В таком неторопливом темпе жить приятно. Приятней, чем я мог бы себе представить. Интересов при этом стало больше – ну просто потому, что многими вещами необходимо заниматься, и попутно хочется в них разбираться, а не просто нажимать кнопочки и соединять проводочки, следуя инструкции. И все же, темп жизни как-то резко снизился, и даже трудно понять – почему складывается такое впечатление. Может быть потому, что есть определенность в завтрашнем дне? Раньше я обладал полной свободой перемещения, полной свободой выбора занятий, а теперь во многом внешняя структура действий жестко определена. Еще когда я активно путешествовал, перелетая из страны в страну, переезжая из города в город, постепенно стало возникать своего рода насыщение этими впечатлениями, и оказалось, что у меня есть некая программа осмотра достопримечательностей – сходить в зоопарк, съездить к морю или к вулкану или еще куда-то, и если я эту программу прерывал, возникало беспокойство, как будто я неправильно трачу свое время. Хуйня полная. И до меня дошло, что то, что я называл «свободой путешествий», постепенно и незаметно выродилось в несвободу обязаловки получения этих впечатлений. После этого я стал поступать иначе — я мог приехать в новый город и при этом даже не отходить от отеля – пожить там неделю или две, выходя буквально до соседнего магазина или даже вовсе не покидая отеля. И так стало намного приятней. Путешествия стали более органичной частью моей жизни, а не экспедициями по добыванию впечатлений.
Теперь все изменилось еще более радикально, и я стал чувствовать себя более свободным несмотря на то, что чисто технически все было наоборот. Раньше, еще в какой-то позапрошлой жизни, мне нравилось просиживать дни и месяцы в небольшом кабинете, где я был предоставлен полностью сам себе, мысленно отрезав от себя окружающий враждебный и неприятный мир. Теперь за границами Протея – нашего нового «кабинета», мир не был враждебным и неприятным. Он был новым. Настолько новым, как еще не бывало никогда. И чтобы соприкасаться с этой новизной, чтобы открывать ее, преображать, требовалось разбираться в довольно таки обыденных вещах, и это приносило не только удовольствие, но и специфическое успокоение. Я просиживал примерно пять-шесть часов каждый день «за книгами», еще часа три – тренировки, активные игры, чтобы мои кости и мышцы оставались сильными, час-два уходило на текущее «домашнее обустройство», и несколько часов я проводил снаружи, устанавливая оборудование или разъезжая на «ягуаре», расставляя сигнальные вешки, прокладывая радиальные маршруты.
Пока что Протей не оправдал своего имени. Я предложил так назвать нашу пещеру по имени симпатичного эндемичного обитателя подземных озер в балканских пещерах – в надежде, что и тут мы сможем найти кого-то подобного, но если тут и есть жизнь, то не так близко к выходу на суровую поверхность. Этот вариант нашелся уже в последний момент, когда дальше оттягивать окончательный выбор было нельзя. Был конечно существенный минус в том, что от места высадки эта пещера залегала аж в сорока километрах, и перетащить туда вообще все имущество поначалу показалось вообще нереальной затеей, но потом нам повезло найти удобный, гладкий путь, а наши песчаные колесные «санки» сработали на «отлично». Если бы под тяжестью реактора они бы сломались на полпути… были бы проблемы, может быть даже большие проблемы, но… рискнули и выиграли. Во всех остальных смыслах Протей был идеален, и чем больше мы исследовали окружающее его пространство, тем больше в этом убеждались, а поначалу меня прельстило чрезвычайное удобство его магистрального тоннеля – большая труба с несколькими обширными залами, ограниченная узким входным отверстием и таким же узким горлышком, отделяющим эту область от более глубоких регионов пещеры. Это было именно то, что надо: всего лишь два шлюза маленькой площади, которые было очень просто оборудовать, чтобы создать внутри нормальные условия для жизни. С того момента, когда мы окончательно тут поселились, мы разведали больше трех десятков других пещер, и ничего столь удобного не нашли даже близко. Хорошо, когда все начинается с везения.
