Майя-6/2 Глава 19

В этой кабине так не развалишься с комфортом, как на Марсе… микрогеккончики позволяли лишь поместиться в них двум людям, и именно «разместиться», и не более того. Причем «помещаться» было не так-то просто в скафандре, пусть и легком, но с ранцем жизнеобеспечения.

Как и следовало ожидать, моя усталость от космоса длилась чуть больше одного дня. Уже на второй я почувствовал новый прилив разных мелких идей и желаний, а на третий – как только проснулся – проглотил сэндвич, запил его чаем и пошел прокладывать маршрут наверх. Вверху разломов оказалось меньше, чем я ожидал, так что все получилось быстро, и уже через неделю наши геккончики бодро шлепали вверх раз за разом, перетаскивая грузовые платформы со снаряжением, которое мы тут же и начали монтировать. Еще неделя, и все было в основном закончено. Начинку еще предстояло установить, но ее было немного – основное должно прибыть вместе с кораблями.

Снаружи вид на базу был довольно футуристичным, и почти даже уютным – вполне в моем вкусе.

Теперь у нас появились особые причины для того, чтобы делать все не спеша и основательно – позавчера в переписке с Фобосом мы пришли к соглашению о том, что вылет «Санта-Марии» задерживается. Понятно, что у многих это вызвало плохо сдерживаемое несогласие и, я бы сказал, раздражение, но мне удалось их успокоить, объяснив, что у нас тут полная тишь да благодать. А вот причин для откладывания рейса – хоть отбавляй.

Во-первых, Урга, проанализировав записи наших «черных ящиков», получила массу ценнейшей информации, после чего удалось запустить процесс подробного картографирования струн темной материи. Первые три корабля прибудут к нам все-таки своим ходом, «по старинке»:), стараясь не попадать в потоки, но, учитывая, какая орда автоматических зондов ринулась исследовать «космический эскалатор», нетрудно предположить, что еще полгода или год, и мы уже начнем кататься на них в свое полное удовольствие в такие удаленные уголки Солнечной системы, о которых раньше просто в прямом смысле слова даже не думали и мечтать. К счастью, никаких побочных эффектов ни в смысле нашего здоровья, ни в смысле состояния приборов и конструкций после пребывания в течение недели в струне так и не обнаружилось. Повезло.

Задержка с вылетом «Санта-Марии» будет удобна и тем, что технологический уровень всех трех кораблей выровняется, что очень выгодно с точки зрения решения потенциальных технических проблем. Кроме того, на все корабли загрузят по заводику для добычи родия – это тоже важный финансовый момент.

Доведут до ума модифицированные двигатели, конструкцию корабля тоже немного подработают для того, чтобы в будущем можно было к нему пристроить экраны, позволяющие путешествовать с помощью струн. Ну а нам придется подождать. В общем, не вижу в этом ничего уж такого нежелательного, особенно учитывая предстоящую встречу с собирателями, хотя даже отдаленно не могу себе представить, как она может выглядеть.

Неудобно то, что больше нельзя общаться ни с кем, кроме Насти и Карен – со всеми остальными приходится только переписываться. Написал, отправил… через два с половиной часа читаешь ответ. С другой стороны, такое общение настраивает на лирический лад, на неспешный ход жизни. Начинаешь видеть себя эдаким Камо-но Тёмэем или Уолденом. Что-то в этом есть…

Но гораздо большего в этом нет:), потому что в последние дни меня просто обуяла жажда активности. Применить ее тут, на Япете, было совершенно не к чему, поэтому я запросил, чтобы мне высылали побольше самых разных вопросов по марсианским и земным делам, в которых я мог бы хоть как-то поучаствовать.

Идея оказалась плодотворной, и наиболее острые приступы неприкаянности исчезли. Постепенно я все больше и больше входил в такой ритм, и в конце концов оказалось, что он не менее удобен, чем привычный нам стиль мгновенных коммуникаций – еще один зримый пример того, что значительная часть возможностей, которые предоставляют нам технологии, используются избыточно. Как-то я поймал себя на мысли о том, что когда я вернусь в русло обычной жизни, то скорее всего не захочу менять неспешность на оперативность. Сообщения конечно будут приходить по прежнему мгновенно, но реагировать я на них буду так, словно по-прежнему нахожусь в часе полета света. Как часто на самом деле мы нуждаемся в оперативности? Да почти никогда. В редких, исключительных случаях. В ситуации с афганскими детьми, например, хотя даже в той ситуации неочевидно, что прямо вот необходима была мгновенная реакция. В ситуации авральной подготовки корабля к вылету… в общем, почти никогда.

Кстати, афганские дети… Я открыл письмо Маши.

«Макс, дети в основном ушли под мое крыло, поскольку я полностью взяла на себя управление проектом Курсов Селекции и первичным отбором кандидатов на проживание в Пингвинии и ли на Марсе. Ситуация сейчас сложилась такая, что примерно сто восемьдесят детей нам не подойдут – врожденная или уже приобретенная (хрен разберет) агрессивность, или враждебный аутизм, есть и садистски настроенные дети. Что будем с ними делать? Я предлагаю отдавать обратно любыми путями – нам такие люди не нужны, но как отдавать? Если создать прецедент обратного перемещения детей без того, чтобы они выполнили все наши ранее озвученные условия, то они прицепятся и к остальным. Есть идеи?»

Ну с этим всё ясно, тут особенно думать не о чем.

«Согласен, отдаем… Насчет прецедента – ты слишком всерьез воспринимаешь устроенную вокруг этой истории шумиху. Неужели ты в самом деле хоть на секунду поверила, что этим московитянам или людям из ООН есть хоть какое-то дело до афганских детей? Да насрать им на них с высокого дерева. Во внешнем мире шумиха поднимается ради сиюминутных политических целей, больше ни для чего, ты должна это понимать. После того, как мы всех их ткнули в их же собственные законы и вышли сухими из воды, ты хоть раз слышала, видела, чтобы кто-то снова публично поднимал эту тему? Они поняли, что здесь политических дивидендов не получить, и все, дети испарились из их сознания и больше там не появятся. Разыгрывать эту карту снова в тех же условиях, какие были и в самый первый момент?… Мы же не получили ни единой бумажки за все это время, и никогда не получим. Поэтому я согласен, конечно, что прецедент этот, если его раздуть, может быть нам немного неудобен, но не более того, потому что в целом воз и ныне там. Короче говоря, решение простое: пусть кто-нибудь от имени какой-нибудь нашей организации распорядится выслать самолет с детьми взад, на родные просторы Афганистана. Без огласки, молча – направили уведомление, что мол согласно вашим запросам в отношении… высылаем… подтвердите прием… и точка. Прилетели, выгрузили, пожали руки, подписали акт о приемке – улетели. До свидания. Если (во что я не верю ни минуты) кому-то захочется реанимировать труп этой истории, мы выражаем полное изумление необдуманными действиями этого нашего человека, который, руководясь, конечно, благими намерениями, но все же подверг детей опасности и так далее. Спускаем на него собак, объявляем… что они там любят, чтобы мы объявляли? Выговор с занесением в личное дело. Я знаю, что у нас нет «личных дел», но всем насрать. Ну в общем вот так.»

Удовлетворенный, я откинулся на спинку кресла и потянулся. Да, это мелочь, но это приятная мелочь. Это поддерживает в тонусе, насыщает магистральное направление развития психики, относящееся к эволюции нашего общества. Здорово, что так много детей оказались подходящими – в таком возрасте редко когда успевают их сломать, а врожденные неадекваты попадаются не так уж часто.

Несмотря на то, что чисто теоретически верхняя база была защищена гораздо хуже от метеоритов, мне нравилось здесь быть. Отсюда из окон – потрясающий обзор, и чувствуешь себя на троне посреди Вселенной.

А падающих метеоритов мы вообще пока еще не видели ни одного, так что я думаю, что таким риском, что метеорит врежется вот прямо в мой стул, можно без опасений пренебречь.

Раздалось жужжание в шлюзе. Я обернулся и взглянул в монитор внешней камеры. Карен. Спустя несколько секунд открылась дверь и снегурочка вошла внутрь.

— Опять работать? – Поприветствовал её я.

— Надо наконец запустить систему контроля метеоритов. А то мы сидим тут, подслеповатые, и меня это немного беспокоит.

— Ну пока что гостинцев сверху не было, — отмахнулся я и повернулся к своему компьютеру.

— Было.

— Было? Что ты имеешь в виду? Когда? Где?

— Не знаю когда, а насчет где – да везде. Мы просто не искали специально, а я вот сейчас поискала.

— Каким образом?

— Я запустила «пчелу».

— Ого!

Я оторвался от компа, встал и пошел к тренажеру. Пора бы минут хотя бы пять потолкать ногами массивную плиту, размять мышцы.

— Как тебе это удалось? Откуда топливо? Разве мы не сожрали его полностью?

— Мне надо было раньше догадаться… но раньше я не догадалась:) Зато догадалась сейчас. Запас топлива был уже внутри.

— Внутри «пчелы»?? Но его там… его там не должно было быть!

— Знаю. А оно там оказалось:) Чья-то ошибка, которая оказалась очень приятной.

— Хм… при других обстоятельствах это могло бы привести к огромным проблемам, ведь «пчела» хранилась слишком близко к жилому модулю. Взорвись там это топливо во время нашего полета или приземления…

— Я уже отправила доклад на Фобос. Там найдут, кого обругать. Но что есть, то есть – теперь у нас есть рабочая «пчела», а значит – она сможет полетать над Япетом и поискать что-нибудь хорошее. Во второй раз мы её уже не запустим, конечно, но этого и не потребуется. Пусть так наверху и повисит до прилета основной экспедиции – для того, чтобы время от времени подправлять её траекторию, топлива более чем достаточно. Заодно пощупаем Япет, и вот для раннего метеоритного обнаружения она очень даже мне пригодится – с ее помощью я смогу измерять параллакс подозрительных объектов, что особенно важно еще и потому, что если какой-то кирпич будет лететь прямо в нас, то используя лишь одну точку слежения – вот эту станцию, я просто не смогу понять – летит он на нас или от нас, или вообще это какой-то далекий объект, и с какой скоростью летит… а пчела нам как раз и даст возможность смотреть на объекты с двух точек зрения – в таком случае мы сможем вычислять траектории просто мгновенно.

— Интересно, а сможем мы послать ее и к другим спутникам? Если кто-то будет недалеко от нас пролетать… топлива хватит? Очень охота каких-то впечатлений. Боюсь, что Япет нам их не даст:)

— К другим… с точки зрения антиметеоритной программы – это даже очень кстати. Чем дальше от нас пчела, тем точнее сможем вычислять параллакс, тем раньше сможем обнаруживать опасность.

— Тебя, я смотрю, как-то очень озаботили метеориты. Говоришь, что они все-таки падают тут?

— Странно было бы, если бы не падали… первым делом я заставила «пчелу» просканировать пространство вокруг нас. Ничего интересного, конечно. Если не считать интересным то, что метеориты все-таки падают. Тут же нет ни земной атмосферы, ни твердой поверхности… как ты себе представляешь падение метеорита? Ты его просто не заметишь. Со скоростью пули он просвистит, врежется в лед и исчезнет под ним. Я пока не могу сказать, с какой частотой они тут падают, но в общем – падают. Так что тут гулять небезопасно, все-таки.

— Мне кажется, вероятность исчезающе мала, — возразил я.

— Что он врежется прямо в тебя? Да, скорее всего исчезающе мала. Вот в этом мы и разберемся, как только я синхронизирую эту станцию с «пчелой» и мы запустим полноценное наблюдение. А насчет того, чтобы послать «пчелу» к другому спутнику… Нет, нереально. Она на такие подвиги не способна. Да и наклон орбиты Япета к экваториальной плоскости Сатурна… пятнадцать градусов… далеко. Чтобы летать между спутниками, тут нужен настоящий корабль, а не маленький спутничек размером в собаку. Так что пчелка наша полетает над Япетом, поищем что-нибудь интересное тут. Может присмотрим подходящие места для будущего расселения наших потомков?:)

— О… я был уверен, что я в тебя не кончал… я ошибся?:) У нас будет бэйби? С детским питанием тут будет не очень… не уверен, что младенцу придутся по вкусу наши водоросли и бактерии. А всё вкусное мы прикончим через несколько месяцев.

