— Завтра Эксперимент. – Голос Нортона был довольно будничным, что и насторожило Тору. И, похоже, не одну ее. Слабый гул разговоров становился все тише и тише, пока не наступила полная тишина.
— Почти все уже здесь, — Тарден прилетит сегодня ночью, и мы будем полностью готовы.
Повисла пауза. Никто не шевелился.
— Тарден, кстати, тут письмо прислал.
И снова мертвая тишина. Неспроста это все. Нарочито будничная интонация голоса Нортона вряд ли кого-то обманула.
— Хочу прочесть. – Нортон включил инфокристалл.
— Нортон…
Этого человека Тора не знала – кажется, кто-то из Совета.
– А ты уверен..?
— Что хочу прочесть? – Вопрос человека из Совета словно отмел какие-то сомнения, если они и были. – Конечно хочу.
«Снова она пришла – теперь уже я знаю ее, и она знает меня. Разные места, разные люди вокруг, но одинаковое в том, что я брожу или бегаю по берегу моря, и вдруг из него поднимается огромная волна — метров тридцать в высоту. Такая красивая, охренительных оттенков синего и голубого, громадная. Я не мог поверить, что это происходит. Но теперь мне уже даже не страшно. Где-то глубоко что-то как будто падает в пропасть, но уже не страшно. Я пялюсь на нее. Она мне очень нравится. Прежде я чуть не начинал паниковать и пытаться убегать. Ну, собственно в самый первый раз – это было на Гавайях — я был просто парализован – я не мог ни двигаться, ни думать, ни дышать, я просто смотрел на нее с открытым ртом, я словно отдался ей – весь, без остатка, этого не описать – ты наверняка знаешь тот восторг и восхищение, которые возникают, когда мимо тебя проплывает голубой кит – огромный, живой, он знает тебя, он может одним ударом хвоста тебя уничтожить, но он очень аккуратен, он почти нежен, черт возьми, и возникает преданность. Громадная живая морда. Так вот когда приходит волна – это еще сильнее, это не описать. Один раз такая волна даже обрушилась! Позавчера она смыла все к чертовой матери вокруг меня – водоросли, песок, камни, сухие стволы пальм, все мелькало в бешеных водоворотах, стало темно, но меня – нет, меня не смыло, меня она не тронула. Я не знаю, как так получилось. Я не понимаю – как такое возможно. Я и не хочу понимать. Это просто невозможно, и понимать тут нечего. Если бы это был сон, если бы я был в мире осознанных сновидений! Я сейчас пишу это тебе и понимаю – ты мне не поверишь. Я и сам бы не поверил. Но ты уж постарайся – поверь – хотя бы ради Эксперимента. Это происходит. Мы… о, Нортон, мы полные кретины, мы идиоты! Я только сейчас начинаю понимать… мы были идиоты, мы культивировали, сами того не понимая, абстрактную концепцию, состоящую в том, что мир «внутри нас» и мир «вне нас» — нечто, разделенное такое… ну как раньше несли всякую чушь про «материю» и «дух». Мы сейчас чушь не несем, но на самом деле продолжаем верить в нее – на словах мы вроде как понимаем, что нет «мертвой природы», но это понимание куцее, а… Нортон, в конце концов это не важно – мы будем идти куда идем и рано или поздно привыкнем к тому, что нет никакой «мертвой природы». Мертвая природа – у мертвых людей, это точно. Сейчас мы начали оживать, и обнаруживается такое, что приходится постоянно кусать себя за палец – не сплю ли я? Я не сплю, пора и остальным просыпаться. У нас на носу – Эксперимент, завтра утром. Сегодня я отправлю это письмо и сразу вылетаю. Завтра эксперимент, и я хочу, чтобы у вас было хотя бы еще два часа лишнего времени на то, чтобы понять – мы не готовы. Мы настолько не готовы к нему, что я предлагаю… вовсе бросить готовиться. Ты будешь читать это письмо вслух, посмотри на лица вокруг тебя – что они обо мне сейчас думают? Но вы подумайте – к чему вообще «готовиться»? Что мы понимаем под этим словом? Разве