— Сага, Макс, — коротко представил нас Ларс.
— Привет, Сага, — зачем-то сказал я, сам себе удивился и понял, что причиной тому была не вежливость, а желание как-то выразить свою симпатию, которая мгновенно к ней возникла.
На вид ей было около тридцати, но я понимал это только по ее глазам, а в остальном она была человеком без возраста – ей могло быть и двадцать, и сорок. Всегда нравится, когда человек словно выходит из часовой мастерской, где часы непрерывно и неуклонно отсчитывают время, которому каждый должен подчиниться. Наверное, это происходит всегда, когда человек живет предвкушением, предвосхищением, когда его жизнь наполнена и он отказывается подчиняться потоку серого умиротворения, идя по своему пути, руководствуясь лишь своими интересами.
Сага молча рассматривала меня, слегка наклонив голову, но от этого у меня не возникло никакого беспокойства. Раньше возникло бы – просто от самого факта, что умный, проницательный человек пристально меня рассматривает, создает свое первоначальное мнение. Сейчас не было никаких дерганий и потуг выглядеть «получше» — наверное потому, что я теперь научился опираться прежде всего на собственные представления о себе. Я точно знаю, что я интересный, живой человек, и это главное, а детали не имеют принципиального значения. Вообще самоосуждение, самобичевание – очень неприятная жопа, присущая неуверенным в себе людям, принявшим морализаторство за основу морали.
Это неверие в себя воспитывается с самого раннего детства, этот механизм я недавно как раз различил и ясно понял. Вот я, будучи ребенком, сажусь голой попой на жесткий ковер. Мать резко и поучительно требует, чтобы я что-то подстелил, так как сидеть на таком жестком ковре неприятно. Я отказываюсь, и тон повышается. Мать продолжает требовать, уже агрессивно, уже с угрозой. Я начинаю скандалить, и она в раздражении разворачивается и уходит. Спустя пять минут я понимаю, что моей попе в самом деле неприятно, возникает раздражение в нежной коже, и я подкладываю под попу мягкий плед. Возвращается мать и читает мне лекцию о том, какой я упрямый, непослушный, ведь она была права. И я в этот момент понимаю, что она в самом деле права, и моя цельность делает еще один шаг к распаду вместе с укреплением уверенности: мать надо слушать, она лучше знает, она умнее. Так получается, что авторитарные родители лишают детей возможности получать опыт, что позволяет им в будущем снова и снова закреплять свой авторитет, приучая ребенка к синдрому выученной беспомощности и готовности подчиняться авторитетам.
Сага поворачивает голову к Ларсу и вопросительно постукивает пальцами левой руки по запястью правой. Я автоматически смотрю на часы.
— Пол третьего.
Она переводит на меня взгляд и усмехается, и тут я замечаю, что на ее правом запястье зеленый пластиковый браслет, точно такой же, как на Ларсе.
— Да, видимо… пусть будет так,- пробормотал Ларс, снял свой браслет и дал мне.
— Одень.
— Что это означает?
— Это означает, что каждый кролик может подойти к тебе и попросить помочь накопить фрагменты.
— Он ничего не знает, Сага… — с некоторой усталостью вставил Ларс. — Вот ты ему и объясни, ладно?
И с улыбкой отмахнувшись, он быстрыми шагами пошел прочь.
— Вот блин… — Сага на несколько секунд задумалась, и потом, предложив мне кивком следовать за ней, пошла в сторону небольшой беседки.
Беседка оказалась очень мелкой, стоящей на сваях прямо в центре мелкого прудика. Со всех сторон над ней нависали то ли акации, то ли альбиции, так что внутри было тенисто и приятно. В нескольких метрах в стороне на травяной полянке сидела девушка, и я обратил внимание, что у нее на руке тоже есть браслет, но белого цвета.
— Ты можешь взять себе любого кролика и учить ее… ну видимо можешь, раз Ларс дал тебе браслет. Сначала тебе необходимо понять смысл всего этого, я объясню.
— Есть кое-что, что меня…эээ… напрягает, — перебил я ее. – Если я приму в этом участие, то стану, таким образом, соучастником похищения, и мне надо ясно понимать, какие это может повлечь последствия.
— Похищения?? – Изумилась она. – Какого похищения?
— Насколько я понял, здесь живут те, кого похитили с целью обучения?
— Ну… — она потрясла головой и демонстративно нахмурилась, — ну это бред какой-то.
— То есть вон та вот, к примеру, девушка, приехала сюда добровольно?
— Нет.
— Ну… значит ее похитили?
— Нет.
— Я не понимаю…
— Она предпочла бы сюда не приезжать, но у нее нет выбора.