— Я очень надеюсь, что нам не придется вкушать плоды бактериального кулинарного искусства:), — рассмеялась она. – Запихивать в себя эту биомассу мне бы не хотелось. Ну к счастью, нормальной еды нам хватит надолго, а потом прилетят наши. Расселяться-то все равно будем – прямо как доисторические люди, только по другим причинам.

— А что, доисторические люди расселялись как-то иначе?

— Еще как иначе… совсем иначе? Представь себе стаю антилоп, живущих сорок тысяч лет назад в Африке. Как ты думаешь, антилопы будут расселяться на другие континенты?

— Будут, конечно, если жрать будет что.

— Да. Но это будет очень, очень длинный процесс. Антилопы не переселяются так, как люди – выбрали направление, приняли решение – пошли. Они просто очень-очень медленно могут расширять свой ареал. Это даже не переселение, а так – диффузия. Древний человек переселялся из Африки в Европу, из Европу в Азию, из Азии обратно в Европу плюс еще в Америку, а из Европы – на Кавказ, а еще и обратно в Африку, чтобы потом снова прийти в Европу:) Это очень грубая схема, но примерно вот так. И этот способ миграции – осмысленной, целенаправленной – характерен для животных, которые уже животными быть перестали, потому что у них возникают сложные социальные взаимоотношения – на порядок сложнее, чем у животных. Это уже люди, хоть и очень еще древние – они уже ссорятся, ненавидят друг друга и привязываются друг к другу, подразделяются на кланы и группы, и когда и если внутренние конфликты становятся слишком острыми, в конце концов какой-нибудь клан находит продолжение такой жизни для себя слишком дискомфортным – и вот тогда мы и получаем то, что называем «переселением народов» — люди начинают сниматься с места, уходить подальше и искать комфорт, даже если по пути им приходится преодолевать массу сложностей и пересекать неблагодатные земли. И если этих переселенцев толкали вперед негативные эмоции, то когда сюда прилетят наши, то их движущей силой будет сила с противоположным знаком.

— Надеюсь что прилетят…, — не очень оптимистично согласился я и приступил к тренировке.

Внутренний мир Карен оставался для меня не очень понятным. Она много работала, очень много читала и по всем признакам выглядела как очень целеустремленный и цельный человек. Я никогда не замечал в ней значимых проявлений негативных эмоций. По мелочам конечно было, как у всех, но не более того. И при этом я не понимал – что именно дает ей эту цельность и целеустремленность. Какого рода это могли бы быть цели? Когда я иногда расспрашивал её о стоящих перед ней задачах, об интересах, то все ответы представляли собой нечто внешнее – нечто такое, что уже должно было бы покоиться на каких-то глубинных тектонических психических плитах, но то ли она избегала касаться этих тем, то ли в самом деле сейчас её жизнь была так насыщена текущей деятельностью, что о более глубоких своих слоях она и сама не задумывалась. Такое тоже возможно, конечно. Я и сам раньше мог проживать целые годы, наполняя свою жизнь всевозможными впечатлениями и не испытывая потребности в том, чтобы копать глубже.

Потребность в единой цели, ну или в «единых целях», если так можно выразиться:), вырастает очень постепенно по мере насыщения себя реализацией самых разных желаний. Годы. Может даже десятилетия. В смысле социальном это очень даже хорошо. Общество в целом выигрывает из-за того, что глубокие вопросы всерьез начинают интересовать человека не раньше, чем он проведет долгую и насыщенную жизнь в творчестве, поживет созидательной и творческой жизнью. Вот посмотреть на Фрица, на Эмили – с одной стороны глубокие самокопания им не чужды, и порой они отваливаются от активной деятельности, и надолго, но все равно затем возвращаются, и до сих пор, имея, прямо скажем, шокирующий возраст, продолжают приносить огромную пользу нашему обществу в целом. Так что похоже на то, что одно другому не сильно мешает.

Вернувшись за компьютер, а открыл следующее письмо — тоже от Маши.

«Насчет курсов. До сих пор мы проводили их в формате семинаров. Люди записываются, приходят на курсы, проводят от трех дней до месяца – смотря сколько курсов купили – и уходят. Этот формат, конечно, остается, там работает толпа инструкторов, всё налажено и понятно. Но есть другая категория людей. Они просто не верят, что в их жизни что-то сможет измениться несмотря на то, что в рамках наших курсов есть практическая отработка навыков. Они просто совсем не верят в себя. И они на курсы даже не записываются. Поэтому я предложила Ларсу – помнишь его еще? – он продолжает заниматься своим делом… так вот предложила Ларсу запустить другой формат курсов, на котором человек поступает к нам в добровольное рабство. Принципы тебе знакомы, и расписывать их нет смысла: грубо говоря, человек обязуется выполнять все команды, все задания, даже если ему непонятно, не нравится и так далее. При этом он может получать сколько он хочет разъяснений насчет того – зачем он что-то делает – но сделать обязан. Если отказ – всё, свободен. Ну в общем знакомая тебе система.

С оплатой я решила так: человек платит за весь курс – у нас там разбивка на неделю, две недели и месяц. Если он отваливается, то ему возвращается часть денег пропорционально непрожитому у нас количеству дней минус небольшая сумма (она соответствует оплате наших услуг по регистрации его на курс, организации его участия и т.д.).

Как тебе?

Вообще-то я уже запустила:)

С ценой я решила так: цена должна быть адекватна двум параметрам – 1. усилиям, которые затрачивает инструктор, и 2. материальным возможностям потенциальных участников. Я исходила из того, что человек, который настолько в себя не верит, вряд ли будет финансово благополучным. Я также исходила из того, что если его жизнь в результате таких курсов изменится, то в будущем он сможет уже пройти нормальные, обычные курсы. То есть это скорее работа на перспективу. Для инструктора тоже особых хлопот нет – по сути он должен разъяснять специфику тех или иных заданий – что, как, зачем, какие ошибки и т.д. По мере работы он должен отвечать на вопросы, корректировать. Много ли вопросов возникнет у участника? Вряд ли, потому что задания довольно простые. Кроме того, все желающие другие участники могут присутствовать на сеансе вопросов-ответов. Сеансы можно делать по мере накопления вопросов.

Еще что имеет значение: инструктор в процессе занятий просто продолжает жить своей жизнью, ну в основном. Отвлечений на работу у него получается немного. И кстати, сами по себе группы можно делать большего размера. Если в обычных курсах у нас лимит – двенадцать человек в группе, то тут можно и тридцать. В общем, я поставила лимит тридцать.

Можешь себе представить, какой поднялся вой сам знаешь где:)

Мне захотелось дать интервью и разъяснить. Понятно, что разъяснить можно что-то только тем, кто вообще хочет что-то понять, но тут как обычно – дилемма – или послать их в жопу, потому что они любой ценой постараются все переврать, исказить, а то и пойти на прямой подлог. Или все-таки давать интервью, чтобы может быть хотя бы до одного процента их аудитории донести что-то, что заставит их задуматься. Конечно, я на сайте курсов выкладываю полные видеозаписи этих интервью, чтобы поубавить энтузиазма у тех, кто там у них садится и все режет и склеивает, чтобы в итоге получилась какая-нибудь мерзость:) И я понимаю, что девяносто девять процентов их аудитории не пойдет и проверять, а просто поверит на слово и «убедится», какие мы богомерзкие. В общем, я склонна пользоваться возможностью донести что-то хотя бы до одного жалкого процента.

Объяснила, что для многих людей с раздавленной, разрушенной психикой какое-то воспитание возможно лишь в условиях диких курсов. Да, я назвала их «дикие курсы»:), ну с намеком, что они для дикарей. То есть воспитание в условиях рабства – им говорят, они делают. Со многими такими людьми дружественность невозможна – она воспринимается ими как семейственность с последующими неизбежными претензиями, обидами, агрессией и т.д. и т.п. Свобода ими понимается как свобода умирать или подавлять, или, скорее, параллельно и то и другое. Свобода парадоксальным образом ведет к загниванию и тлену для таких диких людей. Почему? Может потому, что внутренняя свобода вырастает годами, поколениями, эпохами, и если внутренне несвободному человеку дать неожиданно свободу, то он в лучшем случае умрет в скуке и обыденности, а в худшем – это вообще пробудит в нем самые низкие инстинкты. Внешняя свобода может быть адекватно воспринята только тем человеком, кто хотя бы немного уже свободен внутренне, и тогда для него внешняя свобода станет инструментом, средой, в которой начнет реализовываться его внутренняя свобода. В противном случае внешняя свобода просто тупо становится питательной средой для его несвободы. Свобода питает несвободу в дикой, деструктивной личности! Соответственно и содействие, прогрессорство не может состоять в том, что людям просто и тупо дается свобода. Вот эту мысль трудно обычно донести. Свалившаяся сверху свобода приводит к разрушительным последствиям! В том числе, кстати, и для тех, кто эту свободу создал, принес, защитил. Разве мало мы видели таких примеров в истории? Французская революция сожрала с потрохами своих создателей. Старые партийные кадры были вырезаны просто подчистую Сталиным в тридцатых годах. Помнишь, ты подсунул мне книгу Орлова «Тайная история сталинских преступлений»? Это же просто идеальная иллюстрация. Народ получил типа свободу от эксплуатации… Чтобы после этого в итоге попасть уже в настоящую мясорубку, сожравшую десятки миллионов… Да полно примеров. Эффективное прогрессорство поэтому и может состоять лишь в том, что какие-то дети с самого рождения попадают в прогрессивную среду, и другого пути с высоким КПД вообще нет. Ну а в условиях, когда наши две системы сосуществуют друг с другом на Земле, мы конечно можем предлагать взрослым людям разные корректирующие варианты типа обычных курсов или диких курсов…

В общем примерно так я распиналась, вообще приятно было получить еще один опыт. Что они в итоге пустили там у себя, я даже не смотрела. Мне сказали, что на прямую подтасовку они не пошли, но порезали всё очень круто, и в итоге впечатление неоднозначное. Я считаю, это победа. Неоднозначное впечатление – это значит, что больше одного процента потом сходят на наши сайты. В общем я довольна. Курсы уже работают, и мне кажется, получится интересно. Если хочешь, я тебе потом еще напишу, как что там движется.»

На самом деле мне самому не очень-то хотелось влезать в кухню диких курсов, но тем не менее я согласился, что идея интересная и что хорошо, что кому-то хочется развивать этот проект. Я написал об этом Маше, понимая, что краткость моего ответа она совершенно верно интерпретирует как незаинтересованность – ну что есть, то есть, после чего отвалился от компьютера.

Карен сосредоточенно тыкала в свои кнопочки, время от времени оглядываясь на меня.

— Хочешь что-то спросить? – Поинтересовался я, развалившись в кресле.

— Нет… хотя… ты считаешь, что получив доступ к практически неограниченным ресурсам, мы попадаем в зону повышенного риска? Это как-то странно. Получается, что получать очень много денег – рискованно? Выглядит нелогично.

— А… ну это известная тема сырьевого рабства.

— Я понимаю. Я не понимаю, как это работает. Ну то есть примерно понимаю… но слишком примерно:) Я понимаю, что вывалив на рынок огромное количество того же родия, мы его обрушим. Но можно поставлять его постепенно. Конечно, все равно цена снизится, и может быть даже существенно, но нам-то какое до этого дело? Вот этого я и не понимаю. Сейчас мы продаем ноль килограммов родия. Получаем, соответственно, хрен. А так будем продавать тонны родия ежегодно, и какая разница, что цена упадет хоть вдвое? Нам главное надо следить за тем, чтобы цена не падала слишком сильно, чтобы рентабельность его добычи не стала слишком низкой – это понятно. Но в любом случае мы получим много денег. Разве это плохо? Как вообще может быть плохо, когда много денег??

Я задрал ноги на стол и потянулся.