надо «готовиться», когда ты искренен? Если ты идешь на встречу к любимой девочке – ты «готовишься»? Только мудаки и лжецы готовятся. Готовятся ко встрече с противником, с чем-то чужим. А кто тут чужой? Морды Земли? Они что ли чужие? Для агрессивных и тупых людей враги везде – море их затапливает, микробы их убивают, животные их кусают, весь мир – враждебен и опасен. Я не хочу готовиться. Я не хочу играть в эти игры – кого мы хотим перехитрить? Ну кого?! Я не хочу хитрить с ней, пойми, Нортон… я сейчас даже с вами не хочу хитрить… когда она нависала надо мной – заслоняя небо, ты можешь себе это представить?? Она заслоняла небо, Нортон!! С кем тут хитрить?? Когда есть торжество и преданность, отрешенность и блаженство – где тут место для хитрости? Во мне этого места нет. А когда преданности, торжества, отрешенности и устремленности нет – о чем вообще можно говорить? О чем еще можно думать? Если их нет – ты в жопе, ты враг сам себе, ты самоубийца. Я говорю тебе, Нортон, я плевать хотел на все наши игры, планы, хитросплетения интересов. А эта война, которую ребята затеяли с вертикально-ориентированными мирами? Ты что – сейчас наверное удивился слову «война»? А как иначе это назвать? Мы исследуем эти миры, словно в каждую минуту боимся умереть. Ну а зачем тогда туда соваться со своими страхами? Как испытывающий негативные эмоции человек воюет с микробами, не понимая, что это заведомо проигранная война, так и мы, преисполненные страхами и отчуждением, боимся путешествий сознания. Ребята, мы идиоты. Все намного проще.
Я еще хочу рассказать… про нее. Иногда с гребня волны ветром срывает капли воды мне на лицо, на голову — от этого загорается радость, симпатия к ней, восторг. Она так лапает меня! А сегодня она приперлась ко мне на закате! В закатном красном свете на фоне темного неба я ее еще раньше не видел. Получилось так, что закатного солнца хватило на то, чтобы осветить волну полностью, а за ней небо было почти черным. Очень красивая морда у волны получилась. Экстатическое чувство красоты – она подарила мне это.
Нортон. Мы с тобой связаны, мы как одно целое – мы оба учились у Бодха, мы оба знаем – что такое самадхи первой встречи. И ведь именно Бодх привел меня к Волне. Я – идиот, я думал – это что-то вроде осознанного сновидения — самый первый «сон» про Волну был с Бодхом. Бодх говорил мне, что хочет показать цунами и тащил за руку к берегу. Я говорю — Бодх, так нас же смоет. Он — не смоет. Ну, не смоет, так не смоет. Он притащил меня на берег, и через минуту перед нами поднялась огромная Волна. И стояла так — будто пялилась. Мне было радостно. Потом с ним же был «сон», в котором я жил на острове с разными людьми. Они не были мне симпатичны. Вдруг море начало подниматься — волны встали со всех сторон острова. Люди попадали на землю и стали молиться. Я стоял и пялился на волны, испытывал щенячью радость — весь небольшой остров со всех сторон окружен стеной волны такой высоты, что мне приходится задирать голову. Такая голубая громадина!
Хватит, мне пора вылетать. Вы там как хотите, а я… знаешь, я вообще не буду участвовать в эксперименте. Вот так. Не хочу. Вы можете играть в своей песочнице, а я не буду. Когда я перестану быть таким ничтожеством, каким являюсь сейчас – тогда вся моя жизнь станет экспериментом, не будет разделения на жизнь интересную-в-эксперименте и жизнь-обыденную. Я не хочу пользоваться случаем и пролезать в ту щель, которую перед нами открыли. Я войду туда, как живое существо, равное среди равных, я хочу СТАТЬ живым, а не хватать украдкой проблески жизни с тем, чтобы потом строить концепции, искать новые лазейки. Мы упускаем главное – мы упускаем жизнь. Ты как хочешь, а я не буду.»