— Все равно ни хрена непонятно. Если у нее нет выбора, и она предпочла бы не приезжать, то разве это не значит, что она тут против своей воли?
— Не значит. Она тут по своей воле, но она просто не оставила сама себе выбора.
Я рассмеялся и вопросительно посмотрел на Сагу.
— Ну все очень просто, Макс. Просто мы делаем им предложение, от которого они не могут отказаться. Те что сюда приехали, я имею в виду. Другие отказываются. Ну например, представь себе девушку, которая лично мне показалась интересной. У нее есть дед, при смерти, больной. Семья нищая и не может себе позволить положить его в больницу. Тогда прихожу я и ставлю ей условие: я оплачиваю ее деду курс лечения, но взамен она подписывает договор о займе на сумму этого лечения и продает мне саму себя – она обязуется пройти курс обучения в нашей школе. Я объясняю ей вкратце – на что направлены наши занятия, и что она, фактически, отдает себя в рабство на определенных условиях. Закончиться это рабство может только в том случае, если она набирает тысячу баллов. Когда она их набирает, она получает договор о займе и может его уничтожить, после чего может улететь домой.
— Что за баллы?
— Эй! – Сага махнула рукой сидящей на полянке девушке, и та подскочила и вприпрыжку подбежала.
— Дай сюда руку, иди сюда…
Девушка перелезла через перила, и Сага посадила ее между нами.
— Смотри.
Она взяла ее за руку, и я увидел, что белый браслет, в отличие от зеленого, представляет собою что-то вроде простых часов, на которых высвечивается одно единственное число — 773.
— У Тины уже почти восемьсот баллов. Часы синхронизированы с нашим сервером, и на них высвечивается количество зачтенных баллов. Один балл она получает за один выполненный фрагмент работы над собой. Еще немножко, и она свободна, ее контракт завершен и она может послать нас всех нахуй и умотать домой.
— Ага, ща… — неожиданно почти с обидой выпалила Тина, забрала свою руку и тем же путем, пнув меня напоследок в плечо своей круглой мелкой попкой, свалила обратно.
— Но Ларс говорил о похищении… и что для того и предпринимаются такие меры безопасности, чтобы вас нельзя было обвинить…
— Ты что-то не так понял, Макс. Никаких похищений нет. Есть контракт. Но у каждого какая-то своя… траектория, что ли, движения от первого до тысячного балла. Кто-то, как Тина, ни за что от нас не уедет, она так или иначе найдет себе место в жизни, связанное с нами, может прямо тут в школе, а может где угодно в другом месте в другом нашем проекте. Ее жизнь изменилась уже необратимо. Но бывает и так, что люди уезжают отсюда озлобленными. По большей части это выявляется довольно быстро, и если мы понимаем, что дальнейшее насилие не имеет смысла, мы их просто выгоняем отсюда, и несмотря на то, что мы все равно уничтожаем их долговые обязательства, ненависть к нам может быть довольно сильной, и чтобы обезопасить себя от возможной клеветы и мести, мы и шифруемся.
— То есть тут нет таких людей, которых вы именно похитили и силой заставили проходить обучение? – Уточнил я.
— Найдешь таких, покажи мне, — ответила Сага, и мне показалось, что этот ответ не случайно допускает двоякое толкование… но продолжать эту тему было явно бессмысленно, и я отступил.
— Список фрагментов и их описания найдешь на сервере – они всем доступны, и инструкторам, и кроликам. Кролик может попросить тебя провести с ним тот или иной фрагмент, раз у тебя зеленый браслет инструктора, но окончательный выбор за тобой.
— Прикольно…
Мне захотелось сказать, что у меня нет опыта, но я тут же прикусил себе язык. В конце концов, чисто технически разобраться с сутью фрагментов будет легко, а в остальном… в остальном я ведь далеко не пустое место, и тем более если информатор считает, что я тут пригожусь, ну значит пригожусь.
Раздался шорох кустов и, обернувшись, я снова увидел Тину, перелезающую через заборчик внутрь беседки. В руках у нее был блокнот. Она встала на скамейку, и ее обнаженные ляжки оказались так близко к моему лицу, что я явно почувствовал запах ее кожи, и все мое тело словно вздрогнуло изнутри от наплыва возбуждения. На вид ей было лет шестнадцать, и она двигалась очень естественно и уверенно.
— Я написала стих. Хочешь послушать?
Сага захихикала и несколько скептически, как мне показалось, похлопала меня по плечу.
— Если что, найдешь меня в офисе, — сказала она и ушла.
— Стих, — повторила Тина.