— Это просто, Карен… не очень охота сейчас разъяснять. Но это очень просто, правда.

— Ладно… почитаю потом где-нибудь сама…

Она уселась поглубже на свой стул и вновь уткнулась в свои мониторы и кнопки.

А ведь это первое время за много лет, когда мне практически совсем нечего делать. Можно читать входящие письма, или погрузиться с головой в материалы о ходе строительства кораблей, или давать советы про афганских девочек или про дикие курсы, но в любом случае – это лишь пассивное созерцание того, что происходит без меня. Раньше, когда я оказывался в состоянии такого бездействия, я посвящал время развитию своей личности. Тут простор, конечно, огромный. Приналечь на физические тренировки и накачать мышцы. Упереться в какой-нибудь язык – совсем новый или подтянуть один из тех, что еще в процессе освоения. Наконец – науки. Тут бескрайний простор. Параллельно – исследования восприятий. И так далее и тому подобное. Проблем нет. Занять себя всегда можно, даже в этих условиях. Просто трудновато примириться с тем, что на ближайшие несколько месяцев я превратился в отшельника с двумя другими такими же, разделяющими мою келью. Все-таки я не ожидал, что выключение из активной жизнедеятельности окажется таким сложным. Надо пытаться и дальше создавать больше вопросов, дел, в которых я буду принимать решения. Пинать марсиан, чтобы загружали меня чем-то. Это, все-таки, выход… небольшой, но выход.

Шлюзовая дверь открылась и впустила еще одну снегурочку.

— Не верю своим глазам! Ты ли это? Покинула берлогу и поднялась в эмпиреи?

— Ага, — кивнула она, стаскивая скафандр и оставшись только в тонких трусиках, белых носочках и маечке.

Когда я вижу ее в такой одежде, философия стремительно отступает на задний план, удаленность которого от реальности прямо пропорциональна степени эрекции.

Настя села мне на коленки и обняла.

— Устала читать.

— Ты сюда редко приходишь… агорафобия?

— Нет, просто мне в берлоге уютней.

— Ну да, согласен. Там все-таки кое-как приспособлено для жизни, а тут – рабочее место. Зато какой вид…

Я положил ладонь на ее грудку, прямо поверх мечки, и слегка надавил, чувствуя, как она – непередаваемо, нереально нежная – подается под моим пальцами. Почему-то особенно приятно, особенно возбуждает, когда ткань, покрывающая ее тело, тонкая и хлопчатобумажная. От современных синтетических гладких тканей ощущения не такие. Хрен поймет – почему так. Очень приятно и просто вот так класть руку на тело и чуть надавливать, и медленно проводить ладонью. В такой маечке и трусиках нередко ощущения от прикосновений, от облапывания даже сильнее, чем от голого тела. Ну а белые носочки… тут понятно, на этом я с детства свихнулся:) Настя отлично изучила мои вкусы, поэтому носочки у нее никогда не бывают чистыми – снизу, на подошве, они всегда хотя бы немного темные, а часто и откровенно «грязные» — сильно возбуждает ассоциация с уличной девчонкой, которая никогда не бывает чистюлей, бегая босиком, в носочках, по полу, или в сандалиях по улице. И конечно, носочки всегда хоть немного, но пахнут ее лапками. И трусики тоже всегда пахнут – тоже как у уличной девчонки – смешанным запахом письки и мочи. Могу себе представить, какое отвращение это вызвало бы у психопатических чистюль – да и хрен бы с ними. Интересно, этот фетиш на слабый запах мочи от трусиков возник в результате моих сексуальных приключений с уличными мелкими девочками? Или он был с самого начала, когда сексуальность только стала просыпаться? Вот этого я не помню почему-то.

Я приподнял Настю, перевернул ее вверх ногами и, положив ее ляжки себе на плечи, уткнулся губами, носом прямо ей между ног. Все-таки удобно, что мы на Япете – сила тяжести позволяет совершенно любые замысловатые ластики, и при этом нет полной невесомости, так что можно ее отпустить и она будет лежать, не уплывая в сторону от каждого движения.

Да, вот он – мой любимый запах ее трусиков.

Как она делает грязными свои носочки – это я знаю и вижу своими глазами – носится в них по комнатам. Как она делает так, чтобы еще и ее лапки возбуждающе пахли – это я тоже знаю – одевает сандалии на голые ножки и ходит так полдня-день. Подошва лапок сразу же становится влажной, и через несколько часов приобретает нужный мне запах. Потом на пахнущие одеваются носочки, и я получаю в итоге то, что мне надо. Но как она делает свои трусики немного пахнущими мочой? Неужели попискивает специально на них?:)

— Ты специально попискиваешь в трусики, что они так пахли, или это получается само собой?

— Само собой. Не знаю, как так получается – я не писаюсь, у меня нет недержания:) Просто вот так происходит, особенно когда я активно качаюсь на тренажере, кажется. Хотя не уверена. В общем – само, не знаю как. Нравится?

— Пиздец как нравится.

Целовать ее пухлые нежные губки через тонкую ткань трусиков – особое наслаждение. Кажется, сегодня у меня вообще такой день, когда хочется ласкать ее не голую, а именно через маечку, через трусики. Бывает и так.

— У меня тоже так, — задумчиво произнесла Карен, разглядывая монитор и иногда нажимая на какие-то кнопки.

— Тоже так что? Тоже нравится писечку целовать?

— И это тоже:), — улыбнулась она и развернулась к нам. – Тоже трусики начинают пахнуть мочой спустя один-два дня. Раньше я сильно этого стеснялась. Очень сильно. Мои родители, старшая сестра – они были фанатиками чистоты, натуральными фанатиками. Носочки и трусики надо было менять каждый день, подмышки обрабатывать вонючим дезодорантом, принимать душ тоже ежедневно… Меня это страшно заебывало, а главное было непонятно – зачем? Зачем это делать, если мне нравятся эти запахи? Ночью я иногда совершала чудовищные преступления, когда мне было лет десять – я тихонько вставала, подкрадывалась к кровати, на которой спала моя сестра, осторожно приподнимала одеяло и нюхала ее ножки. Это пиздец как возбуждало, и мне стоило чудовищных усилий, чтобы не наброситься на ее тело и не начать его целовать, вылизывать… но я знала, что за этим последовало бы… сестра к моему счастью спала крепко, и я могла не только нюхать ее ножки, но и целовать их, а когда мне особенно везло и она лежала на боку, я приподнимала одеяло с ее попки и умирала от счастья, уткнув носик ей между ног и вдыхая ее запахи, и вот этот слабый запах мочи тоже был очень возбуждающей добавкой к запаху ее письки. И запах подмышек меня тоже сильно возбуждал.

— И тебя ни разу не ловили?

— Нет. Кажется, нет. Кстати… может быть это неспроста, что меня уже спустя полгода отдали в интернат в Пингвинии? Ведь я именно тогда почти каждую ночь стала ходить к сестренке и нюхать ее, осторожно целовать ее попу, ножки, плечи, трогала ее грудь. Может быть в какой-то раз она проснулась и все поняла и пожаловалась? А может родители подсмотрели? А может были и другие мои проявления, о которых я сейчас не помню, ведь тогда моя сексуальность стала просыпаться очень бурно и явно, и конечно это должно было быть заметным. Я помню историю с машиной…

Она замолчала и посмотрела как-то нерешительно на нас с Настей.

— Вам вообще интересно?

Настя промычала что-то, не имея возможности высказаться отчетливо в силу занятости ее рта, но было понятно, что это одобрительное мычание. Я тоже уверил Карен, что мне интересно.

— Это был теплый августовский поздний день, — начала она лирическим, почти эпическим тоном, затем остановилась и рассмеялась.

— А что, очень даже неплохо…, — встрял я, — «это случилось поздним вечером, когда звезды флегматично сияли на небесах и озаряли мой земной путь с яростным спокойствием, которое проникало в мой разум и призывало не к буйству, но к хладнокровию, не хитрости, но к простоте – той безыскусной великолепной простоте, с которой природа извечно прокладывает свой путь в бесчисленных зигзагах бытия». Мы могли бы вместе книжку написать, поржалуй…:)

— Не умею рассказывать… ладно. Значит август, тепло, вечер…

— Улица, фонарь, аптека.

— Почему аптека? – Удивилась Карен. – Ну в принципе понятно:) Просто мне врезалось в память, что это был теплый августовский вечер, и вся эта атмосфера остывающего от дневного зноя города, словно ожидающего чего-то сладкого… она неразрывно слилась с этой историей. Сестра с подругой пошли погулять, я как обычно стала проситься с ними, и они как обычно не хотели, но вдруг сестра передумала и взяла меня с собой. Это было так неожиданно и так радостно. Не происходило ничего особенного – мы просто медленно шли по аллее, я даже не прислушивалась к их разговору, и мне просто нравилось идти рядом – не потому, что происходило что-то особенное, а именно потому, что мне казалось, что находясь в их компании, я немного приближаюсь к неведомому миру взрослых, куда доступ обычно закрыт. Перед прогулкой они ещё так придирчиво выбирали одежду, как будто от цвета юбки, которую они выберут, зависело очень многое – но в том, как они это делали, с каким выражением ответственности и значимости, мне тоже виделось что-то взрослое, приближающее к огромному пространству свободной жизни.

— Да… немного нужно ребенку, чтобы почувствовать свободу… лишь получить разрешение самой выбрать юбку, — усмехнулся я.

Карен развела руками и продолжила.

— Смотря на то, как они выбирают, я пыталась мысленно подражать, чувствуя в какой-то степени приобщение к миру взрослых, но в то же время такие долгие сборы казались чем-то обременительным, и мне не хотелось погружаться в это настолько глубоко. Хотелось наблюдать со стороны, мысленно немного приближаясь, впитывая тот оттенок взрослости, который мне виделся во всем этом, и отстраняясь, когда казалось, что уже хватит. Они – уже взрослые, свободные, имеющие возможность встречаться с парнями и одеваться как хочется и гулять сколько хочется, и я – жадно хотящая внимания мальчиков и с тоской осознающая, что возможность встреч с ними будет так нескоро, что это проще назвать «никогда». Секунды жизни текут медленно и неторопливо, некоторые из них задерживаются и замирают на ходу, а каждый час – это сотни таких секунд. Когда я просыпалась утром и думала о том, что к вечеру произойдет столько всего, что я стану каким-то другим, новым человеком, и когда сам по себе вечер начинал казаться чем-то очень отдаленным, то и день, ожидающий меня, начинал казаться целой вечностью. Что же говорить о месяце или годе? Через год – это почти что то же самое, что «никогда». А через несколько лет – это совершенно точно «никогда». Парни, поцелуи, объятия, секс – это что-то из другой вселенной, далекой и неведомой. А ведь мое тело кричит, требует ласк, секса, требует уже сейчас, а не через бесконечное количество лет!

— Во сколько ты стала мастурбировать? – Поинтересовался, рассматривая ее коленки, ляжки, лапки.

По контрасту с Настей, её тело казалось крепким, плотным, но при этом все же изящным и очень даже сексуальным, просто иначе, не из-за своей подростковости, а по-другому.

— В пятьдесят пять, или в пятьдесят шесть… где-то так.

— Здорово… ладно, и что дальше?

— Мы гуляли… ветер доносил звуки музыки и обрывки разговоров из дальней части улицы; мы идем, сестра и подруга болтают о чем-то, провожаемые взглядами идущих навстречу мужчин. И я отчетливо и с чувством острой безысходности понимала, что бессмысленно даже и пытаться представлять, что и на меня могли бы смотреть вот так же заинтересованно, пожирающе, облизывающе, раздевающе. И дело не в том, что я некрасивая. Я знала, что красива – это так же очевидно, как лето, как улица или небо. Иногда, когда никого не было рядом, я останавливалась перед зеркалом, подолгу рассматривая свое лицо, тело, удивляясь изгибам губ или спины или форме грудок, которые только-только начали набухать, расти. Так что дело было в другом. В сознании всех этих парней я просто не человек, не девушка. Я просто не доросла до человека, которого можно было бы захотеть или полюбить уже сейчас. Они видели во мне только заготовку девушки, полуфабрикат.