Как это близко к тому, о чем они говорили с Нортоном… выражение лица Менгеса трудно понять, Айрин и Чок явно озадачены, Айенгер наклонился и что-то шепчет Хельдстрёму, тот слегка кивает в ответ, Фосса смотрит словно куда-то сквозь стену. Что испытывала она сама – даже это Торе было неясно. Сначала возникли отчаяние и ярость, образ тигра в клетке – яростный и беспомощный перед железными прутьями. Потом возникло новое восприятие – завтра нет. Завтра я ничего не начну, это обман, ложь. Завтра я ничего не начну – ни с Экспериментом, ни без него. Я — мертвый человек, у меня нет завтра. Есть только вот этот вечер. Возникло огромное пространство, мягкий ветер, проходящий сквозь нее. Отрешенность. Собранность того, у кого ничего не осталось. Тело вдруг стало словно мерцать – то оно плотное, то будто прореженное, проницаемое. Кулаки сжались, снова захотелось рычать, как зверь, кричать «нет». «Нет» — радужным картинкам, когда якобы прилагаются усилия. «Нет» — увещеванию в том, что все будет хорошо. «Нет» — достижению цели, галочке и дальше спокойному течению жизни. Возникла громкая мысль, словно кто-то спрашивает — «разве это лицо человека, который стремится быть живым? Кто борется за это? Не обманывай себя, Тора».
У меня нет завтра, есть только вот этот вечер. Если я усну, то никогда не проснусь. Я мертвый человек. У меня нет завтра. Сегодня последнее время жизни – я живу только до того, как усну, потому что после сна я не проснусь. «У меня нет завтра» — отчаяние, и в то же время готовность броситься в любой момент. Нет страха, потому что я знаю – нет завтра. Я это знаю и поэтому бояться нечего.
Возникло предвосхищение переживания атмана. Ярость резонирует с атманом. Кажется, что уже вот-вот, уже близко, он рядом, дразнит меня. Чуть левее середины груди – плотный камешек, он едва ощутим, но уже есть невыносимость. Я не могу ничего планировать на завтра, потому что завтра нет. Например, я думаю, что завтра будет Эксперимент. Но ведь завтра нет, поэтому я могу это сделать только сегодня. Не могу планировать — на сколько поставить будильник, потому что завтра я не проснусь. Это так странно, что я не могу планировать. Все время лезут мысли о том, что сделаю завтра, послезавтра, через неделю, месяц. Я даже не могу завтра участвовать в этом эксперименте, потому что завтра нет. Как ясно выпукло вдруг стало, что я живу, постоянно что-то планируя. Думая о том, что я буду делать через столько времени, а в настоящем, в прямо-сейчас, я постепенно умираю.
Я хочу в холод, под яростный ветер, скинуть с себя шелуху и тухлятину. Что-то рвется наружу, я хочу бежать, орать, мурашки по телу, удовольствие в горле, отчаяние?
Я стою под струей воды около большого, светло-бежево-серого камня с острыми выступами, сверху на меня льется холодная вода, я фыркаю, отряхиваюсь, смеюсь, брызгаю этой водой, заскакиваю в нее и выскакиваю опять. Как же я хочу там оказаться.. Хочу увидеть морды горных рек, ручьи, услышать их тишину, нюхать все, щупать, прижиматься к камням писькой, грудками, животом, спиной, ладошками, хочу облапать их, общупать каждым кусочком своего тела. Хочу слышать их звуки. Хочу туда. Хочу к живым.
Хочу быть живой. Хочу быть живой и сильной, зверенышем сильного животного, с сильными лапами, мокрым носом и живыми черными глазами.
Возник еще один образ: морды и дракончики. Осенние листья. Пушистый снег. Место, которое я знаю, но никогда там не была. Я иду к ним, и когда подойду, мы уйдем дальше, наше путешествие продолжится. Наше путешествие продолжится, и не будет ничего, кроме яростного и пронзительного «сейчас».
Лихорадка последних дней исчезла. Никакого решения еще не было принято, и не хотелось даже думать об эксперименте. Хотелось просто пройтись по берегу в тишине. Сзади послышались шаги, Тора обернулась, и лишь слегка удивилась, увидев Нортона. Болезненно-экзальтированная реакция на его внимание к себе тоже куда-то исчезла. Вдалеке от него или вблизи, Тора теперь чувствовала его словно всегда рядом, близким – таким, к кому есть безусловная преданность. К близкому человеку никогда не возникает пиетет.