Гора, в которой залегает Протей, состоит в основном из карбонатов. Карбонаты образуются, когда углекислота растворяется в воде и после этого реагирует с разными металлами, например с железом, магнием, кальцием. На земле карбонат кальция – самый распространенный, и здесь, судя по всему, дело обстоит так же. В огромном океане, когда-то покрывавшем почти все северное полушарие Марса, водилось множество живности, и содержащийся в их скелетах кальций оседал на дно и постепенно взаимодействовал с углекислотой. Так и появились эти осадочные горы, в которых позже – во время отступающего океана, потоки воды промыли всю эту систему пещер.
Приятно узнавать все больше и больше – о минералах, бактериях, производственных циклах – обо всем том, с чего здесь начинается жизнь.
В двух километрах от Протея к востоку, по направлению к долине Маринера, мы нашли залежи глиноземов. Ну не то чтобы «нашли», а скорее подтвердили находку, сделанную еще с орбиты спутниками, висящими тут уже с десяток лет. А глиноземы – это, оказывается, очень клево, потому что это ни что иное, как смесь оксидов алюминия, магния, натрия. Алюминия на Марсе довольно много – примерно полтора процента по массе от всех минералов, а магния еще в два раза больше, и все-таки то, что прямо рядом с нами оказались вот такие массивные залежи, было чертовски удобно. Больше всего тут железа, почти восемь процентов – поэтому Марс и красноватый.
В прозрачном воздухе, на девяноста пять процентов состоящем из углекислого газа, издалека был виден «алюминиевый пик». Этот кусок скалы мы так назвали и из-за его яркого блеска, и потому, что прямо за ним начинались наши алюминиево-магниевые раскопки, хотя на самом деле он представлял собой гигантскую глыбу лабрадорита. Центральная и верхняя части скалы были мерцающе-сине-голубыми. Передать эти мягкие лабрадоритовые переливы с помощью фотографий нам так и не удалось, видимо тут нужны специальные познания в искусстве фотографирования и специальная техника – на фотках он получался совершенно незрелищным. Ближе к основанию лабрадорит переходил в беломорит – в общем то же самое, тоже разновидность плагиоклаза, но матово-белого цвета, так как в лабрадорите натрия и кальция почти одинаковое количество, а в беломорите кальция почти нет. Когда-нибудь я найду время и отполирую эдак с десяток квадратных метров этой скалы, и вот тогда зрелище будет охрененным…
Возникает смешной хватательный рефлекс, когда мы здесь, на алюминиевой плантации, вырубаем из массива огромные куски рубина и сапфира и используем их просто как катализаторы для наших микро-фабрик. На Земле такие кристаллы стоили бы сотни тысяч долларов за штуку. Было удивительно узнать, что и рубин и сапфир – ни что иное как разновидности корунда – оксида алюминия Al2O3. Вот так все просто. Алюминий, кислород – бац, получается сапфир. Прикольно.
Ягуар подкатил к невысокой каменной плите у основания алюминиевого пика, где мы устроили промежуточный склад добытого глинозема. Пока что почти все приходится делать вручную, но со временем это изменится. Вообще-то тем, кто придумал этот алгоритм постепенного перехода ко все большей и большей автоматизации, пришлось здорово потрудиться, видимо. Начинать с самого простого, затем построить более сложные фабрики и инструменты, получить таким образом больше исходного материала для дальнейшего развития нашей промышленности. Логистика всего этого пока что мне казалась слишком сложной, чтобы разбираться в ней детально, но в отдельные элементы было интересно влезать.
