«Стремительный горный поток увлекал за собою и манил, и уходил ввысь, одаряя меня своими брызгами, напоминающими об обманчиво прекрасном вожделении. Я улыбнулся той чарующей улыбкой, что так нежно пронзала её сердце в те дни, что уже сокрылись под пологом многих и многих лет. Её белые груди, её персиковые роскошные бедра пленили меня, и, как встарь, я воскликнул: «Дорогая, как же ты прекрасна, свет моих очей». Она восседала подле меня, облаченная в декольте, и её пеньюар ниспадал стремительным домкратом, так что я не устоял и бросился к её ногам, сняв с неё туфельку и намереваясь облобызать её стопы, но увы, там оказались лишь поросячьи копыта».
Я закрыл ноутбук и поскакал вверх по цементной лестнице. Опубликовав первые два рассказа, я получил отзывы, среди которых были и мнения людей, считающих себя сведущими в литературе, в которых часто говорилось о моем слишком грубоватом стиле и зачастую корявом языке. Меня удивило то, что те поправки, которые из самых добрых побуждений мне предлагались такими людьми, почти сплошь состояли из обветшалых серых штампов, вызывающих лишь зевоту. Надеюсь, что мой новый стиль им бы понравился:) Могу лишь сожалеть, что этот стиль – не мой. Нет, ну конечно я не считаю свои рассказы «высокой литературой». Это даже не рассказы, а записи. Записки. Можно ли написать что-то высокохудожественное, когда пишешь по двадцать-тридцать страниц в день? Кто-то может быть и может, например Дюма или старик Хэм, но не я.
Также многие написали, что не видят логики в повествовании – почему Рут захотела убить Энди, зачем то или это… Как будто в жизни есть логика! Классический герой детектива всегда всё разложит по полочкам и разъяснит – зачем было сделано то или это, но я всего лишь описываю события, как они происходят. Даже нет, не так. Я описываю их такими, какими они представляются лично мне. И в реальной жизни наблюдаемый нами порядок обманчив, даже иллюзорен. Если человек ежедневно перемещается из пункта А в пункт Б, то он привыкает поступать как автомат, постепенно достигая совершенства в этом действии, учитывая мельчайшие детали своей траектории. Но стоит только сделать шаг в сторону, как наступает хаос, и уж тем более, если человек находится под влиянием негативных эмоций и идей-фикс. Хаос будет везде — в желаниях, в мотивациях, в поступках, и даже в результатах. Концы остаются оборванными, мотивы малопонятными. Я понимаю, что читателю интереснее было бы прочесть «окультуренный» рассказ, приближенный к литературным нормам, но я этого делать не буду. Жизнь есть жизнь, она вот такая, какая есть. Будь у меня больше желания, я может быть и попробовал бы разбираться более детально в тех историях, свидетелем и участником которых стал, но… свидетель такой, какой он есть, и это тоже – жизнь.
На самом верху, куда я забрался уже по бамбуковой лесенке, кипит настоящий муравейник. Человек пятьдесят занимаются слаженной работой по заливке цементом крыши последнего, десятого этажа. Серая влажная масса, состоящая из цемента, специальных химикатов, воды, песка и гравия, замешивается внизу, куда грузовики подвозят стройматериалы, и затем поднимается сюда, наверх, на примитивных передвижных лифтах – таких старых, что кажется, их строили еще в девятнадцатом веке. Здесь рабочие вручную развозят колышущуюся массу на тележках и вываливают её в пространство между опалубкой, где она медленно растекается, уплотняясь под действием специального вибратора, и затем постепенно будет сохнуть.
Здесь, на последнем этаже, у меня будут пентхаусы – несколько просторных номеров самой высокой комфортности, находящихся прямо в центре большого парка, разбитого на крыше здания, и разделенных между собой деревьями, прудиками, кустами и разными необычными инсталляциями. Сейчас сложно оценить, сколько они будут стоить. Наверное, долларов по триста-четыреста в сутки. С шестого по девятый этаж я запланировал экзекьютивы – большие двухкомнатные номера, разделенные между собой просторной аркой таким образом, чтобы с раздвинутыми дверьми обе комнаты образовывали единый просторный комплекс, а с закрытой дверью-слайдером получались бы зал и спальня. Эти, наверное, будут продаваться по двести-триста. С третьего по пятый – более простые делаксы, ну если вообще слово «простые» уместно в отношении таких номеров – однокомнатные, но все равно просторные комнаты, в которых уютно и солнечно. Делаксы я поставлю по сто тридцать или сто пятьдесят. На втором этаже — зал с тренажерами, спа и сауной, а также бизнес-центр, трэвел-деск, зимний сад и офис и прочее и прочее – всё то, что в конце концов делает отель отелем. Ну и цокольный этаж, само собой – с комнатой для стирки и сушки, со складами для отеля и ресторана, серверной, комнатами для персонала… все это нужно продумать, разместить и скомпоновать так, чтобы было удобно.
Ты думаешь, построить отель — это очень сложно? Ты прав. Это очень сложно. Особенно первый. Ну и, пожалуй, второй. Постройка моего первого отеля была совершенно сумасшедшим предприятием. Я наломал столько дров, сколько только сумел, и это при том, что подобрал неплохие команды с толковыми бригадирами. Возможно, даже лучшие из доступных. Я просто не мог себе вообразить, что будет возникать столько сложностей, тысячи нестыковок и противоречивых требований. Оконщики, плиточники, электрики, сантехники, бригады по установке железного каркаса, по заливке цементом, маляры, плотники, специалисты по электронным системам, генераторам и интернету, оборудованию кухни и наружному освещению, потолочники, паркетчики и плинтусники, садовники, штукатурщики, аквариумисты и интернетчики, мраморщики, пошивщики штор и чехлов на стулья, мебельщики, делающие мебель из дерева и пластика, и мебельщики, делающие восхитительно мягкие кресла и диваны… иногда казалось, что я буду погребен под этим немыслимым количеством разношерстных и даже разноязыких людей, которые дают противоречивые советы, постоянно мешают друг другу и в любой момент готовы испортить то, что сделали до них другие. Если плотники тащат наверх, в парк, тяжелые скамейки, можно быть уверенным, что по пути они расшибут пару мраморных ступенек, обобьют пару углов и поцарапают стены. Конечно, ступеньки можно заменить, углы восстановить и замазать царапины штукатуркой, но ведь после этого электрики понесут генератор, водопроводчики попрут насос, потолочники неожиданно выстроят леса, чтобы переделать навесной потолок на лестничной клетке, который испортили водопроводчики, упустив утечку, которая образовалась из-за сварщиков, у которых изготовители рам для окон унесли что-то там, а потом, когда все успокоится и наступит порядок, декораторы потащат большие картины в деревянных рамах, что будет совсем некстати, так как маляры еще должны два раза прокрасить стены в номерах… и так далее и тому подобное. Один из кругов дантовского ада точно должен был быть сделан наподобие всего этого.
Ну что может быть проще, скажешь ты — просто надо лестницу делать уже после того, как будет сделано все остальное. Простое решение, не правда ли:) Не совсем так. «Делать лестницу» — это процедура, которая ставит весь отель с ног на голову. Бесчисленные ведра с краской, разводимая штукатурка, и – венец всего – полировка уложенного мрамора. Звучит мило – «полировка», а на деле это совершенно безумная процедура, от которой во всем отеле стоит невыносимый визг, от которого сначала звереешь, потом плачешь, а потом успокаиваешься тем спокойствием, от которого стекленеют глаза, а мраморная пыль равномерным слоем покрывает все, до чего только может добраться, а добраться она может, уверяю тебя, до чего угодно: до дорогих картин в комнатах и ресторане, до постельного белья в номерах, до паркета во всех комнатах, по которым теперь начинают ходить уборщицы, электрики и прочие разные люди, которые вешают занавески, налаживают сантехнику, и под их ногами эта пыль начинает царапать, забиваться во все углы. На то она и лестница, что служит связующим звеном между этажами, и вся та грязь, которая в бесчисленных объемах образуется при ее изготовлении, проникают всюду и портит все, что только может.
Если бы я взялся описывать постройку отеля, мне пришлось бы написать страниц двести текста, посвященного только логистике. Точнее – бесполезным усилиям по ее созданию. Порядок навести тут нельзя. Можно лишь снизить степень хаоса до приемлемого уровня, когда понесенные убытки не столь значимы. Так что, построить отель… да, это очень сложно. А потом еще запустить ресторан, на своей шкуре вынося все те ужасы, которые любовно создаются твоим персоналом, я даже и описывать это не буду. Воспитать официантов, поваров, ресепшионистов, уборщиц, охранников, беллбоев, массажисток, менеджеров и вообще всех-всех тех, с кем будет сталкиваться турист – это огромная задача, которая иногда казалась мне не менее трудной, чем собственно постройка отеля.
Первый отель – это чистилище, в котором ты либо сходишь с ума от всевозможных и бесконечных проблем, имеющих удивительное свойство возникать везде, где только можно и где, казалось бы, совершенно невозможно, или становишься прожжённым волком, потрепанным жизнью, и нужно суметь где-то остановиться, чтобы не превратиться в сухого циника или, что хуже, невротика и мизантропа, не потерять за деревьями леса и не забыть, что все это делается, вообще-то, для моего собственного удовольствия! Вот это меня спасало и спасает, кстати. Я напоминаю себе снова и снова, что всё это – только для моего удовольствия, и как ни странно, это все меняет.
И конечно же, это всё никогда не будет стоить столько, сколько заложено изначальной сметой. И не надейся. Как бы ты ни перестраховывался в своих предварительных расчетах, окончательные расходы будут как минимум на пятьдесят процентов больше, и если у тебя нет этого запаса прочности, то это значит, что ты сел в глубокую калошу, заморозив все свои деньги в долгострое. Это путь к стремительному банкротству. К счастью, я строил свой первый отель не на последние деньги и не впритык к своим возможностям.
Зато когда всё наконец начинает работать, когда агода, букинг, трипэдвайзер, фейсбук и всякие прочие начинают исправно приносить тебе все расширяющийся поток клиентов, когда туристы начинают приходить прямо с улицы, когда они селятся на день-два, а потом, восхищенные, продляются на неделю, две, месяц, когда ресторан оживает и заполняется туристами, восхищенно осматривающими каждый уголок и фотографирующими на память выстраданный тобою дизайн и с аппетитом поглощающие пищу, приготовленную по меню, создание и отработка которого чуть не свели тебя в могилу, то наступает глубокое успокоение: в конце концов всё сработало, всё ожило, и отель начинает жить своей жизнью, в которой тебе уже нет места. С сожалением ты покидаешь свой пентхаус, в котором жил три последних месяца, с утра до ночи носясь по всем этажам отеля, переполненный энтузиазмом. Он больше не для тебя, ты теперь лишний на этом празднике жизни, и тут будут жить туристы, готовые расстаться с четырьмя сотнями долларов в сутки, и ты чувствуешь себя немного бездомным, уступая им место. Пора поднимать голову, отрываться от дел и вспоминать, что вообще-то отель для тебя, а не ты для отеля.
Построить второй отель своей цепочки – это уже почти что чистое удовольствие, когда всё знаешь, всё умеешь и всё предусматриваешь заранее. Но это искусство еще не доведено до автоматизма, так что побегать с высунутым языком еще есть немало поводов.
Здесь, на севере Бали, построить отель немного сложнее, чем на континенте – специфика моря и острова, но эти задачи мне даже интересны. Было бы наверное скучновато – просто отштамповать очередной отель, так что я вполне доволен. К примеру, неделю назад я наконец-то нашел толкового менеджера, который построит, запустит и будет вести мою собственную дайв-компанию при отеле. Это для меня что-то новенькое – собственная дайв-компания, и я трачу немало времени на то, чтобы сделать ее необычной, отличающейся от других. На Бали это сделать посложнее, чем в других местах, так как дайвинг тут весьма посредственный, и нужно поработать мозгами, чтобы сделать это место привлекательными для тех, у кого есть столько других возможностей. И тогда я придумал – прозрачный тоннель, уходящий под воду и оканчивающийся прозрачным же подводным куполом, из которого через шлюз можно было бы выходить в море на дайвинг. Мой менеджер сначала решил, что я перегрелся, но я человек упертый, и постепенно, шаг за шагом, мы нашли и проектировщиков, и поставщиков акрилового стекла и прочее и прочее. Такие идеи мне нравятся, такое может зацепить. И спортзал на самом берегу, немного утопленный в землю, так что в его прозрачные стены бьют волны – тоже интересный проект. И, конечно же, тропический парк и обзорная площадка на крыше.
В общем, мне было чем тут заняться для собственного удовольствия, но в конце концов я обнаружил, что чуть не вляпался в детскую болезнь отелестроителей – у меня явно не хватало свободных средств для того, чтобы довести этот проект до конца с учетом всех тех новых идей, которые так хотелось воплотить в жизнь, чтобы отель получил какую-то индивидуальность. Отложить стройку на год – крайне неудобное решение, потому что придется распустить всех с таким трудом подобранных рабочих и менеджеров и оставить недостроенный объект на целый год без обслуживания, в незащищенном от моря виде… это может привести к серьезным потерям. Упростить до изначального проекта? И выкинуть на помойку все то офигенное, что было придумано? Лишить отель своей индивидуальности? Ну нет… В конце концов мне пришло в голову, что кое-кому можно было бы предложить стать акционером. Разумеется, в первую очередь я подумал о Рэнде. Несмотря на то, что к тому времени мы уже стали друзьями в полном смысле этого слова, мне в любом случае хотелось избежать привлечения других людей к своим проектам, так как это может обернуться к сковыванию инициативы и в постройке, и в маркетинге и вообще. Но ситуация оборачивалась так, что деваться было некуда, и я направил Рэнду свое предложение, на которое он отреагировал довольно неожиданным образом: он просто предоставил мне необходимую для завершения стройки сумму на условиях «отдашь, когда сможешь». Это было приятно, конечно, и я поблагодарил его за такую щедрость, поскольку речь шла о половине миллиона долларов. В ответ он справедливо заметил, что уверен, что и я на его месте поступил бы в точности также. Ну и в общем да, так и есть, но благодарность от этого я испытывать не перестал. Это приятное чувство, и странно, что для того, чтобы его испытывать, всегда нужен какой-то повод.