Вспомнились слова Рамакришны: «Почему вы столько говорите о различных способностях Бога? Разве ребенок, сидя рядом с отцом, думает все время о том, сколько у отца коней, коров, домов и земли? Разве он не просто радуется тому, что так сильно любит отца, а отец так сильно любит его? Отец кормит и одевает ребенка — почему же не сделает это Бог? В конце концов, мы же все его дети. Если он о нас заботится, то что в этом особенного? Почему же нужно все время об этом рассуждать? Человек, преданный Богу, должен с помощью любви сделать Бога частицей себя. Он просит — он настаивает, чтобы Бог ответил на его молитвы и раскрыл ему себя. А если вы так много толкуете о силе и способностях Бога, то думать о нем как о существе близком вам и дорогом вы уже не в состоянии. Значит, и требовать вы у него ничего не можете. Мысли о величии Бога отдаляют его от человека, который к нему устремлен. Думайте о нем как о родном и близком. Только так и можно его познать.»
Подождав, когда Нортон подойдет, Тора сделала пару шагов навстречу.
— Я испытываю к тебе преданность. Иногда… вот сейчас, например. Когда есть преданность, всегда есть ясность, что это самое-самое главное, самое обещающее, самое… — Тора замолчала, подбирая слова, и Нортон перебил ее.
— Я был подростком, мы были в путешествии – похожие морды Земли, что и тут – море, песок, мы жили в двухэтажном коттедже. Я валялся внизу, в гамаке, думал о всякой всячине, и вдруг возникла решимость прожить свою жизнь как-то по-особенному, с полной самоотдачей, с восторгом открытий. Вдруг возникло восприятие присутствия чего-то необычного прямо передо мной и выше. Возникла уверенность, что здесь Будда. Сначала сам факт того, что Будда здесь, показался мне таким невозможным и в то же время пронзительно-привлекательным, что я просто испытывал к нему преданность. Не хотел ни думать ни о чем другом ни испытывать что-то другое. Потом вдруг возникло сильное желание просить, я стал просить, чтобы он учил меня, текли слезы, возникала невыносимая благодарность просто от того, что я могу его просить. Я просил его учить меня, говорил, что хочу стать свободным, хочу чтобы это тело стало телом Будды, хочу чтобы это осознание стало осознанием Будды. Не было никаких сомнений, что он здесь, что у меня есть шанс просить его. Яснее всего была уверенность, что он передо мной, метрах в полутора от меня и в полутора-двух от пола. И в то же время было восприятие его по бокам от меня, близко, почти склоненным, одновременно с двух боков. Я просил его примерно минут пятнадцать, пронзительно сильно захотелось измениться, экстатичность переживаний длилась после этого еще минут тридцать, и потом часто возникала, когда я вспоминал подробности этого события. Я говорил, что хочу учить других существ, хочу чтобы в этом месте не осталось жадности и тупости, чтобы были только озаренные восприятия. Я спрашивал – «что мне сделать, чтобы ты стал учить меня? Как мне показать тебе, что я хочу учиться?». Я не знал, что еще сделать, как дать ему знать, что я хочу учиться. Вдруг захотелось слушать. Я перестал говорить, и была уверенность, что я слушаю, но я не слышал никаких слов. Возникали мысли-скептики, но в противовес им возникала ярость: я не могу вот так из-за своей тупости пропустить это. Я буду слушать, не зная что. Было невыносимо хорошо. Была уверенность, что я потом все вспомню. Не помню как, но как-то я понял, что можно перестать слушать. Возникла яркая нежность к нему. Я повторял: «Будда, мальчик, ты здесь, мой мальчик». Опять стали течь слезы. Иногда не мог говорить от слез и невыносимости, шептал. Когда закрывал глаза, восприятие его прямо передо мной усиливалось. Я стал опять говорить ему, чтобы он не уходил, что я хочу учиться. Называл его мальчиком, говорил ему, что никогда не отступлю, сколько бы времени ни понадобилось, я никогда не передумаю.
Не помню, как это прекратилось, и у меня возникло желание посмотреть на окно, представляя там звездное небо, потом космос, возникла ясность, что он ушел, и в то же время казалось так глупо говорить «ушел». Потом вдруг — пронзительная ясность: Будда везде. От этого снова возникли непереносимые озаренные восприятия. Я просто лежал и повторял: Будда везде. Это было самым большим открытием в моей жизни. И несмотря на то, что было восприятие «ушел», я по-прежнему чувствовал его присутствие. Мне казалось, что он и сейчас оставался за моей спиной. Но это другое присутствие, не такое, как когда он был со мной и я просил его. Когда смотрел на тот угол, где он был, возникала экстатическая преданность и не хотелось отходить от этого угла, повторять «мой мальчик» и испытывать нежность-преданность. Я вставал, подходил к окну, таскал зачем-то за собой подушку, опять залезал в гамак — все было невыносимым. И подушка, и когда брал ее, шел, снова и снова возникала пронзительная ясность, что Будда везде, и в этой подушке, это все Будда. Было стремление, от которого словно поджигались тонкие золотистые нити, идущие от сердца во всех направлениях, были образы разных существ, я не знаю, кто они, но есть уверенность, что это ищущие существа, что их много, я очень хочу к ним.