Неделю назад в алюминиевой горе мы откопали пещерку, в которой нашли тысячи больших кристаллов чистого, самородного алюминия, и это оказалось сюрпризом для наших земных кураторов, так как на Земле самородный алюминий практически не встречается, разве что в виде кристалликов размером в микрон, а здесь – огромные – полуметровые, метровые куски. Хотя это можно было предвидеть, ведь на Земле любой кусочек чистого алюминия мгновенно будет покрыт оксидной пленкой из-за взаимодействия с кислородом, а в атмосфере Марса кислорода практически нет… ну пока что нет, лишь десятая доля процента, и в закрытой пещерке кристаллы алюминия могут вырастать и вот такими. Конечно, все равно потом придется строить фабрику побольше для добычи алюминия, но зато прямо сейчас можно было этим теперь не заниматься, и сэкономить и время и энергию. Имея неограниченные (в наших масштабах) запасы алюминия, мы могли существенно продвинуться вперед гораздо быстрее, чем это было запланировано, так что на Земле началась работа по корректировке «дорожной карты» нашего промышленного развития. Электролиз глинозема нам теперь был не нужен, и как нам сказали, эту машину нам скорее всего можно будет попросту разобрать на части, которые удастся применить в чем-то другом, а в чем – пока не придумали. Ну пусть думают. А вот сплавлять алюминий с магнием придется все равно, чтобы получать прочный дюралюминий, так что мы пока загрузим алюминиевые валуны на «санки» и потащим их назад, к Протею. Дюралюминий нам нужен как воздух в самом прямом смысле слова, так как именно из него будет сформирован каркас фабрики, которая будет производить кислород из перхлоратов в больших объемах, да и хранить этот кислород мы будем в баллонах, которые надо сделать опять-таки из дюралюминия.
С алюминием все получилось замечательно, это да… а вот перхлораты ко всеобщему разочарованию пока найти не удалось несмотря на все наши усилия, так что мы до сих пор сидим на урезанном кислородном пайке, что неудобно и неприятно. И несколько тревожно. Перхлораты точно тут есть – скорее всего это будет перхлорат магния или кальция или натрия. Чертовски удобная штука, из которой при нагревании выделяется куча кислорода. С одной стороны это хорошо, что их тут мало, так как они сильно ядовиты для всего живого. Но хотя бы небольшое месторождение сильно облегчило бы нам жизнь, так как добывать кислород изо льда более трудоемко, энергозатратно, и сейчас совершенно не хочется тратить на все это время, учитывая, что придется возиться и с водородом, хранение которого требует особых условий в силу его исключительной взрывоопасности и летучести. Тут обычные баллоны не подойдут, водород легко просочится и утечет через обычные клапаны, используемые при хранении кислорода. Это все может сильно нарушить планы, ведь надо обязательно успеть сделать посевы до наступления пылевых бурь.
Когда-нибудь в будущем мы начнем самостоятельно тут делать чипы, используя тот же алюминий в качестве проводников, ведь с медью тут плохо, ее практически нет. Но это совсем нескоро – нужная для этого аппаратура еще делается на Земле, ее привезет следующая группа года через четыре, а может и еще позже. Ладно, пока что надо просто делать свое дело, вот дотащим санки с грузом и отдохнем. Интересно, через сколько лет мы сможем тут принимать ванну?
Я все еще испытываю некоторый дискомфорт, если провожу в скафандре больше чем пару часов, но это все ерунда, так как у нас есть Протей, в котором мы можем жить совершенно как на Земле, даже без высотно-компенсационных костюмов. Сага снова уселась за штурвал, развернула «ягуар» и мы понеслись обратно, вздымая за собой пыльный хвост, в котором солнечные лучи ярко переливаются. Через пару месяцев начнется сезон песчаных бурь, когда Марс приблизится к перигелию и окажется всего лишь в двухстах миллионах километрах от Солнца. Зато станет жарко. Но с Земли беспокоятся и настаивают на том, чтобы мы ускоренными темпами проводили работы по выставлению сигнальных маяков вдоль трасс – передвигаться во время песчаных бурь придется, скорее всего, только ориентируясь по приборам. Тина говорит, что будет клево, будем играть в прятки. Ну может быть.
«Бактерия» – это в нашем лексиконе не только микроорганизм, но и название небольшого зала, в котором мы устанавливаем оборудование для разведения первых цианобактерий, которые должны быть засеяны на марсианской почве как раз к началу пыльных бурь. Тогда им и тепло будет, и радиации поменьше, что поможет им адаптироваться. Сначала мы их прикроем экраном, конечно, чтобы получилось нечто вроде теплицы.
