псих он и есть псих, хотя среди гениев часто попадаются психи, и когда они еще не были признаны гениями, они считались психами, а было бы здорово… Мне представилось, как журналисты… нет, журналистки с длинными ногами, обступив меня, расспрашивают: «расскажите, как вы познакомились с Андреем, Вы и вправду были самым-самым первым из тех, кому он рассказал о своей гениальной идее перемещения в пространстве-времени? Боже – как интересно». А я бы им отвечал: «да, я был самым первым, это случилось в Гималаях» — тут конечно ахи, восклицания, неужели в Гималаях! – да, мы познакомились совершенно случайно… знаете, я поначалу принял его за сумасшедшего! – ах, не может быть, ну надо же, боже как интересно… да, и только потом, когда мы расстались и я пошел… извините, но история такова, какова она есть, правда? – я смотрю в широко открытые голубые глаза журналисточки, я смущаю ее своим натурализмом, — понимаете, мне захотелось в туалет, по правде говоря, мне захотелось не столько справить нужду, сколько поиграться… ну вы понимаете, — еще более смущенные глаза девушки, она восхищена моей прямотой и необычностью, и, кажется, не откажется продолжить интервью в более интимной обстановке, — и вот я сижу значит и думаю – а что если в самом деле все так и есть?
«А что, если в самом деле так и есть». Эта мысль прозвучала в моей голове как-то особенно громко, и все фантазии с длинноногими журналисточками исчезли. Толстые доски туалетной кабинки поглощали все звуки снаружи, да и вряд ли было этих звуков много, разве проходящие вдалеке официанты могли брякнуть посудой. Темнота уже сгустилась окончательно, и я вспомнил, что фонарик-то в карман полартека не положил – думал, что до ужина еще схожу в свою комнату. Кабинка была в глубине деревьев да еще и сбита на совесть, так что темно было внутри абсолютно.
«А что, если в самом деле так и есть»! Мысль была такой громкой, что я рассмеялся, но на самом деле мне было не смешно – этим смехом я хотел заглушить нарастающий страх. Хорошо тому русскому, он тренировался управлять своей уверенностью, а что если сейчас я испытаю вдруг такую сильную уверенность, что нахожусь, скажем, в средневековой Франции, что возьму и окажусь там? А что там русский говорил на счет того, что мол мы не всегда можем управлять силами, которые вызвали к жизни? Или он говорил что-то другое?
Страх стал сильным, и пора было с этим кончать. Я встал, натянул штаны, плюнул в дырку в полу, заправил в штаны футболку и повернулся к двери. Положив руку на дверь, чтобы ее толкнуть, я на мгновение замешкался. Неожиданно возник совершенно отчетливый образ средневековой Франции, с дикими людьми, которые не сомневаясь ни на минуту пристрелят меня из лука или из чего они там стреляли. Пару недель назад я прочел книгу Крайтона про то, как какие-то ученые научились перемещаться во времени и попали в старую Францию. Как классно написана книга – до сих пор прямо перед глазами каждая деталь описанного там мира – мельницы, деревянные балки, копья. Я сделал движение, чтобы толкнуть дверь, и снова остановился. Я не мог этого сделать. До меня дошло, что я боюсь толкнуть эту чертову дверь. Если в тот момент, когда я открою дверь, уверенность спазматически усилится, и то, что сейчас представляет собою лишь более или менее отчетливые картинки, превратится в реальность… тогда я не смогу вернуться назад, ведь я не тренировался, даже тот русский, кажется, не умеет это делать, а зачем ему тогда рюкзак? Непохож он на сумасшедшего, он наверняка скрыл, что уже перемещался таким образом, иначе как бы он мог всерьез вот так вот ходить не расставаясь с рюкзаком? Не боясь быть посмешищем? Наверное, просто он знает – что все это может быть. В первый раз ему повезло, и он перенесся куда-то поблизости в пространстве-времени, ему повезло, а повезет ли мне??
Я опустил бессильно руку. Какая дурацкая ситуация. Как последний болван, я стою в этом нужнике и не могу, не могу выйти наружу! Голландки, ноги, тонкие рваные носочки, секс втроем, суп… жареная курица… а я тут, в вонючем туалете. Кретинизм. Идиотизм. Маразм.
Чем больше я распалялся и ругал себя последними словами, тем больше чувствовал, что решимость окончательно покинула меня. Глаза понемногу привыкли к темноте, и в голову пришла отличная идея. Надо найти доказательство тому, что я в двадцать первом веке, а там бог с ним – выйду я из туалета в Татопани или в Катманду или хоть в Аргентине – бог с ним, ничего страшного, до дома я доберусь, и даже… и даже будет так здорово, я стану первооткрывателем… никто не поверит… и черт с ним.
Я решительно обернулся и принялся изучать кабинку. Появилась надежда, нечто определенное, и вся моя растерянная решимость обратилась в деятельность. Я снова почувствовал себя уверенным, и даже отшутился на тот счет, что мол посмеялись бы надо мной мои коллеги, если бы застукали меня пристально изучающим интерьер заброшенного гималайского нужника! Я предпочел не заострять свое внимание на том, что и отшутиться-то я предпочел не вслух, а про себя, и вообще двигаюсь так, чтобы не производить шума.
Еще раз чертыхнувшись насчет отсутствия фонарика, я наклонился максимально близко к боковым доскам и, чуть не елозя по ним носом, стал искать на них хоть какие-нибудь надписи. Но, как видно, попадавшие в этот нужник старались максимально быстро его покинуть, так что на оставление памятных записей времени у них не было. Запах из дырки и в самом деле разносился малоприятный. Доска за доской, снизу вверх, следующая, следующая… результат был нулевой. Только сейчас я вспомнил, что у меня же есть электронные часы, и нажимая на подсветку я мог бы гораздо быстрее и тщательнее все осмотреть. Тщательнее! Я снял часы и принялся за работу заново. Действительно, это заняло в несколько раз меньше времени, но исход был тем же.
Закончив осмотр двери, я выпрямился и снова положил руку на дощатую поверхность. Очень грубые доски, оно и понятно – запасной туалет, туристы сюда не ходят – просто на всякий случай, для своих, они даже не посыпают опилками вовремя, оттого и вонь… Или просто пока еще не умеют делать гладкие доски? Страх булькал где-то глубоко, как в жерле вулкана. Я знал шестым чувством, что вулкану нельзя дать взорваться, иначе страх станет неконтролируемым. Мне совсем не улыбалось выйти отсюда свихнувшимся! Я представил себе картинку – в туалет заходит нормальный турист, а спустя час выходит напрочь свихнувшийся идиот с всклокоченными волосами. Смешно! Но страх булькает в глубине. И по прежнему нет сил толкнуть дверь. Идиоты эти непальцы – откуда к них руки вообще растут! Не могли нормальную ручку присобачить изнутри туалета! Нормальную, металлическую, блестящую, с крючком, так чтобы посмотреть и сразу понять – ага, я в двадцать первом веке. Нет, висит какая-то веревочка пеньковая, задрипанная, и защелки нет… только наматываешь эту веревочку на деревяшку и все, и ни черта нет в этом туалете от современности, как жили они тысячу лет назад, так и живут, по барабану им вся эта цивилизация, ну что за люди, господи!