Тора вспомнила, как Томас зачитывал кусок текста, вытащенного им из своего погружения – там тоже было про восприятие Будды. Это было так давно – как в другой жизни. Возникла пронзительная ясность: «без преданности – тупик».
— Потом это состояние несколько раз возвращалось ко мне, — продолжил Нортон после небольшой паузы. – Как-то мы были с ребятами в походе в горах, в палатке было холодно. Я натянул чьи-то первые попавшиеся теплые штаны. Тут другой парень сказал, что тоже хочет их одеть, что он мерзнет. Кто-то предложил ему свои штаны, которые даже теплее, но тот отказался, стал говорить о том, что размер не совсем его, что ему будет неудобно – это было глупо, потому что мы все были примерно одинакового роста, и почти не следили за тем – какая вещь чья, но он продолжал настаивать. Я понимал, почему он хотел именно те штаны, и почему я тоже их хочу — они выглядели пупсово, обтягивали попку, и мне хотелось, чтобы девчонки видели меня именно в таких штанах. Возникло желание отдать ему штаны, но не потому, что «надо», а именно захотелось испытать такое желание не быть жадным, захотелось попробовать испытать радость от того, что отдаю, что не испытываю негативного отношения к жадности того пацана. Я их снял, отдал, и получилось впрыгнуть в радость. Вдруг возникло экстатическое наслаждение в груди, горле и сердце, потекли слезы, и возникло сильное желание отдавать все, что у меня есть, все самое ценное, все озаренные восприятия, вообще все, что можно отдать. Это длилось несколько минут и состояние было очень устойчивым. Тогда я ясно понял, что преданность всегда сопровождается радостным желанием отдавать.
Мягко облизывающие песок мелкие волны вдруг стали мелко и быстро накатывать на берег, перепрыгивая друг через друга, как опоссумы. Тору привлек их шум, она улыбнулась, но сразу же вернула внимание к тому, что говорил Нортон.
— Я вспоминал еще вещи, которыми хочется обладать, и представлял, как радостно отдаю их. Когда мы легли вечером спать, во время очередного всплеска преданности я вдруг вспомнил это самое первое восприятие присутствия Будды, когда я засыпал в гамаке. И снова отчетливо возникло это восприятие, будто он снова передо мной, под потолком палатки или даже чуть выше нее. Возникла алмазная твердость в груди, словно мое тело было «пересечено» нерушимо твердым шаром диаметром с метр. И преданность до слез. Яркая благодарность от того, что он снова пришел. Я снова стал молча говорить ему что-то, в этих словах не было смысла и я не хотел, чтобы этот смысл был – хотелось просто что-то говорить ему – словно это помогало выплескиваться преданности, стремлению стать им. Преданность резко усилилась, я стал вспоминать это желание отдавать, стал представлять, будто отдаю что-то кому-то близкому, и неожиданно возникло экстатическое наслаждение в груди, горле и сердце. В сердце было особенно невыносимо. Когда это наслаждение ярко вспыхивало, вокруг тела будто образовывалось целое облако наслаждения, а само тело, как и пространство вокруг него, было пропитано мягким наслаждением.
Нортон замолчал, и минут пять они просто шли вдоль кромки воды, молча, бесцельно.
— Ты читала Брэдбери? – Вопрос был довольно неожиданным, и Тора даже растерялась на несколько секунд. – У него есть рассказ о том, как некий путешественник во времени отправился в прошлое – во время динозавров, и там раздавил бабочку, а вернувшись в свое время обнаружил, что страной управляет другой президент.
— Да, что-то такое помню. – Тора явно не могла понять, к чему этот вопрос.
— Микроскопическое воздействие на прошлое может привести к огромным сдвигам в будущем.
