— Ты действительно хочешь попробовать? – с наигранным скепсисом спросила Эмили, хотя, конечно, и ненаигранного скепсиса у нее хватало.
Мы собрались всей кучей у меня в апартаментах (я все-таки купил себе апартаменты, в которых удобно тусоваться большой компанией, и все-таки в Сингапуре). Мы, это Клэр, Эмили, Ганс, Маша и Ло. Ло, это сокращенно от Лобсанг. Никому было неохота произносить такое длинное имя, да и ему это вряд ли надо было, за формой он никогда не гнался.
История жизни Ло была бурной, хотя сам он играл в ней довольно пассивную роль – вовремя выбирая нужный поток, после чего плывя по течению. Как ни странно, и такое дискретное воздействие на ход событий может привести к весьма турбулентной и необычной судьбе, если осуществлять это воздействие в нужном месте и нужное время и с должной непреклонностью.
В три года маленький тибетский мальчик Лобсанг, до сих пор живший незаметной растительной жизнью — бегая за бабочками, помогая отцу пасти овец и вытирая сопли младшим, неожиданно вцепился мертвой хваткой в «чуви» своего дяди. Пикантность проблемы была в том, что дядя неделю назад сбежал с группой других тибетцев из китайского концентрационного лагеря (китайцы неустанно и самоотверженно помогают отсталым и неразумным тибетцам осознать все прелести коммунизма, за что им горячее спасибо от поклонников великих Че, Ильича и Мао), и остановился переночевать у них перед тем, как совершить последний отчаянный рывок через границу с Индией в направлении Леха. Китайцы тщательно отстреливают подобных перебежчиков, не желающих почему-то жить в концлагере коммунистического рая, поэтому предприятие это было крайне опасным, но и оставаться в Тибете беглецам было смерти подобно.
Итак, хватка Лобсанга была безупречной, а родители его были далеки от того, чтобы души в нем не чаять. Не до души им было — лишний рот в семье был им совершенно без надобности. И Ло был отпущен с дядей. Для чего он был нужен дяде во время тяжелого перехода через высокий снежный перевал в условиях острого дефицита еды и первобытного холода, я умолчу, чтобы не травмировать нежные сердца ценителей древней тибетской культуры.
На перевале, однако, группу заметили бравые китайские пограничники и без малейших колебаний поступили так же, как в свое время поступали их отцы и деды еще с того времени, как с огнем и мечом прошлись по Тибету и с удивлением и радостью обнаружили, что Тибет давно мечтает стать неотъемлемой частью великого Китая. Мечту удовлетворили, реки крови высохли, концлагеря запестрели, а упомянутые мной пограничники (закройте глаза – нежные ценители древней и прекрасной китайской культуры) попросту покрошили нарушителей границы из пулеметов. Ло успел споткнуться и упал еще до того, как стальной ливень настиг его. Сверху навалились трупы. Было тепло, мокро и страшно, но по крайней мере пока что он был жив в отличие от дяди.
Дальше события развивались феерически. За кровавым возмездием неблагодарным тибетцам наблюдала, оказывается, группа немецких альпинистов, при которых оказалась целая бригада кинооператоров. Хуже того, среди восходителей оказался сам великий Райнхольд Месснер, решивший тряхнуть стариной на юбилей покорения Эвереста. В принципе, перебить и этот весь сброд было отнюдь не проблемой для защитников коммунистического отечества, но все-таки Месснер… легенда и все такое… начнут искать, копать, вертолетов понашлют, следы крови заметят… в общем, товарищи решили верно: кинопленку изъяли и уничтожили, альпинистов послали к чертовой матери, и даже Месснера под зад автоматом пихнули — пусть знает, прогнившая капиталистическая душа, крепость красного оружия. Тибетского щенка, как оказалось, под шумок альпинисты себе прибрали, это товарищи поздно заметили, а заметив плюнули — черт с ним, пересекать границу лишний раз не с руки.
Через Дехрадун вместе с другими беженцами Лобсанга переслали в Дарамсалу, где он и пригрелся на четыре года. Мальчик был тихий, и тихой же сапой он пробрался как-то в монастырь, который рядом с резиденцией Далай-Ламы, где в очередной раз продемонстрировал свое сродство с цеплючими ветками ежевики, вцепившись мертвой хваткой в проходящего монаха. Монах был человеком добродушным и добродетельным, к тому же тоже пострадавшим при оккупации Тибета, поэтому он не стал гневить богов и привел Лобсанга в свою комнату, где Ло с этих пор и стал проводить дни напролет, обучаясь тибетской, а заодно и английской грамоте.
С такой же решимостью он отказался изучать другую науку, в которой достигли совершенства многие тибетские подростки и юноши, обретающиеся в Дарамсале – науку выманивать деньги у иностранных туристов, а потом тратить их на сигареты и марихуану. Особо успешные влюбляли в себя дебелых европейских старушек, рассказывая им красочные небылицы об ужасных лишениях, и добывали себе таким образом целые мотоциклы. Ну и марихуану, конечно, куда же без нее. Лобсанг отверг этот бизнес сразу и безоговорочно. Обман с целью наживы он не принимал органически.
Так шел год за годом, Лобсангу исполнилось семь, и мы обнаруживаем его все в той же Дарамсале. Вышел из него необычайно умный (благо большая библиотека была прямо тут, в получасе ходьбы вниз), начитанный и красивый мальчик. Последнее его качество живо оценили подростки и юноши-тибетцы из того же монастыря, а затем и из соседних, и уже целый год Лобсанг был желанным гостем в их кельях и комнатах общежитий, где ему давали разные вкусности и вообще уважали и ценили его за то, что он (закройте глаза – мудрые ценители культуры тибетского буддизма) [… этот фрагмент запрещен цензурой, полный текст может быть доступен лет через 200…]. В тибетских монастырях исстари практикуют другую форму совокупления, сравнительно невинную и вполне гигиеническую: юноши вставляют свои хуи меж нежных и пухлых ляжек друг друга и удовлетворялись так. [… этот фрагмент запрещен цензурой, полный текст может быть доступен лет через 200…].
Не скоро сказка сказывается, но пришло время очередного крутого поворота в судьбе беглеца, когда некая писательница Урсула из Голландии посетила монастырь в составе делегации журналистов. Лобсанг, [… этот фрагмент запрещен цензурой, полный текст может быть доступен лет через 200…], примчался посмотреть на диво, и, оказавшись рядом с ней, немедленно вцепился в Урсулу. Дебелая очкастая голландка, грезившая о ком-нибудь, кто заменит ей недавно почившего кота, быстро поняла, что мальчик-тибетец будет даже получше кота, которого так и не получилось приучить ссать в унитаз, и не было никакой гарантии, что со следующем не приключится того же. С мальчиком на этот счет можно было быть спокойной. Представляя, как они будут чинно прогуливаться по улочкам родного Айндховена, и как удачно будет смотреться её розовый пеньюар рядом с бордовым монашеским одеянием Лобсанга, она воспылала к нему материнской любовью и [… этот фрагмент запрещен цензурой, полный текст может быть доступен лет через 200…].
Эта ошибка дорого ей обошлась впоследствии.
Урсула была дамой деятельной, и поэтому немедленно развила кипучую деятельность. В качестве своей резиденции она сняла комнату в «Chocolate Log» и благополучно зажила в ней, пока шел оперативно запущенный процесс оформления усыновления Лобсанга, в котором она уже души не чаяла. Мальчик уже почти свободно болтал по-английски и по-немецки, замахиваясь на японский, и хватал книгу за книгой, будь то математика или история древнего Рима, и конечно Урсула была очень рада, что его не забывают многочисленные друзья из монастыря, которые исправно ходили к нему каждый день – видимо, они тоже интересовались языками… Когда друзья уединялись в спальне, Урсула тщательно оберегала святость их буддийских ретритов, стараясь не шуметь и даже не топать, и как же приятно было ей смотреть на посветлевшие лица детей, когда, закончив свои беседы, они расставались.
В хозяйке гестхауза Урсула нашла прекрасную подругу. Это была индийская женщина пятидесяти лет, необычайно образованная для индианки и вполне серьезно обсуждающая вопросы защиты гражданских прав женщин Индии. Она написала книгу и высылала её в разные издательства Европы, и не упускала случая пополнить свою эрудицию, когда в ее ресторанчик забредали интеллигентные туристы и, особенно, туристки, поскольку к мужчинам, даже цивилизованным, она испытывала смутно осознаваемую неприязнь. С Урсулой они проводили часы напролет, взахлеб обсуждая наболевшее и просто судача о том и о сем.
Иногда хозяйка рассказывала Урсуле о злоключениях своего бизнеса – ей очень нравилось (ну чисто по-женски), когда ее жалели, хотя пожалеть следовало бы ее унылого супруга, которого она терроризировала по полной программе. Есть такой тип страдальцев, которым нравится выставлять себя жертвами судьбы. Среди тысяч несчастий, обрушившихся на несчастную хозяйку, была и та, о которой она как-то поведала Урсуле теплым вечером. Запустила она к себе пожить неких туристов, вполне приличные люди… и вот как-то видит она, ночь уже темная, а у них свет горит и звуков нет. Подходит она к двери, толкает её и видит, о господи Иисусе, — лежат на полу вповалку пьяные в стельку и эти приличные люди, и какие-то их знакомые. И главное – все совершенно голые! Перееблись, перепились и заснули! И дальше под одобрительные покрякивания Урсулы хозяйка принялась расписывать, как она немедленно вызвала мужа, муж вызвал полицию, и как той же ночью вышвырнула она их к чертовой матери на улицу. «Это ведь у меня как дом, как дом, понимаете?» — любила повторять она, забывая, между прочим, что это вообще-то всё-таки не дом, а гестхауз, в котором граждане туристы вполне имеют право и ебаться, и даже пить, и даже спать в голом виде.