Я прислонился к стене, замер, вслушиваясь. Какие-то звуки доносились едва-едва, но во-первых доски толстые, во-вторых сама кабинка далеко от гэстхауза, да и времени то сколько! И зачем я заказал ужин на такое позднее время! Заказал бы на семь, сейчас бы еще много людей ходило туда-сюда. Взглянув на часы, я обмер – уже девять вечера! В девять тут все закрывается и все ложатся спать. В десять уж точно ни одной живой души – рано ложатся, рано встают – специфика трекинга, плюс еще и не сезон, туристов мало.
Надо на что-то решаться, не торчать же здесь до утра! Но сколько я ни пытался подстегнуть себя, от этого становилось только страшнее, так как я отчетливо чувствовал, что не могу преодолеть мистический страх. Вспыхнул гнев – чертов русский – так запугать меня этой ерундой! Уверенность, мать твою! Да пошел ты в жопу со своими теориями! Лечиться тебе надо, парень, да, лечиться! Охренеть – идиот – от рюкзака своего оторваться не может! Страшно ему без рюкзака… а у меня и рюкзака нет… и что я буду делать, если сейчас выползу в пятнадцатом веке, без денег… нет, какие к черту там деньги… наверное этот русский хорошо ко всему приготовился, поспешил… эх, поспешил, надо было хотя бы расспросить – что он там в рюкзаке своем приготовил, на какие случаи жизни, на какие века.
Я опустился на корточки. Эти мысли отвлекали, страх начинал булькать где-то глубже, ноги сильно устали, и я решил успокоиться, посидеть. А где же тут посидишь… «А сам же все и обоссал!» — возникла предательская мысль. Я лишь сжал зубы в бессильной злобе и примостился на кусочке относительно чистого пространства. Хорошо, сейчас я успокоюсь, а потом просто встану и выйду отсюда. Просто долбану ногой по двери и выйду. Итак, что бы я взял с собой в путешествие, если бы у меня не было уверенности в том – в каком веке и какой местности я отсюда выйду? Нож – большой, крепкий нож, чтобы и стругать и резать и колоть можно было бы. И оружие, и орудие. Зажигалку. Без огня прожить трудно. Если люди уже могут строить нужники, то значит это как минимум какой век? В древней Греции строили деревянные туалеты? А почему нет? А в древнем Египте? Папирусы там всякие, а доски-то были? Гвозди! Я подскочил. Доски скреплены гвоздями, значит – значит… что это может значить… да почти что ничего. Я наклонился и у пола нашел шляпку гвоздя в доске. Да, у непальцев и в двадцать первом веке технологии, как в тринадцатом. Выковырять этот гвоздь все равно невозможно, а по шляпке ни черта не понять. Такие шляпки может и пятьсот лет назад были.
Я снова сел, чувствуя, как усиливается усталость, и как болото страха становится все более явным. Истерический срыв мне не нужен. Что еще, кроме ножа и зажигалки? Да если я окажусь в пятнадцатом веке – что толку, что у меня будет нож или не будет ножа, господи, это же ПЯТЬСОТ лет назад!! Холодный пот выступил на лбу. Молча вперившись в темноту, я пытался и не мог постичь этого – пятьсот лет назад! Глупости, ну глупости же! Я резко встал и хотел закричать, но не закричал, хотел пнуть ненавистную дверь, но не пнул. Я ничего не мог, страх парализовал инициативу полностью, и я хоть и не совсем еще осознал это и принял как факт, но уже и не мог просто отмахнуться, как раньше. Уже полтора часа я тут, и никакого просвета, и с каждой минутой все менее и менее вероятным было то, что мне удастся найти в себе силы.
Как будто шаги… Я весь превратился в слух. Шаги! Кто-то идет сюда, в туалет, наконец-то кому-то приспичило и этот нужник оказался ближе других! Свобода! Да, теперь было совершенно ясно – кто-то шел прямо сюда. Шаги стали отчетливыми. Шел определенно мужчина – широкие, уверенные шаги. Непальцы так не ходят! А если это европеец-турист, зачем его ночью понесло на улицу в засранный нужник, если у него в комнате или на этаже есть светлый и приличный?
Звук шагов приблизился. Кто бы это ни был, он встал прямо перед входом в туалет и стоит. Почему он стоит? Почему не дергает за ручку? Кто это? Европеец? Пусть это будет турист. Зачем он тут? Не знаю, не знаю, ну надо ему сюда, зачем ему сюда надо? Надо. Зачем? Не знаю, надо. Может он извращенец? Точно, он извращенец. Он путешествует с женой, и у себя в комнате не может делать того, что делает наедине с собой в туалете. В туалете на этаже он не хочет – мало ли кто ночью проснется и тоже захочет в туалет, а он — извращенец этот – не хочет, чтобы ему мешали, он еще днем присмотрел этот нужник и весь день представлял, как ночью он придет сюда и займется своим непотребством, что-нибудь наверное очень развратное, подсмотреть бы! Может быть он даже засовывает себе в попу искусственный толстый фаллос и дрочит, одновременно трахая себя в попу! Если я так делал, почему он так не может делать… И снова предательский член совершенно ни к месту затвердел. Почему он стоит – тот, кто там? И вдруг расширившимися от ужаса глазами я увидел, что веревка, которая придерживает дверь, натянулась! Он – тот – тянет дверь на себя! Совершенно не соображая, что делаю, я вцепился в веревку. Тянуть дверь на себя нельзя – ТОТ поймет, что здесь кто-то есть. Пусть думает, что дверь закрыта изнутри, ну закрывают его на ночь официанты. И вдруг – резкий удар прямо в дверь! Страх пронизал с ног до головы, как тогда, когда сволочь дворник ударил меня по голове. Снова тот панический страх, и это больше не глубокое озеро где-то в кратере, это – пылающий очаг вулкана, страх выплеснулся и потек, не своими руками я расстегнул ширинку и выпустил наружу член – он стоял так же сильно, как тогда, и ему было слишком больно в штанах, и странная, дикая смесь предоргазменного возбуждения и первобытного ужаса. И еще один удар в дверь! Туристы так не делают, так что это – там, с той стороны? Я взялся за член, потому что взяться было больше не за что, и, словно ожидая этого, тот извергнулся в сильнейшем оргазме, струя за струей, прямо в дверь, а если ТОТ услышит?? Я попятился, и вдруг нога провалилась прямо в дырку. Потеряв равновесие, я больно ударился бедром, нога провалилась глубоко и ступня погрузилась прямо в дерьмо! Волна отвращения и боли в бедре накрыла меня, уже ничего не соображая я вылез, извиваясь, из дыры, и лежал, без сил, не смея пошевелиться. Растревоженная куча дерьма воняла ужасно, бедро болело так, словно кость была сломана, но я знал, что это не так, потому что если бы в самом деле кость была сломана, боль была бы в сто раз сильнее. Снова шаги – человек, кто бы он ни был, уходил, и когда все затихло, я заплакал от отчаяния, потому что понял, что никогда не осмелюсь открыть эту дверь…»
Ганс встал, подошел к холодильнику и взял колу, по пути включив освещение в застекленном микро-музее минералов. Андрей с Йолкой жили в «аквамариновой комнате», и десятка два крупных аквамарина, красиво подсвечиваясь, лежали за стеклом. Внизу была наклеена табличка, сообщавшая, что этот камень улучшает карму для такого-то знака зодиака, что он способствует пищеварению и поднимает тонус и прочее и прочее — хрень для религиозных туристов. Но камни были действительно красивыми, и Андрей подошел и рассматривал переливы нежно-голубого цвета, пока Ганс пил свою колу.