— Ну… — Тора даже не нашлась, что и сказать. – И что? Если ты о дайверах, то они никуда не путешествуют ведь, они просто получают доступ к информации, словно смотрят телевизор.
— Я не о дайверах. – Нортон замедлил шаги, и они пошли вдоль самой кромки воды. – Я о концепции. Концепция, выраженная в этом рассказе, прочно укоренилась в людях – концепция о том, что малое воздействие может привести к огромным последствиям. Но в самом ли деле это так?
— Никогда не думала об этом. – Тора пожала плечами. – Не вижу, какое это может иметь значение.
— А ты не торопись. Давай подумаем вместе.
Где-то впереди завизжали девчачьи и пацанячьи голоса, и в океане замелькали яркими вспышками дельфинячьи спины.
— Мне кажется, они понимают друг друга лучше, чем мы, — Тора задумчиво прикусила губу. – Давай, подумаем – но пока не понимаю – что тут можно думать.
— Возьмем, к примеру, человека довоенного. Его поступки на сто процентов обусловлены его омрачениями – негативными эмоциями, концепциями. Допустим, этот человек уверен, что обязан ежедневно мыть посуду, чтобы она не оставалась на ночь. Иногда он забывает ее помыть и испытывает чувство вины, раздражение и т.д. Чаще всего он ее моет каждый день. И вот появляется наш путешественник во времени – для краткости назовем его «демоном» — и кидает под ноги этому человеку банановую кожуру. Тот поскальзывается, падает, матерится, ссорится с мужем и так далее – вроде как течение хода событий изменено. Но в самом ли деле? Все те механизмы, которые оказывали свое влияние, продолжают его оказывать, и часом раньше или позже посуда будет помыта. Окажет ли это влияние на другие процессы?
Тора пока еще никак не могла понять – куда Нортон ведет, и слушала его в пол-уха.
— Допустим, от помывки посуды зависели какие-то другие действия. Например муж хотел приготовить фирменный салат перед приходом гостей, а салатница все еще не помыта. Желание произвести впечатление и другие механизмы заставят его подсуетиться перед приходом гостей, он отставит в сторону другие дела и таки сделает этот салат. А если не сделает? Изменится ли что-то в его будущем? Люди так часто хотят что-то сделать и не делают – изменит ли что-то этот конкретный случай?
— Похоже, что нет.
— Я уверен, что нет. Трактор будет ехать в колее, и даже если пьяный тракторист будет крутить рулем туда-сюда, направление движения и его скорость существенно не изменится. Ход событий в жизни обычного омраченного человека похож на движение этого трактора. А если мы рассмотрим жизнь человека, который руководствуется желаниями радостными?
— Ну… поскользнувшись на банановой кожуре он просто поднимется и продолжит делать, что делал.
— Верно. – Нортон сделал паузу и, видимо, должен был бы перейти к тому – ради чего затевался этот экскурс. – Посмотрим теперь на это с другой стороны. Допустим, я хочу измениться. Допустим, я испытываю сильное радостное желание изменить тот состав восприятий, который сейчас для меня является привычным. Ты бы хотела измениться?
— Я? – Тора даже руками развела. – Ну конечно!
— И что ты для этого делаешь?
— Когда что… ты хочешь, чтобы я…
— Да, просто расскажи мне кратко, но с самого начала фундаментальные принципы практики изменения своих восприятий. Представь, что тебе необходимо передать грядущим поколениям самую суть идеи, а под рукой только долото и камень. Высекать слова на камне – непростое дело, так что особенно распространяться не захочется.
— Хорошо. – Тора собралась с мыслями. – Под желаемым изменением я всегда понимаю такую замену восприятий, при котором доля озаренных восприятий становится больше. Чувство долга, вины, желание обладания – никогда не приведут к увеличению объема ОзВ. Приведут к этому только радостные желания, то есть те, что сопровождаются предвкушением. Без предвкушения тоже можно изменить состав восприятий, но доля ОзВ в нем лишь уменьшится, что в конце концов приводит к полной апатии, безысходности и отупению. Человек превращается в стремительно стареющего робота. Так что предвкушение – ключ к изменениям.
— Измениться в желаемом направлении тебе мешают механизмы омрачений, не так ли? Привычка испытывать те состояния, в которых доля ОзВ слишком мала, не так ли?