Когда эта идея пришла мне в голову, я и сам ей удивился, настолько странной она показалась. Можно ли испытывать благодарность без того, чтобы иметь для этого какой-то повод? Можно ли ее испытывать даже без того, чтобы иметь какой-то определенный объект для неё? Странная постановка вопроса, но, с другой стороны, вполне обоснованная. Ведь если само по себе переживание благодарности мне нравится и приносит немало приятных переживаний, то почему бы не испытывать её саму по себе? Зачем ограничивать себя необходимостью иметь и объект, и повод? Ведь что такое «благодарность»? Что такое «симпатия» или «нежность»? Это нечто, что я испытываю. То есть это – определенная конфигурация моих состояний, моих переживаний, восприятий. Почему бы не переживать это просто так, безобъектно и беспричинно? Интересно было бы потренироваться… Пришла в голову аналогия: если для того, чтобы побороться с кем-то, я совершил определенную физическую активность, которая принесла удовольствие, то почему бы теперь не совершать эту же самую активность и без того, чтобы бороться с кем-то? Мы же совершенно естественно воспринимаем такое понятие как «физические упражнения», и никого не удивляет, что я могу получать от них интенсивное удовольствие, хотя активность эта совершенно оторвана от какой бы то ни было прагматичной цели – захватить что-то, защитить что-то. Что мешает ввести в практику и «психические упражнения», когда я просто тренируюсь испытывать то, что мне приятно?
Сидя на крыше строящегося отеля, я размышлял над этой странностью наших привычек. Мои рабочие притащили сюда большой стул и стол, поставили навес от солнца и пару вентиляторов, соорудив импровизированный кабинет, в котором мне нравилось сидеть и раздумывать о чем-то, писать и читать прямо посреди всей этой шумной стройки, иногда впрыгивая в самую её гущу, когда для этого есть необходимость или просто желание.
Можно ведь как попробовать… посмотреть на ножки девочки, испытать нежность, после чего отвести взгляд, отвлечься от образа ее ножек, а нежность ведь не исчезнет мгновенно, останется затухающий «хвост», и этот вот хвост ведь можно уловить, ухватиться за это специфическое состояние нежности, которое есть прямо сейчас, и испытывать его снова и снова. С благодарностью можно попробовать точно так же, хотя это кажется и сложнее… жаль, что тут нет подходящих девчачьих ножек…
Чисто механически я оглянулся. На стройке работало много парней разного возраста, и среди них мой взгляд выхватил одного, лет шестнадцати, с симпатичной улыбчивой мордочкой, круглой попкой и стройными голыми ножками. Тут я и вспомнил, что кроме девчачьих симпатичных лапок существуют еще и лапки пацанские… – вполне отличный объект для испытывания нежности. Он был в коротких шортах, как и многие рабочие тут, и его лапы были покрыты слоем цементной пыли, что придавало им инопланетянский цвет, но нисколько не ухудшало их форму. И чем больше я на него смотрел – как он двигается, поворачивается, улыбается, таскает что-то, тем больше улетучивались мои экспериментальные позывы, замещаясь чем-то гораздо более прагматичным. Встретившись со мной взглядом, он вдруг широко улыбнулся и замер, но через пару секунд конвейер стройки затянул его в свои жернова. Он отвернулся, схватил ведро с водой и потащил его к заливаемой цементом форме. С этого момента он не упускал случая, чтобы еще раз посмотреть на меня и улыбнуться.
Так прошел час или два, и наконец до меня дошло, что раз он работает на меня, а не на кого-то другого, то значит я могу использовать его рабочее время так, как мне угодно.
Я подозвал бригадира и сказал, делая лицо безразлично-скучающим, насколько это возможно, что вон тот парень мне нужен внизу – кое что притащить, помочь. Не знаю, заподозрил он что-то или нет, но во всяком случае на его лице ничего не отразилось. Он кивнул, подошел к пареньку и, указав на меня, что-то ему сказал. Тот с таким энтузиазмом прискакал ко мне и встал возле, ожидая распоряжений, что мне захотелось его как-то успокоить и объяснить, что надо поменьше проявлять своих эмоций. С другой стороны, конечно мне было приятно чувствовать его готовность и желание тусоваться со мной.
— Пошли, — поманил я его рукой, и мы спустились вниз.
В районе шестого-седьмого этажа не было ни одной живой души – все работы сосредоточились либо наверху, либо внизу, где уже шла отделка помещений. Я завел его в комнату, пол которой был застелен пластиком, и сказал ему сесть. Удивленный, он сел на пол, продолжая при этом смотреть на меня так, как наверное, влюбленная невеста смотрит на жениха:)
— Снимай кеды, — приказал я ему, и он тут же послушался и стащил их со своих лап, снова воззрившись на меня в ожидании указаний.
Ожидания меня не обманули – его лапки были такие же красивые, как и ножки вообще, и теперь, когда он сидел, вытянув их перед собой и немного играясь ими, было чертовски приятно смотреть на них и испытывать и нежность, и какие-то еще глубокие эротические чувства.
— Подвигай немного своими ножками, — сказал я ему.
— Так? — Он немного пошевелил лапками, согнул колено одной ноги, затем другое, немного повернулся на бок.
— Да, — кивнул я. – Так. У тебя очень классно получается, мне нравится смотреть…
Он снова широко улыбнулся. Меня удивило, что он так отдался своей роли – ложился животом на пластик, выпячивая попку, поворачивался на бок, вытягивая и сгибая ножки, проводил руками по ляжкам и коленкам… если не знать, что это парень, его легко можно было бы принять за девочку. Я взял стул, стоящий в дальнем углу, притащил его и сел прямо перед ним. Заметив, что я смотрю на обнаженную полоску его живота, он быстро стащил с себя футболку, оставшись в одних шортах. Его живот, спина, плечи были не менее красивы, чем ножки, и сильно захотелось прикоснуться, полапать это темно-коричневое мускулистое тельце. Иногда он сосредотачивался на своей игре, а иногда начинал следить за моим взглядом, и если я смотрел на его живот, он начинал его поглаживать, трогать, а если я переводил взгляд на его лапки, он брал их в свои руки и потискивал, гладил. Ждал ли он от меня какого-то вознаграждения? Денег, комфорта? Если и ждал, это ничего не меняло в том видимом удовольствии, которое он испытывал от того, что делал.
Я понимал, что в общем уже нет ни малейшего смысла в том, чтобы поддерживать некую эротическую дистанцию между нами. Конечно же он понимает, что я смотрю на него не просто как на что-то красивое или забавное, но и прежде всего как на что-то возбуждающее. Видимо, вот из таких мальчиков и получаются трансики, каких немало и в Индонезии, и в Таиланде, и на Филиппинах, где к ним относятся как к совершенно нормальным людям, чего не скажешь о европейцах, для которых это является хоть и приемлемым явлением, но не более того. Говоря об отношении европейцев к трансикам, уместно использовать слово «терпимость», что достаточно точно отражает настороженность и даже отторжение, которое они испытывают.
— Ты бы хотел пить гормоны и стать трансиком?
— Да, — просто ответил он. – У меня нет на это денег.
— Но если бы были деньги, ты бы стал их пить?
— Да, обязательно стал бы. Хотя может быть уже и поздно…
— Мальчиком быть тоже совсем неплохо, — улыбнулся я.
— Конечно, неплохо.
Он вытянул свою лапку и коснулся меня, но мне не хотелось переводить наши отношения в сугубо сексуальную плоскость. Во всяком случае, не сейчас. Больше возбуждала вот такая игра, когда мы оба всё понимаем, когда он чувствует мое возбуждение, а я чувствую его желание отдаться мне, стать моей мальчиком-девочкой, и при этом оставлять небольшое расстояние, не переходить грань между скрытой и открытой сексуальностью. Надолго ли меня хватит? Ну, по крайней мере на сегодня, наверное, хватит…:)
Подумав об этой грани, я испытал захватывающую фантазию, от которой мое возбуждение подпрыгнуло и зависло где-то под потолком. Что если спать с ним? Но именно спать! Не занимаясь сексом, и даже не лаская друг друга откровенно, а просто валяясь рядом, прикасаясь телами, аккуратно трогая, чувствуя возбуждение друг друга. Это был бы совершенно необычный для меня опыт, и такие фантазии вызвали целую свору необычных переживаний, которые словно переливались, искрились, и я так и замер, чтобы не спугнуть их, не сбить грубыми ощущениями.
А потом нахлынули грустные мысли. Сейчас, когда я был наполнен такими нежными переживаниями, стало особенно ясно, как жестоко то насилие, тот садизм, которое взрослые творят над детьми, а заодно и над самими собою. Ведь эротические и сексуальные чувства создают поразительную почву, на которой так легко пробуждается и произрастает все живое, по-настоящему человеческое. Почему-то сексуальность относят к животному миру, к чему-то такому, что ниже человека, недостойно его. Это ведь полная ерунда. Сексуальность – это именно то, что лежит в самой основе всего человеческого в его самом высоком смысле. Я не знаю, что испытывают животные, когда трахаются – наверное что-то примитивное, ведь у них нет ни эротических ласк, ни сексуальных игр. Какой же смысл приравнивать секс людей к сексу животных? Может быть нам и кушать перестать на том основании, что так делают и животные, и крысы и даже червяки? Сексуальное, эротическое – это то, из чего так легко и спонтанно вырастает и радость, и нежность, и, как ни странно, чувство собственного достоинства, способность сопереживать и доставлять удовольствие. Убивать в ребенке сексуальность, прививать ему чувство стыда обнаженного тела, чувство вины от сексуального наслаждения, создавать в нем слепые уверенности, уничтожающие само стремление к сексу, саму способность наслаждаться сексом, стремиться к нему – это значит тупо и жестоко, огнем и мечом вырезать в нем способность жить, развиваться, искать и находить то, что наполнит его жизнь и сделает его человеком.
Я протянул руку мальчику, он взялся за нее, и я притянул его к себе, посадив на колено. Он доверчиво положил руку мне на плечи и затих, пока я поглаживал его невероятно красивые ляжки. Прямо перед моим лицом был его сосочек, и я не удержался и провел по нему языком. Вся его правая половина тельца тут же покрылась крупными мурашками, и его пальцы крепче ухватились за мое плечо. Если бы он был на год младше, и если бы об этом узнали, я мог бы получить пятнадцать лет тюрьмы. А если бы я лизнул его попку? А если вместо моего плеча он ухватился бы за мой член? Сколько ненависти и презрения, сколько желания убить и растерзать могло бы вылиться на меня? Наверное, в этих действиях заключено что-то ужасное, и самое ужасное заключалось бы в «совращении» — в том, что этот мальчик дрожит от возбуждения?
Некоторые люди используют нож, чтобы убить, в то время как другие – чтобы срезать ветку и построить шалаш. Вещи не бывают плохими или хорошими сами по себе, как можно этого не понимать? Так же и секс – он может быть актом насилия или любви, им можно раздавить или возвысить, обокрасть или обогатить, так как же можно его запретить? Как можно кастрировать его, отрезать от него всё, что и делает его сексом, а не актом совокупления червяков? Как можно оправдать то изуверство, с которым секс низведен до акта продолжения рода (типично для червяков) и оправдан лишь в супружеском контексте? Давайте запретим ножи и молотки, так как ими можно убить. Давайте запретим веревки, ведь на них можно повеситься. Как может это чудовищное охуение царить среди людей??
Я выпрямился и приподнял голову. Его красивые живые глазки были прямо передо мной. Он смотрел совершенно открыто, немного удивленно и чуть игриво. Мы не знаем языка друг друга, мы живем настолько разными жизнями, мы настолько далеки друг от друга в своих привычках, интересах, увлечениях, мы попросту живем на разных полюсах – я, взрослый интеллектуал-миллионер, и он – нищий неграмотный пацан. Даже трудно вообразить ту пропасть, которая нас разделяет, но при всем при этом, несмотря на все эти стены и пропасти, сейчас мы очень близки друг к другу, и нас связывает и сближает вот этот взгляд – глаза в глаза, и эти объятия, прикосновения наших тел, и то возбуждение и та нежность, которая этому сопутствует.
Я усилием воли вырвал себя из этих мыслей. Рэнд был прав – что толку травить душу? Уж если человечество охуело от ненависти к сексу и от страха секса, то с этим ничего не поделаешь. Это не в моей власти, что-то в этом изменить. Это можно только попробовать пережить.
Я встал со стула и шлепнул его по попке. Понравилось, что он без всякой сентиментальности вскочил и умотал обратно наверх, в проеме будущей двери обернувшись и снова улыбнувшись до ушей. Сегодня я попробую поспать с ним, и посмотрим, что из всего этого выйдет…
А вышло из этого то, что вечером меня затянули до полуночи мои дела – сначала я не мог оторваться от второго тома Куратовского, потом другое, третье, а рабочие, работающие в дневную смену, ложатся спать в девять…, так что я удовольствовался предвкушением, а ранним утром, чуть ли не в шесть, когда третья смена рабочих ушла спать, а первая приступила к отделке помещений на нижних этажах, в ворота въехал какой-то джип, и из него вывалился… Рэнд, конечно, и это положило начало той истории, которую я хочу тут описать.