Урсула была вполне конкретно повернута на тибетском буддизме и вела, само собой, крайне добропорядочный образ жизни. Над кроватью её с одобрения хозяйки была воздвигнута сделанная по спецзаказу очень дорогая танка, и в саду установили специальную хрень для массированного сжигания благовоний, так что воняло в округе вполне заметно. Кроме того она уже напрочь заебала настоятеля монастыря своим религиозным исступлением и беседами на сокровенные темы буддизма, но тибетские монастыри вообще очень открыты для посетителей, так что почтенный Лама продолжал давать ей наставления, не переставая удивляться, где же он так поднасрал сам себе в прошлой жизни.
Однако и его железное здоровье как-то дало сбой, и очередная плановая аудиенция с Урсулой была отменена. Распорядившись о внеочередном вливании денег в кассу монастыря (Урсула была богатой вдовой, но не подумай, что Лама из-за денег возился с ней, им несомненно двигали чисто духовные побуждения, и он целую минуту отказывался от двухэтажного особнячка, подаренного ему Урсулой авансом в награду за будущие старания), Урсула направилась домой, перебирая четки и поминая Авалокитешвару, которого она особенно почитала за грозный вид и роскошные усы.
Встретив в воротах хозяйку и добившись от нее сочувствия по поводу плачевного состояния духовного наставника, Урсула пригласила её к себе отведать чаю, не переставая возносить молитвы за здравие достопочтенного Ламы.
Грудь её вздымалась от благоговения перед несравнимой мощью и добродетелью обожаемого ею божества, когда она распахнула дверь в комнату и глазам обеих женщин предстала картина, достойная Гойи: [… этот фрагмент запрещен цензурой, полный текст может быть доступен лет через 200…].
Урсула не была голландским Гоголем, поэтому вместо того, чтоб запечатлеть возникшую немую сцену в своем творчестве, она банально хлопнулась в обморок. Придя в себя, она застала Лобсанга, грустно разыскивающего свои трусы (они висели на люстре, но он заметил это существенно позже, когда они ебнулись оттуда на голову Урсуле), и хозяйку, трясущую своими кулачками и неистово матерившую почему-то именно Урсулу. Потеряв смысл существования, потеряв будущего сына и верную подругу, Урсула вывалилась из комнаты и, не видя перед собой дороги, пришла в стоящий тут же ресторан-шоколадницу, где села за столик и уставилась в бесконечность невидящим взглядом.
Надвигался вечер, и в шоколаднице не было никого, кроме задумчивой немки в возрасте. Привлеченная криками в коттедже и почувствовав, что Урсула имеет какое-то отношение к неизвестной трагедии, немка подсела к ней и своим безыскусным участием так растрогала ее, что та выложила ей как на духу всю историю своей драмы. Немка призадумалась.
В тот же вечер Урсула покинула гестхауз, так как выйдя из шоколадницы, она нашла в саду разбросанные свои вещи. Кажется, на них даже потоптались. Немка деловито помогла Урсуле всё собрать и упаковать в чемоданы, после чего проводила её к своему отелю рядом с Мак-Леод, где Урсула и пригрелась.
Их отношения крепли день за днем. С Лобсангом Урсула больше не встречалась и даже стала бояться подходить главной дорогой к монастырю, чтобы не пересечься с ним, и ходила дворами, а вот отношения Ло и немки развивались за спиной Урсулы стремительно. Он в ней души не чаял и, кажется, впервые в жизни признал кого-то как существо, которое можно и обожать и одновременно у которого можно учиться.
Вскоре всё решилось. Немка ради спасения чести Урсулы согласилась забрать Лобсанга к себе, чтобы поместить того в самую строгую семинарию, чем снова до слез растрогала старую голландку с разбитым материнским сердцем (впрочем, та уже присмотрела себе чудесного щеночка — у местного парикмахера совсем недавно ощенилась сука). Документы были переделаны, и Ло с Эмили покинули гостеприимную Индию.
Абсолютно ангельская внешность Лобсанга, отягощенная голубыми глазами и длиннющими ресницами, в сочетании с его дьявольской испорченностью и иезуитски не по-детски отточенным умом, сотворили еще немало славных дел, достойных пера или кисти. И надо признать, что то огромное влияние, которое оказывала на него Эмили, и та его восторженная готовность впитывать от нее, не только не сгладили эту особенность его личности, но, пожалуй, лишь придали ей блеск совершенства, если, конечно, можно применить такой богоугодный термин в такой ситуации.
По сути, Эмили даже испытывала некое наслаждение, которое иные назвали бы извращенным, с невозмутимой физиономией созерцая те коллизии, в которые попадали, ничего не подозревая, добропорядочные граждане, которым не посчастливилось столкнуться с этим мелким и очаровательным мрачным гением. Потом, когда они покидали арену, оставляя за спиной Содом и Гоморру, порушенные идеалы и опрокинутые судьбы, она, бывало, чуть не рыдала от хохота, пока Лобсанг ходил кругом с задумчивым видом и терпеливо ждал, когда она придет в себя.
Так, например, печально завершился обещавший быть томным благотворительный вечер, устроенный местной епископальной церковью в небольшом городке Баварии. Активисты церковной общины очень тепло приняли зашедшего к ним в гости красивого и вежливого мальчика, пострадавшего от коммунизма. По его рассказам у них сложилось мнение, что он много лет ревностно изучал в монастыре буддизм (что в общем-то соответствовало реальности), не упуская случая наставлять на путь истинный своих многочисленных друзей (что тоже верно, хотя то, что такое «истинный путь», в его представлении несколько расходилось с тем, что могли бы представить себе они), и это придало ему в их глазах ореол матери Терезы, а его свободное владение немецким и способность создавать яркие словесные образы покорило уже окончательно и самого епископа, прибывшего на воскресную проповедь.
Несомненно, само провидение послало их небольшой и скромной общине такое милое и говорливое чудо, и когда Лобсанг с детской наивностью и горячностью изъявил желание обратиться к пастве с критикой эволюционистов, епископ резонно решил, что греха в этом нет, и небольшое развлечение придется всем по душе. Даже если слова ребенка будут наивны, это все равно будет мило и забавно, и в итоге епископ с удовольствием уступил ему свое место, усевшись рядом с бургомистром на первом ряду.
Лобсанг решил поговорить о хвостах, и первые пару минут посвятил вопросу классификации хвостов в животном мире. «Хвосты бывают пушистые, длинные, помпончиками…, которые задираются вверх и которыми размахивают в стороны…», — начал он, и это было смешно, особенно когда он пытался показать на себе, чем размахивание вверх-вниз отличается от влево-вправо. Вскоре он перешел к вопросу о том, какой хвост, по мнению эволюционистов, подобал бы человеку. «Неужели можно помыслить», вещал он с лицом, выражающим крайнее изумление, «что наши отцы и деды, матери и бабки ходили с хвостами? Не является ли это попросту говоря отсутствием уважения к нашим предкам?»
Епископ одобрительно кивал, и на лицах прихожан было разлито умиление.
«Взять, к примеру, вот эту даму», неожиданно ткнул Лобсанг пальцем в жену бургомистра — пышно разодетую матрону с двойным подбородком, сидящую в переднем ряду подле своего супруга. Матрона польщено улыбнулась и положила свою руку на руку мужа.
«Представим себе», продолжал Ло, «что у этой дамы есть хвост. Длинный, пушистый, ну может немного облезлый на кончике вследствие нарушения обмена веществ… я слышал, что у тех собак, которых перекармливают, хвосты становятся облезлыми».
Лицо дамы вытянулось, она утянула свою руку обратно и заметно напряглась.
«Не будем ханжами, граждане, давайте представим себе её хвост ради торжества истины. И что же мы бы тогда имели? Как бы этот хвост умещался в ее трусиках, под платьем? Никак невозможно его туда засунуть, да и сидеть неудобно. Пришлось бы делать дыру. А разве уместно сей даме было бы иметь дыру в платье прямо напротив копчика? Не задувал бы туда ветер? Конечно, иные господа эволюционисты увидели бы в этом известное преимущество в виде вентиляции, но кто измерит глубину детской травмы того ребенка, взгляд которого упадет на эту дырку и проникнет вглубь? Разве не должны мы думать о детях, о моральной стороне вопроса?»
На епископа было жалко смотреть. Части его шевелюры вздыбились, причем почему-то в разные стороны. Видимо, его руки, спазматично хватающиеся за голову, потеряли синхронность и действовали вразнобой. В конце концов он вцепился в подлокотники своего кресла и совершал странные жесты головой и шеей, как токующий глухарь. Его одолевала мучительная нерешительность. Встать и прекратить это означало бы открыто признать факт катастрофы, запечатлеть её в окончательно свершившемся виде. С другой стороны, если подождать секундочку, то может быть этот приступ сумасшествия прекратится, и после того как мальчик скажет хоть что-то нормальное, можно спокойно его поблагодарить и убрать к чертовой матери, и все сделают вид, что ничего особенного и не произошло, ну бывает же, когда ребенок обкакается, ну типа этого. Так он подергался вперед-назад, как буриданов осел, после чего взял себя в руки, пригладил волосы и даже покровительственно улыбнулся и кивнул мальчику, решив выждать момент, когда можно будет достойно прекратить все это. Пусть только этот гаденыш скажет что-нибудь нормальное, на чем можно будет и завершить…
Жена бургомистра закрыла глаза и зачем-то высунула кончик языка, и её лицо приобрело от этого по несчастному стечению обстоятельств такое выражение, словно она предвкушает сквозняк в своей попе.
Бургомистр побагровел, вспотел и могучим усилием воли поборол в себе желание встать, взять за ухо сорванца и выкинуть к чертовой матери, но лезть поперек епископа не посмел. Раз епископ сидит, ему тоже не гоже дергаться… Боже мой, а почему епископ просто сидит? Скосив глаза, бургомистр обнаружил, что епископ не просто «сидит», а вполне спокоен и кивает оратору! Мысли стали закрадываться в его голову. Случайно ли появление именно сегодня и именно тут этого антихриста? Случайно ли то, что епископ позволил ему произнести речь? Да и кроме того, мыслимо ли, чтобы такой молокосос мог сам составить экспромтом такую речь с такими мудреными словами??