— Да.
— Применяя разные практики, ты ставишь своей целью преодоление, устранение, разрушение этих механизмов?
— Да. Теперь я поняла – причем тут бабочка из прошлого. Поняла. Банановая кожура. Понятно. Нет, с этой стороны я не смотрела… — Тора сцепила кисти рук за головой, потянулась. – Из общих соображений нам понятно, что колея привычек чертовски глубока. Кинь человеку под ноги банан – и ничего не изменится. И чем больше масштаб влияния – тем больше масштаб явлений, для которых это влияние пройдет бесследно. Значит, теперь я могу задать себе вопрос… — Тора сосредоточилась и продолжала, обдумывая каждое слово. – Даже несколько вопросов. Первый – почему я уверена, что совершаемое мною действие достаточно сильно повлияет на мои привычки? Второй – как оценить необходимую степень влияния?
— Мы можем следить за результатом. – Вставил Нортон.
— Можем. Я это и делаю. Все так и делают. Если результата нет, то усиливается желание добиться своего, возникает желание совершить еще и еще действия. Заранее ничего неизвестно, но большого значения это не имеет, так как наличие или отсутствие результата и будет определять – появится ли желание продолжить совершать те или иные усилия, или нет.
— Верно, — подтвердил Нортон. – А как нам судить о том – есть ли результат? Насколько он устойчив? Ты можешь сейчас окинуть мысленным взором свою жизнь, прожитую среди практикующих, и сказать – какие изменения оказались необратимыми?
— Могу. Но это займет время. Такого списка я не составляла…
— А ты составь как-нибудь. Ты удивишься – насколько он краток. Все то, что останется за пределами этого списка – это результаты, которые ты можешь назвать «неустойчивыми», «половинчатыми» и т.д. – есть множество слов, которыми мы скрываем фактически отсутствие результата.
— Я не согласна, что это именно отсутствие результата… я бы сказала, что иногда бывает так, что оглянувшись назад я отдаю себе отчет в том, что вот в том-то и том-то произошло бесповоротное изменение. Например – ревность. Несколько лет я была вынуждена прилагать усилия к ее устранению. И не всегда была в этом безупречна. А в какой-то момент вдруг обратила внимание, что никогда больше так не бывает, что ревность кажется справедливой, никогда больше не хочется продлить ее хоть на миг, и желание ее устранения – как отточенное лезвие, ревность мгновенно заменяется на симпатию или другие ОзВ. Значит результат есть.
— Есть, – согласился Нортон. – А тебя устраивает то, что скорость наступления этого результата от тебя не зависит?
— … Ну… видимо устраивает… устраивало до сих пор, по крайней мере, так как я считала, что…
— Что иначе и быть не может?
— Ну, если не всегда, то как правило – да, считала, что как правило от меня это не зависит. Мда. – Тора задумалась и замолчала. – Трактор получается. Вроде как я думаю о себе как о свободном человеке, управляющим своими восприятиями. А получается… а что же получается… получается, что я совершаю какие-то усилия, после чего словно говорю себе: «ну а дальше – как получится, дальнейшее от меня не зависит». Тут вообще начинаются парадоксы… я как-то думала об этом – первым делом всплывает атавизм «заставления» — графики разные, правила, но наступающее отравление быстро отрезвляет – по графику совершать радостные усилия невозможно. Радостные усилия можно совершать лишь по радостному же желанию, а если желания этого сейчас нет, откуда его взять? Ясность в том, что я сейчас в жопе, приводит к тому, что предвкушение результата снова появляется, и снова совершаются радостные усилия, но ведь иногда и ясности этой нет, а просто мысли «я сейчас в жопе» недостаточно. Получается замкнутый круг. Выйти из него с помощью механических желаний, порожденных всякими «надо» невозможно – состояние только отравляется. Выйти из него с помощью радостных усилий невозможно – их нет. Ну и остается – ждать. Да, — Тора встрепенулась – это именно то, что я делаю – я жду. Если я оказываюсь в такой ситуации, я просто жду, когда возникнет снова радостное желание. И если я сравниваю, сопоставляю… то могу сказать, что такая вынужденная тактика оказывается успешной… ну по крайней мере я ее считаю успешной. Вот. Выдохлась:), — Тора рассмеялась. – В общем-то, тут мне все ясно, но думаю об этом редко, поэтому различение восприятий и формулирование дается с трудом.