— Отличный бардак! – Проорал он, указывая на стройку и перекрикивая стук лопаток плиточников, выкладывающих внешние стены будущего отеля, и визг электроножовок, кромсающих металлические балки.
— Какой еще бардак, — нарочито обиженно ответил я. – Тут полный порядок, между прочим. Смотри…
Я подвел его к широкому стенду, который торчал перед зданием. Он был разделен на несколько частей в соответствии с календарем – понедельно, и испещрен сотней присобаченных к нему бумажек. На каждой бумажке был указан определенный фронт работ, ответственный за неё и дата завершения. По мере того, как что-то доделывалось, бумажка уничтожалась, и появлялись новые.
— Все под контролем! – Гордо заявил я. – Ноу-хау.
— Да, впечатляет, — покачал головой он. – Ну если тут у тебя такой порядок, то вряд ли ты откажешься съездить со мной на вулкан? Дела подождут?
— Вулкан? Дела-то конечно подождут… впереди еще полгода, и я бы спятил, если бы не делал перерывов. Думаю съездить куда-нибудь, отвлечься.
— Съездить тоже можно, — отметил Рэнд, — но сначала вулкан.
Я улыбнулся, понимая, что ему не обмануть меня своей нарочитой небрежностью. Совершенно ясно, что не для того он приехал, чтобы посмотреть на каркас моего отеля и посетить вулкан.
— Залезай в джип и поехали.
Наученный тяжелым опытом, теперь свой бизнес я строю так, чтобы он работал на меня, а не я на него, поэтому в любых проектах я всегда нахожусь как бы сбоку, имея возможность в любую минуту вовлечься в процесс или, наоборот, вывалиться из него. Это очень, очень важно. Поэтому я просто переоделся в чистую одежду, и спустя минуту мы уже ехали на запад.
Говоря о вулкане, Рэнд имел в виду, конечно же, Иджен, расположенный на восточной оконечности Явы – там, где она почти соприкасается с Бали. До паромной переправы от моего отеля ехать на машине около часа, и на той стороне — еще примерно два часа до площадки, где начинается парк и пешеходная тропа, ведущая на вулкан. Это довольно популярное у туристов место, но не в такую рань, и мы, отбившись от местных навязчивых «гидов», пошли в кальдеру, выплатив им полагающуюся дань, прикупив заодно воды и марлевые повязки.
Вид сверху на этот спящий вулкан очень впечатляет. В центре — большое горячее озеро нереально зеленого цвета. В этом озере, правда, не вода, а едкая смесь соляной и серной кислот, в которых растворены тысячи тонн алюминия! Да, представь себе – целое озеро кислоты глубиной в двести метров. И можно спуститься прямо к его берегам по хорошо набитой тропе, по которой непрерывно курсируют вверх и вниз добытчики серы, вытекающей из трещин в земле и застывающей прямо тут же, у самого озера. Время от времени из этих трещин вырываются ядовитые сернистые газы и плотным белым облаком застилают видимость – для этого и нужны марлевые повязки и вода, которой их надо смачивать, но даже в повязках нельзя соваться в такое облако. Удивительно, но многие местные добытчики серы ходят тут без повязок. Конечно, в выбросы серного дыма они не суются, но даже в «чистом» воздухе внутри кратера – устойчивый едкий привкус сероводорода. Можно только догадываться, что у них там вместо легких…
Мы спустились вниз, подойдя прямо к трещинам в земле, извергающим жидкую серу. Сначала она медленно течет, еще горячая и густая, темно-красного цвета, но остывая и твердея, она становится привычно желтой, превращаясь в хрупкий твердый материал, по консистенции напоминающий пемзу.
Иногда из-под земли вырывались клубы сернистого газа, но мы просто отходили в сторону, и они поднимались вверх и растворялись в воздухе. Тропа подходила прямо к тому месту, где активнее всего сера изливалась из-под земли, и где местные соорудили специальные трубы, по которым она стекает на землю и застывает тут. Отходя от очередных выбросов ядовитых облаков, мы подошли ближе к озеру, так что участок земли, выбрасывающий жидкую багровую серу, оказался между нами и тропой. Нам замахали руками, что-то бормоча на малайском, но Рэнд был занят тем, чтобы найти удобную опору на камне и не соскользнуть с него в серную лужу, а на меня напала какая-то нерешительность, и вдруг в эту минуту со всех сторон одновременно, со зловещим шипением, словно вокруг нас стая кобр, вырвались серные облака, и стали неожиданно шириться и уплотняться, заливая собой все пространство. Носильщики побросали свои корзины и бегом помчались к тропе, и у нас еще оставалась возможность прорваться через густые клубы, и я до сих пор не понимаю – почему мы этого не сделали? Наверное, причина кроется в убаюкивающем эффекте окружающей природы – солнечный теплый денек, вялые и флегматичные носильщики вокруг, красивое озеро… и потом, эти столбы дыма мы уже видели много раз за последние пятнадцать минут – лучше мы просто постоим тут на берегу, пока дым не развеется…
Кажется, ход моих мыслей был примерно таким, но в последующую минуту этот поток вялых рассуждений был самым драматическим образом разорван и смят. Клубы вырывающегося из-под земли серного дыма почему-то и не думали прекращаться, а совсем наоборот – становились гуще и гуще, приобретя уже зелено-желтый густой цвет. Путь к тропе теперь был перекрыт полностью, и мы не смогли бы туда пробиться, даже если бы решились залезть внутрь ядовитого облака со своими тощими намордниками – там просто совершенно ничего не было видно, абсолютно. В глазах стало сильно щипать, и мы попятились дальше вдоль озера, чтобы отодвинуться от дыма и переждать его там, но Рэнд вдруг толкнул меня в бок и ткнул пальцем – сквозь просвет я увидел, что носильщики продолжают удирать, причем они умудрялись бежать вверх! И тут до меня дошло, что мы попались всерьез. Путь вверх был совершенно исключен, так как перед нами вздымалась почти отвесная скала, из которой, к тому же, тоже начал валить густой желтый дым. Через пару минут здесь, внизу, будет настоящий ад из плотных сернистых паров. Можно обильно смочить водой какую-нибудь тряпку и закрыть ей лицо – это даст определенные шансы. Можно было бы еще отойти немного в сторону, ближе к скале, но черт его знает, не потечет ли и оттуда расплавленная сера?? Мы содрали с себя футболки, налили на них воды и прижали к лицу. Видимо, надо было делать это раньше – глупая нерешительность в таких ситуациях может дорого стоить. Глаза щипало все сильнее, и я сдуру решил промыть их водой, и когда отнял футболку от лица, то невольно совсем немного вдохнул. Этого оказалось достаточно, чтобы навалился резкий кашель, и я понял, что дело стало совсем плохо. Все, что оставалось мне теперь, это терпеть. Я встал на колени, прижав к лицу майку, и удерживал ее плотно прижатой, несмотря на резь в глазах и болезненный кашель. Обнаженными плечами и спиной я чувствовал резкие и горячие завихрения воздуха и понимал, что вокруг нас сейчас настоящий ад. Вспомнилось, что на глубине озера температура кислоты достигает двухсот градусов… интересно – насколько горячими могут быть испарения? Если сначала будет обожжена кожа от высокой температуры, и затем ядовитые кислотные газы начнут осаждаться на ней… в воображении стали рисоваться крайне неприятные картины, и мне пришлось усилием воли это прекратить.
Рэнд словно почувствовал, что мне сейчас хреново. Он сжал рукой мое колено и успокаивающе похлопал по нему. А что толку успокаивать? Дерьмовая история… и как же по-дурацки мы в неё вляпались!
Я снова откупорил бутылку с водой и полил ею футболку. Жарко, очень жарко, даже горячо. При такой температуре футболка будет быстро высыхать, и когда в бутылке кончится вода, сухая ткань уже не сможет меня защищать, и вот тогда будет полная катастрофа – газ проникнет в легкие и начнет разрывать их кашлем, отравляя меня и разъедая изнутри. И это, между прочим, смерть…
Это слово – смерть – всегда произносится легко и воспринимается примерно так же, как «космос» или «зеленые человечки». Мы знаем, что смерть есть, но разве мы можем себе её по-настоящему представить? Разве можно по-настоящему представить то, что вообразить невозможно просто по определению? Ведь ничто, совершенно ничто не является чем-то, похожим на собственную смерть. Можно представить умирание – болезненное или легкое, но это совсем другое дело. Боль можно научиться терпеть, её можно преодолевать, от неё можно наконец просто мучиться и сойти с ума, но при всём при этом она остается чем-то понятным в том смысле, что она есть, она переживается, и значит есть и ты сам, но смерть? Тот, кто пережил клиническую смерть и снова вернулся к жизни, тоже не знает – что такое смерть, так как когда он был мертв, по определению его не было. Он выключился и включился, но что было «между» — он не знает и не сможет узнать никогда, так как «не быть» и означает отсутствие чего-то, что может быть пережито. Можно ли вообще говорить о смерти как о чем-то реальном, существующем? Так же, как мы говорим о настроении, о печали или радости, о цветах и насекомых, ощущениях и мыслях? Не есть ли это детская логическая ошибка? В математике есть символ бесконечности, и в уравнениях он может присутствовать наряду с числами и переменными, но «присутствовать» не значит «быть подобным». В детстве, занимаясь математикой, я часто думал о том — что такое бесконечность, и каждый раз в своих тщетных попытках натыкался на то же самое препятствие – бесконечность нельзя вообразить, как и смерть. Как только начинаешь думать о бесконечности как о чем-то «невероятно большом», ты фатально попадаешь в капкан логических ошибок и абсурда и выпадаешь из области математики. Как только мы начинаем думать о смерти, как о чем-то, стоящем в одном ряду с другими явлениями и событиями, мы перестаем заниматься психологией и переходим в область комиксов и беспочвенных фантазий, отдаляющих нас от реальности, какой бы она ни была, и когда мы говорим о смерти как о чем-то, стоящем в ряду переживаемых явлений, мы говорим на самом деле не о ней самой, а о том, что испытываешь, когда ее представляешь.
И когда смерть вдруг оказывается совсем рядом, прямо вот тут, когда она осознается неотвратимой и волнующе близкой, ты мог бы почувствовать этот привкус приближения тайны, и мог бы даже испытать восхищение и своего рода чувство восторга от неминуемого погружения в неизведанную ткань небытия, если бы не обычная в такой ситуации паника, ошеломляющий страх или боль, острое чувство жалости к себе или ужаса – всё то, что подавляет собою, полностью размазывает тонкие переживания от приближения невыразимого и невообразимого.
Паники у меня не было, а уверенность в том, что я сейчас умру, была уже если не совершенно твердая, то по крайней мере очень к этому близко, потому что ситуация неотвратимо ухудшалась, и ничто не предвещало спасения. Хотя кашель и унялся, но становилось всё жарче, и волосы на голове всё так же взлохмачивались резкими порывами вырывающегося из-под земли ядовитого дыма. Я буду жить только до тех пор, пока есть вода. Значит надо любой ценой сохранять влажной футболку!
— Снимай штаны и оборачивай ими голову, чтобы сохранить воду!! – Изо всех сил проорал я Рэнду.
— Да! – Услышал я в ответ.
Придерживая футболку одной рукой у своего лица, я с помощью второй стащил с себя штаны. В кармане что-то зашуршало, и я чуть не закричал от радости. Я ведь сунул туда полиэтиленовый пакет, в котором продавец дал нам бутылки с водой! Решил выкинуть куда-нибудь в урну, да так и забыл, когда стал рассматривать причудливые куски желтой пористой серы, продающиеся прямо тут.
Кусочек мусора принес с собой обещание жизни. Я достал его, разорвал пополам и протянул половину Рэнду.
— Положи его между футболкой и штанами, вода дольше удержится!!
В моменты крайнего отчаяния, когда, казалось бы, спасения уже нет и быть не может, очень важно не терять присутствия духа. Очень важно до последнего, до последней секунды искать пути спасения, быть внимательным к обстоятельствам. Это правило несколько раз спасало мне жизнь и раньше — и когда мы ходили на восхождения с большим запасом энтузиазма, но с чрезмерно маленьким опытом, и когда меня уносило в бездну. Возможно, оно спасет и сейчас. Я, стараясь быть аккуратным, вылил последнюю воду, плотно прижал футболку к лицу и сверху наложил на неё полиэтилен, обмотав затем штанами. Оказалось, что эта конструкция пропускает недостаточно воздуха, так что пришлось снова разматывать штаны и проделать в пластике пальцем несколько дырок. Теперь стало комфортней, насколько можно говорить о комфорте в такой заднице…
Неожиданно стало очень смешно, когда я представил, как мы тут будем выглядеть, когда дым рассеется – в трусах, с целой мотней тряпок на голове, стоя на коленях, словно молясь серным вулканическим богам. Как бы не стать родоначальниками нового карго-культа:)…
Теперь у нас появился час или даже два, а два часа – всё-таки достаточно большой период времени, и есть неплохие шансы, что серные выбросы прекратятся. Я отгонял от себя воспоминания о том, что «гиды» говорили, что иногда кратер бывает недоступен по полдня или даже целыми днями… Ну, в таком случае нам крышка, и тут уже сделать что-либо будет невозможно. Остается просто ждать. Чего-чего, а терпения у нас с Рэндом хватит, хватило бы везения.
— Проблемы?
Невзрачный мужчина лет сорока подошел к нашему столику, пододвинул себе стул и присел рядом. Мы сидели в небольшом кафе у начала дороги, ведущей к кратеру. Наш столик стоял на деревянной открытой веранде с видом на гору, но мне захотелось сесть к вулкану спиной – на сегодня гор было уже достаточно. Сделав заказ, мы как бегемоты облились теплой водой из-под крана, и сейчас уже наслаждались холодной колой и омлетом. Еще час назад казалось, что за холодный душ я отдам всё, и в горячечных мутных фантазиях я плескался в воде целыми часами… а на самом деле хватило пяти минут.