Мне тут интересней, чем на алюминиевой фабрике. У главного нашего «домашнего животного» имя не очень красивое — WN 1359, поэтому мы попросту назвали его «Таймыром». Ну, почему именно «Таймыром», понятно любому, кто следит за экспедицией: в одиннадцатом году на Таймыре были пробурены четыре неглубокие, сорокаметровые скважины в промерзшем песке на берегах реки Колымы. Со дна скважин достали песок, тщательно его просеяли и обработали, и вполне ожидаемо обнаружили в нем множество бактерий. После того, как бактерии-экстремофилы были обнаружены в таких, казалось бы, совершенно нереальных для существования жизни условиях, как подводные вулканы и ледники Антарктиды, при температурах выше ста градусов и давлении в тысячу атмосфер, в кислотах и щелочах, вряд ли кто-то сомневался, что в мерзлоте мы тоже что-то, да найдем. И нашли. Анализ структуры рибосомной РНК этих бактерий показал, что это карнобактерии. И еще они спали. Глубоким сном. Спали и ждали того дня, когда им доведется проснуться. И дождались. Бациллы Carnobacterium pleistocenium были пробуждены спустя тридцать тысяч лет заморозки, размножены и помещены в искусственно воссозданные марсианские условия. Шесть штаммов бактерий выжили и продолжали расти и размножаться, хотя и с очень низкой скоростью. Оказалось, что эти бактерии способны расти при нулевых или отрицательных температурах, а также – что очень важно – они могут выносить давление, которое в сто пятьдесят раз раза ниже нормального значения для атмосферы Земли, что как раз актуально для Марса. Штамм WN 1359 лучше себя чувствовал именно в «марсианских условиях», чем при земных температурах, давлении и количестве кислорода. На этом не остановились, и этот штамм скрестили с ультра-кампилобактериями, представляющими собой разновидность капнофилов – бактерий, которым требуется для своей жизнедеятельности очень высокое содержание углекислого газа. В результате параллельного переноса генов был получен штамм, который в итоге, после еще целого ряда усовершенствований, и стал «Таймыром». Сейчас Таймыр сидел тихо в пробирках, подвергаясь нарастающему облучению, и ждал своего часа. Я провел пальцами по прохладному стеклу термостата и пошел к себе, изучать очередной талмуд по почвенным бактериям – совсем скоро это станет темой номер один для всей нашей компании. По сути дела, вся идея терраформирования Марса сейчас зависела от этого серого порошка. Если они тут приживутся, то будет сделан очень мощный шаг к оживлению планеты. А если нет… в общем, надо побольше узнать, провести больше опытов. Провала быть не должно.
Что-то в последнее время стало слишком много срочного. Срочно устанавливать сигнальные маяки. Срочно заканчивать то, срочно доводить до ума это… опаздываем? Пока неясно. Завтра прямо с самого утра поеду на поиски чертовых перхлоратов, даже если придется проехать тысячу километров. Надо как-то активизироваться. Феникс их нашел, и мы найдем. Правда Феникс нашел их чертовски далеко, слишком далеко – аж у самого северного полюса. Там были океаны… но ведь и тут, в долине Маринера и в Лабиринте Ночи, тоже было много воды. Может быть мы слишком далеко к западу, надо двигаться восточней сильно восточней, а совсем офигенно было бы добраться до долины Маринера, но слишком далеко, тысяча двести километров по прямой, а будет ли она тут, эта «прямая», это большой вопрос. Если загрузить в «пантеру» дополнительный аккумулятор, то этого хватит, чтобы проехать тысячи три километров, но это по ровной местности. Нет, сейчас такие вылазки смертельно опасны. Долина Маринера пока не светит, и на самом деле более актуально другое направление – на восток, к Арсии, охрененному спящему вулкану высотой в девятнадцать километров. Жаль, что до Олимпа нам точно не добраться, а до Арсии и до Павлиньей горы доберемся. Со временем. Два «ягуара» и одна «пантера» — все, что у нас есть для средних и дальних вылазок, и на самом деле это совсем немало. Следующая группа может быть привезет что-нибудь помощнее, но когда это будет…
Мы тут мало разговариваем. Это странно. Я думал, что будет наоборот, что в условиях вынужденной изоляции от людей захочется почаще слушать человеческую речь. Нет. Не захотелось. Тишина пещеры словно придавила болтливость, больше хочется читать, думать и писать. И еще странно – читать новости с Земли почти неинтересно. Я думал, что не буду отлипать от интернета, а на самом деле все это стало как-то безразлично. Земляне как-то там развиваются, что-то у них происходит, но к нам это не просто не имеет никакого отношения, а даже более того – никогда не будет иметь. Это все никогда никаким образом нас не коснется. Пока еще мы во всем зависим от будущих поставок с Земли, но согласно программе уже через двадцать лет мы должны перейти на полное самообеспечение. При удачном стечении обстоятельств, конечно… так что Земля мне интересна постольку, поскольку она будет снабжать нас всем необходимым и не вмешиваться в нашу жизнь тут.