Теперь бургомистр совершенно успокоился и осталось неизвестным только одно – под кого идет подкоп? Под него самого? Нет, быть не может. Конечно, выбор его жены неслучаен, но его жена – никто, поэтому если сначала удар пришелся как бы по ней, значит рикошетом он должен скользнуть на… на кого? Двоюродный брат жены! Казначей при церкви. Проворовался, скотина! Значит сейчас этот мальчик должен с хвоста, будь он неладен, перекинуться как-то на вопрос растраты в церкви.
«Более того», — не унимался Ло, — «а что, если господину бургомистру захочется взять свою уважаемую супругу сзади? Что прикажете делать с хвостом, бестолковые безбожники, а?» — воздел он руки к небесам в исступлении. «Задирать его кверху, обнажая при этом непотребное и направляя мысли бургомистра в греховное, противоестественное русло? Сворачивать хвост в сторону, подвергая супругу угрозе вывиха?»
Голос его совершенно не по-детски гремел под сводами церкви, возвышаясь и падая.
Мозг бургомистра продолжал лихорадочно производить вычисления на основании нового поворота сюжета выступления. Содомский грех еще тут… неужели…
Удивительные вещи случаются с людьми, когда они совершенно неожиданно попадают в ситуации, которые не укладываются у них в голове. Оказавшись далеко в стороне от привычных рельсов, а тем более в окружении других людей в том же положении, они способны, как оказывается, на поразительные поступки под действием аффекта.
«Братья наши…», начал Ло, и тут в мозгу бургомистра окончательно прояснилось – точно проклятый брат этот. Но возмездие должен осуществить он первый, он должен показать епископу, что не дремлет, что готов всемерно наказать грех.
Дрожа от нервного возбуждения, бургомистр поднялся со своего места, обернулся, нашел сзади себя злосчастного двоюродного брата супруги, схватил его за грудки и, буквально вырвав со своего сидения, вытащил к себе, награждая затрещинами и пощечинами.
— Зачем ты, вор, гнусно обесчестил мою жену, а? – Орал он, стараясь, чтобы его гневное лицо было увидено епископом, чтобы и мысли не закралось у него, что бургомистр может покрывать растратчиков и развратников только потому, что они его родственники.
— Я… я… — лепетал тот в полном обалдении.
— Зачем совершал содомистский грех с супругой моею? – Не унимался тот.
— Я только два раза, — пролепетал наконец братец, — дело молодое, давно было…
— Идиот! — Жена бургомистра вскрикнула и попыталась пнуть брата ногой. – Заткнись!
Во втором ряду кто-то истерично заржал, и тут же заткнулся, а спустя секунду стал всхлипывать, но смешки уже пошли повсюду, по всему залу пошло движение и шум.
Странных событий становилось все больше. Лобсанг продолжал обсуждать сложности при обслуживании себя в туалете при наличии хвоста, когда супруга директора городского банка, сидящая справа от бургомистра, неожиданно развернулась и дала звонкую пощечину своему мужу. Спроси у нее потом, зачем она это сделала – ничего не ответит.
Братец полез под стул, но застрял. Епископ хватал ртом воздух и держался за сердце, его губы беззвучно шевелились. Зачем-то заперли входную дверь и спрятали ключ, и несколько человек тщетно пытались вырваться, что-то выкрикивая про диавола. Снаружи их услышали и стали помогать, но двери в церкви были сделаны на совесть. Равномерные удары чем-то тяжелым в дверь извне отдавались гулким эхом внутри церкви, вплетаясь в речь Лобсанга и создавая ему инфернальную аранжировку. Справа кто-то затянул «аллилуйя».
Братец под стулом, кажется, застрял и ему стало плохо, и его стали вытягивать оттуда, чему он почему-то отчаянно сопротивлялся, и треску лопнувшей ткани последовал вид застиранных семейных трусов, надетых на довольно обширную задницу.
В зале начался полный бедлам. Кто-то стоял и плакал, кто-то раскачивался на своем стуле, зажав уши…
Лобсанг был в полном восторге. Он давно перестал думать о том, что говорит, тем более что в поднявшемся шуме это уже вряд ли кто бы расслышал. Он завывал, погавкивал и пританцовывал, выкрикивая уже нечто совершенно нечленораздельное, перемежая всё это заунывными песнопениями на тибетском языке, и если бы не решительные действия Эмили, выскочившей на сцену, схватившей его в охапку и утащившей через пожарный выход, всё могло бы кончиться очень драматично.
Это, кажется, был единственный раз, когда Эмили попросила Лобсанга несколько соразмерять силу своего гения с ситуацией.
С возрастом Ло не утерял своего внешнего очарования, за которым обычному незамысловатому человеку было непросто увидеть нечто существенно большее, чем просто симпатичного пупсового паренька. С опытом он приобрел также и известную осмотрительность, поскольку то, что ещё сойдет с рук ребенку или подростку, уже не простится двадцатилетнему. Оставаясь, в сущности, добрейшим человеком, он мог быть несносно язвительным с теми, в ком проявлялось чванство или неискренность, высокомерие или бесчувственность. При этом он научился не только не переходить границы формальной вежливости, но и более того, выглядеть участливым и дружественным, что только добавляло ему невыносимости в таких ситуациях. Жертве попросту не было к чему придраться, и это было хуже всего.
Будучи от природы сильным человеком, он, вследствие своего образа жизни и характера своих занятий, стал исключительно выносливым, что совершенно не бросалось в глаза по его стройной фигуре и грациозным повадкам.
Я познакомился с ним довольно-таки недавно, около года назад, и с первого же взгляда мне было с ним легко и просто, безо всяких притирок и привыканий. Было в нем что-то такое «своё», и он, видимо, чувствовал ко мне то же самое особое внутреннее сродство, которое не рождается в общении, а возникает сразу, как природная близость, которая всегда была и есть. Обостренное чувство искренности, я бы сказал, было его главной, бросающейся в глаза чертой. С другой стороны, ему несомненно требовалась работа над собой, чтобы перестать так напряженно и даже болезненно реагировать на проявление неприятных качеств у тех людей, которые в целом или отчасти казались ему симпатичными, поскольку эта реакция мешала ему общаться с людьми, с которыми ему все-таки было бы отчасти интересно, мешала получать необходимый жизненный опыт.
Его [… этот фрагмент запрещен цензурой, полный текст может быть доступен лет через 200…], как только близкое общение с девушками стало для него возможным в условиях жизни в Европе (что совершенно исключено в невероятно ханжеской, сексо- и ласко-ненавистнической атмосфере тибетской и индийской культур), после чего все само собой пришло к общему знаменателю бисексуальности. Мне были приятны его ласки, когда у него возникало ко мне сексуальное влечение, и когда он как кошка тихо подкрадывался и начинал ласкаться. Вообще парни почти никогда не могут именно «ласкать». Они могут гладить, трогать или лапать, а чаще хватать или сжимать… ласки же Лобсанга были типично девчачьими. С закрытыми глазами было невозможно сказать, что ласкает парень. Всегда чувствуется, когда человек делает в сексе что-то, что ему в самом деле сильно нравится, и когда он сосал мой хуй, игрался с ним, целовал его, или когда он ласкался с моими лапами, это было очень непосредственно и приятно, и всё же… не более того. Настоящую нежность, страсть и наслаждение я испытывал только с Клэр [… этот фрагмент запрещен цензурой, полный текст может быть доступен лет через 200…]. Его это не задевало, не обижало, и он с удовольствием принимал иногда участие в нашем сексе, когда мы его звали или принимали его инициативу, и легко отваливался и сматывался, когда мы говорили ему «брысь». Его попка легко принимала мой хуй, и иногда меня это сильно возбуждало, особенно когда [… этот фрагмент запрещен цензурой, полный текст может быть доступен лет через 200…] одевала на него чулочки и короткую юбочку.
И вот такой человек был среди нас в той компании, которая собралась в моих апартаментах в Сингапуре.
— Ну если он действительно хочет попробовать, то попробуем, конечно. Хуже не будет, получим какой-нибудь опыт. Сама идея в любом случае интересная, и если не получим один результат, то получим другой, и кроме того это не мешает каждому заниматься чем угодно еще, — согласился Ганс.
— Но Макс, моё мнение ты знаешь, — проговорила Эмили, общупывая пальцами струну на теннисной ракетке, проверяя степень ее натяжения, — ничего не получится. Прошлое, будущее – для меня это абстракция, нечто исключительно из области идей, а не реального физического мира. Залезть в прошлое через управляемый глубокий сон и что-то там делать… в принципе, почему нет, можно конечно, но на мой взгляд это будет не более чем видоизменение сюжета сна, ну просто другой сон.
— Единственный способ проверить это, это проверить, — провозгласил я, вполне довольный тем, что в целом идея принята. – Нам нужно не очень глубокое воспоминание, ну лет на пятьдесят-сто назад, нужно осознать себя в этом сне-воспоминании в достаточной степени, чтобы в каком-то месте закопать что-то, какой-то предмет, лучше – записку, которая не истлеет за эти годы, например нацарапать что-то на камне. Запомнить это место и потом пойти и найти там свое послание из прошлого. И для всего этого нужна энергия. Больше, чем у нас её есть. Привнесение будущего в настоящее, выстроенная нами спайка достаточного количества энергии для такого осознания себя в глубоком воспоминании не даёт. И, видимо, не даст. Варианты: мы делаем второй эволюционный шаг…, — я повернулся к Гансу, — Ганс расскажет нам о том, что он накопал в этой области. Еще вариант – мы приручаем сплюшек и научаемся брать энергию от них в том виде, в котором она нужна нам и не нужна им, как вот коровы едят травку, а мы пьем молоко и жрем сыр… сыра охота, кстати, такого… камамбера с плесенью… Эмили, — я обернулся к ней, — в этой области нам понадобится твой опыт.
— Нет у меня такого опыта, Макс, по приручению сплюшек! – Отмахнулась она. – Какое еще приручение, я просто некоторое время изучала их повадки, их склонности и…
— С этого приручение и начинается. Ты просто никогда не думала об этом в таком ключе «приручения». Для тебя сплюшки, это нечто такое пришедшее к нам из космоса, освященное, так сказать, этим космосом, но я отношусь к этому проще. Наверное у древних людей тоже так было – кто-то смотрел на корову как на божество и чудо из внешнего мира, а кто-то взял ее и стал приручать и использовать.