«… Проснувшись, я секунд десять или даже двадцать лежал без движения, — продолжил Ганс. — Память просыпалась медленно, блокированная чувством свершившейся трагедии, но в конце концов сонливость прошла окончательно и я все вспомнил. Верить в то, что мне вспомнилось, совершенно не хотелось, и я судорожно старался оттянуть как можно дальше момент неизбежного принятия действительности. Неожиданно, чувство облегчения словно пролилось на меня живительным дождем. А что, собственно, произошло? Да ничего! Два бокала французского красного вина натощак, сумасшедший русский с рюкзаком (я даже фыркнул от смеха), впечатлительность моей натуры – все это сыграло со мной дурную шутку, и теперь я вымазался в дерьме, лежу в обоссанном нужнике и мне холодно. Ну и что страшного? Сейчас глубокая ночь, все спят, я выйду отсюда, пройду к себе в номер – какое счастье, что я не пожалел лишних десяти долларов и снял комнату с раковиной и туалетом! Часы показывали пол-второго. Стирка, помывка – под холодной водой будет мерзко, я поежился, но куда деваться? В три утра я уже смогу залезть в теплую постельку (я еще раз возблагодарил себя за предусмотрительность – за то, что взял дополнительное одеяло к себе в номер) и все забудется, как сон.
Кряхтя, я приподнялся, стараясь не особенно шевелить испачканной ногой. Боли уже почти не было. Еще надо будет пол помыть в коридоре гэстхауза, мелькнуло в голове, ведь пока я дойду до номера, пол будет испачкан. Неловко приподнявшись, я поскользнулся и чуть не грохнулся снова на пол, но успел подставить руку, левой ногой с силой ударив в стену туалета. Раздавшийся грохот среди абсолютной ночной тишины прозвучал особенно громко. Я старался быть настолько беспечным, насколько это было возможно, заняв себя мыслями о том – где я возьму мыло и к какому часу завтра моя одежда высохнет. Если бы при падении нога ударила в дверь, то уже сейчас она была бы распахнута и путь был бы открыт. Эта мысль пришла совсем некстати. Она была совершенно ни к чему. Не надо воспринимать ее всерьез, вообще не надо о ней думать, не надо о ней думать, не надо думать о том, что дверь могла бы уже быть открытой, потому что я сам сейчас открою ее, и об этом тоже не надо думать! Я уже почти кричал про себя, но было уже поздно – момент, если он вообще и был когда-либо, был уже упущен – я уже не мог изображать спокойного уравновешенного человека, и страх толчками выплескивался откуда-то изнутри. Как ни странно, это подействовало даже успокаивающе. Я признался себе в том, что вся эта попытка была заранее обречена, что страх все равно возник бы с той же силой при первом же прикосновении к двери. По крайней мере сейчас я ясно осознавал свое положение, и понимал также, что это положение отвратительно. До утра как минимум я ничего сделать не смогу. Я знал по своему опыту, как ночные страхи исчезали совершенно без усилий с первыми проблесками утренней зари. Бывало, что маленьким мальчиком я дрожал от страха под одеялом, не смея высунуть и кончика ножки, но как только под одеяло пробивался свет, страхи исчезали и я тут же о них забывал. Приступы эти случались не часто – в основном тогда, когда я, ложась спать, начинал думать о том, что будет, когда я умру. Умирать страшно не хотелось, а между тем смерть казалась очень близкой в силу своей принципиальной неизбежности. Страх смерти сменялся каким-то совершенно иррациональными страхами, ночные тени становились все более и более угрожающими, так что я постепенно забирался полностью под одеяло, тщательно подоткнув его со всех сторон, а затем нырял туда с головой, хотя и понимал, что будет душно, но так я по крайней мере мог заснуть.
Я снова вспомнил о русском, и неожиданно — чуть ли не с симпатией, словно к собрату по несчастью. Где он сейчас? Спит в своей комнате? А может быть в своей вечерней тренировке он ошибся и унесло его в неведомые страны и времена? Я заметил, что рассуждаю о перемещении в пространстве-времени как уже о совершенно простом факте, но тормозить себя не стал – все равно до утра я пригвожден к этому нужнику, будь он проклят, а страшилки, хоть и пугают, все же приносят с собой впечатления. Может быть я когда-нибудь книгу напишу. Точно! Научно-фантастический рассказ, и опишу эту историю, и в моей истории человек, запертый в туалете, утром обнаружит себя в совершенно новом мире, в каком мире… ну например в шестнадцатом веке. Нет, это скучно, да и не знаю я ничего про шестнадцатый век – вроде как дерьмово там все было, каждый за себя, все бегали с луками и стрелами, жизнь мало что стоила, эпидемии всякие, религиозный фанатизм. Я постарался припомнить – это когда такое было, что людей сажали в тюрьму за то, что они смеялись на улице или одевали одежду не черного цвета. В Швейцарии где-то. А, не было тогда Швейцарии, были отдельные кантоны. В Женеве это было, вот где, Кальвин навел там порядочек похлеще сталинского… нет, не хотелось бы туда. Я постарался представить – куда бы я хотел заслать своего героя, но ничего не придумывалось, а холод становился все более ощутимым.