— Я пока еще не знаю, в чем состоят фрагменты, Тина, — начал я, но она меня перебила.
— Ты можешь спросить у меня, я их почти все знаю.
— Тебе осталось двести тридцать баллов, и ты свободна?
— Нет, мне осталось две тысячи двести тридцать.
— Но Сага сказала…
— У каждого свой контракт. У меня контракт на три тысячи.
— Ясно.
— Но это не значит, что я не свободна. Я свободна и сейчас.
— Ну… я это понял уже, да…
— Стих, — напомнила мне она. – Я тебе его прочту, ты скажешь свое мнение, и если в разговоре будет что-то, что потребует от меня размышлений, каких-то усилий в изменении или понимании себя, ты потом, когда будешь в офисе, зачтешь мне один фрагмент, сам выбери какой больше подойдет по смыслу.
— Давно пишешь стихи? Вообще я к стихам почти всегда равнодушен, лично мне нравится и читать и писать только прозу.
— Недавно, с сегодняшнего утра:) – рассмеялась она. – Слушай.
Лететь и, кружась, опускаться на воду,
Что вторит ветрам и уносит свободу,
Молча незаметно, в то время как мир
Зовёт и пылает, как яркий сапфир…
Борьбе не дорога, тебе нет преград,
Всех кованых трижды и связанных врат,
Пленяя холмы и чаруя озёра,
Несёшься ко мне через реки и горы.
Питаешься жизнью и чувством свободы,
Гоняешь суда, топишь ты пароходы,
Летят поезда, плывут самолёты,
И те же туда, где прибрежные воды,
О скалы цепляясь, смеются и плачут…
И знаешь, что точно не будет иначе.
Всем жизни охот, путешествий мечтам
Путь чувств и свободы на веки отдан.
Ты ценишь желанья любить и хранить
Прекрасное мира и целостно жить.
Цепляясь за дух и горящий огонь
В глазах, там нет мрака и нету покоя.
И знал бы однажды один то, что рвёт,
Сжимает и вдаль непрестанно зовёт…
Пока она читала, я рассматривал ее мордочку, голые плечи, торчащие среднего размера грудки под футболкой с выпирающими сосочками, довольно сильные ляжки, немного испачканные в земле задние лапки.
— Это не стихи, это слащавая и патетическая ерунда:), — обрадовал я ее.
— Я так и думала в общем… — протянула она, и как мне показалось, все-таки немного взгрустнула.
— Послушай, я уже тебе сказал, я не поэт и стихов в общем не люблю, но если тебе нравится пробовать писать стихи, я могу тебе кое что подсказать.
Я задумался, подбирая выражения так, чтобы это не прозвучало так же жестко, как моя первая реплика.
— При написании чего либо необходимо выкинуть стереотипы, навязанные культурой. Я попробую сформулировать принципы, которым ты можешь попробовать следовать. Во-первых, у написанного должен быть смысл, и там не должно быть бреда и словесного поноса. Должна быть ясная мысль, которую ты хочешь выразить. Ну или ясное и определенное чувство, которое ты хочешь отразить словами. Красивость ради красивости убивает текст. То есть не надо писать про яркий сапфир, если ты никогда не видела сапфира:) Он не очень-то сверкает, это довольно простенький камень даже в обработанном, ювелирном виде, а в природном, естественном виде, он вообще невзрачный простенький камешек. И как может вода вторить ветрам — непонятно. Как она может уносить свободу — тоже. И так далее.
Я тыкал пальцем в ее строчки, она смотрела и кивала.
— Дальше… вообще избегай патетических слов типа «свобода», «вторить», «пылает», «пленяя», «чаруя», «навеки» — это полная хуйня. Ну вот если бы ты написала мне письмо о том, что переживаешь, ты стала бы писать «чаруя»? Думаю, что нет, потому что такие слова ничего на самом деле не выражают, кроме напыщенности. Просто выбирай те же самые слова, которые ты использовала бы, если бы болтала со мной, писала мне письмо. Это понятно?
— Да… в основном понятно.
— Ну что еще… конечно, смысл необязательно выписывать линейно, в явном виде. Он может именно угадываться за подбором образов, но очень важно, чтобы эти образы были простые, легко представимые. Например представить «пылающий яркий сапфир» или, тем более, «прекрасное мира» невозможно, эти слова просто пролетают и ничего вообще не оставляют за собой, кроме ощущения обмана. А вот скажем «потрогать камень» — это образ, который легко представим, из таких образов легко можно компоновать ту совокупность, которая у отзывчивого человека может вызвать особые, резонирующие с этими образами состояния. Тут важно вот что понять: озаренным фактором может быть только что-то конкретное. Попка девочки, опавший лист, чувство скуки так далее. «Бесконечность мироздания» никогда ни с чем не срезонирует не у тебя, ни у читателя.