— Нет, у нас все в порядке, спасибо… эээ… послушайте, мы предпочли бы…, — я начал было отшивать его, но он, добродушно улыбнувшись, лишь плотнее придвинулся к столу, и до меня стало доходить.
— Да, задержались немного, — ответил Рэнд. – Что у вас?
Мужчина перевел взгляд на меня и посмотрел так ласково, что я прямо задумался – нет ли в этом какого-то подтекста. Очередной клиент Рэнда, по-видимому.
Пока Рэнд объяснял ему, что в этом задании ему будет крайне необходим помощник, и что я уже давно, и что он мне, и я ему и прочую лабуду, я рассматривал мужчину и пытался угадать – какого свойства будет его проблема. Судя по виду, самый обычный такой домовитый мужик, хозяин, как говорится. Руки мощные. Наверное, трактора этими руками водить – одно удовольствие, ну или шины ремонтировать. Я представил себе, как он голыми руками сдирает покрышку с тракторного колеса, и получалось очень даже ничего, но слишком уж похоже на Голиафа, раздирающего пасть льву. С фантазией у меня всё-таки слабовато. И наверное что… у него угнали трактор? Нет, причем тут Рэнд. Он изменил жене, и она его выгоняет из дома, а он так привык к своему сараю и своим отбойным молоткам, и надо, чтобы Рэнд объяснил его жене, что когда муж изменяет, то это здорово, значит жена ему не наскучит, так как разнообразие полового опыта… Жена представилась сначала хилой и тщедушной стервой, а затем почему-то наоборот – эдакой румянощекой дояркой с веслом в руке, почему-то, которым она и огрела по его голове, когда узнала… похоже, я все-таки отравился серными парами, иначе какого черта в голове такая пошлая хрень?
Я тряхнул головой и заказал еще колы. Сейчас пройдет.
Мужчина замолчал и оглянулся. Вокруг нас никого не было, кроме владельца кафе – старого индонезийца, и еще рядом с верандой отдыхали двое носильщиков серы. Почти все они выглядели на шестьдесят, но говорят, что им от силы тридцать – дольше они просто не живут… специфика работы…
— Извини…, как тебя зовут, — вмешался зачем-то я. Ну, карась он на то и карась, Рэнд сам меня подзуживал, чего мне теперь стесняться…
Мужчина неторопливо перевел взгляд на меня и снова улыбнулся просто-таки чарующей улыбкой, так что я, как полный идиот, не удержался и сам стал ему так улыбаться, словно испытываю сладчайшие чувства. Затем, отрезвев, я усилием стащил улыбку со рта и мысленно раздолбал её об стену, после чего стал внимательно рассматривать доски, которыми были обшиты стены домика. Чувствовал я себя при этом как полный дебил.
— Хорошо, — произнес он, обращаясь к Рэнду своим мягким, убаюкивающим голосом. – Я опишу суть проблемы и вы мне скажете – беретесь или нет. А вообще… хорошо, что ты меня сюда вытащил, — мечтательно произнес он, потягиваясь всем телом. – Здорово тут, ну просто чудесно, ей богу. Горы, деревья, тропа уходит вдаль… здорово, просто здорово, замечательно. Спасибо, Рэнд.
На лице Рэнда не промелькнуло ничего. Вообще ничего. Мне даже стало немного неловко. Тот со всей душой, так сказать, а он…
— Ну? – Только и произнес Рэнд.
Мужчина потер свои мощные руки и положил их на стол, слегка наклонившись вперед. Я невольно тоже подвинулся поближе, но поймал себя на том, что снова подстелился, и откинулся обратно на спинку. Не стоит наверное упоминать, что Рэнд и не шелохнулся.
— Провалился агент, — коротко произнес мужик.
— Стоп, стоп! – Воскликнул я, перебивая его. – Рэнд, какой еще агент, ты что?? Тебе мало киллеров в Химэджи? Ты вообще кто, мужик?
— Это Интерпол, — мягко пояснил Рэнд. – Если я помогу им, они потом помогут мне. Пойми, Энди, мне нужны связи. Иногда… Ну например, если бы у меня не было подобных возможностей в Японии, то в Химэджи все могло бы кончиться очень плохо. Понимаешь? Кто мог предположить, что простая семейная бытовая проблема выльется во всё это? Проблема в том, что мы на самом деле никогда в точности не знаем подоплеки. Мы видим только то, что нам показывают, а это неудобно, а порой и опасно.
— Ну это ведь не значит, что надо самим лезть в пасть к крокодилу?
— Не значит, — согласился Рэнд. – Я не собираюсь оказывать такие услуги постоянно, но для того, чтобы они помогали мне, хотя бы иногда я должен помогать им. Простая арифметика, и тут ничего не поделаешь. Жизнь заставляет их быть прагматичными, а для меня это – подстраховка. Это та цена, которую я готов заплатить за то, чтобы продолжать жить своей жизнью и быть в большей безопасности. Если это неприемлемо для тебя – скажи сейчас. Ты должен выбрать.
— Мог бы сказать раньше!
— Зачем? Мы никуда не торопимся, спешки нет.
— Вообще-то есть, — скромно заметил мужик. – Фактически, на счету каждая минута…
Вот на кого он не был похож так это на человека, у которого на счету каждая минута!
Чертовски не хотелось лезть в эти дела, связываясь с Интерполом и всей их грязью. С другой стороны… будет у меня еще такой шанс? Ну, собственно, тут и спрашивать не о чем, конечно не будет. В качестве «хвоста» Рэнда я могу соприкоснуться с этим миром. Я полностью доверял Рэнду в том, что он берется за это задание не потому, что его вдруг потянуло в мир бешеного криминала, а потому, что это необходимая жертва. Значит скорее всего, это опыт разовый. Впечатления… а ведь впечатления могут быть интересными. Ну… это аргумент слабый, осадил я сам себя. Жизнь дороже, а впечатления… есть тысячи, миллионы способов получать острые впечатления, не влипая в дерьмо. Важно другое. Опыт с Рэндом. Если я откажусь сейчас, я мало того, что не получу какого-то важного опыта, я, возможно, просто стану для него менее удобным партнером, а вот этого не хотелось. Не хотелось совсем уходить на периферию его жизни, потому что мне нравились и эти приключения, и то, что я выносил из нашего общения.
— ОК, я готов, — я поднял ладони слегка вверх, словно сдаваясь. – Ты меня убедил. Итак, агент провалился…
— Агент под прикрытием работал полгода в одной бандитской структуре, занимающейся торговлей оружием, — продолжил как ни в чем не бывало Бонд (раз уж он отказался говорить свое имя, пусть будет Бонд, блин…). – К сожалению, работа под прикрытием сопряжена с необходимостью совершать поступки, которые…
— Преступления, — перебил его Рэнд.
— Совершенно верно, — кивнул Бонд. – Преступления. Иначе просто невозможно войти в доверие, стать своим. Проблема в том, что не каждый агент с этим справляется. Психологически, я имею в виду. Наш агент… назовем его Макс, с этим не справился, причем в самый последний момент. Готовится очень большая сделка, которая позволит нам выловить очень важную дичь на уровне правительства некоторой страны, и позавчера, на последних переговорах, он не справился с собой. К несчастью, пострадал близкий для него человек… я не буду вдаваться в детали, это неважно, но суть в том, что Макс вынужден был, фактически, бездействовать, чтобы вся операция не завалилась. И это оказалось для него слишком…, так что когда на той встрече внезапно всплыла информация о том, что кто-то из присутствующих – агент, и когда начались разборки, он вспылил, обругал всех последними словами, обозвал их подонками, убийцами, ублюдками, преступниками и пожелал им провалиться в ад, после чего встреча перестала быть конструктивной, так сказать, но к нашей удаче, он благополучно ушел, и более того — никто не был убит. И теперь, — Бонд откинулся на спинку стула, — получается, что всё было напрасно. Все деньги, все усилия, и, что самое, эээ…, неприятное, человеческие потери. И тут одно известное тебе лицо, — он взглянул на Рэнда, — посоветовало обратиться к тебе. Ну я и подумал, что хуже уже не будет, а вдруг ты что-то придумаешь?
— Конечно придумаю, — резко произнес Рэнд. – Уже придумал.
— О…
Похоже, у Бонда других слов не нашлось, чтобы выразить и свое удивление и сомнение.
— Решение есть, и оно простое, — повторил Рэнд и замолчал.
Бонд тоже выдержал паузу, ну и мне наконец-то удалось подавить своё неудержимое любопытство и не ударить в грязь лицом, хотя шорох от моих предательски ерзнувших по столу локтей вряд ли ускользнул от внимания этих прожженных хитрюг.
— Я так понимаю, — продолжил Рэнд, — что если ты здесь, значит по вашим данным тема поиска предателя там еще не закрыта, и существует возможность еще одной встречи?
— Совершенно верно, — кивнул Бонд. – Такая возможность существует, так как люди там и неглупые, и упёртые, и им жизненно важно в точности вычислить предателя в своих рядах, и вся эта странная ситуация сама по себе для них не очень убедительна, ведь на кону – огромная цена. Те люди в правительстве, которые покрывают весь этот бизнес, настаивают на том, чтобы были получены твердые доказательства.
— Почему же им их не дать?
— Мы готовы. У нас есть кое-что, что позволит подставить другого человека, но…
— Но для этого должна состояться новая встреча, и если ваш агент будет неубедителен, то…
— То его не просто убьют, конечно, — перебил Бонд. – С ним сделают такое, о чем вам лучше бы и не думать, ведь они захотят вытянуть из него максимум информации, ну и отомстить нам побольнее. Понимаете, какова ситуация?
— Решение… всё равно есть, — повторил Рэнд. – Чисто теоретически…
— Что это значит?
— Это значит, что логика необходимых действий ясна, но воплотить её в жизнь сможет только… очень, очень сильный и очень подготовленный человек.
— Сильный в каком смысле?
— Вопрос лучше поставить иначе: «подготовленный» в каком смысле… Мне даже трудно это объяснить…, — Рэнд замялся и застучал пальцами по столу. – Сама по себе схема проста, и её нетрудно реализовать в тех или иных конкретных словах и действиях, суть которых заключается в том, чтобы подсказать им нужную интерпретацию.
— Например?
— Да очень просто. Если бы Макс был в самом деле агентом Интерпола, лучшим из лучших, а ведь другого бы не послали на такое задание…
— Так он и есть…, — попытался вставить Бонд.
— Плевать, — отмахнулся Рэнд, — слушай. Если бы Макс был лучшим из лучших, он вообще смог бы вот так по-детски сорваться?
Бонд секунд пять молча таращился на Рэнда, а потом кивнул с некоторым сомнением.
— Да, это понятно, но как-то…
— Несерьезно? Конечно, вы не привыкли полагаться на психологию в чистом виде. Вам подавай документы, вещественные доказательства, пистолет к башке приставить, то, сё… я не спорю, что всё это здорово и полезно, но когда под ногами больше нет никакой почвы, когда нет никаких инструментов под руками, то даже чистая, рафинированная психология может отлично сыграть свою роль. Тут весь вопрос в том – как ее подсунуть, как внедрить этот, своего рода, психологический вирус, чтобы он проник в объект незаметно и начал бы в нем свою работу. В конце концов мы все люди, не стоит этого забывать.
— Эти люди имеют существенные отличия от других, Рэнд, — возразил Бонд. – Их жизнь – это война. Непрерывная война, и фронт проходит везде. Можно сделать ошибку. Могут прихлопнуть спецслужбы, включая нас. Могут предать свои же, причем на любом уровне. Простого охранника можно подкупить, свой же родственник может начать клановую борьбу за влияние, и так далее и так далее. Нет ничего безусловно надежного, нет никого, кому можно всецело доверять. Какая тут психология?
— Да самая обычная, — продолжал гнуть свое Рэнд. – Люди всегда остаются людьми, даже если условия жизни меняют их психику самым причудливым образом…
— Мне это стало понятно еще в детстве, — внезапно для самого себя перебил его я. – У меня в школе был директор. Мужик лет пятидесяти. Его боялись все, ну совершенно все – и учителя, и самые хорошие ученики, и самые плохие, и родители учеников, кем бы они ни были, ну вот все поголовно. Он не орал, не угрожал, не унижал – он действовал как-то иначе, я уж не знаю, как у него это получалось, а может он и сам этого не знал. Ну неважно… Так вот, получилось так, что готовясь у репетитора к поступлению в институт, я оказался в одной группе с другим мальчиком, который оказался сыном этого директора. Спустя пару месяцев мы с ним сблизились, и он стал приходить ко мне в гости – мы играли в шахматы, бесились и даже иногда спали вместе… нет, Рэнд, просто спали:), — рассмеялся я, заметил его удивленный взгляд. – И наконец как-то и я решился заглянуть к ним в гости, и то, что я увидел, потрясло меня даже больше, чем новый японский видеомагнитофон, который тогда был для нас чудом из чудес. Человек, одно упоминание которого вгоняло в ступор, в домашней обстановке был эдаким добродушным медвежонком, которого совершенно без зазрения совести тиранили все домашние. Особенно поразительным было и то, что я, как бы войдя во внутренний круг их семьи, автоматически был включен в их социальную схему. В самый первый день директор еще иногда бросал на меня свои убийственные взгляды, словно будучи не в состоянии сразу отказаться от восприятия меня, как своего вассала, но вскоре он стал вести себя со мной совершенно так же, как с другими. Это был…
Я усмехнулся и развел руками в попытке выразить свои эмоции.