Начав покачиваться на месте, вскоре я стал подпрыгивать. Это, конечно, было несколько шумно, и не хотелось бы опозориться, если меня тут застанут в таком виде, но холод донимал. На память стали приходить истории, которые раньше я считал выдумками, про то, как для защиты от змей вокруг палаток кладут веревку – якобы змеи по непонятной причине не могут через нее переползти. Волки почему-то якобы не могут пробежать под веревкой с красными флажками. А я не могу открыть дверь злосчастного нужника… Холод под утро становился все более нестерпимым, и подпрыгивания уже не помогали. С одной стороны это вызывало тревогу, а с другой несло успокоение – то, на что я не мог решиться из-за мистических страхов, я смогу сделать под влиянием холода — силы столь же неумолимой, как голод или жажда. Теперь, когда я представлял, как меня тут найдут, вытащат испачканного в дерьме, с разорванной штаниной, как будут смотреть словно на сумасшедшего, парализующего стыда уже почти не возникало – все равно это неизбежно, так не замерзать же тут насмерть. Я даже испытал прилив гордости за то, что у меня хватило сил признать свою невозможность самостоятельно покинуть этот заколдованный сарай. Единственное, что целесообразным было бы сделать, так это привлечь минимум внимания. Для этого я начну стучать в стенку туалета понемногу, чуть-чуть, и может быть туристы даже и не обратят на это внимания – мало ли что там с утра делают непальцы.
Поначалу я чуть снова не испугался, когда понял, что из-за страха не могу ударить по стенке – а вдруг там ТОТ, кто приходил ночью? Но холод был весьма убедительным переговорщиком – уже спустя пару минут я осмелился и тихонько ударил в стенку. Ничего не произошло. Я ударил сильнее. Осознание чудовищной глупости происходящего покоробило меня, я зажмурил глаза и покачал головой – засранный турист обдолбался наркотиками, сидит в нужнике и колотит в стенку… господи, ужас-то какой… а ведь когда люди придут и начнут открывать дверь, я, чего доброго, начну еще цепляться за веревочку и изо всех сил держать дверь… впрочем, если они начнут кричать что-нибудь по-английски или по-непальски, то страх скорее всего пройдет. Мне ведь нужно совсем немного – любое доказательство того, что там – снаружи – старый добрый мир. Я ударил сильнее. Еще раз. Еще. Ничего в ответ. Мне пришло в голову, что туристы, даже если кто-то и проснется, уж точно из постели не вылезут в ночь в такую холодину, ну оно и хорошо, их ему тут и не надо. А если проснутся непальцы? Ну, портеры и гиды с места не сойдут, им это тоже не надо. Местный персонал гэстхауза скорее всего должен будет вылезти… Я продолжал стучать все сильнее и сильнее, но рукам стало больно, и я начал колотить в стену ногами. Понемногу стало закрадываться отчаяние. А что, если они просто не слышат? Все-таки туалет расположен в густых кустах, и ближайшая часть гэстхауза состоит как раз из окон, ведущих в номера туристов, а где спят служители? Может вовсе где-нибудь в другом помещении или с другой стороны гэстхауза? Так они просто не услышат, или подумают, что звук доносится с улицы. Я отчаянно заколотил в стену ногами, но все напрасно.
Кретинизм. Маразм! Зато хоть немного согрелся. Ну что еще делать… кричать? Но это уж будет совсем глупо. Тогда уж точно сбегутся туристы, тогда все сбегутся, и позора будет… Я представил, какими глазами на меня будут смотреть голландки, и понял, что кричать я не смогу ни за что. Ситуация становилась безвыходной, а холод все крепчал. Если бы не эта чертова дырка, из которой ветер задувает как из аэродинамической трубы, я бы смог быстро «надышать» внутри и воздух бы согрелся. Чем-то надо эту дыру заткнуть, но чем?? Я просто взвыл от отчаяния, когда рассудок подсказал, что есть в моем распоряжении, чем можно заткнуть дыру. Собственными штанами. Ноги мерзнут значительно меньше верхней части тела, так что если я останусь в полартековской куртке, сняв штаны и постелив их поверх дырки, то будет значительно теплее, и появляется шанс дождаться рассвета, и тогда все пройдет гладко, но если меня здесь найдут еще и БЕЗ ШТАНОВ… я даже зажмурился, представив эту картинку. Я давно уже знал еще по прошлым путешествиям, что местные непальцы, живущие в поселках вдоль трека, передают друг другу информацию быстрее, чем ты сам передвигаешься. Я прославлюсь тут на века, мне сюда на веки вечные будет закрыт вход, я стану посмешищем на всю оставшуюся жизнь. Ладно, подумал я тогда, есть еще треки в латинской Америке – там я еще не прославился. Кроме того, я смогу быстро одеть штаны, когда понадобится.
Словно подслушав мои мысли, ветер усилился, буквально обжигая, и я стал судорожно стаскивать штаны. На полпути я чертыхнулся – через сандалии штанины не пролезут, придется снимать и их. Наконец штаны были сняты, но если положить их прямо на дырку, они попросту туда провалятся. Мне уже не хотелось ни смеяться, ни плакать – пришло какое-то опустошение, и я безропотно снял сандалии и положил их на штаны с разных концов дырки. Неожиданно на меня напал истерический смех, и я зашелся в беззвучном хохоте, представив себе картину, которая откроется посетителю туалета, если я усну и просплю рассвет. Я просто не мог остановиться, сидя на штанине и брыкая ногами, так что когда в результате очередного конвульсивного взбрыкивания ногой одна сандалия провалилась в дырку, мое ржание только усилилось. Захлебываясь слюной, я, словно в бессознательной прострации, швырнул в дырку и вторую сандалию, и зашелся в хохоте еще сильнее. Жизнь кончена! Я никогда не смогу выйти отсюда сам, но и впустить кого-нибудь сюда уже не в состоянии. Интересно – есть ли в Непале психушки? Жизнь закончилась. Кто бы мог подумать, что кончится она именно так? Смех постепенно замер на моих губах, я уже не заботился ни о чем, мне стало по-настоящему хреново и я провалился в какое-то забытьё.
Спустя минуту я встал, совершенно забыв про то, что нужно удерживать штаны, и они благополучно провалились туда же, в преисподнюю. Если бы сейчас из дырки вылез сам дьявол, меня это бы уже не затронуло – я был вне этого мира, словно рухнули какие-то стены. Больше ничто не имело значения, и я, неожиданно для самого себя, не осознавая что я делаю, просто толкнул дверь и вышел наружу. Все ещё было темно, до рассвета оставалось часа два, и я мог бы незаметно проскользнуть к себе в комнату, если бы не одно небольшое препятствие – гэстхауза не было.»
На этом Ганс остановился, и вопросительно посмотрел на Томаса.
— И… где ты оказался? – Сглотнув, спросил Андрей.
— Он расскажет об этом как-нибудь потом, — словно приняв какое-то решение, ответил Томас.
— Это и был новый мир, новая цивилизация?
— Сначала нет – новый мир, и новая цивилизация, но как бы не совсем новая…, ну не буду сейчас объяснять, а вот потом, когда его из этого водоворота выносило, то помотало крепко, тогда и занесло в такие миры, которые и в самом деле оказались для нас совершенно новыми, настолько новыми, что трудно и выразить…
— Я тогда впервые к акранцам и этерам попал, с этого и началось…
— И ты попал туда только с помощью уверенности?
— Не совсем. – Ответил задумчиво Ганс. – Дело в том, что в тот момент, когда мне показалось, что я встал и толкнул дверь, я на самом деле этого не делал.