Ладно, — Эмили усмехнулась и махнула рукой. – Когда сделаешь сыр из молока сплюшек, зови.
— Ну, и наконец третий вариант…, — начал я.
— Почему не достаточно первых двух? – перебила меня Клэр. – Обязательно нужен вот этот третий?
Я ожидал этой реакции, разумеется, но что я мог сделать.
— Мы неизбежно полезем туда, Клэр.
Ганс кивнул и одобрительно промычал.
— И значит третий вариант, — продолжил я, стараясь не смотреть в сторону Клэр, — это накопление багрянца и попытка разобраться, что же это такое и с чем его едят. Тут мы все в той или иной степени невежественны, и всем надо начинать, по сути, с нуля.
— Ну ты, конечно, помнишь, что накопление багрянца ведет к глубокой перестройке личности, да Макс? – Вкрадчиво напомнил Ганс.
— А кто это сказал, Ганс?
— Ну, — он развел руками, — есть некоторый опыт, Макс.
— У Анри что ли? – Съязвил я, и только потом вспомнил, что в отношении Ганса это совершенно лишено всякого смысла. У него был какой-то уникальный иммунитет на язвительность. Стоило кому-то начать на него таким образом наезжать, он словно от самого этого факта становился еще более спокойным, рассудительным и довольным, и это было конечно клёвое качество, мне хотелось бы этому поучиться.
— У Анри поучиться нечему, он сдался и ушел, а у меня есть кое-какой опыт, и у Эмили есть.
— И багрянец меняет тебя?
— Меняет.
— В нежелательную сторону?
— …ну, я бы так не сказал… пока что. Мы очень мало знаем об этом, Макс.
— Ну так узнаем больше. Меня оставляют равнодушными эти почти детские ужастики о «глубокой перестройки личности» и прочем. Я нормальный, сильный и здоровый парень. Если что-то пойдет не туда, то мне это не понравится и я вернусь. В общем…, меня эта неопределенность не только не пугает, но даже наоборот. И мне кажется, что это нормальный, естественный инстинкт исследователя и путешественника, свойственный психически здоровому человеку вообще.
Ганс промолчал, и я не стал разбираться в том, что означает очередная разновидность его добродушной улыбки.
— А меня твоя личность не пугает, она мне нравится! – Вякнула Маша и состроила Гансу глазки.
— Моя личность… Маша, моя личность, как бы это сказать, затронута влиянием багрянца в исключительно слабой степени. Слабая доза белладонны целебна и широко используется в медицине, а сильная убивает…
— Я ориентируюсь на самого себя, Ганс. Белладонна тут не при чем. Если мне нравятся изменения, я иду дальше. Если снова нравятся, снова иду. Ты говоришь о глубокой трансформации личности, но не упоминаешь, что пока что, до настоящего момента, есть основания предполагать, что это приятная трансформация, интересная, перспективная. Я буду верен себе и дальше. Я буду следовать себе. Я пойду туда, где моя жизнь будет приятней, интересней, насыщенней, и хотите, называйте это трансформацией или деградацией или хоть белладонной:) Все остальные ориентиры для меня вторичны. Всё остальное либо вытекает из главного или надумано и значения не имеет. И еще насчет белладонны… как известно, атропин не только расширяет зрачки, но и вызывает у человека сильное возбуждение, доходящее до бешенства. Сильное возбуждение я люблю, Клэр и Маша подтвердят, а если я стану бешеным, то они меня успокоят:)
Ганс с подчеркнуто уважительной физиономией развел руками, но несмотря на эту театральность я понимал, что он почти наверняка разделяет те же ценности, иначе его бы тут попросту не было.
— Я с этим полностью согласна, — Маша подошла ко мне сзади и положила голову на мое плечо. – Когда я слушаю то, что сейчас говорит Макс, я знаю, что это – моё, это отзывается во мне, и я уверена, что такая цель – это моя цель. Пока Макс идет туда, я иду с ним и буду с ним.
Эмили взглянула на Машу долгим тягучим взглядом, но ничего не произнесла.
— И ты помнишь, — вставил Ло, — что багрянец, вполне вероятно, уникальное явление во Вселенной, и вполне вероятно, что он привлечет кого-то посерьезнее сплюшек?
— Помню, — кивнул я. – И меня это не пугает. Не то, чтобы я хотел показаться героем… просто говорю что есть – не пугает.
— Тогда давай начинать с конца.
— То есть, — не понял я.
— Багрянец. Начнем сразу с него, а остальное добавим.
— Это всё связанные вещи, — пояснила Эмили. – Но я согласна, уж если ставить опыт, давайте делать акцент на накоплении багрянца, так как это может дать само по себе столько неожиданных и интересных результатов, что даже достижение изначально поставленной цели будет не так важно.
— Ну и не будем размениваться, — подвел я итог.
Вернее, думал, что подвел. Думал ровно до того момента, пока мой взгляд не упал на Ганса. А после этого я уже перестал так думать, и стал внимательно за ним наблюдать. Точнее – за тем, как он смотрит на Эмили. Эмили пыталась сначала сделать вид, что не замечает этого взгляда, ну или не придает ему значения, но для Ганса это было, по-видимому, важным. Он начал постукивать пальцами по столу, слегка наклонил голову и его взгляд приобрел немного насмешливо-добродушное выражение. Насколько я его знал, это означало, что у него серьезный настрой. Эмили знала Ганса получше моего, поэтому она вздохнула и усмехнулась.
— Ну что, Ганс? – С выражением вселенской муки произнесла она.
— Ну ты ведь знаешь «что», не так ли? Эмили, — его улыбка стала просто источающей вселенскую любовь и доброту, что означало нечто резкое на грани посылания на хуй, — ты знаешь, ты прекрасно знаешь, что я по-большей части индивидуалист, можно так сказать. Мне очень нравится общество каждого, действительно каждого без исключения присутствующего здесь человека, но если речь идет об исследованиях… скажем прямо, если речь идет об исследовании багрянца, то мне остается только пожелать вам успеха и покинуть вашу компанию. В данных обстоятельствах, я имею в виду, как ты понимаешь…
— Ганс, что вы там понимаете с Эмили…, — не выдержал я, — давай начистоту, а? Эмили, зачем эти игры? Ганс?
— Все очень просто, Макс. Нет никакого смысла затевать совместную работу, в успех которой Эмили не верит. Зачем тратить время всех присутствующих? Можно заняться чем-то другим, пусть не таким эпохальным, прорывным и многообещающим, зато конкретным и имеющим шансы увенчаться успехом.
Эмили по-прежнему молча пялилась в стол, и я продолжил доставать Ганса.
— Почему она не верит?
— А ты спроси у нее, Макс.
— Я у нее спрошу, спрошу, но почему ты уверен, что она не верит в успех?
— Я думаю, Макс, — из за спины раздался шепот Маши, впрочем достаточно громкий, чтобы его слышали все, — что Эмили что-то знает или что-то имеет, что она не хочет тут выкладывать, а Ганс знает или догадывается об этом. И если он прав насчет своей догадки, то он прав и насчет своего решения, видимо…
— Эмили?
Я наклонился вперед, сидя за своим роскошным столом для конференций прямо напротив неё. Роскошные, внушительные, огромные, массивные столы – моя слабость, мой, можно сказать, рабочий фетиш. Всю свою жизнь я писал где придется и на чём придется, начиная от коленок и кончая шаткими, кривыми и узкими уёбищными конструкциями в отелях, освещенными при этом хуже, чем спальня пенсионера. Сначала это было необходимостью, пока я был бедным и оставался вполне доволен любыми условиями, а потом это перешло в глупую привычку, пока наконец до меня не дошло, что это не ерунда и не мелочь. Комфорт и удовольствие, это вообще совсем не ерунда. Поэтому для своих апартаментов я нашел нечто совершенно уникальное – огромный стол, четыре на полтора метра, сделанный из корня тикового дерева, со столешницей толщиной в пол-фута, водруженный на множество сверхмассивных ножек удивительной красоты, тоже сделанных из корня тика — разнообразной формы, причудливо переплетающиеся друг с другом, образующие выступы, наплывы и пещерки. Будучи отполированным и покрытым лаком, стол производил на меня неизгладимое впечатление, и работать за ним, будь то читать или писать или смотреть в монитор, было очень приятно. Трахаться на нем тоже удобно, кстати, если посадить на стол девочку и стоять между ее раздвинутых ножек. Удобно и лизать письку девочке, сидя в кресле опять-таки между её раздвинутых ножек. Смотреть на Эмили, в общем, тоже было приятно, но гораздо больше я хотел, чтобы она прекратила свою партизанщину.
— Эмили…, — снова повторил я.
— Я не согласна с тем, что не верю в успех предприятия, — наконец произнесла она, — но Маша права в том, что у меня есть возможность, относительно уместности использования которой прямо сейчас я сомневаюсь. И Ганс об этом знает. Ганс, ты уверен, что вот в самом деле целесообразно именно сейчас это сделать? Ещё до того, как мы что-то интересное и значимое смогли получить?
— Почему нет, если ты уверена, что мы получим это интересное, – резонно, как мне показалось, возразил он. – Разве не лучше, чтобы мы с самого начала получили важную информацию, и не теряли время? Если ты считаешь нашу компанию перспективной, почему тогда такие странные условия типа «сначала научитесь плавать, а потом мы вам в бассейн воды нальем»?
— Мне трудно давить на Эмили так же, как это может делать Ганс, — снова из за моего уха донесся голос Маши, — но я с ним согласна.
Лобсанг с философским выражением лица наблюдал за развитием ситуации. Ему-то на Эмили еще труднее давить, это понятно.
— Так что делать будем, — второй раз за день я попытался подвести итог.
— Я его приглашу.
— Кого?
— Источник информации.
— О багрянце??