— Ты это понимала наблюдая за ними, или тебе что-то такое говорили?

— Напрямую не говорили, да и кто такое скажет? Но отношение видно ведь не только из слов; отношение проскальзывает во многом – в мимике, в жестах, в тех взглядах, которые пробегают и касаются так мимолетно, что легко их не заметить, не понять их смысла. Отношение как к полуфабрикату сквозило во всем даже несмотря на то, что физически я выглядела совершенно нормально для своего возраста. По лицу, конечно, можно было бы легко сказать, что мне нет и шестидесяти четырех – и это, наверно, решало многое, хотя за шестидесятидвухлетку я вполне могла сойти… Ну вот, мы там гуляли, гуляли… и подошли к очередной «зебре». В смысле к переходу через дорогу:) Я немного отстала, и сестра с подругой перешли на ту сторону, а я не успела, так как машина, которая до этого вроде спокойно ждала, когда мы пройдем, вдруг рванулась вперед и перегородила мне путь. Наглый водитель! Не захотел подождать три секунды, чтобы пропустить меня. Это было очень необычно, так как все водители в основном очень вежливые. Ну я подумала, что фиг с ним, бывает, но машина притормозила и замерла. Я попыталась обойти её, но она поехала нарочито медленно, так, чтобы я не смогла ее обойти. Я остановилась, удивленная, и попыталась понять, что происходит. Сначала это все показалось чем-то, похожим на издевательство. Но тут я поняла, что из окна машины меня рассматривают. Рассматривают предельно неторопливо, внимательно — как нечто, ради чего стоило сделать и резкий рывок, и остановиться потом, и ехать очень медленно, чтобы получить возможность еще рассмотреть получше. Я вдруг отчетливо, обостренно осознала, что на мне одеты облегающие майка и шорты, и что из-под них видна гладкая загорелая кожа, и что мгновенно набухшие отчего-то соски торчат из-под этой майки бесстыдно и вызывающе. Я почувствовала себя беззащитной перед тем неизвестным мне человеком, который бесцеремонно рассматривал мое тело, и не могла ни дальше шагнуть, потому что в ту сторону двигалась машина, ни обратно, потому что была парализована происходящим и попросту забыла, что вообще-то можно и сзади обойти машину. В таком ступоре есть что-то сладкое — я чувствовала себя неподвластной самой себе, лишенной возможности решать, уходить или нет, скованной волей какого-то совершенно незнакомого парня, который хотел меня рассматривать и бесстыдно, не скрываясь делал это. Не сестру, не ее подругу обшаривал он взглядом, а меня, недоросля, ту, на которую раньше не смотрел ни один взрослый парень. По лицу сестры я поняла, что и ей стало ясно, что происходит, ее лицо выражало недоумение и она как-то покровительственно улыбалась, а мне стало неловко за то, что выбрали именно меня, а не их. И в то же время между нами появилась пропасть, потому что в этот момент я почувствовала себя взрослой, равной им, но моя взрослость разделила нас, а не сблизила. Происходящее было запретным, неправильным. Неожиданно я выступила на первый план для кого-то. Мне хотелось, чтобы машина никогда не уезжала, или чтобы тот, кто там сидит, вышел и продолжил общение со мной в той же манере, в которой начал – властно, но с обожанием, но это конечно все было невозможно, абсолютно невозможно, и я понимала, что это просто дикие фантазии. И всё равно эти образы обжигали так, как будто я почти верила в реальную возможность их воплощения. Это было балансирование на грани реального и выдуманного, сознательное опьянение себя надеждой на то, что каким бы диким это ни казалось, вероятность все-таки есть. Было такое чувство, что сейчас произойдет что-то такое… что-то особенное – слишком напряженным казался воздух, слишком надолго замерло сердце. Но дальше ничего не произошло. Машина тронулась, скользнула дальше к повороту и уехала, оставив меня со всем новым, что только что обрушилось, и о чем еще час назад я и не мечтала. Мне кажется, что в тот момент я и перестала быть ребенком. В тот момент я поняла, что имею власть над парнями и могу ей пользоваться. Я поняла, что не полуфабрикат и на самом деле никогда не была им. И очарование взрослой жизни перестало быть космически недоступным, и оказалось, что вот эта выдуманная чудесность взрослости существует только в моем воображении. Я смотрела на сестру и понимала, что теперь, без этого покрова таинственности, я не чувствую ее интересной. В ней просто ничего большего для меня не оказалось. Мы шли дальше, теперь я уже прислушивалась к их разговорам и удивлялась сама себе – неужели еще пять минут назад я могла верить в то, что их разговоры представляют собой что-то особенное, что они скрывают в себе особую глубину и недоступность? Сейчас они обе казались мне просто глупышками, недорослями. Это, конечно, перевернуло всю мою жизнь… еще не надоело?

Я молча покачал головой, продолжая вдыхать в себя самый охуенный запах из всех, что существуют, и прикасаться губами к самой нежной в мире письке.

— А как ты в итоге попала в интернат? Просто так, вот ни с того, ни с сего родители тебя отдали?

— Мне казалось, что да, именно ни с того, ни с сего. Но причины, наверное, были – либо мои приставания к сестренке, либо то, как я стала вести себя с мальчиками.

— А как ты стала себя вести?

— Властно, уверенно. Я просто пользовалась ими. Очаровывала, влюбляла и пользовалась.

— Пользовалась… ты имеешь в виду что?

— А всё! Они мне покупали вкуснятину, носили мой рюкзачок, и я их трогала сколько хотела и где хотела. Их, казалось, это парализовало, ведь обычно мальчики как-то домогаются к девочкам, а тут было наоборот – я могла взять мальчика за руку, затащить его в подъезд под лестницу или в кусты за домом, а потом я везде его трогала и рассматривала. Это не был секс как таковой. Я не пыталась их трахнуть или пососать или дать им полизать себя – это было скорее изучение их тел и моих эмоций. Я могла спустить с мальчика штаны с трусами, сесть перед ним на корточки, взять в руку его пипиську с яйцами и трогать их, крутить туда-сюда, оттягивать, изучать, рассматривать. Мне было интересно, ну и конечно от этого у меня внизу живота и в письке становилось горячо и приятно. Один раз четверо мальчиков, пользуясь вечерней темнотой, завели меня в угол за сараями, но были сильно удивлены, когда вместо того, чтобы пытаться вырываться или еще как-то вести себя, как пристало девочке, я быстро стянула с себя платье и трусики, оставшись совсем голой, и сама клала их руки на свое тело, крутилась, подставляла им себя, а потом заставила их всех спустить с себя штаны и трогала их. Они положили меня на спину, раздвинули ноги, и один из них лег на меня, но почему-то поперек, а не вдоль:) Видимо, мальчик очень отдаленно представлял себе, что такое ебля и как это делают. Я, кстати, представляла себе это значительно лучше, потому что была любознательна, и кроме того у меня уже появился к тому времени кое какой опыт со взрослыми мужчинами. Один такой завел меня вечером в парке в кусты, спустил с меня юбку и трусики, положил на землю и лег на меня сверху. Я очень хорошо почувствовала, как его огромный хуй уперся мне между ног. Он аккуратно тыкался им в мою письку, но не пытался засунуть, а потом вдруг стало очень горячо и мокро, и тогда я впервые узнала, что такое сперма… Так что я знала лучше них, в какой позе все это делается, так что мне было смешно, когда они неловко суетились и ползали по мне и вокруг меня. Потом мне надоело, я взяла одного из них, положила на себя, раздвинула ноги, сама рукой приставила его торчащую пипиську к своей дырочке и сказала, чтобы он меня трахал, но получился только очередной повод посмеяться – он совершенно не понимал, или совершенно ничего не умел, и был настолько ошалевшим, что им даже управлять было невозможно. Мне было жалко и даже обидно, что в этот раз мне не увидеть спермы и не почувствовать ее на своем животе, на ляжках, на руках и на губах. Еще было жалко, что они просто как неопытные собачки ползают по мне, дрожа от возбуждения, а мне больше хотелось видеть их лица во время оргазма, чувствовать тело парня, когда он кончает, поэтому я полежала еще немного, трогая их тела, а потом просто встала, сказала что хватит и ушла.

— А потом, в интернате, как получилось так, что ты осталась?

— А, ну дальше все было просто. Как только я туда попала, я в первые же дни уже поняла, что останусь тут навсегда, и что меня отсюда трактором не вытащишь. Когда я представляла, что меня родители пытаются насильно вытащить, я понимала, что если потребуется, буду кусаться и ломать им пальцы. Но они особенно и не пытались. Несколько раз они приезжали меня навестить, но я всячески давала им понять, что они для меня чужие. Они и были чужие. Тупые и чужие. Смешно то, что первые два года жизни в интернате я даже не имела понятия о том, что существует какая-то «Селекция восприятий». На этом просто никто вокруг не зацикливался. Я понимала, что есть много всего, чему я могу научиться у окружающих меня взрослых и детей, и я занималась этим, попутно перенимая само отношение к жизни в разных ее мелких аспектах, и уже когда мне было шестьдесят три, когда я уже переехала окончательно из интерната в Пингвинию, до меня вдруг дошло, что та селекция, о которой я слышала тысячу раз, это вполне конкретная книга, совершенно конкретная наука с совершенно конкретным автором. Тогда я и ее прочла.

— И?

— И охуела. Я много раз бралась за нее и много раз откладывала.

— Было неинтересно?

— Наоборот! Прочитав любой абзац, хотелось отвалиться и задуматься, переварить, сопоставить с тем, что я уже знала. Потом снова беру, читаю еще абзац и понимаю, что это написал человек, уровня которого мне никогда, наверное, не достичь. Затягивала сама идея бесконечно тянуться, чтобы стать хотя бы на одну десятую такой, как он, обладать такой же силой подвижности и контроля своей психики и интеллекта, силой каких-то новых качеств, которых у меня нет и о которых я ничего не знаю, но могу догадываться, так как имеющиеся у меня восприятия и понятия не могут объяснить и создать понятной функциональной модели такого существа, как тот, кто эту книгу написал. Я чувствовала себя очень далекой от него в развитии, но очень близкой по сути. Мне тогда казалось, что на изменения, на которые ему бы потребовалось несколько минут, у меня уйдут годы, и это не казалось преувеличением или литературным оборотом. Это вот так и было, так я и ощущала. По мере чтения я испытывала мягкие тычки ясностей, которые образуются практически от каждой фразы и от каждого слова. Эта книга написана так просто и так понятно, и когда я произношу про себя эти слова – «просто», «понятно», меня на доли секунды уводит в неверные интерпретации и ассоциацию с небольшим количеством усилий. Написать так, чтобы это захватывало и казалось простым и предельно ясным, чтобы казалось, что все именно так и иначе никак быть не может, что можно делать вот эти шаги, вот эти конкретные движения и получить вот этот конкретный результат, и попробовать прямо сейчас и подтвердить это прямо сейчас, и через минуту, и в любой момент, когда я захочу – это просто? Написать то, что просто понять – бесконечно непросто… Легко и просто написать то, что сложно понять. Кто-то сказал, что выражаться просто и понятно так же сложно, как быть искренним. Так оно и есть. И вот я ощущала эти «тычки», и меня как будто раскачивало, как будто моей психики мягко касается что-то оживляющее в разных ее частях, о некоторых из которых я вообще еще не знала. Как будто сам этот качающий процесс освобождает энергию и снимает с места давно залежавшиеся камни старых уверенностей, которые в меня уже успели впихнуть родители, разламывает и выбрасывает на помойку отяжеляющие механизмы, и чем больше увеличивается амплитуда, тем сильнее возникают новые прохладные уверенности о том, что измениться возможно, тем уверенней становятся и предвкушение, и желание расшевелиться и продолжать наращивать и оттачивать навыки изменения себя. Мне очень сильно хотелось разобрать свои инструменты, выкинуть ненужные или заржавевшие, разобраться, каких не хватает, чтобы продолжать собирать свою личность… в общем, как-то так:)

Карен внезапно прервала свой рассказ, повернулась обратно к монитору и снова стала что-то там фигачить по клавишам.