— Не делал?
— Нет, я впал в странную форму болезненного забытья, отключился, и та комбинация нервного истощения, ставшей к тому времени непоколебимой уверенности в том, что я переместился во времени, а может и в пространстве, плюс некий элемент случайности, который я лишь потом смог выделить и использовать уже сознательно, плюс моя природная предрасположенность – всё это позволило мне переместиться в этот новый мир.
— Ну то есть ты отключился, и вошел в какое-то состояние, в котором…
— Нет, это не был сон и не был бред, — повторил Ганс. – Я действительно переместился в тот мир.
— ?
— Просто я сделал это, не вставая и не толкая дверь. Дверь так и осталась запертой изнутри, а меня там больше не было.
Парень, всё это время, начиная с ресторана, молчавший и не издававший ни звука, полусидел, прислонившись к подушке у стены, в то время как девушка, увлеченная медициной, была увлечена сосанием его хуя.
— Его просто вбросило в тот мир, как бревно засасывает водоворотом, а потом так же стихийно и выкинуло – прямо в мои объятья, — неожиданно добавил он.
— Да, — рассмеялся Ганс, — это была интересная встреча. И что не менее интересно, это то, что меня «выбросило» именно на тебя – в твое время и твои координаты. Я оказался поблизости именно от того человека, который оказался мне интересен, и которому я оказался интересен, и вместе с которым мы впоследствии смогли начать исследовать самих себя и новые миры, вооружившись теми знаниями и навыками, которые получили… здесь. Это было так похоже на те закономерности, что существуют во сне – в таком сне, который происходит на фоне интенсивных озаренных восприятий – в нем встречаешься с интересными существами, сразу, без того, чтобы «целиться и попасть», как будто сам наличный состав восприятий в месте человека уже является и прицелом и целью, и мы стали исследовать эти закономерности, и мы копали и перекапывали, отбрасывали шелуху и искали зерна, а потом мы нашли Бодха, а потом… ну потом началась настоящая жизнь.
— А как Ганс попал на тебя? – Предвкушая еще один рассказ, спросил Андрей.
— Ну…, — рассмеялся парень, — представь себе такую картину: я, русский эгоманьяк… да, я тоже русский:), так вот, самодовольный и напыщенный гусь, страдающий мизантропией и в то же время не чуждый искренним порывам души, готовлюсь к встрече Нового Года. Вообще-то я собирался, как обычно, просто пойти в лес – разгрести сугробы, нарубить дров на всю ночь (помахать топором три-четыре часика – сплошное удовольствие на легком морозце), зажечь такой офигительный кострище, натоптать более-менее ровную полянку, выложить ее еловыми ветками, и только потом, уже прилично проголодавшись, торжественно втащить в центр моего новогоднего мира Его Величество Рюкзак – тот самый, небесно-голубой Tatonka, с которым я два года назад зашел на Чо-Ойю – только он достоин нести Еду для новогодней Обжираловки. Установить его понадежнее и начать выкладывать содержимое: пару баночек красной икры, слабосоленую семгу, зерновой хлеб, испеченный из цельных злаков, вымоченный в вине шашлык, сало – конечно же восхитительное розовое сало, которое так божественно скворчит на костре, хрустящий зеленый лук, фаршированные баклажаны… и как раз на баклажанах мой мобильник зазвенел. Номер был незнаком, и я уже почти нажал на отбой, но сообразил, что если этот товарищ ошибся номером, то будет звонить снова и снова, так что уж лучше один раз ответить и покончить с этим.
Но покончить с этим не удалось, так как звонящим оказался ни кто иной как Илюха Аджиков. Мы учились в параллельных классах, часто сталкивались лоб в лоб на шахматных и математических олимпиадах, а один раз столкнулись по-настоящему, когда оказалось, что Машка Рисенкова, которая казалась нам тогда почти женщиной, так как была аж на два года старше, целовалась с нами по очереди, причем очередность эту по какой-то странной своей прихоти она соблюдала безукоризненно. Возможно, сказывались ее немецкие корни.
Вспомнив о немецких корнях, я тогда же вспомнил и о том случае, когда мне пришлось убедится в справедливости слов, сказанных в далеком сороковом тогдашним начальником разведки Голиковым тогдашнему же диктатору и извечному любимцу русского народа Сталину: мол немец без плана – все равно что черепаха без панциря. Шел я как-то за визой в Германию – друг выслал приглашение. Я по простоте душевной решил, что раз есть оформленная им в Германии бумажка, то мой поход в немецкое посольство окажется пустой формальностью, благо ни зарплатой, ни недвижимостью, ни многочисленностью виз в загранпаспорте меня бог не обидел. Как же я был потрясен – другого слова и не подберешь, когда оказался в атмосфере натурального концлагеря! Лающими воплями соискателей драгоценной визы выстроили в ряд перед зданием посольства, оградив стальными решетками. Затем по команде дверь открылась и всем, кому назначено на это время, ринулись вперед. Оказывается, стоит тебе зазеваться на минуту, дверка захлопнется и привет – записывайся по телефону на следующее посещение. Внутри оказалось хуже, чем снаружи – все те же лающие команды, гавкающие работницы посольства, которым, как они считали, мы все по гроб жизни чем-то должны быть обязаны. Атмосфера удивительно унизительного, презрительного обращения меня в конце концов возмутила и я сказал что-то резкое даме за пуленепробиваемым стеклом – та была потрясена в такой степени, что я понял – я тут за все время ее работы первый такой. Остальные наши сограждане терпят это хамство – видимо очень в неметчину хочется. А мне как-то расхотелось. Показал я ей кукиш, мол знай наших, развернулся и ушел восвояси. А ко мне на выходе еще охранники прицепились, мол почему ты, русский такой, фигу показал нашей барышне германской – у них там все-все приборчики на пленочку пишут. А я им в ответ, мол бабушка у меня из Карелии родом, финно-угорских кровей, значит, а там этот самый знак означает «благодарю за внимание, мне пора по срочному делу», так что если мол они такие безграмотные касательно обычаев народов мира, пусть читают Маргарет Мид и Эркюля Пуаро. Охранники от нечего сказать меня и выпустили. Вышел я из застенков, вдохнул воздух свободы, и в Германию с тех пор ни ногой – из принципа – пусть сами на себя гавкают и строем ходят.
Да, так вот про Рисенкову – она, значит, удумала по четным числам со мной на чердаке встречаться (замок там хоть и висит, а только для вида), а по нечетным – с ним. И того она, голова садовая, не предусмотрела, что мы, пацаны малолетние, календариков с собой не носим, полагаемся на память, а в таких вопросах принять желаемое за действительное – как бы само собой получается. Ну и получился скандал ужасный с воплями, визгами и синяками, причем у всех троих.