— Ну, — Эмили пожала плечами, — об этом тоже. Я не могу знать, о чем он захочет рассказать.
— Ганс, и ты все это время знал о существовании такого источника? – Удивился я.
— Знал.
— И не попробовал «раскрутить» Эмили??
— А что её раскручивать, у неё черный пояс… но сейчас ситуация иная.
— Ладно, — Эмили встала и потянулась. – Как получу информацию, сообщу.
Последующие две недели я провел почти в полном одиночестве. Клэр и Маша, которые жили в моих апартаментах, каждая в своей комнате, тоже почти не показывали носа, занимаясь своими делами, и так как туалет и ванная были в каждой комнате, то на какие-то значимые периоды времени мы пересекались только на кухне и, иногда, в сауне. Ну и иногда, условно говоря, «в постели», конечно. Довольно часто, вообще-то…
Маша по уши увязла в минералогии. Начав с чисто поверхностного знакомства на уровне «оказывается, есть вот такой камушек», она довольно быстро добралась до молекулярных и атомных основ минералогии и загорелась идеей создать собственную коллекцию красивых камней. Мне эта идея тоже очень нравилась. Когда-то давно я начинал собирать такую коллекцию, потом бросил. Сейчас у нас были и возможности, и желание. Я предложил ей построить целый научно-выставочный центр, посвященный минералам. Это позволит совместить приятное с интересным, а также и с полезным с точки зрения бизнеса. Те музеи, которые я видел, производили на удивление жалкое впечатление, и Сингапур – вполне подходящее место для создания такого центра.
Идея ей понравилась. За несколько дней она успела купить немаленький кусок земли рядом с Научным Центром Сингапура, заказать проект центра и списаться с несколькими крупными поставщиками минералов в России, США, Мадагаскаре, Индии, Китае, Африке и хрен знает где еще. Мы решили, что вместо того, чтобы устраивать скучную выставку минералов по каталогу, мы будем собирать именно красивые, зрелищные камни. Мне лично как-то все равно, если в нашей коллекции будут отсутствовать те или иные варианты гранита, шпинели и прочей невзрачной живности. Главное – зрелищность, чтобы у посетителей открывался рот, чтобы они не могли оторваться от выставки, чтобы приходили еще и еще, много раз. И конечно – максимально полная доступность коллекции для общупывания и облапывания. Терпеть не могу официозные музеи, построенные мудаками для мудаков, где можно смотреть, но нельзя трогать. Особенно дорогие образцы, или потенциально опасные для детей (типа самородной серы), можно держать под замком или выдавать на облапывание под присмотром консультанта, но основная масса камней должна быть доступна.
Еще можно сделать лаборатории, в которых посетители могли бы смотреть, как происходит полировка камней, можно построить зрелищные макеты горнодобывающих комбинатов, угольных разрезов, шахт, разного рода копей и тому подобное.
Из комнаты Маши по нескольку раз в день раздавался победный рёв, после чего я напрягал свои мышцы в ожидании того, как маленькое, но чертовски сильное животное выскочит из своей берлоги и напрыгнет на меня, облапив и излагая очередную идею.
Маша предполагала сделать музей 4-хэтажным. Мы вместе выбрали одну из лучших фирм по архитектурному дизайну из Южной Кореи, и после десятка таких набегов Маши я связался с архитекторами и посоветовал им готовить проект здания в два раза выше. Они были в восторге. Я, в общем, тоже. Вообще южнокорейцы в этом отношении молодцы, фантазия у них работает.
Клэр в основном читала, учила языки и тренировалась. К ней приходило человек десять разных тренеров-преподавателей, и она с ними много занималась. В перерывах между чтением и занятиями она тоже иногда совершала на меня набеги с рассказами о том, что она узнала, прочитала или чему научилась. Демонстрации приемов джиу-джитсу были наиболее отвлекающими для меня, но зато они часто заканчивались ласками и остановками на грани оргазма.
Где были остальные, я не имел ни малейшего понятия. Лобсанг пришел как-то, побродил с отсутствующим видом, после чего его заловила Маша и что-то с ним делала в своей комнате. Потом она затащила к себе меня, и я увидел [… этот фрагмент запрещен цензурой, полный текст может быть доступен лет через 200…].
Эмили и Ганс не появлялись и не проявлялись вообще.
Спустя несколько дней, когда шел проливной ливень, Эмили сообщила мне, что информатор придет. Причем придет сегодня. Причем она приведет его уже через пару часов. Это было неожиданно, конечно. Приятно неожиданно.
Не знаю, какими соображениями руководствовалась Маша, но информатора она решила встретить, лежа на животе на полу на ковре в одной короткой футболочке. [… этот фрагмент запрещен цензурой, полный текст может быть доступен лет через 200…], она, как обычно, изучала очередной талмуд по кристаллографии.
Информатор оказался среднего роста человеком, лет сорока, довольно крепкого телосложения, но в целом выглядящим как обычный умный, спокойный человек, ничего такого бросающегося в глаза, ничего такого экстраординарного. Пройдя в комнату, он примерно секунд десять смотрел на каждого из нас, после чего переводил взгляд на следующего. Не всматривался, не пронизывал острым взглядом, а просто смотрел. И от его взгляда я не испытал ни мурашек по коже, ни чувства такого или сякого – он просто на меня посмотрел, как человек на человека, спокойным дружелюбным взглядом, и ничего больше. Моя потребность в эффектных впечатлениях испытала укол разочарования, но в целом мне как раз понравилась его обычность. Работать приятнее именно с такими людьми.
— Все пустые, — спокойно констатировал он, обращаясь куда-то в воздух, и сел в кресло. – Ну разве что у этого что-то есть, — ткнул он пальцем в Ганса, сохраняющего невозмутимую, обычную для него дружелюбную едва различимую полуулыбку, от которой всё его лицо начинало словно светиться. Женщины просто млели от его такой физиономии и готовы были упасть в его руки, и нельзя сказать, что он не пользовался этим время от времени. Меня удивляло, что он всегда выбирал таких женщин, на которых мой взгляд даже не задержался бы – с чисто женскими повадками, жеманных, носящих чисто женскую одежду, подчеркивающую их дистанцирование от всего подросткового или унисексового, и обязательно с большой грудью. Раньше мне казалось, что он не обращает никакого сексуального внимания на Клэр и Машу потому, что считает их как бы моими девочками, но потом до меня дошло, что такой тип девушек просто не для него.
— Чего же хотят от меня шесть пустых человек? — С неожиданно широкой и открытой улыбкой спросил информатор.
— Я Маша, — очень умно ответила моя мелкая пупса, и захихикала, как полная дура. – Она любила менять роли и повадки, и часто делала это с феерической скоростью, способной поставить в тупик любого человека. Для нее это было что-то типа психической разминки, как мы иногда разминаем свое тело, по-разному подпрыгивая, наклоняясь и потягиваясь.
— Шушера ты, а не Маша, — ответил ей он.
— Ну, пусть шушера, — согласилась она.
— У тебя хоть сиськи-то есть? – Информатор оказался ежастым человеком.
— А как же! – Радостно возопила Маша. – Конечно нету, напрочь, вообще ничего!
Она вскочила с пола, задрала свою футболку и гордо продемонстрировала полное отсутствие искомых сисек. Весь ее вид говорил «не на ту напал».
— И чего от меня хочет пустая девочка без сисек?
— [… этот фрагмент запрещен цензурой, полный текст может быть доступен лет через 200…].
Во мне на мгновение снова проснулся взрослый мудак. Захотелось как-то ее остановить, сказать что-нибудь нейтральное со смыслом «ну поигрались и хватит». К счастью, я вовремя остановил не её, а себя. Как глубоко въедается эта мертвенная дрянь…
— Я рассказала… — начала было Эмили и остановилась. – Как ты хочешь, чтобы мы тебя называли, — обратилась она к информатору.
— Всё равно. Информатор. Нет, слишком длинно.
— Шушера! – Победно возопила Маша.
— Сойдет, — кивнул он.
Мудаком он, похоже, не был, ну кто бы сомневался…
— Я рассказала… Шушере… — Эмили запнулась и рассмеялась. – Никогда бы не подумала, что буду тебя так называть… рассказала о том, что мы хотим проводить опыты с тем, что мы называем «багрянец», ну и об остальном. Теперь, когда ты нас видишь, расскажи то, что можешь и хочешь рассказать.
— Ваша парадигма для меня выглядит несколько странной, — сразу начал он. – Но ничего, сойдет и такая. Вы пустые. Это первое и главное. Что это значит, я объясню позже, но следствием этого является то, что вам будет очень трудно последовать моим советам. Давайте начнем сначала. В терминах, которыми вы пользуетесь, вы осуществили спайку будущего и настоящего и получили крохотный кусочек энергии. В моих терминах это звучит немного иначе: вы освободили свой разум от навязанных вам идиотских, мертвенных, убивающих живое и тупейших догм. Разумеется, освободившись от такого груза, пусть даже частично, вы испытали прилив энергии, которая, не будь этих омертвляющих догм, давно и естественно была бы вам присуща. В моей парадигме нет будущего и настоящего, к которым вы, на мой взгляд, несколько произвольно привязались. В моей парадигме есть речь о восприятиях, и эта речь протекает в очень простых… берегах, так сказать. Если человека изначально не убивать, то он вырастает живой. Очень просто ведь, не правда ли? «Живой», это значит обладающий доступом к энергии, которая вливается в него… допустим неизвестно откуда, из некоего источника. Она вливается в него просто потому, что он человек, просто в силу природы вещей, просто в силу законов, подобных тем, которые определяют движение планет, туннельный эффект и распад протона. Но, как нам всем хорошо известно из опыта, нас именно убивают. Планомерно и всесторонне, начиная с самого раннего детства. Нас убивают, — повторил он, сглотнул и помолчал немного. – Некоторые концепции постулируют, что корни этого механизма всестороннего убийства и подавления лежат в несовершенстве человеческой природы, или в тлетворном влиянии религии и тому подобное. Все эти предположения несостоятельны и не выдерживают элементарной критики, что, конечно, не мешает им доминировать в головах людей наряду со многими другими догмами.