Она немного болтала ножками, и мне уже трудно было отрывать взгляд от них и говорить о поэзии…
— Непонятно, как это ты говоришь… откинуть все рамки. Пока непонятно. Когда я писала, у меня было такое чувство ограниченности — правилами рифмы, размером, словом, и когда не получается подобрать слово и мысли уходят, я потом уже сбиваюсь и не могу поймать то чувство, когда несёт вперед.
— Свобода от рамок… я имею в виду… она может проявляться по-разному. Например она может проявляться в том, что ты пишешь слово, которого в языке нет, но смысл которого все-таки понятен, поскольку оно близко к другим словам. Например слово «облезьяна» — возникает ассоциация с «облезлой обезьяной». Слова можно изобретать, и это может быть интересно. Или использовать необычные формы уже известного слова. Ну еще … это может быть отказ от линейного изложения. Ты можешь перескакивать со смысла на смысл, сбивать ритм… ну я не поэт, Тина:), это просто первое, что приходит мне в голову.
— Я понимаю…
— И еще, вот, попробуй добавить в свои стихи в следующий раз, когда захочется что-то написать, еще и некое буйство. Буйство владения словом и образом. То есть ты можешь постараться почувствовать себя более свободной, не связанной… Иногда может быть интересным дорабатывать стихотворение, заменять там не очень удачные места более удачными, чтобы в целом это начало звучать более клево. Не относись к своим стихам как к священной корове, попробуй улучшить уже написанное, если захочется, и если это понравится, тогда ты сможешь двигаться так же, как при написании книги — сначала пишешь что-то, потом возвращаешься и видишь, что вот этот кусок скомкан, заменяешь его, и в целом все начинает звучать чище.
— Ладно, — она энергично кивнула и встала. – Жди тут, ладно? Я сейчас. Напишу еще и приду, ок?
— Ок:)
Перелезая через перила, она вдруг остановилась и села на них. Я повернулся и взглянул ей в лицо. Мордочка была задумчивой и немного грустной.
— Грустно?
— Нет… то есть да, но не из-за того, что ты сказал, это другое… Я просто всегда запрещала себе писать стихи, это казалось глупым, неуместным, стыдным. А сегодня Инга меня пнула, и я заставила себя. И хоть получилось глупо и напыщенно, но главное, что мне сейчас уже не стыдно… ну не так стыдно, почти совсем не стыдно.
Ее правая ножка болталась прямо передо мной, и удержаться было совершенно невозможно от того, чтобы не взять ее в руки. Я подставил свою левую ладонь под «ладошку», и сверху накрыл правой. Слегка сжал ладони, чтобы ясно почувствовать упругость, нежность ее тела.
— Я говорила сегодня об этом с Ингой, и мне кажется, что я твердо поняла главное, что самоосуждение, ненависть к себе за что угодно… это все проявления, противоположные тем, которые могут быть у настоящей личности. Это характерные признаки раба, человека, который совершенно себя не осознает как личность, не имеет личности.
Она задумалась, подбирая слова, и я молча тискал, поглаживал ее ножку, надеясь, что это не помешает ей думать.
— Привычка осуждать себя говорит о том, что с человеком обращались как с рабом, ничтожеством, ругали и стыдили, ненавидели и обращались как с дерьмом, его воспитывали как это дерьмо, и такое крайне болезненное отношение к себе он и перенял и теперь он сам для себя стал таким надсмотрщиком и дерьмовым «воспитателем». У личности же надсмотрщиков быть не может, это противоречит самому определению свободного человека, а потому и осуждению, ненависти к себе просто неоткуда взяться. Вся эта ущербность и самоосуждение, стремление запрещать себе что-то, осуждение себя за желания, за что-то «неправильное» — это признаки раба, это психология раба. Ведь личность никогда не станет относиться к себе пренебрежительно, как к мусору, никогда не захочет наказывать себя. Для личности это просто немыслимо, и наверное первый шаг на пути к становлению личностью состоит в том, чтобы убрать нахуй из мозга понятия «хорошо», «плохо», «правильно» и «неправильно», а из восприятий – ненависть к себе и самоосуждение.
Она перебросила через перила и левую ногу и тоже сунула мне ее в руки. Ее движения были немного порывистыми, словно ей приходилось все-таки преодолевать неловкость.