С невмешательством получилось тоже интересно. Для каждого из нас эта тема вдруг стала значимой и животрепещущей. Первую неделю-две забавляло то, что вся наша жизнь тут – как под микроскопом, и миллиарды людей каждый день смотрят, как мы делаем то, как едем туда. А потом это стало раздражать. Чего им от нас надо?? Им никогда не быть тут, нам никогда не вернуться обратно. И камеры стали «ломаться». Нас, конечно, быстро раскусили, но раскусить – это одно, а диктовать нам условия – нечто другое. Если уж начистоту, как мы зависим от поставок грузов с Земли, так и акционеры зависят от того – будут ли запланированные трансляции, будет ли продолжаться шоу, окупающее гигантские инвестиции. В итоге пришли к компромиссу: в рабочих зонах камеры остаются, а в жилых – нет. И еще не раз и не два вспомнился мне тот разговор с информатором, почти перед самым вылетом, когда до меня, наконец, дошло, что это все по-настоящему. Что он имел в виду, говоря об «особых целях»? Было бы неплохо, чтобы и он сюда прилетел. Ну в любом случае, посторонние сюда прилететь не смогут – просто по той причине, что посторонний человек в нашей компании – это конец всей экспедиции сразу. Нет, это скорее ему самому настанет пиздец, а это плохо – не хватало нам тут криминальной истории… Здесь может прижиться, ужиться с нами только тот, кто разделяет наши ценности. Все просто. И насколько я понял, акционерам это понятно. Поэтому в последующих группах я, видимо, еще увижу многих из тех, кого знал еще в Чили. В любом случае, это будут только «свои». Да, прислать сюда обычного человека… это была бы катастрофа, это может кончиться очень печально, и поэтому этого не будет никогда. Ну, в конце концов без нашего участия, без нашего содействия сюда больше никто и не сядет! Да. Между прочим… И это вызывает странные чувства…
Реактор хуячит. Молодцы японцы, отличную штуку сделали. Вот кстати поставки ядерного топлива – тут мы полностью будем зависеть от поставок с Земли еще десятки лет. Но и текущего запаса хватит лет на семьдесят, а вторая-третья группы притащат еще больше, ведь надо будет питать промышленность. Смешно как-то звучит – «у нас будет своя промышленность». Ну наверное будет, пока все идет нормально.
Когда поливал грядки в нашем пещерном парнике, вспомнил, как в раннем детстве мечтал иметь свой огород. Ну вот теперь у меня свой огород. Внутри жилого отсека места не так много, поэтому парники стали делать глубже – выбрали большой зал метрах в пятистах дальше внутрь пещеры. Неудобно, конечно, что приходится тут работать в скафандре – в куполе сифон, ну то есть дырка, ведущая куда-то в верхние галереи, и пока что нам до нее не добраться и не заделать, зато зал большой и высокий, и когда мы тут все заполним парниками, еды хватит человек на сто. Или на двести. Компоты будем варить… огурцы солить:) Вообще пещера огромная, но ноги не доходят до того, чтобы ее разведать. Провода у нас вещь дефицитная, поэтому особенно глубоко что-то строить нет смысла, а просто ради интереса пройти несколько километров в скафандре – как-то пока нет настроения… Ума, кажется, там немного бродила, но судя по всему, ничего интересного не нашла, раз мне ничего не известно о находках.