Раньше она мне почему-то всего этого не рассказывала. Интересно, почему? Может быть потом спрошу…

В этот момент я обнаружил, что давно уже выпал из своего неторопливого философского состояния и захотелось какой-то активности.

— А насчет денег, Карен… будешь слушать, или занята? Я могу рассказать.

— Занята…, но не настолько. Буду. Минуту…

Она задумалась, нахмурилась чему-то, потом удивленно подняла брови.

— Что-то не так? Чем ты занята?

— Не то, чтобы не так… просто тут есть слепая зона, и в ней какая-то активность, и мне это не очень нравится…

— Мы можем что-то сделать?

— Сделать… нет, можем просто понаблюдать дальше. Возможно, это какие-то возмущения магнитного поля Сатурна. Мы пока еще почти ничего о нем не знаем, только собираем данные. В общем, я послежу. И что деньги?

Она снова развернула свой стул, села лицом к нам с Настей и положила ножку на ножку, и мне очень захотелось побыть тем парнем, который завалил ее в кустах в парке. Еще побуду…

— Проще всего привести в пример реальную историю, — начал я, — которая случилась в шестнадцатом веке с испанской империей. Присоединив к себе еще и португальские колонии, Испания просто начала купаться в золоте и серебре – тонны золота, сотни тонн серебра ежегодно привозят из Перу, Боливии и Мексики, а это даже по меркам времен сотни лет спустя – очень много, а для тех лет – безумно много. Имея столько золота и серебра, о чем еще можно думать? Можно наслаждаться жизнью, пить шампанское и играть в компьютерные игрушки, правильно? Вот этим-то они и стали заниматься. Красиво жить не запретишь, и испанцы захотели жить красиво. Конечно, это в основном касалось тех, кто сидел поближе к золотым ручейкам, но и остальным хватало, ведь эти деньги тратились, спрос вырос. И вот представь себе, что у тебя завелись деньги. Ты – мелкий предприниматель – из тех, на ком в основном и строится экономика страны. Допустим, ты производишь вино – у тебя есть земля, на ней растет виноградник. И ты имеешь с этого бизнеса некую скромную прибыль. А иногда и не имеешь, потому что этот бизнес, как и многие другие – довольно капризный. То дожди, то засуха, то паразиты, то конкуренты… Ну жизнь, как жизнь, непростая.

— Блин…, — отозвалась Карен.

— Что?

— Вина захотелось. А тут нет.

— Пить на рабочем месте?? Карен, как не стыдно, какой пример ты подаешь… ладно, я захвачу в следующий раз. И вот испанский двор затевает кучу полезных дел – построить новый дворец, построить новые корабли, вооружить и послать новые отряды на поддержку порядка в колониях… и конечно, им нужны деньги. Так уж устроены люди, что им всегда хочется больше того, что у них есть, причем намного больше. Но слава богу, у Испании с доходом все в порядке – золото и серебро как текло, так и будет течь, а значит – зачем ждать? Можно прямо сейчас выпустить облигации, взять у населения деньги взаймы, потратить их поскорее, чтобы поскорее сделать на них что-нибудь хорошее, а долги потом отдать – с этим проблем не будет. Улавливаешь, что произошло дальше?

— Не совсем. Если у правительства хватает денег, то в чем проблема?

— Хватает денег. Долги обслуживаются исправно, и в этом-то и проблема! Теперь вспомни, что ты – производитель вина. И вот спрашивается – на кой черт ты будешь вкладывать деньги в развитие и поддержку своего дела? Это же, во-первых, риск. Во-вторых, тяжелая работа – действительно тяжелая. Поэтому ты берешь свои денежки, и покупаешь государственные долговые обязательства! И всё! Ты сидишь, а денежки идут! Ты счастлив. Твои соседи счастливы. Все счастливы. Круто, да? Никто не работает, и все счастливы.

— Если никто не работает, значит ничего не производится? – Раздался голос Насти откуда-то почти из-под кресла.

— Конечно. А зачем? Все можно купить за границей, ведь денег полно. Все страны толкутся у твоих дверей и счастливы предложить тебе самый лучший товар по приличным ценам. И они теперь счастливы.

— Я так и не вижу подвоха, — рассмеялась Карен. – Где тут узкое место?

— Узкое место именно в том, что все перестали работать. Инвестиции в развитие исчезли. Люди больше не стремятся внедрить новые технологии, они даже не заинтересованы в том, чтобы все оставалось на прежнем уровне. Им просто стало наплевать. Это случилось и с виноделами, и с оружейниками, и с фермерами, и с овцеводами. Испания стала неконкурентоспособной. И не только за границей, но и внутри своей страны. Товары иностранного производства все заполонили, и чем дальше, тем меньше смысла было с этим бороться – проще было купить облигации и пить пиво. Ремёсла умерли. И тут оказывается, что золота и серебра не так уж и много – ведь импортировать приходится буквально всё, и все сотни тонн золота и серебра благополучно утекают за границу. Кроме того, почувствовав себя всесильной, Испания активизировала и военные действия сразу против Франции, Нидерландов, Турции, Англии, а любая война – чрезвычайно дорогое дело. А колонии? Их тоже надо развивать, защищать, да еще и новые захватывать хочется.

Экспорт умер полностью. Испанцы даже не успевали чеканить монеты из привозимых драгоценных металлов – всё, что приплывало в Севилью, сразу же отправлялось в уплату расходов. Ситуация стала усложняться похолоданием – начиная с четырнадцатого века климат постепенно двигался в более холодном направлении – наступил так называемый малый ледниковый период. Продукты стали дорожать.

И уж конечно, разве можно было просто сытно кушать и мирно жить хотя бы в своей стране? Нет… наоборот. На волнах ощущения всемогущества религиозное рвение пошло вверх. Евреи есть в стране? Есть, как не быть. Выгоним к чертовой матери иноверцев! И выгнали. Правда, евреи эти в основном сложа руки не сидели, и в экономику свой немалый вклад давали. Ничего, не страшно… Так… а мавры есть? И мавры есть. И их нахрен выгнать. Морисков выгнали еще в тысяча шестьсот десятом – ну никак не хотели они перековываться в христиан, но жили-то тихо, мирно, трудились не хуже других. В итоге выгнали очень много трудоспособного населения.

И когда Испания в итоге сошла с рельсов супердержавы, оказалось, что они безнадежно отстали, их внутреннее производство уничтожено, и дальше пошло падение в штопор.

— Прикольно… но мы же не станем тратить деньги с продажи минеральных ресурсов на войны и на золотые унитазы?

— Не станем. Я не говорю, что резкий приток денег в страну – это безусловное зло. Но вот смотри – зачем нам сейчас развивать наукоёмкие города? Зачем вкладывать деньги в науку, во все эти киберкожи, новые материалы, гипертрубы, производство нейронов и эритроцитов – зачем, если всё это можно было бы просто купить?

— Как это зачем?? – Возмутилась Настя, и аж чуть не вырвалась из моих рук, но я предусмотрительно начал вылизывать ее писечку, и она притихла. – И кстати, кроме нас это никто и не построит – не у кого покупать. Киберкожу купить негде. Некого нанять, чтобы нам построили гипертрубу. Никто вместо нас не сделает двигатели, черпающую энергию из вакуума, и космические корабли, способные оседлать потоки темной материи.

— Ну да, это да… не спорю:) Я не спорю – мы эти деньги сможем использовать разумно, вкладывая их в создание рабочих мест, в более широкое привлечение людей с Большой Земли. В конце концов, мы сможем покупать новые территории, как сейчас в Канаде, и привлекать к себе туда наиболее адекватных людей – пусть и не настолько адекватных, чтобы они могли стать гражданами Марса, Пингвинии или Карибу. Создадим некие промежуточные государства, типа «чистилища»:) Но надо учитывать, что сложности возникнут даже в том случае, если мы не будем идиотами и не уничтожим свою науку и свое производство, сидя на родиевом руднике и ему подобных. Каждый раз, когда возникает что-то новое на экономическом горизонте, возникают и новые эффекты – их надо немедленно изучать и безотлагательно реагировать. Вот взять например развитые страны начала двадцать первого века. Казалось бы – они мудро распределяют богатства, полученные в результате продажи добываемых ресурсов – все как надо – вкладывают в технологии, в образование, а проблема все равно возникла в точности, как у испанцев в шестнадцатом веке, и с совершенно неожиданной стороны. Они так успешно развивались, так грамотно делали свои страны привлекательными для инвестиций, что добились своего. А в результате – наступили на те же грабли.

— Как такое возможно? Если они вкладывали деньги в технологии и в производство…

— Они вкладывали, да. Да только рост благополучия и инвестиционной привлекательности приводит к закономерному результату – всё начинает стоить дороже. Земля, недвижимость, торговые точки – всё дорожает. И если ты – предприниматель, ты раньше заработал свой небольшой капитал, сидишь и думаешь – что делать дальше. Развивать свой бизнес? Ага… во-первых – риски остаются. Можно ничего не заработать или даже потерять. Во-вторых – агрессивно-прогрессивная шкала налогообложения. Если и удастся начать больше зарабатывать, то половину того, что ты заработал сверх прежнего будет забирать государство. А то и семьдесят процентов… Конечно, государство там не коррумпированное и ты своими глазами видишь, как тратятся твои деньги, как улучшается жизнь. И все-таки… идти на риск ради того, чтобы в случае успеха, пришедшего после длительного упорного труда, отдавать семьдесят процентов… ну как-то не очень энтузиазм охватывает. А какая альтернатива? Да очень простая. Купи дом. Купи землю. И это будут активы, которые неизбежно будут дорожать! Ведь страна развивается, приходят новые инвесторы, и всем нужна и недвижимость, и земля. Накопленное имущество дорожает быстрее, чем если бы ты его сейчас продала и запустила бизнес. Ведь норма рентабельности на сверхконкурентном рынке очень мала. Понимаешь? В точности та же история получается. Тупик. И чем эффективней развивается та или иная страна, тот или иной город, тем, как ни парадоксально, стремительнее они движутся в эту яму. В Лондоне как-то возникли целые районы, в которых жизнь вообще умерла! Напрочь:) Потому что район считался престижным. Все стремились покупать там недвижимость – не чтобы пользоваться ей, не чтобы жить там, а чтобы просто иметь. Покупка недвижимости с инвестиционными целями приводила к умерщвлению самых благополучных районов самых развитых европейских городов – еще один парадокс. В итоге пузырь недвижимости набухает, дома продаются и скупаются все дороже и дороже, а потом бац – твоя недвижимость оказывается стоящей не в самом престижном районе, а на кладбище. Деньги на ветер. Да и недвижимость, которой не пользуются, ветшает. И когда происходит фазовый переход «престижный район – кладбище», больше уже никто не хочет тратить деньги на поддержание своего и так прогоревшего капитала – кладбище стремительно превращается в помойку. А потом, в середине двадцать первого века, Европа попала еще и под похолодание, что было бы довольно смешно, если бы не было так печально.

— Почему смешно?

— Ну… все ведь ждали катастрофического потепления, всячески уменьшали выбросы углекислого газа в атмосферу – чем больше углекислого газа, тем сильнее парниковый эффект, потому что он плохо пропускает инфракрасное излучение от нагретой Земли. Раз Земля нагревается, то больше испаряется воды, что еще более усиливает парниковый эффект. Таяние ледников Антарктики и Гренландии, подъем уровня мирового океана, неизбежные засухи… в общем, ждали потепления, а получили полувековое замерзание, потому что не учли трехсотпятидесятилетний минимум солнечной активности…

— Активность Солнца мы изменить не можем, да и сейчас для нас это не так важно при наших технологиях, а вот с этой штукой… когда слишком быстро растет цена на землю и недвижимость… если мы понимаем эту опасность, то сможем её избежать?