— Когнитивный диссонанс, — подсказал Рэнд. – Да, каждый человек, каждый великий тиран или преступник имеет внутри себя область, в которой он слаб и добродушен. Самый конченый подонок и садист может ласково возиться со своим внучонком и стоять перед ним на цыпочках. Психология в самом деле является очень шаткой основой, но не потому, что она шатка сама по себе – на самом деле влияние слепых уверенностей на самого сильного человека огромно. На психологию трудно опираться потому, что у нас нет достаточно четких критериев адекватности ее использования. Это – чистая эмпирика плюс очень большое количество действующих факторов, большое количество вариантов их влияния. Простым расчетом, ну действуя как компьютер, тут многого не добиться, и, как ни странно, мы сами с нашей собственной психикой и можем стать достаточно чуткими инструментами проникновения в психику чужую. Ну естественно, если есть соответствующая тренировка.
— Что это нам дает, Рэнд? – Было заметно, что Бонд не очень понимает смысл этого разговора, и ему не терпится перейти к чему-то более конкретному.
— Сам факт его психического срыва, — продолжал Рэнд, — мы можем использовать как доказательство его чистоты в их глазах. Как именно это подать… это ерунда, — он махнул рукой, — логистику тут продумать несложно… очередной эмоциональный выкрик Макса, пара нужных слов, эмоций, и в их головах эта мысль возникнет сама собой, это легко.
Рэнд взял свой стакан с уже потеплевшей колой и, отпив глоток, поморщился и показал хозяину кафе, чтобы тот принес новую порцию.
— Трудно будет другое. Макс должен сам в это все поверить. По-настоящему, понимаешь? Иначе, в условиях, когда он находится под таким серьезным подозрением, ему их не убедить.
— Вполне вероятно, что они прибегнут к детектору лжи. Собственно, это почти наверняка, — заметил Бонд.
— Ну вот я и говорю, — кивнул Рэнд. – Но с детекторами лжи ваши работать наверняка умеют, правильно?
Бонд кивнул.
— И это они тоже понимают, поэтому детектор лжи им на самом деле нафиг не нужен. Это будет скорее как отвлекающий фактор, чтобы подозреваемый расслабился. Он же знает, что умеет обманывать эту нехитрую штуку, и расслабится, а переубеждать-то на самом деле надо будет не железку, а людей. А люди там, скорее всего, те еще волки. И чтобы они ему поверили, навыков обмана полиграфа будет недостаточно. Совершенно недостаточно.
— Согласен, — кивнул Бонд. – И что делать?
Рэнд вздохнул и с каким-то сомнением покачал головой.
— Наверное, ничего не сделаешь. Я не знаю, как у вас там решаются дела. Я не знаю, на какие жертвы и риски готов Макс, но… посылать его туда, это…
Рэнд сделал неопределенный жест рукой, и, взяв стакан с колой из рук подошедшего индонезийца, стал неторопливо его пить. Бонд тоже задумчиво молчал. Интересно, что этот невзрачный мужчина с внешностью доброго дядюшки, так легко очаровывавший меня своей открытой улыбкой, оказался какой-то важной фигурой в Интерполе, и убить человека ему, наверное, вообще ничего не стоит ни физически, ни морально. Даже голыми руками… я покосился на его руки «тракториста», и мне захотелось держаться подальше от них.
— Значит, что-то всё-таки сделать можно, я правильно понял? – Произнес Бонд.
— Сколько у нас времени?
— Несколько часов. Почти ничего.
— Ну к себе «в поле» вы нас не пустите, это ясно, а в штаб-квартиру лететь бесполезно… сколько времени потребуется, чтобы доставить Макса сюда?
— Шутишь? – Изумился Бонд. – У нас нет времени на цацканья. Он уже тут, естественно.
— О…, — с уважением протянул Рэнд. – Да, это разумно. Мне как-то подумалось, что таскать его сюда просто для того, чтобы выяснить, что ничего не выйдет, было бы…
Бонд рассмеялся.
— У тебя довольно специфические представления о нашей работе, друг мой, — добродушно прогудел он, и его лицо, только что абсолютно серьезное и сосредоточенное, снова приобрело облик доброго дядюшки-тракториста. – Я, как видишь, тоже проделал шестнадцатичасовой путь лишь для того, чтобы проверить довольно эфемерную возможность.
— Ты мог бы сначала поговорить по телеф…, — начал было я, и прикусил язык, сообразив, что идея туповата.
Они даже не покосились в мою сторону. Ну и черт с вами, снобы…
— Если мы начнем работать прямо сейчас, сколько у нас все-таки есть времени? – Еще раз уточнил Рэнд.
— Ну… с учетом времени на обратную дорогу… я думаю, часов четырнадцать. Если повезет. Если не повезет, то десять-двенадцать. Все зависит от того, на какое время будет назначена следующая встреча. Предварительно мы уже сделали несколько телодвижений, чтобы предотвратить немедленную катастрофу, так что встреча наверняка будет назначена, они нуждаются в ней, чтобы окончательно расставить точки над «i», но как-то повлиять на сроки мы не можем, так что когда Макс получит информацию, он должен будет немедленно вылетать. Или не вылетать, если мы решим, что игра имеет слишком мало шансов. В общем, давайте исходить из четырнадцати часов.
— Хорошо. – Рэнд встал и, отсчитав деньги, положил их на стол. – Поехали. Макс сейчас на Бали?
— Да.
— Пусть снимет коттедж в Taman Selini – там есть двухэтажные коттеджи, небольшой парк и пляж – уединенное место, удобное для наших целей. Мы едем туда немедленно – я и Энди. Ты будешь где-то рядом?
— Я всегда где-то рядом.
Это прозвучало несколько двусмысленно, но чего еще можно ожидать от этих людей?
Обратно мы ехали молча, сидя на заднем сиденье. Рэнд дал мне понять, что сейчас его лучше не отвлекать, и делал какие-то пометки у себя в блокноте. Когда паром причалил к Бали, Бонд вышел из машины и исчез, а джип помчался к отелю. Рэнд повернулся ко мне и стал как-то пытливо разглядывать.
— У меня получится, не сомневайся, — с улыбкой успокоил я его. – А что, собственно, надо делать?
— Мне нужен какой-то источник обратной информации. Макс наверняка окажется человеком с психикой, которую мы с тобой посчитали бы нездоровой, и мне будет трудно опираться на его свидетельства, поэтому нужен ты. Мне нужна обратная связь, ничего больше. Используя твои данные как своего рода реперные точки, и аппроксимируя их на психику Макса, я смогу… ну постараюсь, по крайней мере, добиться оптимального результата.
— Отлично, я согласен! А теперь лишь осталось понять, о чем идет речь:) Надеюсь, ты не заставишь меня лежать на гвоздях?
— Я заставлю тебя делать кое-что посложнее… дело вот в чем. – Он взглянул на часы и с сомнением покачал головой. – В ближайшие двенадцать часов мы устроим марафон, в течение которого Макс должен будет научиться управлять уверенностью. Ну не то, чтобы «управлять», конечно, но скорее получить первоначальные навыки и применить их к своей ситуации. Ты должен будешь учиться вместе с ним и давать мне информацию, которую я буду сличать с тем, что будет говорить Макс. Будем надеяться, что он окажется столь же неординарным человеком, как и его начальник, и сможет успеть чему-то научиться.
— Ты считаешь, что Бонд – неординарный человек?
— Кто? А… смешно, да… Ну конечно, Энди. А что, он показался тебе глупым?
— Не глупым, нет. Но… простоватым все-таки, хотя и опасным толстячком.
— Простоватым? А по-твоему, он должен хищно щурить глаза и изрекать цитаты из Лао Цзы?:) Добродушный толстячок-домосед – именно таким он и должен быть для всех. Кстати, я уверен, что на его теле вряд ли найдется лишний грамм жира, так что «толстячок» скорее всего состоит из сплошных мышц, и он удавит тебя одной рукой, если захочет. Я же вижу разницу в том, как двигаются люди, покрытые жиром, и люди, состоящие из мышц. Он умело скрывает это, в том числе и грамотно подобранной одеждой. Ладно. В общем, ты готов?
— На марафон? Абсолютно.
Рэнд отвернулся и больше не проронил ни слова вплоть до того момента, когда наш джип въехал в ворота.
Я много раз проезжал мимо этого отеля, естественно, но никогда не заглядывал внутрь. Коттедж оказался и в самом деле довольно удобным и уединенным, заросшим всевозможной зеленью. Веранда второго этажа закрывалась, ко всему прочему, еще и бамбуковыми жалюзи, так что при желании здесь можно было уединиться, не опасаясь случайного постороннего взгляда. На территории было абсолютно тихо, и если иногда до нас и доносилось шуршание ног, то это было скорее исключением. Ресторан стоял прямо у моря, и нас отделял от него вытянутый от ворот к морю парк, так что и оттуда не было шума.
Макс сидел на стуле посреди комнаты на первом этаже, и внешне оказался полной противоположностью Бонду. Встретив такого человека, сразу хочется перейти на другую сторону улицы. От него прямо-таки веяло немотивированной агрессией и бычьей тупой злобой. Квадратное лицо с быдловато вытянутым подбородком, огромные кулаки. Какой-то неопределенный возраст – что-то между тридцатью и сорока. Дикая, необузданная мышечная масса словно неудержимо лезла из-под тесных для нее одежд. Такие люди всегда вызывали у меня отвращение, перемешанное со страхом, и когда он встал, подошел и пожал нам руки, мне инстинктивно захотелось сжаться.
Тем неожиданней было впечатление от его голоса. Если бы я услышал его, не видя, то воображение нарисовало бы стройного парня лет двадцати пяти, мягкого и умного. Совместить оба диаметрально противоположных образа в одном человеке было очень сложно, и я в каком-то нервном возбуждении отошел и уселся на кровать.
— Будем исходить из того, что у нас одиннадцать часов, — коротко сказал, почти пролаяв, Рэнд. – Я составил примерный план на всё отпущенное нам время. Работать придется без отдыха. Энди будет контрольным образцом, он будет делать все то же самое, что и ты. Какие бы глупости я ни говорил, ты должен воспринимать все предельно серьезно – от этого будет зависеть твоя жизнь.
— Ясно, — кивнул Макс.
— Тогда сначала теория.
Рэнд сел на дощатый пол, прислонившись к стене и скрестив ноги.
— Все в мире людей управляется уверенностями, — начал он. — Логика, знания, опыт, настроение, страсти, чувства… всё это вторично. Главное, что управляет нашим миром – уверенности. По большей части, уверенности слепые, то есть сформированные в абсолютном отрыве от какого-либо здравого смысла.
Макс сидел и смотрел на Рэнда своим тяжелым взглядом и производил, я бы сказал, гнетущее впечатление. В какой-то момент мне показалось, что он уже давно решил, что всё это полная ерунда и обдумывал – как бы нас так поаккуратнее убить, чтобы убрать свидетелей. Но похоже, что Рэнду было не до этих игр с воображением – он просто делал свою работу.
— Против тебя может быть абсолютно всё: вещественные доказательства, свидетельства, здравый смысл, твое добровольное собственное признание – всё что угодно, но если в голове судьи поселится слепая уверенность в твоей невиновности, он сотворит настоящее чудо со своей психикой и сумеет вытеснить все то, что мешает ему верить в то, во что он хочет. Он сумеет все так себе «разъяснить», чтобы его вера осталась неприкосновенной. Жена, которая тратит всю свою жизнь на то, чтобы возиться с ублюдком-алкоголиком мужем – пример такого явления. Она верит, что в глубине души он неплохой парень, и какие бы гнусности он ни совершал, она всегда найдет способ его оправдать.
— В этом примере понятно, — вмешался Макс, — но с добровольным признанием… Если я приду и честно признаюсь, что работаю на Интерпол…
— … то все будет зависеть от того, как в головах судьи сложится совокупность слепых уверенностей, — уперто продолжал Рэнд. – Не понимаешь?
Макс покачал головой.
— Я специально не хочу касаться именно твоей ситуации, чтобы заранее не программировать тебя на тот или иной определенный подход. Что и как делать, должен будешь решить ты сам в тот самый критический момент, когда решается всё, ты должен это почувствовать, это должно родиться само в момент наивысшего нервного напряжения, и иметь какие-то планы – это все равно что нападать с ножом, понимаешь? Если у меня в руках будет нож и я нападу с ним на тебя, как думаешь, у меня будет больше шансов или меньше, чем если бы я нападал с голыми руками? Их будет меньше, — не дожидаясь ответа продолжил Рэнд. – Все мое внимание сосредотачивается на моем ноже, я делаю свою ставку на него, в нем – моя уверенность в себе, и именно это приводит меня к поражению, если передо мной – опытный противник, а не юнец. Вместо моего тела – моих ног, моих рук, головы – нож. Это неравноценная замена несмотря на то, что он острый и опасный – при условии, что я тоже опытный боец, владеющий своим телом. Так же и с планом. Умный, опытный и мудрый человек не должен сковывать себя заранее продуманными схемами. Он должен подготовить себя вообще, в целом, как цельное существо, а в решающий момент интуиция должна дать ему дорожную карту в руки, следуя которой он и положит на чашу весов всю свою жизнь. Это – путь сильных и умных.
— Но если я признаюсь сам, в чем будут мои шансы?