И вот, значит, Илюха где-то откопал мой телефон. А до Нового Года три часа, еды и шампанского у меня много, я и предложил ему – давай мол, бери свою Рисенкову, теперь уже Аджикову, и мотай сюда ко мне в лес – забрался-то я глубоко, а найти меня просто – от конца городского озера входишь в лес, и сразу топаете по моим следам – других тут нет, снег только вчера выпал. Представил я, как они тут ковыляют, и смех меня разобрал, а он возьми да и согласись. Еще Андрюха Ручейников увязался с женой. Ну и ладно. Справили Новый Год, как положено, в кругу мохнатых елок и сугробов. Они ушли «Голубой огонек» смотреть, или что там сейчас показывают (я телек-то вообще не смотрю с тех самых пор, как вернулись времена, когда все новости заранее известны), а я остался — один я сюда пришел, один и уйду, да еще грусть взяла. Раньше думал – юмор это такой, когда говорят, что если к другому уходит невеста, то неизвестно кому повезло. А теперь понял – правда это.
Собираю, значит, мусор, остатки еды в Татонку свою закладываю, угольки догорают – красиво так, прямо как у Эдгара По: and each separate dying ember wrote it’s ghost upon the snow. Ну и напоследок приспичило мне, а в тлеющие угли пописать как-то рука не поднялась, решил в кусты отойти. Только сделал пару шагов, а оттуда вдруг треск такой, словно бегемот-шатун лезет. Врать не буду – испугался как черт, отскочил, даже забыл, что писать приготовился. А оно все лезет да лезет на меня из кустов, и хрипит так страшно. Я одним прыжком к рюкзаку своему допрыгнул, руки еле слушаются, клапан отдираю и хвать топор. Поспокойнее стало с топором-то, пару веток в угли бросил, они тут же и занялись. А это самое чудище как раз в свет и вышло, и вижу я – чудище-то оно чудище, только самое обычное – алкаш видно какой-то – волосы всклокочены, равновесие держит без изящества, и хрипит не разберешь чего. Я уже успокаиваться начал, мужик-то я крепкий, в самом соку, так сказать. Говорю ему насмешливо, хотя голос еще дрожит: «что же вы это, гражданин, людей пугаете?» А сам думаю – что за хрень я такую несу, и чего это меня на дореволюционный слог потянуло? Значит, испугался я сильнее, чем думал. И тут понимаю, что никакой он не алкаш – глаза-то совершенно ясные, смотрит пристально, и одежда странная – поначалу показалось, будто бы лохмотья какие-то, а пригляделся – лохмотья эти довольно аккуратно прилажены, и если эдак непредвзято взглянуть, то даже симпатично смотрится, хоть и необычно – не одеваются у нас так. Тут он снова что-то говорит, и вдруг я понимаю, что речь у него не наша – по-немецки хрипит товарищ! Или тогда уж господин? Тут меня смех и разобрал – во, думаю, ошалел господин, вырвался из своего ГУЛАГа, да и развезло его на наших свободах. Это ж как надо набраться?? Чтобы так глубоко в лес забрести… и ведь повезло человеку, что на меня попал, а то ведь смех смехом, а дело серьезное – мог бы навек тут в сугробах и остаться спьяну-то – вон как мороз дернул под самую полночь. И тут меня снова будто одернуло что-то – так ведь не пьяный он! Еще раз присмотрелся – точно, не пьяный. Да и как подошел он сюда? Я бы загодя услышал, по ночному морозному лесу любой звук далеко стелется.
А тут он снова говорить начинает, и уже не хрипит, а вполне так понятно говорит. Я на немецком хоть и не свободно, а все ж довольно сносно общаюсь – как-то меня даже пригласили курс по физике прочесть в Берлинском университете, да только я отказался, памятуя тот опыт в посольстве. Сначала подумал – а они-то не виноваты. Так и я ведь тоже не виноват, и если уж говорить о том – чье это дело – работников их посольства уму-разуму учить, так уж точно не мое. Так и не поехал.
Махнул ему рукой, мол садись, дров подкинул, снова Татонку разгружать принялся, Martini Bianco достал. Сел он, выпил, поел. Но бред какой-то говорит страшенный, я сначала даже решил, что немецкий мой выветрился, а потом понял, что не в этом дело. Может, сумасшедший? Сумасшедший немец в новогоднем русском лесу… что за дичь? Решил я, значит, так – приму за чистую монету всё, что он лопочет, а там видно будет, а пока хоть разговор завяжется, так как на простые темы говорить он не хотел.
Как же, спрашиваю, забрался ты сюда? «Из параллельного пространства», говорит. Я где-то в фантастике такого добра много читал. Где же, говорю, эти пространства находятся? «Да прямо тут же, прямо здесь, это не «где-то» в геометрическом смысле, а в параллельном мире». Ну я как никак физик, меня громкими словесами о пространствах на мякине не проведешь. И много, спрашиваю, тех миров? «Много», говорит. Можно между ними перемещаться, и никто их не считал, так как они такие же большие, как этот наш, попробуй мол всю Землю обойти. А живет-то там кто, спрашиваю? А люди, говорит. Некоторых случайно занесло, некоторые специально туда выбрались, примерно как раньше из Франции и Англии от королевской власти люди сбегали, флибустьерами становились на Антильских островах, или вот как американская нация началась – так и они – кто со времен древнего Египта, кто из Майев, кто посовременнее – разные люди. Места много, пространств параллельных этих тоже много. А я говорю, как же они уживаются – такие разные? Люди ведь чуть что – сразу за нож, глотку соседу перерезать только за то, что отличаются они друг от друга такой малостью, что и понять непросто. А он: порядок там особые люди установили. Всякая злость и прочая агрессия наказывается незамедлительно – отсылается такой преступник взад, сюда то есть, тут мол грызись, если без этого не можешь. Установили этот порядок давно, и так он понравился обитателям тех миров, что сами они его и поддерживают.
Ну, думаю, новый Томас Мор, или Кампанелла – черт их разберет. Проняло товарища крепко, если и протрезвев он словно пьяный. А может наркоман – мелькнула мысль? Ну хорошо, говорю, а если миров много и они значит вот прямо тут, а как же я их не замечаю? Он мне на это говорит, что это представить невозможно. Как-то вот оно так устроено, и бог его знает. Я ему – так разве это не значит, что глупости все это? Тут я запнулся, а потом думаю – а, была не была, хватит Ваньку валять. Что он мне, немец какой-то. Тут он призадумался, а я обрадовался – моя взяла, протрезвел. И тут он выдал такое, что призадумался уже я. Вкратце суть сводилась к следующему: если во времена Аристотеля уже знали, что Земля круглая, то это не означает, что это знали все. Невежественный народ еще и в девятнадцатом веке мог в этом сомневаться. И ведь их можно понять – ну как это возможно, чтобы люди вниз головами по земле ходили и в космос не падали? Понять это чрезвычайно трудно, даже после Ньютона. И даже после Эйнштейна с Бором никак невозможно понять – ну как это так, что каждая материальная частица одновременно обладает волновой функцией, то есть является, по сути, волной. Так что нам не привыкать к тому, что физика и астрономия заставляют нас признавать совершенно, казалось бы, невероятные вещи. А замедление времени в движущихся системах? А увеличение массы с ростом скорости? А искривление пространства-времени? Или, оживился он, теория суперструн – с ней вот как быть?