— Сможем, конечно. Государство, городские власти обязаны понимать всё это и регулировать инвестиции, а не просто позволять им литься рекой, иначе всё захлебнется. Но наша экономическая система – та, в которой существует Марс и наши земные диаспоры – отличается пиздец как сильно от всего остального. Отличается в очень приятную, выгодную сторону. Но в силу самой своей природы – в силу принципиальной новизны такой экономической формации – мы наверняка столкнемся с неожиданными эффектами. Но не грусти:) Мы знаем об этом, мы следим, держим руку на пульсе и не пускаем на самотек. И так как мы не будем воевать, как испанцы, и не будем вливать огромные потоки в узкое горлышко, как европейцы двадцать первого века, то мы справимся. К тому же у нас будет постоянный и стремительный прирост населения.

— Я рожать не буду:)

— Ты не будешь, если не хочешь, но многие хотят и будут. Конечно, мы будем расширять и массовый выкуп детей по всему миру, и запускаем грандиозную по своим масштабам программу суррогатного материнства, в которой будут участвовать сотни тысяч, миллионы женщин из бедных стран. Конечно, палки в колеса вставляют, и еще как, но мы продвигаемся в этом направлении – наши санатории-интернаты для суррогатных матерей растут, как грибы. Технологии родов ведь тоже относятся к прогрессивным. Ты вообще была в каком-нибудь из наших родильных домов?

— Неа.

— Я был. Глубоко разбираться не было тогда времени… вот бы сейчас тут у нас построить такой, я бы разобрался поподробнее, как кто рожает:) Но даже при взгляде со стороны впечатление такое, как будто там не детей рожают, а ядерную бомбу создают – такой же уровень высоких технологий и тщательности во всем. В общем, не переживай – справимся мы с богатством.

— Это ты переживал, я не переживала:)

— Ну да, верно:) Во всяком случае, на ближайшие десятки лет наша система точно будет работать с КПД больше ста процентов, учитывая все четыре фактора: суперпрогрессивная социальная среда и суперпрогрессивные установления, регулирующие социальную и личную жизнь; исключительно высокий приток денег; исключительно высокая скорость прироста населения, причем в высшей степени адекватного населения; ну и исключительно грамотные инвестиции в технологии и образование.

— КПД больше ста процентов? – Недоуменно переспросила Настя. – Ты ничего не перепутал?

— Ничего не перепутал. В открытых системах КПД может быть больше ста процентов, а наша система — открытая, ведь мы большими ложками черпаем со стороны – и ресурсы, и людей. Так что мы, как видишь, и сейчас не нищие, и дальше, если вдруг не утонем в высокомерии и пофигизме, будем неплохо поживать:)

— Нет…, — голос Карен звучал удивленно и как-то неестественно.

— Нет? Ты о чем? О трусиках? О том, что мне пиздец как нравится? Или…

— Нет. Мы не будем поживать…

— Это почему же?

— Нет, нет же, нет…

— Карен?

Я аккуратно убрал ляжки Насти со своих плеч и просто слегка отбросил ее в сторону – и можно было понаслаждаться зрелищем, как гибкая полуголая кошка мягко упала на пол на все четыре лапы.

— Карен, что?

Теперь ее поза стала напряженной. Она привстала со стула и напряженно смотрела то в монитор, то на свой планшет. Настя подошла и заглянула ей через плечо.

— Что там, Настя?

Мне все еще было лень самому вставать и подходить – легкое опьянение от запаха девочковой письки все еще оставалось, и не хотелось его спугивать.

Настя протянула руку к планшету и ткнула в него.

— Я правильно понимаю? – Спросила она, и ее голос немного задрожал.

Карен кивнула и встала со стула.

— Ну так надо… надо же…, — запинаясь, начала Настя, но Карен успокаивающе положила руку на её плечо.

— Ничего не надо, Настя. Ничего.

— Вы скажете наконец, в чем дело? – Попробовал я обратить на себя внимание.

Настя убрала руку с планшета и я обратил внимание, как безвольно выглядит сейчас ее тело – с висящими бессильно руками, с немного опущенными плечами.

Карен повернулась, и мне совершенно не понравилось выражение ее лица.

— Вот видишь, Макс. Мне очень жаль.

— Что вижу? Что жаль?

— Но почему, Карен? – Настя схватила ее за руку и с силой дернула. – Почему ничего не надо? Разве мы не можем…

— Не можем. Посмотри на размеры. Посмотри на время. На скорость. Мы ничего не можем. Нам просто… космически не повезло. Такое бывает… видимо… Макс, через полторы минуты мы все умрем. Наверное, тебе стоит приготовиться, если ты знаешь как.

— Не повезло? – Прошептала Настя и взглянула на меня взглядом, от которого мне стало нехорошо.

— Да. Один шанс на миллион. А может на миллиард. И мы его схлопотали. Это космос. Бывает. Мы ведь и долетели сюда чудом.

— Еще раз, Карен! – Уже крикнул я, чтобы привести ее в чувство. – Что случилось?

— Метеорит. Все, что дала нам «пчела», это слишком мало – увидеть его за две минуты до конца. Когда сюда прилетят люди, они поставят нормальную систему, а мы… а нас уже не будет.

— Он что, летит прямо в нас??

Я схватил скафандр Насти и кинул его ей, но она не стала его хватать, и лишь проследила взглядом, как он скользнул ей под ноги.

— Макс, нам не уйти. Диаметр… примерно пятьсот метров. Прямо в нас. И к тому же по ебаной скользящей траектории, вот мы его и не засекли. «Пчелка» обладает слишком мелким диапазоном сканирования и находится слишком близко к нам. После удара в радиусе нескольких километров ничего не смогло бы остаться в живых. Еще тридцать секунд. Просто приготовьтесь. Настя, ты ведь выживешь. В другом своем теле. Может быть, ты еще вернешься к людям снова. Может быть…

Настя бросилась ко мне и прыгнула. Инстинктивно я схватил ее в объятья и прижал к груди. Мыслей не было вообще. Была просто холодная ясность, и больше ничего. Схватив меня за голову, Настя зарычала, как маленькая голодная тигрица и впилась в меня взглядом своих пылающих янтарных глаз. В груди вдруг стало очень горячо, и ровно одна мысль медленно, словно нехотя, всплыла и стала покачиваться на волнах глубокого холодного моря: «почему так ярко светятся ее глазки?». Волны стали очень горячими и очень высокими, я уже не чувствовал ни рук, ни ног, и только раскаленный вихрь был во мне. Зрение помутилось и разбилось на мелкие черные осколки. А потом исчезло все остальное.

Первые часы после рассвета трава еще немного мокрая. Если подушку положить прямо на траву, то она может пролежать всю ночь, оставаясь сухой, но как только встает солнце, она немедленно намокает. Наверное, воздух быстро прогревается, согревает поверхностные слои земли и оттуда начинает испаряться влага?

Я подошел к валяющейся подушке и поднял ее. Да, слишком поздно – уже насквозь сырая. Ну ничего – на солнце высохнет за полчаса. Я бросил ее на веранду перед коттеджем и сел в кресло.

С веранды было удобно рассматривать горы, круто поднимающиеся прямо за излучиной речки. Место для коттеджа, конечно, идеальное – на краю большой поляны, прижимаясь к сосновому лесу. Дальний конец поляны обмывался неторопливо текущей речкой, делавшей в этом месте крюк, в результате чего это место становилось невероятно уютным. Сзади — густой сосновый лес, справа и слева – речка, а на той стороне речки – вспухшие на двести-триста метров крутые скалы и поросшие редким кустарником пушистые склоны.

В некоторых местах, особенно под стенами коттеджа и вокруг стволов альбиций, трава так густо разрослась, что возникают большие пухлые кочки. Если на такую кочку наступить, то нога мягко опускается внутрь почти по колено.

Кусты шиповника и альбиции, высаженные вокруг домика, привлекают множество колибри и огромных, размером чуть ли не с палец, сверхпушистых шмелей, и можно бесконечно смотреть, как они барражируют над цветками, меняясь местами друг с другом и ныряя в покрытую сладкой пыльцой кормушку.

Удачно, что Солнце встает слева и садится справа – в итоге поляна с раннего утра и до позднего вечера залита его светом, так что можно или посидеть в тени, особенно в полдень, когда не особенно-то погуляешь в жару, или выйти из-под навеса и хорошенько прожариться. Впрочем, варианты для прожаривания этим не исчерпываются – еще есть сауна и душевая кабина с парилкой.

Я встал с кресла и прошел вперед, на свободную часть веранды. Приятно босиком ходить по настоящему, живому дереву – это тебе не пластик, это ощущается совсем по-другому.

А причем тут пластик?

Не знаю.

Я опустился на колени, уперся руками в сосновые доски, медленно отставил ноги, выпрямил тело горизонтально полу и начал отжиматься. Жалко, что приходится выдыхать воздух в тот момент, когда я приближаюсь к доскам, ведь они так приятно пахнут – тонкий, но пронзительный запах хорошо высушенной относительно свежей древесины. Может быть через несколько лет этот запах выветрится, ну тогда можно будет перестелить пол. Хочу, чтобы он всегда так пах.

В нижней точке можно задержаться и сделать несколько вдохов. Заодно мышцы потренируются. Сколько отжиманий я сделаю сегодня? Смотря сколько было вчера. Если, скажем, тысячу, то прибавлю может быть сотню. Вряд ли больше. Пока я хочу понемногу прибавлять каждый день, чтобы спустя дней 10 выйти на новый рекорд. Потом – отдых, и снова начну с двухсот-трехсот, и снова день за днем немного побольше. Такой режим – самое приятное. Так сколько же было вчера?

Я закончил серию из тридцати отжиманий и медленно встал. Так… вчера, значит. Че-то не помню ни хрена. Ладно. Посмотрю на компьютере.

Я подошел к столу, и только тут до меня дошло, что я оставил его внутри дома. Вот блин:) Что-то сегодня с утра я не очень-то собран. И при этом, кажется, ни о чем таком важном не думаю. Пора просыпаться, не нравится быть таким рассеянным.

Я толкнул дверь. Приятно, когда и дверь тоже такая массивная, настоящая! Не фанерка и не пластик.

Опять пластик. Причем тут пластик?

Внутри немного прохладно. Через какой-нибудь час эта прохлада станет приятной и желанной, и тогда я перемещусь внутрь. Здесь стол не такой широкий, сантиметров семьдесят, но этого вполне достаточно. Зато он очень длинный – два с половиной метра! Идеально, чтобы положить слева и справа книжки, диски, можно поставить красивые камни.

Так. А компьютер? Не понял. Где он? Сунул в рюкзак что ли вчера? Зачем? Я же не собирался идти в обсерваторию… то есть… это самое… я имел в виду… что я имел в виду? Вчера я был в обсерватории. Это я помню. Ну то есть не помню, а знаю. Знаю, а не помню.

Что-то тревожное заныло, и я почувствовал себя не в своей тарелке – такое неприятное тягостное чувство, которое отлично мне знакомо из детства.

А где рюкзак? Надо все-таки взять компьютер и посмотреть, может мне прислали что-нибудь… кто? Кто мне что-нибудь прислал? Ну… эта, как ее… Насчет этого…

Так…

Я подошел к кровати и сел на её край. Нет, мне не надо сейчас тут сидеть. Неохота. Охота наружу – там трава, мерцающая под солнечными лучами речка, горы с верблюжьей шкурой и кусты со шмелями. Там хорошо.

Я встал, подошел к двери, толкнул ее и вышел на веранду. Да, тут хорошо. А что, если прогуляться в лесу?

Я обошел дом – лес начинался прямо тут, буквально в десятке метров, и я видел пушистый его подшерсток, усыпанный желтыми сосновыми иголками, старыми шишками и кусочками сухих веточек. Трава какая густая! По колено будет.

Я сделал несколько шагов и остановился. Посмотрел снова. Лесная опушка освещена солнечным светом, а вот дальше… дальше начинался сумрак.

И мне туда не хотелось.

Нет. Мне туда попросту было нельзя.

Почему? Почему… ну нельзя. Почему? Там нехорошо.

В каком смысле?

Ну нехорошо и всё. Я лучше пойду к речке.