— Разве религии в самом деле не внесли свой огромный вклад в создание культуры всеобщего сексуального подавления, например? – Удивилась Клэр.
Я как раз в этот момент думал о том же, и уже успел найти пару возражений, которые и вставил прежде, чем информатор открыл рот.
— Я думаю, это следствие, а не причина, Клэр. Я легко сейчас могу создать воображаемую религию, в которой секс считается прекрасным и даже священным. Да собственно такие религии и были, как я помню. Тэйлора я читал очень давно, было бы интересно перечитать еще раз. Потом, Маргарет Мид описывала первобытные культуры, в которых секс был настолько же естественным там, как разговор здесь. Так что дело не в религии как таковой, а в том, что религии эти были созданы и направлены на подавление сексуального.
— Согласен, — кивнул информатор. – Давайте остановимся на том, что в результате действия неизвестных нам сил человечество стало воспроизводить в себе огромное множество разнообразных деструктивных, сдерживающих, ограничивающих и даже разлагающих механизмов. Тем, кого интересует влияние инопланетных разумов на жизнь человечества, и кто роет землю в попытках отыскать их влияние тут, на Земле, я бы рекомендовал не рыть эту самую землю, а подумать вот как раз над тем, что я сказал…
Произнеся это, он бросил короткий и чуть насмешливый взгляд… на меня! Можно было бы не придать этому значения, ну мало ли куда метнется порою взгляд человека, когда он многословно рассказывает что-то. В иных обстоятельствах я бы так и сделал, но передо мной сидел информатор… Эмили не могла ему ничего рассказывать о Службе, я был в этом уверен. Это своего рода кодекс чести, который, кстати, она же и создавала в свое время. Мы не можем в самом деле пойти против Службы, против тех людей, которые честно и самоотверженно работают там, следуя своему пониманию чувства долга, своему интересу. Мы договаривались хранить в тайне само существование Службы, не говоря уже о смысле её деятельности, чтобы не ставить под удар наших друзей, даже несмотря на то, что мы больше с ними не общаемся. Нет, Эмили не могла ему рассказать. Если он чертовски умный человек, то он наверное мог как-то догадаться о чем-то, если они с Эмили общались… нет, это невозможно точно в такой же степени. Эмили – не болтливая соседка, она создавала Службу, и у меня было вполне достаточно своего собственного опыта общения с ней, чтобы убедиться, что она исключительно умна, и обыграть ее на этом поле нельзя было никому, даже человеку со сверхспособностями. Она контролирует каждое свое слово, и никакой случайный намек на что-то никогда не вырвется из ее уст. Исключено. И всё-таки откуда-то что-то он знал.
Чем больше я думал над этим, пока они продолжали обсуждать возможные причины такого положения человечества, тем больше во мне зрела твердая уверенность: он знает, что я охотился и охочусь за инопланетным разумом. Знал ли он, что я делал это в составе тщательно законспирированной и мощной организации? Если нет, почему он выбрал именно меня, говоря об этом, хотя о сплюшках тут думают и говорят все, и я, кстати, в меньшей степени…
— Ладно, подытожил он. – Это неважно. Пойдем дальше. Итак, если постепенно убирать одно препятствие, воздвигнутое нашей культурой на пути энергии, за другим, то энергия начнет приливать к нам просто в силу соответствующих законов природы. Вы разобрались с догматическими препятствиями. Если вам так нравится исторический аспект этого вопроса, я не против, пожалуйста. Вы считаете, что некий ближайший этап развития человечества будет сопровождаться отбрасыванием догм. Вы назвали это первым этапом эволюции и привнести его, так сказать, в настоящее. Отлично. Что будет вторым этапом? Какой комплекс отравляющих, деструктивных стереотипов будет отвергнут человечеством после того, как люди станут жить в мире без догматических запретов?
— Когда-то в самом начале нашего знакомства Ганс утверждал, что на этот вопрос невозможно ответить теоретически, догадаться, вычислить, что это надо почувствовать на своей шкуре, пережить после того, как первый шаг в эволюции сделан, так, Ганс? – Я поймал его взгляд и он кивнул.
— Но вы же все уже сделали в той или иной степени этот первый шаг, — удивился информатор. – Значит вы все должны уже представлять, каким будет второй. Вы что, не обсуждали это между собой?
— Как ни странно нет…, — промычал я. – В самом деле, странно. Ну видимо у других тот же механизм, что у меня? Лично я не поднимал эту тему, потому что считал, что еще недостаточно… в недостаточной степени проник, осознал, постиг и так далее.
— Я не говорил об этом именно по этой причине, точно, — согласился Лобсанг. – Я вообще считаю, что тут впереди всех Ганс, потом Эмили, и если уж они молчат, то мне тем более стоит подождать и поработать над собой.
— У меня комплекс ребенка, — вставила Маша. – Я борюсь с ним, с этой сволочью, но вот в этом случае он сработал. Взрослые молчат, чего я буду соваться. Ненавижу себя за это. Ненавижу еще и за то, что так ведь я сама выстраиваю стену между собой и тем, кого люблю, проводя вот такие…
— Дихотомии, — подсказал я.
— Да!
Она состроила гневную гримасу и даже подпрыгнула от злости.
— Итак, вы все знаете, каким будет второй этап эволюции, — продолжил информатор. Вы знаете, что именно необходимо в себе уничтожить, какие именно деструктивные механизмы. Но я думаю, причина того, что вы об этом умалчиваете, состоит еще и в страхе, в неуверенности в своих силах. Если прямо и открыто сказать об этом, ведь это будет означать, что теперь вам уже никак не увильнуть от того, чтобы начать это осуществлять. Ведь вам нужна энергия, и получить эту энергию вы можете, совершив второй эволюционный шаг, значит вы вынужденно приступите к выполнению этой задачи, а задача чертовски непростая, и у вас возникает неуверенность в себе, а значит – лучше отложить немного, пока вы не будете чувствовать себя более готовыми. Но вы не будете более готовыми. Надо браться за эту задачу, если вы хотите двигаться дальше. Осуществив более длинную спайку, привнеся в настоящее более далекое будущее, вы сможете получить энергию вдвое, втрое больше той, что имеете сейчас. Извините, — он театрально развел руками, — вам придется или открыто поставить перед собой эту задачу и начать ее решать, или давайте ставить точку и расходиться.
— Не будем мы расходиться, — добродушно, конечно же, промычал Ганс. – Задача должна быть решена каждым, кто хочет остаться в нашей компании. Кто-то хочет выйти? – Задал он вопрос, обращаясь к потолку. – Никто не хочет, — констатировал он, не получив ответ от оного. Давайте я озвучу, в таком случае, то, на что до сих пор ни у кого не хватало решимости.
— Давайте я озвучу, — встряла Маша.
Ганс развел руками и утонул обратно в своем кресле.
— Мы должны прекратить испытывать негативные эмоции. Именно этим вплотную займутся люди далекого будущего. Потому что… ну потому что это говно. Потому что это говно отравляет жизнь. Потому что когда я особенно ясно ощущаю себя человеком без догм, я особенно ясно чувствую, какое это говно и как оно мне мешает. У остальных наверняка так же.
Ганс наклонил голову, что означало согласие. Я тоже был с этим согласен.
— В моей парадигме, лишенной исторического контекста, — продолжил информатор, — я просто говорю о том, что негативные эмоции должны быть прекращены, и тогда вольется новый поток энергии. Ну в общем…, — он немного задумался, — в вашем подходе может и есть здравое зерно, заключающееся в том, что если следовать исторической линии будущего развития человечества, то может быть эта самая линия подскажет нам оптимальный с точки зрения энергозатрат путь, последовательность снятия блоков. Лично я начинал как раз с прекращения негативных эмоций. Но в общем все в конечном счете шло как-то параллельно… ну неважно. Таким образом, задача перед вами стоит и остается ее решать. Технология прекращения негативных эмоций в общем так проста, что на ее описание, особенно перед такой аудиторией, — он улыбнулся, бросив взгляд [… этот фрагмент запрещен цензурой, полный текст может быть доступен лет через 200…], — не стоит тратить больше пары слов. Первое: испытывание негативных эмоций – это дурная привычка, наркозависимость своего рода. Когда она начинается, просто прекрати ее испытывать. Тут конечно очень важно быть искренним перед собой, и не начинать делать вид, что перестал ее испытывать, а именно перестать ее испытывать, зафиксировать, что ты больше не различаешь ее в себе. Поначалу чертовски сложно. Но потом, по мере формирования привычки, очень даже просто. Второе – вспомогательное действие. Ты можешь параллельно с прекращением негативной эмоции или сразу после этого или, почему нет, до акта прекращения её вспомнить себя в каком-то приятном состоянии. Составьте список таких легко вспоминаемых состояний. [… этот фрагмент запрещен цензурой, полный текст может быть доступен лет через 200…], — кивнул он Маше. – Вспомни то удовольствие, влюбленность, нежность, которые ты при этом испытываешь, и негативную эмоцию и прекращать не надо будет – она попросту не сможет существовать в то же самое время.
— Это понятно, — кивнула Маша. – Я думаю, это не так сложно.
— Не так сложно, конечно, — согласился информатор. – Это гораздо сложнее. Но тем не менее, вы сделаете это.
Впервые за все время в его голосе отчетливо прозвучала удивительно мощная нотка решимости. Это очень волевой человек, оказывается. Впрочем, кто бы сомневался… И приятно, что его решимость словно немного передалась мне. До этого момента у меня было странное чувство: как только я начинал думать о том, чтобы устроить крестовый поход на негативные эмоции, возникало очень странное ощущение дрожи и слабости где-то в коленках, в груди, словно я заранее трясся в страхе поражения. Сейчас это заметно ослабло. Было приятно вспоминать его слова и его интонацию, с которой он их произнес – каждый раз эта дрожь становилась слабее, я словно перенимал его уверенность, его силу.
— Ну а теперь насчет вашего багрянца.
Ганс встрепенулся и вперился глазами в информатора. Остальные тоже попритихли.