Я вот почему задумался. То, что электрон или фотон является чем-то таким, что проявляет себя при разных обстоятельствах то как частица, то как волна, это нам всем в школе в головы вбили и каждый может это повторить, хотя ни один не сможет сослаться на какой-нибудь эксперимент, из которого этот дуализм вытекает. А вот то, что именно каждое материальное тело независимо от своей массы обладает свойствами волны, то есть то, что было открыто Луи де Бройлем, вот это уже мало кто знает из любителей, тут надо уже всерьез интересоваться. Значит, он интересовался. Или послушал того, кто интересовался.
А что, спрашиваю, насчет теории струн? Ведь идея этой теории очень проста. Постулируется, что в основе всей материи лежат некие одномерные струны, замкнутые в колечки, и струны эти колеблются. Если по всей длине струны бежит волна с одним горбом – мы видим ее как определенную частицу, а если та же струна возбуждается так, что горба стало два – мы воспринимаем это как другую частицу. Вполне зримо.
Тут он мне выдал – это, говорит, замечательно, что вы не совсем профан в физике, но только вы наверное не знаете, что современная теория струн ушла далеко вперед, и непротиворечивая теория, которая называется М-теорией, получается только тогда, когда мы вводим одиннадцать измерений, причем измерения, которые вроде как лишние, находятся с нашей точки зрения в свернутом состоянии. А с их точки зрения – он как-то неопределенно махнул головой – все наоборот – это наши измерения свернуты, а их развернуты. И это все очень и очень интуитивно непонятно, что не мешает быть теории струн самой перспективной теорией нашего времени. Так что идея наложенных друг на друга в каком-то странном смысле миров – всего лишь еще одна интуитивно непонятная идея в числе прочих – пройдет время, и мы привыкнем.
А где, спрашиваю, вы всему этому научились? В тех мирах? А кстати, не дожидаясь ответа перебил я сам себя, — вот ты говоришь, что перемещаться можно между мирами и что они наложены друг на друга – а как же так получается, что миры эти не сваливаются друг на друга, и как получается так, что ты не промахиваешься, перемещаясь из мира в мир?
Тут он на меня посмотрел, как мне показалось, с уважением. Умные вопросы, говорит, задаете. Голова, мол, варит у вас. Вам бы, говорит, физикой заняться! Умора. Вопрос этот, говорит он дальше, законный и непростой. Позвольте, говорит, напомнить, что в начале двадцатого века подобный вопрос возник у физиков, когда Резерфорд открыл «планетарное» строение атома. Раньше-то думали, что в атоме вещество равномерно распределено, так вот взял Резерфорд металлическую пластинку, да и стал облучать ее альфа-частицами. А позади пластинки – фиксирующая фотопленка. Тут-то и выяснилось, что подавляющее большинство альфа-частиц пролетает сквозь фольгу, не замечая ее. А время от времени альфа-частица вдруг отлетала в сторону, а иногда и очень далеко в сторону. Отсюда и родилась планетарная модель атома, согласно которой положительно заряженное ядро – очень маленькое, и условно говоря вокруг него крутятся отрицательно заряженные частицы, так что вообще говоря атом – пуст. Если в центре футбольного поля положить апельсин, символизирующий ядро атома, то окружающие его электроны будут где-то далеко за трибунами. Тут-то вопрос и возник – почему электроны не падают на ядро? Ведь положительные заряды должны прямо-таки со страшной силой притягивать отрицательные, силу эту мы хорошо знаем, ведь вы наверняка знаете, что когда взрывается атомная бомба, то не какие-то там атомные силы за это отвечают, а именно электрические. В ядре атома положительно заряженные протоны удерживаются рядом друг с другом так называемым «сильным взаимодействием», но действует это взаимодействие на очень коротком расстоянии, так что стоит лишь немного протоны друг от друга оттолкнуть, как сила эта резко ослабевает, и протоны разлетаются со страшной мощью. Так вот чтобы объяснить – почему электроны не падают на ядро, пришлось ввести еще целый ряд интересных предположений. К тому времени уже было известно, что даже одиночный электрон проявляет свойства волны, что исключительно изящно было доказано с помощью испускания одиночного электрона на экран с двумя щелями. А раз он может проявлять себя как волна, то естественно предположить, что каждый электрон может существовать только на такой орбите вокруг ядра, на которой укладывается целое число длин его волн. Так что ни упасть он не может, ни даже перейти на произвольную орбиту, а может перемещаться квантовыми скачками по определенным орбитам. И если в простых атомах такие орбиты легко вычислить, то в сложных молекулах общая совокупность разрешенных уровней существования электронов становится исключительно сложной, хотя сам механизм перехода остается тем же.
И вот, продолжал он, с этими наложенными мирами – точно та же ситуация. Выйдя из одного мира, вы не можете оказаться где-то между ними, как не может электрон оказаться «между» двумя разрешенными орбитами. Он фактически не существует «между ними», и переход осуществляется весьма загадочным образом, который был назван «квантовым скачком», хотя термин «не можете оказаться между» в применении к этим событиям не совсем подходит, следует говорить «не можете оказаться в сфокусированном сознании», и упаси вас Бог, говорит, и глаза эдак выпучивает, задаваться вопросом о том – что же будет, если вы в этом самом расфокусированном состоянии зафиксируетесь.
Ну что ты, говорю, я-то уж точно задаваться таким вопросом не буду, и посмеиваюсь внутри себя. А он снова – серьезно так, мол там вертикальные потоки, они разделяют и уносят, и не дай мол Бог, это вообще за пределами человеческого…
Успокоился он лишь тогда, когда я уверил его, что полностью согласен с тем, что не дай Бог, видимо и в самом деле пережил что-то эдакое человек… А в общем, мне пришлось согласиться, что чисто умозрительно его картина вполне уравновешена, хотя и не имеет под собой, разумеется, никаких фактических подтверждений. Еще я заметил ему, что электрон, получив достаточно большую порцию энергии, может не только переместиться между уровнями в пределах данной молекулы или атома, но и вовсе вылететь наружу и стать свободным электроном, быть захваченным каким-нибудь ионом, или взамен другого электрона стать членом другого атома или молекулы. Тут он снова посерьезнел и сказал, что такое в самом деле возможно, и данная аналогия целиком правомерна для совокупности наложенных миров. Что грубо говоря, вся совокупность наших миров является нашим ближайшим домом, если можно так выразиться, за пределами которого один бог знает что творится. Как раньше человек садился на лодку и, захваченный течением, уносился прочь, никогда не возвращаясь, так и сейчас то же самое происходит с отчаянными исследователями тех миров, и кто знает – может когда-нибудь мы найдем своего рода навигацию и паруса, которые позволят нам путешествовать в другие совокупности миров и может мы найдем там потомков этих отчаянных исследователей… а в общем – не дай Бог, снова заладил он.