Я отвернулся от леса и быстрым шагом направился в сторону реки. Отойдя от дома несколько метров, я постепенно замедлился и остановился. К речке подходить можно, но зачем? Почему бы не остаться тут, на веранде? Тут хорошо, немного прохладно, а там – жаркое, почти слепящее солнце. А… вот для чего! На одном из крутых холмов за рекой я видел какие-то домики. Странные какие-то. Почему бы не посмотреть на них поближе?

Полянка оказалась шире, чем это казалось от дома. Метров сто пятьдесят, наверное. Нет, отсюда не увидеть… что-то там виднеется, но надо отойти правее.

Пройдя еще метров сто вправо, до крутого поворота речки, я снова всмотрелся. Точно, это домики. Но… почему они такие? Прикольно, конечно, но живет ли в них кто-то? Такое впечатление, что эта деревушка брошена лет сто назад, или двести?

Сколько же лет должно пройти, прежде чем все стены, все пространство между домиками вот так густо зарастет мхом и вьющимися растениями? И если эта деревня брошена, то почему? Такое потрясающе красивое, таинственное место… Я бы не бросил. Да с чего бы мне бросать?..

Надо пойти посмотреть, не написал ли мне кто. Вдруг какой-то срочный вопрос, а я тут гуляю? А может, всё-таки, перейти речку вброд и сходить в деревню?

Я подошел к воде и попытался заглянуть подальше, чтобы понять – насколько тут может быть глубоко. Судя по всему, достаточно глубоко, и никакого брода тут нет. Но течение довольно слабое, так что переплыть такую речку под лучами пригревающего солнца – одно удовольствие.

Я зашел в воду по колено и снова взглянул на воду перед собой. Дна не видно – оно полностью закрыто водорослями. И вдруг снова зашевелилось, заелозило шершавыми углами то самое неприятное чувство, что было там, рядом с лесом. Растопырилось под шеей, и застряло там. Плыть над этими водорослями не хочется. Почему? Ну откуда я знаю, почему… не хочется. Тревожно. Не надо этого делать. Не надо погружаться глубже.

Значит, домики я не сумею исследовать?

Да, значит не сумею. И вообще-то… в домики тоже лучше не заходить.

Я вздохнул, и, пятясь, вышел из воды. Бросив последний взгляд на заброшенную деревню, я развернулся и поплелся назад.

Приятно вот так сидеть на веранде. Босые лапы твердо упираются в гладкие, массивные сосновые доски. Я чувствую, какие они настоящие. Никакой пластмассы, никакого металла. Никаких метаматериалов. Некоторые метаматериалы специально делаются такими, чтобы они максимально напоминали по своей фактуре настоящее дерево, но с ними все равно что-то не так. Может быть дело в небольшой разнице в теплопроводности? Может быть отличия в электрической проводимости? Никогда заранее не знаешь – какие нюансы приведут к тому, что мозг все равно уловит, почувствует, и не будет вот того наслаждения от прикосновения к живой природе. Это как с едой – можно точнейшим образом рассчитать количество белков и жиров, отрегулировать калорийность, добавить цвета и запаха – вроде сделаешь все, что нужно, а язык и нёбо неумолимы – подделка. И хоть разбей свой лоб об уравнения – дальше можно пробовать продвигаться только методом тыка, только интуицией, а чаще всего получается так, что дальше продвинуться не получается, и приходится смиряться с тем, что есть синтетику, подделку.

А зачем есть подделку, когда можно есть настоящую еду?

Но не всегда же доступна настоящая еда.

Не всегда доступна еда. Хм. А какая еда мне доступна? Ну какая… это смотря где.

Да, точно. Это смотря где.

Вот я например сейчас где?

Ну, я сейчас… в этом. Тут. Тут это где? Ну здесь. Какой смысл задаваться вопросами, на которые нет ответа? Да, никакого.

А почему на этот вопрос нет ответа? Да, как-то… что за туман в голове. Где нет настоящей еды? Где ее нет… где ее нет? Ее нет, потому что сюда ее не доставить.

Почему? Ну вот потому. А точнее? Куда ее не доставить? Ну например вот куда ее нельзя было бы доставить? Да мало ли куда…

Я поерзал задними лапами по доскам, еще и еще раз сосредотачиваясь на ощущениях. Это чувство что-то подсказывает. Оно как будто прокладывает дорогу. Вот например в космос настоящую еду хрен доставишь. Куда-нибудь на… Марс?

На Марс?… А может на Сатурн? На Сатурн ничего доставить нельзя – это газовый гигант. Ну тогда не знаю… тогда на спутники Сатурна. Зато на Сатурн не надо будет тащить газовую плиту – газа там триллион триллионов тонн:)

Что за помойка у меня в голове?..

На какие например спутники? На Энцелад. На Мимас. Прямо в кратер Гершель поставить рояль. Рояль тут тоже не при чем. Я сидел и как идиот думал о том, куда сложно доставить свежую еду, и это начинает заебывать.

На Гиперион.

Но какой смысл тащить еду на Гиперион? Кому придет в голову торчать на этом изъеденном бесчисленными кратерами кусочке льда размером всего лишь двести на триста километров?

Нет, пусть Гиперион летит себе дальше, и страдающие трипофобией с этим горячо согласятся.

Я задрал ноги и положил их на стол – одну на другую. Если бы такие лапы принадлежали бы мальчику, который сел бы напротив меня, я бы захотел их поцеловать? Конечно, захотел бы. А если бы они были в носочках? Еще бы! В синих? Можно и в синих. А в белых? И если бы они были немножко грязные? И если бы это было на спутнике Сатурна?

Какие еще я помню спутники Сатурна? Ну понятно, что самые большие все помнят – Титан, Рея, Япет, Диона – первые четыре.

Япет. Смешное название. Но причем тут белые носочки? Ах ты ж…

Вытаращив глаза и забыв о том, что мне надо дышать, я сжал кулаки и уперся взглядом в далекое синее ничто, растекшееся поверх далеких гор. Если сейчас меня бы увидела какая-нибудь симпатичная девочка, то боюсь, что с таким лицом у меня перспектив бы не было. Но мне было не до перспектив.

Спустив ноги на пол, я встал и медленно осмотрелся. Как все-таки… неприятен этот процесс, когда, наконец, вспоминаешь, мучительно продираясь через околобредовые состояния. Никогда не любил этих моментов. До них неплохо, после них – тем более, но вот сам этот переход от беспамятства к полному памятованию о себе – он как в первый раз был каким-то тошнотворным, таким остался и сейчас.

Но еще хуже было то, что теперь я помнил действительно всё, включая самые последние секунды.

Дрожь пробежала по позвоночнику сверху вниз, разбегаясь по пути волнами мурашек. Как будто я застыл изнутри. Как будто мое тело, словно радиоактивный отброс, залили жидким стеклом и дали ему застыть, чтобы затем захоронить в ядерном могильнике.

Получается… так а что же получается-то… что я сейчас… мёртв?? Ну что бы там ни было, но вот мертвецом я себя никак не чувствую.

И какие варианты?

Вариант первый. Выскользнув в параллельное время, я сейчас, как в осознанном сне, живу в нём. В осознанном сне иногда можно прожить неделю или две, в то время как в реальном мире проходит пара часов. Сейчас может быть что-то подобное. Тут я живу, думаю, гуляю, и может быть я лягу спать, и потом проснусь, но в моем мире пройдет лишь несколько секунд. И когда эти секунды окончательно выйдут, огромный метеорит влепится прямо в нас, и на этом все закончится.

Этого представлять как-то не хочется… И самое печальное, что никто – вообще никто ничего уже изменить в этом не сможет. Никакая совокупная мощь нашей цивилизации не помогла бы, даже если бы она была на Япете – прямое попадание такого монстра уничтожит все в радиусе нескольких километров. Его надо выявлять заранее и менять курс.

Настя… а она, кстати, оказалась трезвее и решительнее меня. Пока я щелкал челюстями, она приняла решение. Удивительное, надо сказать, решение, но так или иначе это продлит мою жизнь, возможно даже на несколько дней. Но где же она? Или Майя, или Ольс? Может быть – в той деревне? Но почему у меня был такой иррациональный страх заходить в лес или в речку? Это не может быть случайностью. Сейчас этого страха нет, но он ведь был, и был неспроста. Я отлично помню, что выходить за пределы этой территории, ограниченной лесом и рекой, нельзя. Теперь, вспоминая это чувство, я мог бы сформулировать что-то подытоживающее. Что-то, что словами выразит те смутные страхи.

Мой этот мир стабилен, только пока я здесь. Только пока я не пересек границы. Весело… В такую жопу я еще не попадал. Это даже не какой-то кусок из моего прошлого. И все же – что-то напоминает. Как такое возможно? Что-то знакомое – живописная полянка, уютный дом, красивый сосновый лет, тихая речка, горы – идиллия, но ее никогда не было в моей реальности.

А в нереальности? Ага…

Я закрыл глаза и постарался выкинуть мысли из головы и просто сосредоточиться на образе местности, которая меня окружала. Она мне определенно известна, причем с раннего детства. Что тем более невозможно, потому что свое детство я провел бесконечно далеко от таких мест. А в фантазиях? Черт, точно… когда-то я нафантазировал это место. Когда-то, когда в очередной раз до чертиков устал от своих родителей, от школы, от дебилов вокруг – я нафантазировал его, валяясь вечером в кровати. А потом оно мне приснилось. Вот откуда я его знаю! Это место из моих детских снов, и каким-то образом Настя выкинула меня именно сюда. Тогда… тогда становится понятно – почему возникали бессознательные страхи при приближении к лесу и реке, ведь в детстве, когда я любовно вынашивал эту фантазию об уединенной полянке с домиком, я придумывал это для того, чтобы хотя бы в фантазиях уединиться, отделиться от сумасшедшего и враждебного мира. Границы этой территории ассоциировались с тем, от чего я и пытался убежать.

Хорошо. Значит страхи можно преодолеть – за ними не стоит чего-то реально опасного. Это уже хорошо, потому что торчать тут безвылазно на этом пятачке – не самое интересное, что существует в жизни.

В жизни… так это если я сейчас жив… а вот это, как раз, очень большой вопрос. Если мое тело будет уничтожено метеоритом… что, значит я и буду вот так болтаться? И это в самом лучшем случае, если мое сознание вообще каким-то образом стабилизируется и сможет вот так существовать – в выдуманном пространстве, в параллельном времени. А когда на встречу прибудут собиратели… интересно, они смогут войти со мной в контакт, если я буду в таком вот состоянии? И смогут ли они что-то сделать для меня? Чем-то помочь? Ведь они-то как раз и живут в виде чистого сознания, чистой энергии, не требующей для себя материального тела в качестве необходимого условия существования.

Что-то даже самые оптимистичные фантазии способны лишь навести смертную тоску…

И вообще это плохой признак, что я оказался выброшенным не в реальное свое прошлое, а в выдуманный мир. Я помню, что говорила Майя об этом. Так что это всё не от хорошей жизни случилось. Видимо, другого варианта у Насти почему-то не было.

Компьютер, конечно, можно не искать. В моем детстве не могло быть фантазий о компьютерах, вот их и нет. Но бумага и ручка должны быть точно.

Я подошел к двери, снова ее толкнул и вошел внутрь. Жара на улице усиливалась, и пожалуй приятнее будет посидеть тут. Подойдя к шкафу, я потянул на себя дверцу. Бумага есть. Пачка писчей бумаги формата А4 – именно такая, какая в детстве вызывала сильнейшее предвкушение, которое, впрочем, оставалось почти иррациональным. Я клал лист бумаги на стол перед собой, садился, брал в руки ручку и… понимал, что написать нечего. Теперь ситуация изменилась – теперь есть даже слишком много всего, чтобы я мог это записать, не пренебрегая остальными магистральными направлениями развития своей личности, а пренебрегать ими нельзя.

Я достал всю пачку и положил ее на стол. Выдвинул ящик стола. В детстве советского ребенка хорошая, красивая гелевая ручка была предметом роскоши, так что в моих фантазиях их было предостаточно. Видимо поэтому предостаточно их было и теперь в ящике. Значит, если придется провести здесь много времени, то по крайней мере можно будет делать записи.