— Блин, мне это кажется очень простым, и удивительно, что этого понимания у меня раньше не было. Ну это вообще часто так бывает, когда удивляешься что не понимала этого раньше, когда болтаешь с инструкторами:) После этого разговора я стала испытывать какое-то густое удовольствие, радость что я есть, что я живу… прикольно это все… Очень приятно чувство, что у меня есть своя жизнь, что я могу делать с ней что угодно, и радость от этого такая… свежая, необычная. Блин, ну ты понимаешь, — она выцарапала у меня из рук свои задние лапки, села рядом со мной на коленках и взяла мою руку, импульсивно погладила меня по плечу. — У меня ведь раньше вообще не было такой мысли, я уже совершенно свыклась с самоосуждением, как бы свыкся любой человек, который был рабом почти с рождения. Ведь я постоянно, я не вру, я постоянно себя осуждала раньше! Я и не пыталась думать самостоятельно, а мне так хочется начать думать! А ведь осуждать себя за восприятия — это вообще путь к провалу. Как тогда меняться? Человек, осуждающий себя, испытывающий озабоченность мнением, вообще не способен меняться быстро… да… ну вот, ну ты не думай, за это я уже балл получила от Инги, только хрен вы от меня отделаетесь, когда я наберу свои три тысячи, ты тоже это знай, понял?
Она снова погладила меня по руке, и на этот раз это было уже не совсем по-дружески, ну то есть – не просто по-дружески…
— Как только я понимаю, что у меня какое-то хуевое проявление, какое-то нелепое, искусственное движение или нелепый стих или платье, или если меня ругают родители, я сразу начинала себя осуждать за это. Теперь я знаю, что когда я испытываю удовольствие от жизни, то самоосуждение почти пропадает. И так только я могу с этим справиться: получать удовольствие от жизни.
Я не перебивал ее, давая возможность выговориться, потому что было очевидно, что для нее это очень важно – повторить все это еще раз, еще раз прожить эти ясности.
— Жди. – Приказала она и свалила обратно на полянку, завалилась пузом на траву и стала писать в блокноте.
Спустя десять минут ее принесло обратно.
— Так, вот слушай, — она положила блокнот себе на коленку. – Это я вспомнила свое настроение там, дома, давно… ну то есть, не так уж давно, но кажется, что пиздец как давно…
Здесь должны бы быть дни, но их нету,
Даже вроде бы днём здесь нет света,
Ну а ночи, здесь ночи пустые —
Смотрят неба глаза голубые,
Видит солнце, и видят дома,
Что стоят тут с утра до утра.
Все тут пресно, и скучно, и тало,
Словно я тут от жизни отстала.
Словно, я не живу – существую,
И хочу себе жизнь я другую!
Я хочу прижиматься ко скалам,
Трогать воду, песок, лист опалый,
Целовать ту прекрасную ножку,
Что в картинке бежит по дорожке.
Я хочу отдалиться от скуки,
Избежать все душевные муки,
Я хочу жить теперь интересно
У глубин океана чудесных
Или скал вдоль полей бесконечных,
Или рек и ручьев быстротечных.
— Это нравится, — коротко прокомментировал я. – Разница очень заметна. Вообще, получилось клево, правда, мне понравилось. Почему-то возник образ вороны, какой-то активной живой птицы, которая сидит на сосне, перебирает лапками и таращится на окружающий мир ранним утром:)
— Ворон я обожаю… и вообще птиц люблю, — удовлетворенно отметила она. А еще я там подумала, что иногда я не хочу сталкиваться с ясностью, что просираю свою жизнь. Это пиздец как болезненно. В такие минуты я все время пытаюсь отвлечься, чтобы не думать об этом, отключиться от этого. Это очень болезненная вещь. Сразу начинает возникать какое-то невыносимое чувство, слезы, и в то же время приятно отдавать себе в этом отчет. Пропадает хаотичность, чувство раздробленности, я начинаю чувствовать себя прямой, настоящей. Раньше я делала миллион разных вещей, которые ничего не значат и не приносят удовольствие или приносят его слишком мало — какие-то дурацкие мысли, хаотические действия, действия по инерции. Какой-то мусор. До хрена мусора. Вот бы мне его выкинуть целиком, окончательно, а?
— Да…, — я оказался застигнут врасплох этим вопросом, и не нашелся что сказать.
— Значит да… ну ладно, ладно, — она состроила мордочку деловой колбасы, поджала свои губки и облизнула их. – Фрагмент ты мне зачтешь, да? Смотри, у меня тут все показывается, — она ткнула в свои часы, улыбнулась и, неторопливо перебирая лапками, ушла, как мне показалось, нарочито так, чтобы я как можно дольше видел ее обтянутую короткими шортиками попку.