— Согласно моей парадигме, энергия, которую вы получаете, поступает к вам, как бы это сказать, в своей изначальной, нейтральной форме. Это просто «человеческая энергия» в чистом, недифференцированном виде. И как только она начинает к вам поступать, она начинает дифференцироваться, приобретать тут или иную форму… Я понимаю, — он улыбнулся, — что моя парадигма для вас несколько нова и абстрактна, но я предлагаю именно в таком виде принять то, что я говорю, просто потому, что мне так проще, ну и еще и потому, что у этого есть известная мне и неизвестная пока вам перспектива, и поэтому привыкание к такой системе взглядов имеет свои известные преимущества, которые вы сможете по достоинству оценить лишь в будущем… Энергия, которая к вам поступает, начинает дифференцироваться, — повторил он. – Парадокс ситуации заключается в том, что дифференциация, или, иначе говоря, получение этой безличной энергией какой-то определенной формы, происходит по принципу наименьшего сопротивления. Не очень как-то, да?..
Он задумался на несколько секунд, опустив взгляд.
— Ну вот смотрите. Допустим, течет река. Мы построили плотину, чтобы расширить, очистить и углубить русло. Мы прокопали там и сям, после чего плотину начинаем снимать. Вода первым делом рванется туда, куда она шла раньше. Нет, эта аналогии страдает, — усмехнулся он. – Черт с ним. Короче говоря, убирая негативные эмоции вы получите доступ к новому объему энергии. Эта энергия первым делом попрет… туда же – в негативные эмоции! Просто по привычке изначальная энергия начнет первым делом течь в привычные дырки, она начнет преобразовываться в наиболее привычные для вас формы. Поэтому вас ждет сюрприз – начало планомерного прекращения негативных эмоций приведет к тому, что они начнут вас затапливать. И в этот момент велико искушение сдаться, сделав хорошую мину при плохой игре, а именно – начать подавлять их, то есть продолжать их испытывать, делая при этом вид, в том числе и для самого себя, что ты их прекращаешь, устраняешь. Это тупик и вскоре вы обнаружите себя в полной… шушере. Так что, дамы и господа, будьте готовы – негативные эмоции дадут вам бой тем более жаркий, чем более активно и безупречно вы будете их устранять, закон природы…, — он развел руками, словно извиняясь за такой вот закон. – И кстати говоря, этот эффект в небольшой степени вы могли наблюдать уже при устранении догматизма в себе, так как вы получали прилив энергии, которая, конечно, в первую очередь устремлялась в привычно русло, в привычный способ дифференциации – тут много зависело от вашей изначальной структуры личности. Если ты был более-менее добродушным, — он бросил взгляд на Ганса, то негативные эффекты проявлялись менее заметно и подвергались контролю. Если ты изначально более раздражительный, нервозный, ревнивый, — тут я без труда предсказал направление его взгляда, и в самом деле он перевел его на Клэр, — то тебя предсказуемо ожидают приступы негативных эмоций, и даже панических состояний…
Клэр удивленно посмотрела на него, слегка наклонив голову, как задумчивая ящерка, и было понятно, что она сейчас думает – откуда он узнал про эти её приступы. Затем она перевела взгляд на Эмили, но та уже давно поняла, на кого падет подозрение, и отрицательно покачала головой.
— В этом случае, — теперь информатор уже откровенно смотрел на Клэр, — сама мысль о том, чтобы впустить в себя много энергии, может приводить к всплеску паники, ведь ты прекрасно помнишь, сколько неприятностей тебе приносили маленькие ручейки, что же говорить о полноводной реке энергии, которая превратившись в негативные эмоции, попросту уничтожит тебя, взорвет изнутри? Думаю, даже одна мысль о багрянце приводила тебя в исступление, да?
— Ты догадался об этом, потому что смотришь на меня и понимаешь, что мне в большей степени, чем остальным, свойственны негативные эмоции?
Он кивнул.
— Ты в тяжелой ситуации. Ты изначальна по складу своего характера более импульсивный, взрывной человек, подверженный ревности, обиде, депрессивным состояниям. Тебе будет сложнее других устранять негативные эмоции. Тебя ждет кровопролитная война с труднопредсказуемым исходом.
Клэр опустила глаза и вздохнула.
— Но у меня есть и другие качества, — начала она, но он ее перебил.
— Есть. Поэтому я и говорю – труднопредсказуемый эффект. В противном случае эффект был бы легко предсказуем… Для обычного человека без твоих качеств идеально подошел бы вариант постепенного снижения количества и интенсивности негативных эмоций. Медленно, в удовольствие, шаг за шагом. Для тебя возможен штурм. Тоже в удовольствие. Вообще удовольствие – прекрасный маяк, прекрасный ограничитель активности. Всё, что ты делаешь в удовольствие, является уже автоматически соразмерным твоему состоянию, твоим условиям. Для кого-то будет приносить удовольствие очень медленное уменьшение дозы негативных эмоций. Для всех вас сильным удовольствием сопровождаться будет штурм. Удовольствие – мерило готовности. Нет удовольствия – не готов, универсальный закон, дарю.
— Понятно, — впервые раскрыла рот Эмили. – Второй этап эволюции перед нами. Мы должны его осуществить или уйти обратно в нору. А что с багрянцем?
— Я уже почти подошел к этому. Итак, — он выставил перед собой открытые ладони, — мы получаем приток энергии. В плотине, каковой является человеческое тело, есть люк аварийного сброса энергии. Оргазм. Если проиграли битву, если навалилась неконтролируемая свора негативных эмоций и ты понимаешь, что сдаешься, открой люк, сбрось энергию и начни сначала. Ничего страшного. Поражения не ставят точку, это лишь многоточие. Два-три оргазма в течение одного-двух дней для взрослого человека, [… этот фрагмент запрещен цензурой, полный текст может быть доступен лет через 200…], — приведут к резкому спаду энергии. Ты сможешь начать снова. Но вообще, поскольку вы ищете энергию, аварийный люк должен быть закрыт. С оргазмами придется расстаться. Давайте скажем так, минимум на год. [… этот фрагмент запрещен цензурой, полный текст может быть доступен лет через 200…]. Для остальных – полегче, но имейте в виду: когда вы будете переполнены энергией, сам по себе секс без оргазма станет несравнимо приятнее того, что сейчас вы испытываете кончая, так что потеря эта временная и условная. В долгосрочной перспективе вы и в этом приобретаете, а не теряете.
Маша обернулась и вопросительно посмотрела на меня. Я успокоительно ей кивнул. Конечно, я представлял, как непросто ей будет примириться с тем, что не будет больше [… этот фрагмент запрещен цензурой, полный текст может быть доступен лет через 200…]. Решать, конечно, ей, но разве тут могло быть более одного варианта решения? Я хорошо знал этого живого человека в маленьком девчачьем тельце, хорошо знал её неудержимое влечение к познанию, к созданию себя, особенно в компании с близкими людьми.
— Итак, еще раз, мы получаем приток энергии, причем быстро получаем, сразу. Повторяю, эффект будет быстрым и мощным. Оргазмов нет. Наваливающиеся приступы негативных эмоций вы отражаете. Кстати, подойдет и способ отвлечения – можете смотреть сериалы, играть в преферанс, сидеть в сауне, трахаться, боксировать и бежать марафон. Не стесняйтесь отвлекать энергию в другие русла, в другие формы – пусть. Главное, чтобы она не трансформировалась в негативные эмоции. И теперь, когда привычный путь закрыт, начинается самое удивительное приключение, которое только открыто для человека.
Он сделал паузу.
— Появляется багрянец? – Не выдержал Лобсанг?
Ганс приподнял брови и с сомнением едва заметно качнул головой.
— Нет. Появляется уникальная, не имеющая никаких аналогов в природе новая форма, в которую преобразуется эта безличная изначальная энергия. Я называю её «озаренные восприятия». Радость, чувство тайны, преданность, восхищение, открытость, зов, устремленность, упорство, свежесть и так далее и так далее, целые стада других восприятий и их комбинаций, «аккордов». Тут есть два аспекта. С одной стороны мои восторги покажутся многим неуместными, потому что каждый человек думает, что озаренные восприятия ему и так известны. Разве люди не «радуются»? Ну, откровенно говоря – нет. Облегчение после того, как долго не пописал, облегчение после прекращения скандала, довольство хорошей зарплатой, злорадство когда сдох конкурент… люди легко называют «радостью» самую разношерстную хрень и вполне уверены, что чувство радости им хорошо знакомо. Впрочем, бывает и так, что некоторые люди и в самом деле испытывали те или иные озаренные восприятия, особенно в детстве. И даже это не идет ни в какое сравнение с тем, что открывается перед вами, когда изначальная энергия наполняет вас и начинается активное её преобразование в озаренные восприятия. Все, что было когда-либо испытано раньше, кажется бледной, мрачной и сырой тенью, немощным и смехотворным призраком. Это бессмысленно объяснять, это надо переживать. Открываются новые озаренные восприятия и даже новые их группы. В своем теле вы начнете испытывать «озаренные ощущения» — тоже совершенно поразительные и невероятно приятные ощущения, которые сильно резонируют с озаренными восприятиями. По сути, начнется постройка нового человека, человека будущего, человека новой формации. Человек разумный начнет свое превращение в человека озаренного. При естественном ходе исторических событий это начнет происходить может быть лет через двести или пятьсот. Вы начнете это прямо сейчас. Само по себе всё это настолько захватывающе, восхитительно и интересно, что на этом можно и остановиться.
Информатор в самом деле остановился и замолчал.
— Багрянец, — тихо напомнил я.
— А оно вам надо? – С сомнением и смешной гримасой уточнил он.
— А разве мы сейчас можем сказать?
— Думаю, что не можете, — согласился он.
— Сейчас я думаю, что нам это надо, но…
Он молчал, поглядывая снова то на одного, то на другого. Понятно, что он снова взвешивал нас, оценивал на своих весах – стоим мы сейчас того или нет, чтобы давать нам больше информации. [… этот фрагмент запрещен цензурой, полный текст может быть доступен лет через 200…], и она, сделав по-поросячьи довольную мордашку, выпятила ее и стала ей эдак несильно, но очень развратно двигать.