— Я сейчас передаю очень и очень коротко то, о чем мы болтали, — остановил свой рассказ парень, зевая, — да и многие детали уже ускользнули из моей памяти. В общем, тогда я посмотрел на часы и с ужасом обнаружил, что уже скоро пять утра! Время пролетело незаметно за той странной беседой, дрова закончились и, решив закончить и разговор, я выразил свое одобрение столь необычным полетом мысли, посочувствовав ему в том, что вряд ли в ближайшие столетия мы получим практическую возможность подтвердить или опровергнуть его замечательные фантазии. Он посмотрел на меня странным долгим взглядом, но ничего не сказал.
Внезапно мне просто смертельно захотелось спать, так что я даже пошатнулся от резкого приступа сонливости. Мне было ясно, что этот немец трезв и вполне адекватен, и раз уж ему взбрело в голову сюда прийти, он с неменьшим успехом отсюда и выйдет. Посоветовав ему двигаться по моим следам, я взвалил рюкзак и потащился домой. Отойдя шагов на пятьдесят, я, сам не знаю зачем, обернулся и крикнул ему, что забыл спросить его имя. Имя, твое имя! Я видел в неверном свете догорающего костра, как он взглянул на небо, зачем-то обернулся, а потом крикнул в ответ: «Ганс. Меня звали Ганс!»
— И вы расстались? – Удивился Андрей.
— Ну я думал, что да, — со смехом ответил парень, — но немец потащился за мной, и я взял его к себе переночевать, не бросать же его на улице…
— Спать! – Голос Йолки прозвучал как приговор, все мгновенно снялись с мест и пошли к выходу.
— Я еще шлюшек пойду снимать, — с предвкушением произнес Андрей, одевая сандалии. Неловкости больше не было.
— Опоздал, — улыбнулась Йолка. – Массажные салоны закрываются тут в шесть-семь максимум.
— Да нет, есть несколько публичных домов в Тамэле и рядом, которые работают круглосуточно – подойдешь к любому велорикше, он тебя отвезет, — посоветовал Ганс.
Поздно вечером – часов одиннадцать, в полночь, гулять по Катманду интересно. Редкие тени людей проскочат то тут, то там. Улицы узкие, ряды домов нависают прямо над тобой. Редкое и очень слабое уличное освещение погружает всё окружающее в мерцающую темноту, и трудно избавиться от чувства, будто бродишь по средневековому или еще более древнему городу, особенно когда на пути попадается мелкий храмик – столь обветшалый, что несложно представить, что таким же он был и тысячу лет назад.
Случайный велорикша подкатил и стал что-то нашептывать. Гашиш, какую-то еще хрень, отвезти куда-нибудь… Андрей лишь качал головой. «Девушку…?» Не сейчас, нет. «Мальчика..?». Ого! Тут есть выбор… «Ледибоя..?». Тут есть всё! Но не сейчас, нет. Хочется еще побродить по этим улицам, но рикша не отстает: «массаж, гуд массаж, я могу сделать отличный массаж». Андрей пригляделся – рикша – парень лет двадцати, мелкий такой, интересно – что именно он предлагает под «массажем» — подрочит, наверное, в принципе интересно, но нет, не сейчас.
Завернув за угол, Андрей пошел по еще более темной улице. Какой-то свет за ставнями, в темном проеме арки сидит мужчина.
— Массаж…, — тихо проговорил он.
Публичный дом? А, нет, действительно – массажка-парикмахерская, висит вывеска, что здесь бреют, стригут и массируют в отдельной комнате.
— А кто делает массаж?
— Я! – оживился мужчина.
— Хм…
Андрей пригляделся – это был худой непалец лет тридцати, с подобострастно-улыбчивым лицом.
— А сейчас не поздно еще сделать массаж?
— Нет, сэр, совсем не поздно, заходите, заходите.
Плохо понимая – чего именно он хочет, Андрей зашел в парикмахерскую. Отдельная дверь вела в комнатушку, где на полу лежал матрас, покрытый простыней.
— После трека, вернулись с трека?
— Да, в общем…
Андрей стал раздеваться. В конце концов – с девушками он всегда успеет, а тут… идея попробовать совратить этого непальца неожиданно заинтересовала. Или дать себя совратить? Интересно, он вообще будет приставать или нет, или у него и в голове такого нет. Неопределенность придавала вкус всей этой затеи. Андрей разделся догола и лег на живот, раздвинув ноги и положив член так, чтобы он лежал во всей своей красе между ног.
— Я после трека, мышцы устали, особенно ноги, мне нужнее массаж вот здесь, — и приподнявшись, Андрей очертил неопределенный круг вокруг ляжек и захватывая всю попу. – Только здесь нужен массаж.
— Хорошо, понятно, — закивал массажист. – Меня зовут Радж, а тебя?
— Энди.
— Хорошо, Энди.
Первые пять минут массаж был вполне обычен, и Андрей стал немного приподнимать попу каждый раз, когда руки массажиста стали ложиться на нее. Член стал немного вставать, что конечно же не мог не заметить Радж.
— Здесь, да? – Он похлопал Андрея по попе.
— Да, здесь особенно.
Сжимая и похлопывая, массажист стал все чаще раздвигать ему попку, всё ближе подбираясь к дырочке, и Андрей стал откровеннее выпячивать попу навстречу его рукам. Что-то вроде точечного массажа непосредственно вокруг дырочки дал понять Андрею, что массажист явно заинтересован.
— Здесь? – Спросил Радж, надавливая буквально в сантиметре от дырочки.
— Да, да.
— Сейчас, сэр, минуту.
Радж исчез и через полминуты появился, чем-то шурша. Затем послышался звук снимаемых штанов, и к попе прикоснулось что-то теплое и упругое.
— Так, сэр?
— Да, так хорошо, давай.
Радж аккуратно приставил свой член к дырочке и начал понемногу его вставлять, нетерпеливо дыша. Всунув, он удовлетворенно вздохнул и стал трахать. Андрей начал двигать попой навстречу, но Радж тут же остановился, и стало понятно, что если Андрей хочет, чтобы это не кончилось мгновенно, то лучше просто лежать. Возбуждало не столько то, как Радж его трахал – член был довольно маленький, сколько сама ситуация – его ебет непальский массажист! Иногда, немного сжимая попку, Андрей игрался с его членом. Постепенно ощущения из безразличных стали приятными, а потом и очень приятными, и можно было просто валяться, постанывая и думая о чем-то своем, чувствуя в попке горячий член, ерзающий туда-сюда. Этот день был очень насыщенным — столько новых людей, новой информации — странной и многообещающей, и всё только начиналось.