— Я лишь покажу тебе пример того, как это может быть, — Рэнд поднялся на ноги и стал прохаживаться по комнате. – Представь себе, что полиция врывается в дом и арестовывает человека за то, что он со своего компьютера рассылал угрозы. Человек шокирован, напуган, но в конце концов, когда злого следователя сменяет добрый, он добровольно и даже с каким-то облегчением признается во всём. Ура? – Рэнд вылупился на Макса со смешной физиономией, затем пошел дальше наматывать шаги. — Хрен там, а не ура. Через год выясняется, что настоящий преступник заражал вирусом компьютеры случайных людей и рассылал угрозы от их имени. И тогда этого, выпуская из тюрьмы, спрашивают – какого же черта ты оговорил себя? На что тот простодушно отвечает, что сделал это с чистым сердцем, чтобы защитить свою подругу, которая жила с ним в одном доме. «Но причем тут твоя подруга?» — почти кричит ему в лицо изумленный следователь. «А я-то откуда мог знать?!» — с неменьшим отчаянием орет тот в ответ. «Я подумал, что это она сделала, ведь ни у кого больше не было доступа к моему компу».
Рэнд снова остановился и помолчал.
— Вот так. Именно поэтому в нормальной правовой стране, да и вообще у адекватных людей чистосердечное признание не стоит ни гроша и вообще не может быть доказательной базой. Признаться человек может в чем угодно, и у него могут быть как самые очевидные и простые, так и самые вычурные и причудливые мотивы, до которых мы никогда не додумаемся. Конечно, в обычной жизни люди не занимаются всем этим анализом и не рассуждают о презумпциях и прочей лабуде. Нет. Но в каждом из нас живет понимание того, что всё что угодно можно объяснить как угодно. У всего может найтись самая неожиданная и неочевидная причина. Это, если хочешь, еще одна уверенность, которая зарождается постепенно и занимает одно из доминирующих положений в человеческой психике. И чем более человек умен, опытен, тем в большей степени эта уверенность над ним довлеет – просто потому, что жизненный опыт давал ему множество примеров того, как скороспелые выводы оказывались ложными. И именно поэтому, если твой судья захочет видеть тебя невиновным, даже не осознавая этого, то никакие твои признания не сыграют никакой роли. Отсюда – наш подход. Тот, кто будет принимать окончательное решение, должен воспринять тем или иным образом слепую уверенность в твоей невиновности. Это ясно?
— Да, — кивнул Макс.
— Мы можем использовать много чего в качестве дополнительного оборудования. Ты можешь дать намек на логическое объяснение твоего срыва: «настоящий агент, лучший из лучших, никогда бы не смог так сорваться, и сам факт срыва и является доказательством его невиновности». Как это сделать, ты решишь сам, это несложно. Можно даже в лоб, кстати, прямым текстом – смотря что подскажет тебе интуиция в тот момент. Твои партнеры могут поработать и подкинуть те или иные материалы. Все это можно и нужно делать, конечно. Но при всем при этом нельзя забывать главное. А главное – тот человек должен перенять уверенность в твоей невиновности, и перенять он ее сможет… в том числе и от тебя.
Рэнд шагнул к Максу и ткнул в него указательным пальцем.
— Именно ты, как ни странно, и должен стать тем, кто заразит его уверенностью в своей невиновности. И сделать это – бесконечно труднее, чем обмануть железку, чем справиться с тупым полиграфом, потому что для этого уверенность должна пропитать тебя самого. Уверенность – как вирус, она сверх-заразна. Пропитайся уверенностью, и люди начнут заражаться ею от тебя. Ты никогда не задумывался, как так получается, что зачастую недалекие и даже примитивные люди становятся во главе деструктивных культов, революций и прочих движений? Они могут едва владеть словом, их мозги тупо скрипят, они выглядят смехотворно, но стоит им появиться на людях и начать что-то говорить или делать, как те превращаются в крыс, ведомых волшебной свирелью. Сила уверенности. Плюс, конечно, некоторые дополнительные факторы, выступающие в роли катализаторов.
— Значит я должен абсолютно поверить в то, что я и есть один из них. Но мы так и делаем. Мы именно это и делаем.
— Нет, вы делаете не это, — возразил Рэнд, и мне пришло в голову, что он говорит с той самой убежденностью, которая, по его словам, и должна передаваться людям. – Вы касаетесь только самого верхнего слоя. Вы приучаетесь думать, как преступник, поступать, как преступник, испытывать даже те же самые эмоции, что преступник.
— Конечно, я об этом и говорю.
— А я говорю о другом, Макс. – Рэнд наклонился к самому его лицу. – Я говорю об уверенности. Будучи внешне и внутренне полностью уподоблен преступникам, ты совершенно не затрагиваешь слой уверенностей. Совершенно, ни на дюйм, ни на хрен собачий.
Макс выдохнул и покачал головой. Если он и был раздражен, то никак этого не показывал, зато это сделал я, поскольку тоже плохо понимал, о чем говорит Рэнд.
— Хочешь, я тебе это докажу, Энди? – Накинулся на меня Рэнд, почувствовав мой скепсис?
— Докажи.
— Элементарно. Макс, представь себе, что ты среди бандитов. И в этот момент является господь бог и ставит тебя перед собой и спрашивает – ты бандит или полицейский. У тебя будет хоть секундное колебание, хоть мельчайшая неуверенность в том, что ты полицейский?
Макс помолчал, опустив взгляд.
— Вот то-то. Это и значит, что слой уверенности остался совершенно не затронут. Вообще. Потому что если бы ты хотя бы немного проник в ту сферу, ты испытал бы сомнения.
— Мне кажется, это невозможно, — произнес Макс с небольшим повышением интонации, так что в этой фразе слились и утверждение, и вопрос.
— Возможно. И у нас есть десять с половиной часов, чтобы ты хотя бы немного научился это делать. Хватит теории. Теперь – работать.
Эти десять с половиной часов я запомню на всю жизнь, судя по тому, что хотя и прошло уже немало времени, воспоминания о тех событиях и переживаниях стали, как ни странно, даже более отчетливыми, чем были раньше. И сейчас, если я задаюсь вопросом о том, какие события в моей жизни оказали на меня наиболее значимое влияние, в их ряду непременно и несомненно оказываются воспоминания о том дне. Точнее, о той ночи.
Сначала это было просто увлекательной игрой, и мне казалось, что Макс воспринимает это так же – легко и увлеченно. Рэнд пояснил, что тренировку уверенности необходимо начинать с равновероятных событий. Он положил монету в свой карман, затем засунул в него руку и вынул её, сжатую в кулак, в котором теперь или была монета, или ее не было – мы этого знать не могли. Задача была в том, чтобы сначала испытать уверенность в том, что в кулаке монета есть. Не предположение, не допущение, не мысль, а именно уверенность.
— Сначала самое трудное, это уловить – что такое уверенность вообще, но вместо рассуждений и примеров мы займемся практикой циклической смены уверенности. Сейчас вы должны быть уверены, что монета в кулаке есть. Помогайте себе образами. Представляйте, как я засовываю руку в карман, и, пытаясь сделать вид, что моя рука пуста, я на самом деле беру монету и зажимаю ее в кулак. Помогайте себе образами, максимально детальными. Интенсивность уверенности оцениваем по десятибалльной шкале. В условиях равновероятных событий уверенность в том или ином исходе чаще всего будет средняя, на пять, хотя бывает и так, что случайным образом сформируется какая-то уверенность на семь-восемь. Пробуйте. Сейчас задача – почувствовать уверенность, что монета в кулаке есть. Представляйте, представляйте еще и еще, что она там, представьте ее на вид, на вкус, на запах, как моя кожа ощущает прохладный металл, как я сейчас открою кулак и вы увидите, как свет отражается от ее матовой поверхности. Готово? Ну а теперь… все наоборот. С какого это черта я возьму эту монету? Конечно мне гораздо проще оставить ее в кармане, чтобы случайно приоткрыв кулак я себя не выдал. В кулаке монеты нет. Представляйте, представляйте – вот открывается кулак, вот вы туда с нетерпением заглядываете… и ничего! Еще раз. Прогоняйте этот образ снова и снова. И еще десять раз. Еще десять. Уверенность меняется? Есть чувство, что меняется именно уверенность, а не мысли или образы? Так, ладно, неважно. Теперь монета конечно же есть в кулаке…
Если первые минут пятнадцать такой гонки воспринимались как игра, то спустя полчаса настроение изменилось. Рэнд внимательно следил за нами, задавал вопросы, и гонял, гонял дальше по одному и тому же кругу – есть монета, нет монеты, есть монета, помогайте мыслями, помогайте образами, работайте, есть, нет…
— Положил я монету на стол, или ее и не было в моей руке? Да, монета там, под книгой. Представляйте, представляйте, убеждайте себя в том, что она точно там, поэтому-то вот тот край книги немного и перекособочился. Так, теперь наоборот. Монеты нет, просто не существует идеально ровных книг, нет там ничего, представляйте, представляйте.
Когда прошло еще полчаса, мне показалось, что я даже вспотел. Нет, не показалось, точно вспотел, хотя в коттедже было даже немного прохладно из-за работающего кондиционера. Это конечно не лопатой махать, но… Самое неприятное было, однако, в том, что я не видел никакого результата, и наконец я не выдержал.
— По-моему, у меня ничего не получается, Рэнд. Уверенности то скачут, то стоят как вкопанные. Если я вдруг почему-то становлюсь уверен на семь или восемь, что монета тут есть, то испытать обратную уверенность вообще не удается, а если уверенности становятся почему-то одинаковой силы, то опять-таки, я ничего не могу изменить по своей воле. Это все хаотично, беспорядочно, и я не чувствую, как…
— Это не имеет значения, — отрезал он. – Если ты хилый, если у тебя нет вообще мышц, то чему удивляться, если от твоих поползновений на штангу она лишь слегка покачивается, или и вовсе остается незыблемой? Но мышцы тренируются, понятно? Штанга неподвижна, но мышцы тренируются просто в силу того, что ты стараешься, прилагаешь усилия, устаешь. Вперед.
Он гнал нас и гнал дальше по кругу, примерно раз в десять минут меняя условия задачи. Сначала это была монета в руке, затем листок бумаги в книге, затем камень под подушкой. Есть-нет, есть-нет, есть-нет…
Я удивлялся выдержке Макса, который вначале тоже, казалось, был озабочен тем, что никакого видимого результата не наступало, но когда Рэнд твердо сказал, что отсутствие результата не имеет вообще никакого значения, а значение имеют лишь сами прикладываемые усилия, он стал работать как машина. Мне это давалось труднее, так как никак не удавалось выгнать из головы мысли о том, почему же ничего не меняется. Возможно, сказалась его привычка выполнять команды, потому что в его жизни следование командам означало чаще всего жизнь, выход, в то время как в моей – дискомфорт.
Спустя примерно полтора часа после начала этой гонки и у меня перестали возникать эмоции. Я слишком устал. Никогда не мог бы подумать, что можно так сильно устать от такой странной деятельности, как попытка сменить уверенность. Голос Рэнда звучал словно отраженное эхо, мне стало трудно сосредотачиваться, внимание расползалось и плавало, и порой я даже не понимал – каким образом мне сейчас удается порождать эту уверенность или другую. Странное чувство потери центра управления, как будто моя личность перестала быть чем-то единым, и на месте того, что раньше я называл «я», теперь были разнородные и плохо связанные между собой восприятия. Они, словно свора игривых собак, стали носиться, кусать друг друга, образы наезжали на мысли, эмоции возникали и словно зависали в безвоздушном пространстве, ничего не задевая и ничем не поддерживаемые. Монотонные приказы Рэнда странно перемешивались с обрывками внутреннего диалога, и порой я терял понимание того – где его голос, а где мои мысли.
— Стоп, стоп.
Нескончаемая вереница долбящих мозг приказов остановилась.
— Отдых. Расходимся на пять минут, делайте что хотите, но молча. Через пять минут приходите сюда.
Я взглянул на часы. Прошло два часа! Не может быть. Ведь примерно два часа прошло давно, я еще тогда посмотрел на часы… видимо, последние пять минут растянулись в полчаса. Да…
Думать ни о чем не хотелось. Я вышел в парк, и жаркий предвечерний воздух словно ударил в меня. Это было настолько отчетливо, что я даже остановился. Воздух был материален, вещественен. Его, казалось, можно было потрогать. Он был перенасыщен запахом цветов, и что меня особенно поразило – я чувствовал запах моря! Когда мы сюда только заходили, не было вообще ничего – ни жаркого плотного воздуха, ни густых запахов цветов, ни щекочущего аромата водорослей. Я пошел по парку, и гравий под ногами заскрипел, и это было так… музыкально, что ли, трудно подобрать другое слово. Это были красивые, мелодичные звуки… нет, все-таки «мелодичный» — не то слово, ведь звуки были обычным, хаотичным скрежетом камней под подошвами кроссовок, но насколько он был… глубоким, что ли, красивым, да, было очень приятно вслушиваться в него, позволять звукам втекать в меня и проникать куда-то очень глубоко! В стороне от тропинки, идущей через парк, валялись мелкие ветки и листья, и в первый момент мне показалось, что кто-то выложил их с удивительным чувством гармонии. Это было настолько отчетливо и ярко, что мне потребовалось несколько секунд, прежде чем я вернул себя к трезвой ясности, что никто их, конечно, тут не выкладывал. Просто внезапно обострилась моя способность испытывать чувство красоты и гармонии. Стало намного больше оттенков всего – того, что я вижу, слышу, обоняю, испытываю кожей. Мир стал объемней и глубже. И, кажется, загадочнее. Я то делал несколько шагов, то останавливался, рассматривая окружающие меня кусты и деревья. Все они стали отчетливо разными, и мне приятно было замечать эти отличия. Вот это тонкое деревце отсюда выглядит совсем не так, как с того места, тремя метрами раньше. Отсюда оно… но как это сказать? Нет тех слов, с помощью которых я мог бы выразить различия в этих оттенках, мне даже трудно было различить – где есть восприятия, а где – внутренняя реакция на них, те волны переживаний, которые, казалось, разбегались по моему существу каждый раз, когда в поле внимания попадала ветка, сучок, изгиб ствола, кусочек мха.