А мистер Фергюссон поработал на совесть: наша марсианская почва с его минеральными и биологическими добавками работает на ура. Делать почву – очень приятно. Ингредиенты выглядят не очень аппетитно: сухая марсианская смесь полевых шпатов, оливина и пироксена – все как на его лекции. Сам загребал лопатой. Плюс серые порошки спящих бактерий. Плюс опять порошки каких-то минералов. А когда все это поливается водой и отстаивается неделю, получается самая настоящая почва. Ноев ковчег. Семян у нас много, но высаживать их всех надо в этом году, мало что хранится дольше, так что парники надо срочно расширять. Опять «срочно»…
Пришел Васко и тоже начал копаться в парнике. Я никогда раньше его не видел, и впервые мы встретились уже в Горакшепе, на третьей акклиматизационной базе, откуда до базового лагеря Эвереста – всего пару часов прогулочным шагом. Тренируясь в нашем лагере в Горакшепе, мы могли рассматривать огромные конструкции стартовой площадки космодрома, воздвигнутого на Кала-Паттаре. Точнее – мы и не могли их не рассматривать. Нагромождения циклопических конструкций притягивали взгляд сами собою, казалось – помимо воли. Последнее наше местопребывание на Земле. Мы поднимемся туда, чтобы никогда не спуститься. Проект с самого начала казался совершенно диким и фантастическим, но бизнес есть бизнес, и правительство Непала получило чертовски неплохой источник пополнения бюджета, туристы – новый источник причудливых впечатлений, а марсианская экспедиция, как и все последующие экспедиции в космос – уникальную возможность резко увеличить полезную нагрузку своих аппаратов за счет сниженного количества необходимого топлива. Экологически безупречный космодром – тоже своего рода революционный шаг в космических технологиях. В скалах был выдолблен своего рода ускоритель, но я детально в устройство этого не вникал, нам было не до этого, нам и сейчас еще усваивать и переваривать тонны информации. Но вот термин «старт по электромагнитному каналу» мне запомнился хорошо – с этим «электромагнитным стартом» носились все наши инженеры. Видимо, хорошо носились, раз мы сейчас тут… И если бы не этот космодром, мы не смогли бы сейчас тут жить с таким комфортом. Не исключено, что вообще вся логистика экспедиции настолько бы усложнилась, что проект оказался бы под угрозой, ведь и сейчас слишком много всего срочного…
Мы с Васко вместе ходили меж альпинистских палаток базового лагеря, сидели у ледяного потока, стекающего с Кхумбу и пробивающего себе извилистый путь в изъеденных солнцем вычурных вертикально торчащих льдин.
Стартовый комплекс был прекрасно виден даже отсюда, особенно с противоположной стороны ледника, у начала подъема к Южному Седлу. И о чем-то мы тогда разговаривали. Что-то я ему рассказывал, а он больше слушал. Что-то об уверенностях… да, что-то об уверенностях. Что-то типа того, что вслед за возникновением уверенности возникает надстройка из соответствующих отношений. Например если ты уверен, что человек поступил плохо, к нему возникает негативное отношение, куча мыслей, слов и действий. И отказаться от этой уверенности под давлением фактов – значит признать несправедливой всю эту надстройку, которая может достигать размеров, сравнимых с этим стартовым комплексом. Человеку с высоким чувством собственной важности это сделать крайне трудно. С этим же связана устойчивость и многих других слепых уверенностей, которые так или иначе лежат в основе огромного количества поступков, слов, отношений. А значит, чтобы облегчить себе смену уверенностей, необходимо тренироваться в признании ошибок, то есть можно придумать простую формальную практику – нарочно делать ошибки и признавать их.
Сейчас те разговоры кажутся фантастически отвлеченными, далекими, абстрактными, как если бы мы обсуждали программу школьных экзаменов в Уругвае. Люди с высоким уровнем чувства собственной важности? Они так же бесконечно далеки от нас, как и Уругвай. Даже еще дальше. У них своя жизнь, а у нас теперь своя. Единственная ниточка, связывающая меня лично с Землей, тянется к тем, кто связан с базой в Чили, кто тусуется у Ларса и прочим очень немногим людям, а у остальных какая-то очень чужая жизнь. Они отстали в своем психическом развитии на поколения. Может даже на десятки поколений. Перед стартом я думал, что воспоминания о Земле начнут заполнять собой внутреннее пространство, становиться источником ностальгии, навязчивых образов, но все случилось ровным счетом наоборот. С Марса Земля видна на закате как мелкая светящаяся бусинка, и в моем сознании ее место сузилось примерно до таких же размеров.