— Все верно. – Нортон утвердительно показал головой. – Все верно, так оно и происходит. – Замолчав, он вопросительно взглянул на Тору.
— Ты чего-то от меня ждешь… — присев на коленки, Тора стала зачерпывать горсти песка и пялиться, как он течет сквозь пальцы. – Может быть можно не просто пассивно ждать, а ждать как-то иначе? Что-то делать? Чтобы что-то делать и не отравляться, а двигаться в сторону ОзВ, действие должно быть мотивированным радостным желанием, предвкушением, а у нас как раз по условию задачи предвкушения-то и не проявлено в течение некоторого периода времени.
Минута прошла в молчании.
— Подставить себя под влияние другого человека – это ничего не меняет, потому что захотеть испытывать это влияние с целью измениться – это и означает совершать действия, испытывая предвкушения, которого по условию задачи нет в данный момент.
Еще пару минут Тора, закрыв глаза, перебирала все сказанное, пытаясь найти слабое место в рассуждениях.
— Сдаюсь, — наконец заявила она. – Ничего я тебе не могу сказать, Нортон. Пока ничего сказать не могу – я хочу… знаешь что – я хочу попробовать, я проведу эксперимент, посмотрю повнимательнее на… ах ты!! – Тора подскочила, как ошпаренная, и, тыкая пальцем куда-то в направлении океана, повторяла «ах ты…, ах ты…».
— Дошло?:) – Тихо засмеялся Нортон.
— Дошло… дошло, тихо, тихо, я сейчас сформулирую, а то ясность уплывет… это ведь и есть элемент, часть цепочки… сейчас… когда накапливается… значительный… черт с ним, точнее не могу пока – значительный значит опыт ясности в том, что ничего кроме как сидеть и ждать у моря погоды я не могу, и когда возникает желание не смиряться с этим, тогда возникает радостное желание, возникает предвкушение исследовать… исследовать этот процесс, и это именно новый, новый элемент, так как раньше я именно этот кусок жизни не исследовала – раньше я просто все на этом бросала, потому что желания исследовать не было, раньше я просто сидела и ждала, ведь не было радостного желания исследовать, а теперь оно есть, а раз оно есть, то добавляется новый элемент, и теперь я могу проводить эксперименты и исследовать тот этап. Я же читала у Бодха: «испытывать омрачения – это одно. Испытывать их и исследовать их при этом – совсем другое. Например можно что-то менять и смотреть – как меняются восприятия, делать записи, анализировать сразу же или позже. Первый способ жить – это движение к смерти. Второй – это путь к жизни». Да, я почему-то не догадалась применить этот же подход… Хочу начать. Всегда меня завораживал термин «необратимое изменение». Когда встречала его, относилась к нему как к чему-то отвлеченному – нечто из далекой жизни суровых коммандос. Необратимое изменение. Сейчас такое чувство… словно… словно я держу в руках… кстати, я не участвую в эксперименте, вот что я хочу сказать. Да. Некогда мне. Дельфинов я чертовски люблю, и я думаю, им это и так известно, так что я попозже как-нибудь, вы уж сами там кувыркайтесь в этих мирах, насчет тигров не знаю – но от тигрят тащусь, привет в общем тигру, и осторожнее с интегрированием восприятий — смотри, чтобы у тебя когти не выросли! – Тора рассмеялась, помахала лапой и повернулась, направляясь в логово. Ее хвост был распушен и легкий ветерок игрался с бархатистыми ворсинками.
Нортон еще несколько минут постоял, потом сделал несколько шагов, подошел к самой кромке берега и сел на влажный песок. Плещущаяся вода набегала на его лапы и уходила в песок, оставляя невесомые, лопающиеся пузырьки пены, дневной жар уже спал, и приятное тепло заливало собой весь мир до горизонта. Ребячьи голоса давно затихли где-то вдалеке, и дельфины тоже куда-то смотались. Нортон едва заметно вздохнул, и лицо его внезапно приобрело неуловимо-золотистый оттенок, как будто солнечная дорожка, бегущая по воде, легла на его морду. Уже запахло сумерками, когда вдруг стало необычно тихо. Будто сам воздух застыл, когда перед ним поднялась и замерла огромная волна.