Когда я взглянул на часы, чтобы убедиться, что пора возвращаться, пришлось удивиться еще раз – прошла только минута, а ведь я был почти уверен, что прошло четыре-пять. Времени неожиданно оказалось очень много. Я столько всего пережил за минуту, а впереди еще целых четыре! Это чувство — «много времени» — тоже трудно выразить словами. Жизнь как будто распахнулась, и весь этот парк, все эти запахи цветов и листьев, все эти звуки ломающихся веточек под ногами и ласково скрипящего гравия – всё это стало густым, всё было настежь, словно не было ничего «вокруг», а все было «впереди» в каком-то мире не событий и не действий, а мире переживаний, где все вплетается в единый поток, состоящий из мириадов ниточек жизни.
Когда прошло, наконец, пять минут, я вернулся в коттедж с совершенно поразительным чувством, как будто прошел час насыщенной, приятной жизни. Взахлеб и спотыкаясь на словах я попытался выразить Рэнду свои чувства, и он, послушав пару минут, остановил меня.
— Отлично. Всё идет как надо. Поехали. Теперь задача посложнее. Мы берем событие с высокой вероятностью и работаем с ним. Иди сюда, — он поманил меня к себе.
— Закрой глаза.
Он заставил меня сделать с десяток оборотов вокруг своей оси с закрытыми глазами, при этом также двигаясь вокруг, подпихивая меня руками, и затем остановил.
— Сейчас ты как-то ориентирован в комнате. Входная дверь может быть прямо перед тобой, а может быть сзади.
— Э… постой, Рэнд, это не совсем так. Я слышу звуки…
— Конечно, ты слышишь звуки. Это звуки машин, проезжающих по шоссе мимо отеля, это редкие шаги, это дыхание Макса. Твои глаза хоть и закрыты, но ты можешь все-таки чувствовать градиент освещенности век, если немного покрутишь головой. В этом и смысл. Ты можешь догадываться, ориентируясь на все это, что дверь, к примеру, перед тобой, и всё-таки это довольно эфемерно. Развернись так, чтобы ты стоял лицом к двери.
Я, немного подумав, повернулся.
— Насколько ты уверен в том, что выбрал правильное направление?
— На… пять. На семь. Нет, даже на восемь. Почти уверен.
— Отлично. Открой глаза.
Я рассмеялся, когда увидел, что стою под углом почти в девяносто градусов к правильному направлению.
— Вот чего стоит твоя твердая уверенность. Теперь еще раз, оба.
Он помог нам обоим раскрутиться, не только заставляя нас вращаться вокруг своей оси, но еще и подталкивал так, чтобы мы меняли свое местоположение. Наконец, мы остановились.
— Поворачивайтесь так, чтобы стоять лицом к двери. Но только молча. Если хотите что-то говорить, говорите шепотом, чтобы не сбивать друг друга с ориентации, ведь по голосу всегда легко понять, как ориентирован человек по отношению к тебе – в том же направлении он смотрит или, скажем, в противоположном.
Мы повернулись.
— Сейчас каждый из вас уверен на семь-восемь, что он выбрал правильное направление. А теперь вспомните предыдущий опыт Энди. Сейчас вы скорее всего в таком же положении. Поэтому сейчас вы испытаете уверенность, что стоите на самом деле боком к двери, а не лицом. Поехали. Вы стоите к двери боком. Работайте, представляйте, представляйте. Представь, что сейчас ты откроешь глаза и увидишь перед собой стену коттеджа – конечно же ты стоишь к двери боком… когда уверенность станет на семь-восемь, говорите, ну то есть шепчите.
К моему изумлению, потребовалось буквально десять секунд, чтобы уверенность изменилась.
— Готово, Рэнд! – Проорал я шепотом. – Готово.
— ОК, ждем.
Спустя еще пять секунд Макс тоже подал голос.
— Отлично. На самом деле вы стоите к двери спиной, конечно же спиной, это же так очевидно – вот и звуки снаружи идут оттуда, вот и свет падает на ваши веки соответственно… представляйте, представляйте, работаем, работаем.
Экзальтация от той легкости, с которой мне сейчас удавалось менять уверенность, постепенно снова стала сменяться усталостью. Снова появилось чувство резины, заторможенности. Мы с Максом уже не ждали друг друга, а меняли уверенности в своем темпе. Иногда ему требовалось больше времени, иногда мне. Порой я вообще зависал, и возникало отчаяние, что ничего не получается – уверенность словно защелкивалась и не собиралась меняться.
Неожиданно я сильно проголодался, о чем и сообщил Рэнду.
— Это хороший признак, — подбодрил он меня. – Метаболизм, это самое, работает значит…
— Я заржал. Почему-то его шутка показалась очень смешной, хотя где-то на заднем плане я понимал, что реакция несколько психопатична.
В конце концов я снова вошел в состояние обволакивающего безразличия, когда просто делаешь и делаешь, делаешь и делаешь, и уже непонятно, сколько прошло времени, тем более что глаза закрыты, и когда прозвучала новая команда на отдых и я открыл глаза, то даже не знал – огорчаться мне или радоваться тому, что прошел всего лишь час. Три часа из тех десяти с половиной. Впереди еще семь с половиной часов!! Эта цифра меня неожиданно потрясла. Наверное, так же я отреагировал бы еще утром, если бы речь шла о нескольких днях, о неделе предстоящего тяжелого труда. Да, снова тот же эффект, как будто жизнь распахнулась, и каждая секунда переживается полноценно, весомо.
Мы поднялись на второй этаж и вышли на веранду. Я развалился в кресле и, казалось, впитывал жизнь каждой порой своей кожи.
— А поесть было бы все-таки неплохо, а, Рэнд?
— Не сейчас. Отдыхай. Все будет в свое время.
Голова немного кружилась – то ли от постоянных поворотов, то ли от долгого стояния с закрытыми глазами, то ли от упражнений. Наступал вечер. Если у нас еще семь часов, значит все будет закончено поздней ночью, но ведь не исключено, что времени будет больше, и тогда мы закончим к утру. А дотяну ли я до утра?.. У Рэнда зазвонил телефон, и он взял трубку. Разговор был недолгим. «Да… да, да… работаем» — вот и всё, что он сказал. Понятно, кто звонил…
Макс стоял, опираясь руками о перила, и смотрел в море, которое отсюда можно было разглядеть сквозь ветки деревьев и пальм. Для меня это игра, а для него… Ему скоро предстояло принимать решение, от которого зависели жизни людей. И на чаше весов – его собственная жизнь, точнее – вероятность мучительной, жуткой смерти от пыток. Все-таки… если любишь жить, на такое не пойдешь, какими бы гуманными ни были твои стремления. Все-таки на такое может пойти только тот, кому жизнь представляется во многом обузой, кто, фактически, не воспринимает жизнь как нечто бесконечно ценное. Месть или чувство долга или что угодно еще… это не может перевесить простое стремление жить, если в жизни есть глубокое содержание, насыщенность, желание созидать.
Мне пришло в голову, что эта тренировка может привести к неожиданному результату. Если Рэнду удастся добиться своего, то Макс не только получит навыки управления уверенностью. Сама по себе эта деятельность, это открытие в себе тайны способно приносить удовольствие, желание познания самого себя, а значит – насыщенность. Готовя Макса к операции, Рэнд попутно сеял в нем семена, которые должны прорасти отвращением к смертельному риску, ко всем этим рискованнейшим затеям. Наверное, это не случится так быстро, и я не знаю, что предпочел бы я лично… предстоящая Максу операция выглядела туманно в моих глазах, и смысл ее был, на самом деле, весьма сомнителен, несмотря на громкие слова про продажность правительств и прочее и прочее. Идут годы и столетия, продажные правительства были, есть и будут, и общественное устройство будет эволюционировать прежде всего не благодаря действиям спецслужб, разоблачающих преступников во власти, а благодаря внутренней эволюции самого общества, эволюции как психической, когда люди интегрируют в себя более разумные, более прогрессивные убеждения и уверенности, так и социальной, когда люди перестают быть покорной массой, отупело голосующей «сердцем» или кошельком. Ну поймают они там кого-то, ну допустим правительство уйдет, а кто сядет на их место? Да точно такие же и сядут. И в чем смысл? Нет, ну если речь идет о спокойной кабинетной работе по выявлению и пресечению коррупции, то и отлично, конечно. Но ведь сейчас вот передо мной стоит этот человек… стоит ли его жизнь, его возможные невообразимые страдания в руках палачей того, чтобы вместо одних продажных людей к власти пришли другие? О каком правительстве вообще идет речь? Если о США, то конечно… как бы начинает казаться, что в такой стране выше вероятность того, что к власти придет не коррумпированное правительство. С другой стороны, если так уже получилось один раз, что помешает этому случиться снова? А если речь идет о какой-нибудь арабской, африканской, латиноамериканской или славянской стране? Это вообще тогда все фикция, не стоящая уж точно жизни симпатичного человека.
Я обратил внимание на то, что стал воспринимать Макса именно как симпатичного, хотя его внешность по-прежнему была пугающей, но уже не отталкивающей. За то недолгое время, что мы провели вместе, я уже успел заметить кроме его умного и насыщенного голоса еще и приятную мимику – мимику скорее мягкого, чем жестокого человека. И отчаянно захотелось, чтобы все эти правительства шли к чертовой матери вместе с интерполами, которые готовы перемалывать людей ради целей, смысл которых им самим не очень-то и понятен, и это в лучшем случае… И если так – что мешает мне сейчас и поговорить об этом? Что мешает?
Не в силах больше сидеть, я вскочил и ушел в комнату, расхаживая по ней вдоль и поперек. Что-то мешает. И в общем, понятно что. Если Макс, тем не менее, по тем или иным причинам решится на операцию – из гордости или чувства долга или неважно почему еще, то мой разговор может внести лишь хаос, лишь сомнения, которые станут опасными в тот миг, когда необходимо быть совершенно собранным и отчаянно готовым. И, кроме того, я таким образом нарушу процесс подготовки, которому Рэнд сейчас отдается полностью вместе с нами, и это тоже уменьшит вероятность позитивного исхода. Да, ну и проблемку я себе нашел…
Спустя еще три часа занятий проблема-таки перезрела, и вообще я слишком устал от того, что не могу принять взвешенного решения. Устал пытаться отстраниться от всего этого. Это попросту стало слишком сильно мешать сосредотачиваться на тренировке, которая требовала полного внимания без остатка, и понял, что ситуация безвыходная, так как в любом случае мне пришлось бы выпасть из процесса – либо сказав, либо промолчав. Высказывание вслух имело то преимущество, что сохраняется надежда на то, что каким-то образом проблема будет устранена. Так что в конце концов я не выдержал и вывалил все это в самый, кажется, неподходящий момент. Марафон остановился.
— Я не хочу решать этот вопрос, Энди. – После недолгой паузы произнес Рэнд. – Каждый из нас способен и должен решать за себя. Мы все, находящиеся тут, приняли ответственность за свои поступки, и если кто-то что-то недодумал, если кто-то в чем-то себя обманывает, то мы, как взрослые и самостоятельные люди, занимающиеся серьезными вещами, должны согласиться с тем, что ответственность за это в конечном счете ложится именно на этого человека. Я не могу прожить жизнь за Макса. Я не могу принять за него решение, да он этого и не захочет. С самого начала решать надо было ему, он и останется конечным звеном этой цепочки. Сказать «нет» может и Бонд, но сказать «да» он может лишь в том случае, если сначала такое же решение примет Макс.
— Я и не собираюсь принимать решение за него, — возразил я. – Я просто хочу сказать то, о чем не могу промолчать. Макс… не посторонний мне человек. Вот так.
Я и сам немного удивился тому, что сказал. Это было как-то по-ребячески, что ли, но что сказано, то сказано. Рэнд развел руками, словно говоря «ну ты сделал что хотел, что дальше?». И тут мой взгляд встретился со взглядом Макса. И что-то меня задело, что-то зашевелилось где-то в самой глубине того непостижимого пространства, которое мы зовем интуицией. Этот взгляд значил больше… больше чем что? Непонятно. Просто больше. Или это еще один эффект от наших занятий? Вполне возможно…
Спустя еще два часа, после очередной паузы, Рэнд сладострастно потер руками и объявил, что мы переходим на предпоследний этап подготовки.
— Уже почти всё, — с каким-то оживлением произнес он. – Последняя ступень перед финалом. – Сейчас мы будем тренироваться в двоемыслии.
— Эээ… двоемыслии? – Переспросил я. – Оруэлл?
— Да, верно. Как ни странно, Оруэлл очень близко подошел к самой идее управления уверенностью в своей концепции «двоемыслия», но не воспринял её всерьез. Как древний астроном, который, выведя из своих рассуждений необходимость существования космоса, позабавился с этой странной идеей и вернулся в привычный мир твердого неба и приклеенных к нему звезд. Вот, смотри сюда…
Рэнд достал блокнот, вырвал из него лист и положил его на стол, прихлопнув рукой.
— Белый лист бумаги. А теперь вам надо порождать уверенность, что он черный.
— Что?? – Я рассмеялся, но вид Рэнда совсем не располагал к юмору.
— Хорошо, что у тебя отличное настроение, — вкрадчиво сказал он. – Надеюсь, это облегчит твою жизнь в ближайшие два часа, когда ты будешь заниматься тем, что я сказал…
— Два часа?..
— Работаем, работаем!