— Ножки ему покажи! – Громким шепотом посоветовала Эмили, — покажи свои охуенные лапки!
[… этот фрагмент запрещен цензурой, полный текст может быть доступен лет через 200…].
— Против такого аргумента мне не устоять, — развел он руками. – В человеке озаренном может при определенных условиях начать формироваться нечто, что я называю «кристалл».
— Кристалл! – Заорала Маша и повернулась на сто восемьдесят градусов. Если бы кто-то видел её только сегодня, он мог бы решить по её проявлениям, что это просто дурной подросток, и у меня иногда закрадывались сомнения, не подумает ли так и информатор. Но вряд ли мои опасения имели под собой почву. – Я абажаю кристаллы! – Продолжала прыгать она. Пусть это будет морион, ладно? О, это ахуенный кристалл… ну ладно… а какие это условия?
— Наслаждение, блаженство. Ты можешь переживать чувство красоты, когда смотришь на…
— Золотистого ретривера, — подсказала она.
— Золотистого ретривера, — согласился он. – Чувство красоты может быть обычным, а может стать пронзительным, а может – глубоким, всеохватным. Оно может быть средней или высокой интенсивности. Но есть один принципиально важный момент, один принципиально важный критерий.
Он замолчал и было понятно, что он хочет полного внимания. Я бросил взгляд на Машу и испытал удовольствие от ее серьезной мордочки. Её игра в эдакого простецкого подростка лежала в границах, которые она сама для неё определяла. Например сейчас она, как и все мы, понимала, что от нас хотят сосредоточенности, и ей было приятно отдавать свое внимание этому человеку.
— Если от чувства красоты возникает наслаждение, блаженство, это и есть ключевой момент, своего рода водораздел. Отличить это состояние очень легко. Если есть такое блаженство, что хочется сказать, что сейчас «невыносимо хорошо», если хочется закрыть глаза от наслаждения и замереть, то это оно и есть. Наслаждение может возникать от любого озаренного восприятия. И вот тогда, когда то или иное озаренное восприятие достигает такой интенсивности, то в области груди начинает концентрироваться… нечто. Иногда это может сопровождаться своего рода «видением», когда возникают устойчивые образы того, как в груди появляется что-то облачное, матовое, густое, мягко переливающееся. Возможно это будут цветные образы.
— Багрянец, — не то спросил, не то утвердил Ганс.
— Да, он. Вполне возможно, что он будет видеться голубым или бардовым.
— То есть само слово «багрянец», выходит, появилось не только потому, что у Шекли мы нашли подходящее слово, но еще и потому, что есть совпадение с цветовыми ассоциациями?
— Определенно.
Он помолчал, словно подбирал слова.
— Начиная с некоторого времени, эта субстанция… пусть будет «багрянец» начинает словно конденсироваться. Мне кажется, вполне подходит аналогия с тем, как соль или сахар выделяется из перенасыщенного раствора и начинает образовывать кристаллы. Есть такие наборы для игр, в котором ты можешь сам выращивать кристаллы из перенасыщенного раствора. Советую купить и повыращивать, чтобы эта ассоциация закрепилась. То, что образуется в результате этого процесса, я и называю «кристаллом». Легко понять, когда у тебя начал образовываться кристалл: в области сердца начинает появляться стойкое ощущение чего-то такого бесконечно твердого и сияющего. Это, опять таки, не столько ощущение, сколько устойчивый образ, своего рода «видение», при котором возникают очень устойчивые и очень определенные образы – настолько четкие, словно ты и в самом деле видишь их своими глазами. С того момента, как у тебя начнет образовываться кристалл, вполне можно сказать, что вы вступаете в третий этап эволюции человека. Человек озаренный превращается в … сами подберите название. Разнообразие и поразительность эффектов, связанных с ростом кристалла, поражает воображение, и сейчас совершенно точно преждевременно говорить об этом. Я надеюсь, что придет время, когда мы с вами тут встретимся еще раз и обсудим эту тему уже совершенно предметно. Накапливайте наблюдения, классифицируйте эффекты, устанавливайте взаимосвязи. В общем, там… целый мир, целая жизнь…
— Насчет сплюшек, — подала голос Эмили. – Их привлекает багрянец, они в моем понимании как бабочки, которые суют свой хоботок в нектарник, с одной стороны облизывая сладкое, с другой стороны опыляя цветок…
— Аналогия с опылением цветка – нечто большее, чем просто аналогия, Эмили, — перебил её он. Со временем, когда люди разберутся, что к чему, сплюшки будут отнесены к полезнейшим для человека живым существам.
— Не хочешь рассказать подробнее? — жадно спросила Маша, но он отрицательно покачал головой.
— А кристалл? На его запах и вкус кто-нибудь припрется?
— Господи, конечно же:) Разве есть в природе что-то хорошее, на что никто бы не слетался? Даже на навоз есть полно желающих… Вы обязательно встретитесь с ними. Я их называю «странниками». Ты сразу узнаешь о том, что странник появился рядом с тобой. Никогда не ошибешься, не сомневайся, увидишь сама.
— А кристаллы красивые? – продолжала Маша, с мечтательной улыбкой представляя себе, видимо, свои морионы и хризопразы.
— Кристаллы разные… как цветы. Все разные, всегда. Это… очень красиво, если умеешь видеть. – Его взгляд ушел куда-то в себя, словно вовнутрь, и на минуту он задумался о чем-то своем. – Кристаллы имеют хаотическое ядро. Оно само по себе красиво своим хаосом. Ведь ты заранее никогда не можешь как-то спланировать, какие озаренные восприятия ты будешь испытывать чаще и глубже, поэтому ядро создается всегда хаотически. Потом, с опытом, ты можешь просто для удовольствия вносить какую-то упорядоченность в более высокие слои. Если тебе одинаково доступны несколько озаренных восприятий, почему мы в эту неделю не положить тонкий слой чувства тайны, а потом – слой безмятежности? Это как игра, как своего рода творчество. И потом даже слои, выложенные одним и тем же озаренным восприятием, тоже всегда разные, у них разные оттенки. Пронзительность дает один оттенок, а всеохватность, другой. А ведь можно еще положить слой аккорда из двух-трех восприятий – такие слои обладают особыми качествами…
— И говоря, что мы пустые, ты имел в виду, что ни у кого из нас нет кристаллов?
— Да.
— И ведь обратно дороги нет, так?
— Обратной дороги? – Удивился он. – Обратной дороги конечно нет для того, кто зашел слишком далеко, но только ты в этот вопрос вкладываешь какой-то другой смысл. Обратной дороги для меня, например, нет, но не потому, что я не могу вернуться в первобытное состояние пещерного человека, а просто потому, что никогда этого не захочу…
Он замолчал, и, похоже, это было все, что он хотел нам сказать. Встав с кресла, он молча прошел к выходу, обулся, открыл дверь… и прикрыл ее снова.
— Еще кое-что. С высокой вероятностью у вас ничего не получится в ближайший год или два или десять. Не впадайте в чувство безысходности. Со временем все может измениться. Есть кое-что, что вам надо понимать. Задача, которую вы перед собой ставите, слишком абстрактна, понимаете? Нельзя быть живым человеком, не следуя своим желаниям, не руководствуясь предвкушением. Жизнь приходит к тому, кто радостно и с предвкушением хочет и стремится реализовывать свои желания. Вокруг нас столько всего, чтобы хотеть: секс, еда, путешествия, общение, книги, языки, альпинизм, дайвинг, науки… бесконечное разнообразие интересов и возможностей. Это очень предметно, это можно взять голыми руками и получить кучу удовольствия. Особенно для тех, чьи желания в детстве кастрировались и подавлялись, такой огромный мир, лежащий перед ним, является исключительно привлекательным. И на другой чаше весов вдруг появляется что? Накопление опыта испытывания озаренных восприятий? Накопление багрянца? Формирование кристалла? Это очень абстрактно, далеко, это не пощупать руками. И нельзя себя заставить, приказать, потому что только радостными желаниями достигаются цели в этой области. В состоянии мрачного самоизнасилования можно построить крепкий дом или решить уравнение, но нельзя достичь озаренных восприятий. Сами по себе озаренные восприятия разумеется переживаются во время активной, насыщенной жизни, но занятия по целенаправленному культивированию и исследованию их слишком оторваны от нашей предметной реальности, слишком абстрактны. Пройдет время, опыт озаренных восприятий накопится, эффекты, связанные с накоплением багрянца и даже с началом формирования кристалла укрепятся и станут минимально исследованы, и тогда все перевернется: то, что раньше было абстрактным, станет предельно конкретным и несущим в себе неисчислимое множество уникальных, предметных, конкретных возможностей, и в то же время то, что раньше казалось таким предметным, станет отвлеченным. Как бы это пояснить… сейчас для тебя может быть захватывающим и прикольным заработать миллион долларов, два, десять. А сильно ли ты будешь захвачен перспективой заработать одиннадцатый?.. Это долгий процесс постепенного, очень постепенного изменения баланса, когда то, что лежит на чаше «абстрактное» и почти ничего не весит, год за годом приобретает плоть и вес, а то, что раньше было плотным и весомым, теряет свою значимость. Человек «третьей эпохи» живет в абстрактном, как это видится человеку озаренному и уж тем более человеку разумному, но для него это абстрактное представляется бесконечно конкретным, и разнообразие и насыщенность его жизни не может идти ни в какое сравнение ни с чем, известным нам. Это все равно, что сравнить насыщенность вашей жизни и жизни гиббона, ищущего вшей у соседа. И поскольку то, что вы хотите сделать, является своего рода исключением из естественного хода человеческой эволюции, то я не стал бы называть это «эволюцией». Это нечто другое. Прорыв. Полет. Полет в абстрактное. Куда-то туда, куда обычно люди не имеют возможности заглянуть. Это все равно, что проникнуть за горизонт событий черной дыры – вот то, что вы хотите сделать со своей жизнью, и когда и если ваши крылья оторвут вас от земли, мы встретимся снова.