Рэнд точно не был расположен шутить, и началось… Конечно, раньше я наверное смог бы обмануть сам себя, решив, что требуемая уверенность хоть небольшая, но появляется, но сейчас, спустя несколько часов непрерывных манипуляций уверенностями, я уже неплохо различал её, и поэтому не было никаких сомнений в том, что поставленную задачу решить никак не получается. Это было выше моих сил. Макс по-прежнему не проявлял эмоций и работал как танк, просто следуя командам, но и у него были сплошные нули. Дело встало, и, похоже, встало всерьез. Наверное, Рэнд переоценил наши возможности, а может быть и не существует вовсе способа за такое короткое время добиться такого результата. Но в любом случае мы должны попробовать, это я понимал. Отведенное нам время мы должны использовать по-максимуму.
Спустя час стало казаться, что я схожу с ума. Рэнд не отставал и давил, заставляя снова и снова порождать уверенность и замерять её величину, а что толку её замерять, если всегда и неизменно был проклятый чёртов ноль?? Но вместо того, чтобы дать нам отдых, Рэнд продолжал и продолжал наскакивать с горящими от энтузиазма глазами и пылкими матюками, не снижая темпа. Это было сумасшествие. Это было невозможно. Белый лист бумаги. Какой он? Белый. Белый лист бумаги, он разве белый? Белый. Белый лист бумаги, какого он цвета? Белого. Он может быть не белым? С какого хрена? Он белый. Он черный? Ни хрена он не черный. Он черный? Он белый. Он черный, черный же, нет? Нет, он абсолютно, абсолютно белый, белый, белый, белый, белый… и в какой-то момент я вдруг перестал понимать смысл слова «белый». Удивительное состояние парения, растворенности. Сочетание букв «б е л ы й» не означает ничего, ничего! Сначала я воспринял это просто как казус, как следствие перенапряжения и чрезмерной усталости, я даже улыбнулся… мысленно, конечно… я встряхнулся и размял кисти рук, которые почему-то устали так, словно активно сжимали эспандер, и когда этот странный заскок прошел, я снова произнес это слово… и оно снова ничего не обозначало. Очень, очень неприятное состояние! Трудно передать дискомфорт, который при этом возникает. Я сморщился, словно от боли, и тут до меня дошло, что само по себе незнание значения этого слова ничем не неприятно, скорее даже наоборот. Неприятна та психопатия, которая при этом возникает, страхи деградации, поглупения. Но разве я глупел, когда переставал поддерживать уверенности-навигаторы? Совсем нет.
Тогда я успокоился. Белый лист бумаги – белый или черный? И тут я понял, что слово «черный» тоже не значит ничего. И впервые за все эти сотни, тысячи и миллионы изматывающих минут я произнес «не знаю».
— Какого цвета этот лист? – Еще раз отчетливо и медленно произнес Рэнд.
— Не знаю.
Он выпрямился и подошел ко мне, наклонился и посмотрел прямо в глаза.
— Может быть он черный?
— Может быть… не знаю.
— Может быть белый?
— Может быть… я правда не знаю, Рэнд.
— Вспомни, с чего мы начинали – с равновероятных событий.
— Помню.
— Если лист бумаги может быть и черный и белый, сделай так, чтобы он был черным.
И я это сделал. Это было… это было непередаваемо. Это было легко и изящно. Лист бумаги – черный. Если бы сейчас я стал рассуждать, то несомненно пришел бы к бесспорному и неопровержимому выводу, что этот лист белый, но в то же самое время во мне жила и плескалась твердая уверенность в том, что он черный. Передать это невозможно никакими словами. Это надо пережить. Лист был черным просто потому что я так захотел, чтобы он был им. Вне логики, вне рассуждений и ясностей. И если бы сейчас Рэнд захотел, я бы сделал так, чтобы лист стал белым. Какая разница? Я могу и это, а могу и то, это совершенно все равно. Было такое чувство, словно я впервые в жизни нащупал переключатель уверенностей – какое-то особенное усилие, которое касается только уверенностей и ничего больше. Никого из нас ведь не удивляет, что я могу поднять руку, что тут странного? Каждый знает, как из состояния «рука висит» перейти в состояние «рука поднята», каждый делал это миллиард раз, не задумываясь. Это легко, мы научились этому тогда, когда еще не умели говорить – научились усилию, которое касается только ощущений и больше ничего.
Макс смотрел на меня непонимающе, а я выглядел, наверное, как полный идиот, и почему-то из памяти совершенно выпало всё, что было в последующие десять минут… или пятнадцать, или двадцать? Я не знаю. Мы о чем-то говорили, я чему-то смеялся, что-то говорил Рэнду и горячо разъяснял Максу. Я помню момент, когда я чуть ли не кричал что-то ему в лицо – что-то такое очевидное и ясное, что он почему-то никак не мог понять, и меня это то смешило, то злило, то приводило в отчаяние. А затем был момент, когда Макс вдруг с широко открытыми глазами произнес «не знаю», и я понял, что у него тоже получилось.
Потом ещё полчаса или час мы предавались ещё более странным упражнениям, суть которых мне будет затруднительно сейчас описать. Затем Рэнд объяснял смысл полученных результатов, и всё было легко и понятно, и мы с Максом перебивали друг друга, затем снова провал, и в конце концов я обнаруживаю себя сидящим на веранде второго этажа с Рэндом. Макса рядом нет. Я взглянул в комнату, тускло освещенную лампочкой – его нет и там.
— Где Макс? – Спрашиваю я.
— Не знаю. – Рэнд качает головой и я чувствую, что что-то не так.
— Вышел?
— Вышел, — кивает он.
— Когда будет заключительный этап? Рэнд, когда? Сколько у нас еще времени?
— Заключительный этап? – Переспрашивает он, и почему-то смеется. – Да ты себе вообще представляешь, сколько там дальше «заключительных этапов»?
— Миллион, — глубокомысленно изрекаю я и понимаю, что их и в самом деле миллион. Восприятие приобрело труднообъяснимый стробоскопический характер, когда моменты поразительной ясности перемежались более привычными состояниями. Мысль следует за вспышками с запозданием, и иногда получается так, что когда удается сформулировать смысл прочувствованной ясности, она уже отступила, и я перестаю понимать смысл, и фраза бессильно повисает. Я повторяю ее про себя, чтобы чисто механически продлить её существование, и жду, когда новая накатывающая волна ясности захватывает эту мысль за собой, и тогда я наслаждаюсь эффектом полного осознания, когда и ясность, и ее словесное выражение соединены и усиливают друг друга, словно вибрируя и подпрыгивая. Иногда казалось, что от переизбытка энергии я начинаю подпрыгивать сам.
И в этот момент я снова вспомнил тот странный взгляд Макса, и вдруг вся картинка стала хрустальной, словно фасеточный глаз стрекозы, где каждый элемент увиденного и услышанного является гранью, отражающей реальность, преломляющей её и привносящий свою долю ясности. Я прямо-таки видел, воспринимал как будто зрением, как Макс смотрит, и как его взгляд поворачивается в каком-то пространстве, и он тоже хрустальный, я вижу его насквозь, и я вижу вопросы, которые возникают сами по себе, безо всяких усилий, и я задаю эти вопросы Рэнду.
— Рэнд, как ты познакомился с Бондом?
— Он сам со мной связался. Он сослался на одного моего…
— Ты перепроверял?
— Нет, зачем? Бонд позвал меня к ним в офис, в штаб-квартиру Интерпола в Куала-Лумпуре, на Букит-Аман.
— Ты был там?
— Конечно.
— Ты встретился с Бондом в его кабинете?
— Да. У его кабинета.
— Рэнд, ты встретился с ним В его кабинете или У его кабинета?
— Я подходил к двери, а он как раз уронил там несколько бумаг, он узнал меня, попросил донести бумаги до журнального столика. Там он уложил их в папку и мы пошли вниз.
— Рэнд, ты понимаешь, что ты наделал? Ты идиот, Рэнд. Ты полный, абсолютный, бескрайний и несравненный идиот, о господи!:)
Неудержимый смех овладел мною, и я встал и ушел в комнату, закрыв дверь на веранду, чтобы не перебудить весь отель. Я уселся на кровать и ржал, словно выплескивая всё накопившееся напряжение.
Наконец Рэнд подошел ко мне и сел рядом на кровать.
— И они тебе заплатили?
— Да.
— И много?
— Вообще-то да.
— Это нормально, когда Интерпол платит за такие консультации?
— Понятия не имею.
— И Макса нигде нет, верно?
— Да.
— И телефон Бонда не отвечает, так?
— Откуда ты знаешь… о господи…
Рэнд медленно поднял руки и, постанывая, обхватил ладонями голову.
— О, твою маааать, — продолжал стонать он, раскачиваясь на кровати, как будто его охватило глубокое горе.
Смеяться уже не хотелось, и я глубоко вздохнул, по-дружески (надеюсь, это не получилось покровительственно) похлопав его по плечу.
— Тебя просто обвели вокруг пальца, Рэнд. Бендер обзавидовался бы такому трюку.
— Что…? Кто…?
— Неважно. Любой дурак может найти способ, как легально и не вызывая подозрений попасть в здание Интерпола. Там он поджидает тебя, и когда ты подходишь, он уже готов, и перед дверью директора он роняет свои бумаги, как будто секунду назад вышел из кабинета. Теперь у тебя, извини конечно:), появляется слепая уверенность, что перед тобой директор. Дальше – дело техники, и можно уже не заботиться о деталях, это просто незачем, так как любые странности и несоответствия ты и сам начнешь как-то вытеснять или разъяснять, отталкиваясь от своей уверенности. Затем «директор» поручает тебе ответственное задание, и ты подготавливаешь Макса, обучая его не только обманывать детектор лжи, что в общем они и без тебя сумеют, но еще ты учишь его самим основам управления уверенностью, так что детекторы лжи теперь вообще отдыхают – никогда невозможно поймать на лжи человека, который сам верит в то, что говорит. Ты научил его, а он теперь научит других с тем или иным успехом. Так что можно передавать привет Интерполу, Рэнд:), а заодно ФБР, ЦРУ и прочим моссадам. Мафия получила теперь в руки отличный инструмент, и они скорее всего понимают его цену, раз заплатили тебе кругленькую сумму, а ведь если ты теперь пойдешь в тот же Интерпол, они тебя и на порог не пустят, решив, что ты очередной псих. Тупик. Полный, беспросветный и элегантный. Шах и мат. Да, Рэнд… вот это ты… да…
Мы посидели еще минут пять или десять. Иногда мне хотелось что-то сказать, и я даже приоткрывал рот, но понимал, что все это не имеет смысла. Ну о чем тут говорить?
— Рэнд, а почему же он не добрался до последних упражнений?
— Наверное, подумал, что уже получил все, что хотел, и что «финальная стадия» была просто фигурой речи, обманкой, чтобы поддерживать вас в тонусе.
— Ага…
Тихая, безмятежная ночь. Тишина стояла такая пронзительная, что иногда до нас долетал слабый всплеск воды на берегу.
— Рэнд, а на самом-то деле финальная стадия есть?
— Есть. Их миллион, Энди.
— Я понимаю, но ведь ты и в самом деле хотел научить нас еще чему-то сегодня, чему-то важному?
— Да, в самом деле.
— Значит он не получил именно всё, что хотел.
— Не получил.
— Это хорошо…
Рэнд взглянул на меня так, как смотрят на бабушку, утешающую плачущего ребенка, но только покачал головой и не произнес ни звука.
— Да, это хорошо, Рэнд. Хоть что-то хорошо… и кстати, это было офигенно, офигенно здорово, правда. И это тоже хорошо.
Рэнд встал, шутливо помахал рукой и вышел из комнаты. Спустя несколько минут раздалось хлопанье дверей его джипа, и заспанный голос шофера, который что-то спрашивал или, наоборот, объяснял, поцарапал тишину.
Затем двигатель завелся, послышался голос охранника, лязг открываемых ворот, и вскоре снова – лишь тишина.
Я спустился по деревянной лестнице, словно впитывая ногами приятную фактуру дерева, и вышел в парк. Здесь очень, очень красиво ночью – на берегу океана. Я сегодня многое приобрел. Столько, что трудно оценить. Сам бы я никогда этого бы не сделал, никогда. Это совершенно ясно. Чтобы совершить такой штурм, нужна и отчаянно важная мотивация, и тот, кто ведет тебя шаг за шагом и не дает отступить. Но наверное я смог бы сделать это постепенно?
Я медленно, наслаждаясь хрустом гравия под ногами и прикосновениями ветерка к коже, прошел по парку к воротам и вышел на шоссе. Через пять минут появился захудалый раздолбанный минивен – веселый старик куда-то ехал в ночь. Он что-то говорил мне по дороге, но я почти не слушал, иногда поддакивая невпопад, так что в конце концов он затих.
Я прошел к темной громаде своего отеля и поднялся на третий этаж, где оборудована моя временная спальня, и уже разделся, чтобы лечь, но понял, что кое-что забыл. Снова натянув шорты, я спустился и прошел к ярко-оранжевой палатке – одной из тех, в которых спят рабочие. Заглянув внутрь, я подождал с минуту, чтобы глаза немного привыкли к темноте, но все равно ничего не мог различить. Включать фонарик не хотелось, чтобы не будить их. Постояв так еще немного, я понял, что сегодня мне ничего не светит и сделал уже шаг к выходу, как вдруг что-то зашевелилось и поползло прямо ко мне, как большая мохнатая собака, затем оно встало на задние лапы и обняло меня, тесно прижавшись и облапивая. Кто-то заворочался во сне, но мы уже вышли.
Спустя три дня я получил по электронной почте письмо от Рэнда: «Операция удалась. Они тогда смылись, так как что-то пошло не так и у них попросту кончилось время. И все равно я дурак, конечно. Просто мне повезло. Но все равно приятно:)».