Которые потом что?… Просто исчезнут вместе с этим миром? Ну даже если и так, все равно – информация намного прочнее, легче удерживается в голове, если записывать, так что если я здесь сделаю какие-то открытия, интересные наблюдения, то затем легко смогу их восстановить, даже если записи исчезнут. В конце концов, я живу без того, чтобы читать свои дневники, да и записываю в них редко – в любом случае это носит лишь вспомогательный характер, это же не художественная книга, которую не восстановишь в случае утери, а придется по сути писать заново. Опыт остаётся со мной независимо от того – есть письменные фиксации, или нет.

Интересно… интересно, интересно, интересно. Интересненько. А что если вспомнить получше… что еще было в моих фантазиях? Ведь что-то было…

Я подошел к кровати и лег на нее. Закрыл глаза. Нет, так не пойдет. В детстве я засыпал по-другому.

Стащив с себя всю одежду, я задумался и одел обратно трусы. Спать голым я стал уже намного позже, когда вылетел из отчего гнезда и жил в общаге. Накрывшись одеялом, я тщательно подоткнул его с обоих боков, потом резко приподнял обе ноги и, дождавшись мгновения, когда одеяло по инерции скользнуло под ноги, опустил их. Вот теперь я в таком же коконе, в котором привык спать в детстве – хрен знает почему. Конечно, были какие-то элементы психопатий, и иногда возникали чисто детские страхи темноты и высовываний рук-ног из-под одеяла, но я не получал удовольствия от этого и быстро эту дурость прекращал. Так что причина была, видимо, все в той же инстинктивной потребности в собственном месте, куда больше никому нет хода. Психическое окукливание влечет за собой и физические, внешние проявления – это неизбежно, и пользуясь этим пониманием, можно довольно точно выявлять детей, жизнь которых ближе к концлагерной, чем у других – у них будет больше вот таких изоляционистских инстинктивных проявлений.

Я закрыл глаза и попробовал помечтать. Большая поляна, сосновый бор, река и горы, которые создают особенно ярко выраженный эффект отделенности. И что еще? Что еще я себе фантазировал?

Девочка. Ну конечно, куда без девочек… без них я не представлял себе не просто счастливую жизнь, а и минимально приемлемую. Да, девочка была точно – сверстница, конечно же красивая, глазастая, нежная, страстная и при этом девственница. Ну это нормально для ребенка, выросшего с проштампованным мозгом в отношении вопросов верности и ревности. В ханжеском обществе девочка принадлежит тому, с кем у нее секс – поэтому вопросы верности становятся такими особенно болезненными и патогенными.

Значит, девочка появится и тут? Ну… это было бы совсем неплохо… Но это ведь не все? Нет, не похоже, чтобы все. Была еще эта… как же её… ква… кво… квокка! Любовь к животным у меня была, как кажется, с самого начала. Я вообще не помню себя таким, чтобы в это время не испытывать восхищения и нежности к животным – всем без исключения – собаки, мыши, лошади, и вот как-то я увидел фотку квокки и был совершенно ею очарован, так что свою полянку я населил не только шмелями и колибри, не только немецкой овчаркой и пятнистыми оленями, но еще и квокками. Надо пошарить в кустах, заглянуть в лес – где-то они тут прячутся, видимо сейчас им жарко. Но что-то важное все-таки упущено…

Я попробовал убрать лишние мысли и попробовать поверить, убедить себя в том, что сейчас я – ребенок. Был еще какой-то элемент моих обычных фантазий. Было что-то еще, что давало особую атмосферу благополучия, надежности… есть! Конечно же. Можно, будучи ребенком, сколько угодно воображать голых нежных девочек, уединенные домики на природе, но этого недостаточно, потому что остаются вопросы безопасности и снабжения. Кто-то должен и защищать, и кормить-одевать, добывать ресурсы. И этот кто-то мог бы быть только взрослым и сильным человеком. Взрослый мужчина – вот кто еще был в моих фантазиях. Совершенно нереальный, конечно… то есть я прекрасно понимал тогда, что таких взрослых мужчин существовать не может – спокойных, умных, старающихся поддерживать, а не подавлять… и учитывая свой уже накопившийся к тому времени сексуальный опыт, этот мужчина из моих фантазий еще был и сексуальным. Он нежно, но уверенно брал меня и пользовался, как хотел, и, яростно мастурбируя, я воображал себе бесчисленные истории о том, как он овладевает мною и моей девочкой заодно, не претендуя, тем не менее, на обладание ею.

Бесконечно нереальный образ, но на то они и фантазии – принципиальная неосуществимость не только не мешала, но даже наоборот – придавала этой фантазии особую сцементированность, потому что не надо было оглядываться на реалистичность тех или иных элементов. Иногда я представлял, как он стремительно засовывает свой огромный хуй в мою попу. Разумеется, хуй таких размеров, какие были у его хуя в моих фантазиях, не то что стремительно, а вообще никак бы залезть в меня не мог, но какой смысл думать об этом? Вообще любое мифотворчество, изобретение сказок и фантазий тем более яростно, тем более оторвано от жизни, чем больше эта жизнь невыносима, чем больше хочется оторваться от реальности. Счастливые люди сказок не придумывают – они созидают реальность и живут в реальности, потому что это намного интересней. Ну, впрочем, немножко сказок можно придумать именно живя насыщенной жизнью – но в таком случае это лишь один из многих других способов реализации своего творческого начала, и такое творчество не заменяет реальности, а лишь приятно оттеняет ее. Я же в детстве погружался в свои вечерние фантазии именно как в оазис свежести и счастья. Горький привкус осознания того, что этого никогда не будет, был при этом неизбежен, конечно, и даже самые светлые фантазии всегда имели этот привкус. Иногда возникали мысли, что счастья без горечи не бывает вообще, не может быть в принципе – это, кстати, очень распространенная уверенность среди несчастных людей. И парадоксальным образом это приводит к тому, что когда вокруг человека складываются какие-то благоприятные обстоятельства, он приступает к методичному их разрушению.

Значит, здесь кроме маленькой страстной девочки я еще могу найти взрослого мужчину… с огромным хуем?:) И который с готовностью будет доставлять мне удовольствие? Это, может, само по себе и неплохо, но сейчас совсем не до развратного секса. Сейчас надо понять – что происходит, и главное – какие возможны перспективы.

Отбросив одеяло, я, не одеваясь, выскочил на поляну. Хорошо, допустим животные где-то в тени спасаются от жаркого солнца. Но почему нет ни девочки, ни мужчины? Но есть деревня на той стороне реки. Где им быть, как не там?… Или подождать ночи? При других обстоятельствах я бы подождал, но сейчас… каждая секунда на самом деле может оказаться последней. Я отдавал себе в этом отчет, но лихорадочности при этом не возникало. Тем не менее в деревню придется сходить сейчас.

Переплыть речку оказалось не сложнее, чем это можно было предположить. Едва заметная тропинка вела вверх прямо от того места, где я выбрался с другой стороны реки. Сложенная из диких камней, она так заросла, что приходилось отодвигать ногами густые сплетения ползучих растений, чтобы продвигаться вверх.

Первый дом показался мне настолько очевидно заброшенным – без стекол, с трещинами в стенах, что я даже не стал сворачивать с тропинки, чтобы проверить его. У второго я задержался в нерешительности. Стекла были на месте, и стены в порядке, но тем не менее просто невозможно представить, что тут кто-то может жить. А если все дома такие? Ну значит тогда вот и пойду сверху вниз, заглядывая уже в каждый.

Тропинка повернула направо, хотя двадцатью метрами выше стоял еще один дом.

Может быть, дорожка к нему ответвляется дальше, но можно ведь пролезть и напрямую. На самом деле почти безразлично – по тропе идти или нет – чистая условность.

Уже спустя полминуты я понял свою ошибку. Идя по каменной тропе, я всего лишь отодвигал в сторону зеленые клубки, а тут оказались еще и какие-то приземистые кусты высотой лишь в пятнадцать-двадцать сантиметров, и идти по ним вверх по склону оказалось чертовски неудобным. Нога встает на жесткую крону куста, потом проваливается сквозь нее и попадает то на камень, то в ямку, а потом еще эту ногу надо выдирать обратно… в общем, я умудрился очень прилично попотеть, в прямом смысле этого слова. Кроме того оказалось, что снизу не было видно того, что склон становится очень крутым прямо перед невысоким заборчиком, ограждавшим территорию двора.

Пришлось прямо под этой стеной продвигаться вправо, пока, наконец, я не увидел достаточно прочные зацепки. Надо было не выебываться и просто идти по тропе – наверняка я потратил бы в десять раз меньше сил. Но сейчас уже проще поднапрячься. Главное, чтобы камни в кладке держались достаточно прочно… Я ухватился за выступ и рванул тело вверх.

Как в замедленном сне, под моими руками каменный блок длиной с полметра мягко и плавно, почти нежно сдвинулся, и вслед за ним слева и справа стена потекла вниз – медленно, словно кисель. Я успел сообразить, что этот нежный кисель раздавит меня, как муху, и бросил тело вправо, но и здесь стена заваливалась прямо на меня. Использовав падающий, набирающий скорость камень в качестве опоры, я оттолкнулся от него еще правее, совершив немыслимый кульбит ногами, чтобы спасти их от удара камня – ведь подставив ноги по пролетевший даже полметра камень такого размера, я почти наверняка их или сломаю, или очень серьезно травмирую.

К счастью, обрушились только три камня. Остальные, нависающие надо мной, пребывали в грозной недвижности. Тяжело дыша, я прямо на четвереньках на всякий случай прополз еще дальше, и только там в изнеможении остановился.

Идиотизм какой-то… как будто впервые в жизни оказался в горах. Это что – проявление фатализма или кретинизма? Или солнце слишком напекло голову? Или этот мир не кажется мне особенно реальным? Ну… может он и нереальный, но боль в поцарапанных ляжках и предплечьях была совершенно реальна и довольно-таки неприятна.

Я потянулся почесать голень и чуть не вскрикнул от боли. Твою ж мать, этого я и не заметил в угаре от своих прыжков. Довольно серьезно поцарапано, кровоточит. И кроме того прямо над подъемом стопы вздулся волдырь диаметром в сантиметр – видимо, камень не просто задел и оцарапал ногу, а еще и ударил острым выступом прямо по вене и перебил ее. Теперь кровь выливается и под кожей надувается пузырь. Блин…

Я примостился и стал наблюдать за набухающим кровяным пузырем. Надо бы что-нибудь холодное приложить. Может в доме как раз есть вода или хотя бы холодные камни?

Ну похоже, что вена была маленькая или просто тромбоциты уже поработали – пузырь еще немного надулся и на этом все успокоилось. Оставалась лишь тупая боль, ну и потом будет огромный синяк, конечно.

Я взглянул вверх – нет, на стену я больше не полезу. Раскорячась, я прошел по склону траверсом и вскоре выбрался на тропинку. И конечно, буквально через несколько метров налево к дому вела спокойная простая тропинка. На пустом месте устроить себе такую жопу… это надо постараться.

Прихрамывая, я пришел во дворик. Входная дверь была растрескавшейся и наполовину покрыта вьюнками. Непохоже, чтобы и тут было что-то живое, но сейчас мне просто нужно было что-то влажное и холодное. Скорее всего, я найду это в подвале.

Я толкнул дверь, но она и не пошевелилась. Я поймал себя на нездоровом желании пнуть ее посильнее, но, наученный опытом, я этого не сделал. Отодвинув заросли, я нащупал ручку и потянул ее на себя. И дверь легко открылась. Хорош бы я был, если бы попытался продолбиться сквозь дверь, открывающуюся на меня:) «Идиот ты все-таки», — пробормотал я, входя внутрь, и окунаясь в прохладный воздух.

Дверь за мной закрылась. Тут было и прохладно, и темно. Я закрыл глаза, чтобы быстрее привыкнуть к темноте, и когда их открыл, то увидел обстановку, скорее подобающую монастырской келье, чем дому. В передней и в задней стенах было по одному совсем маленькому окошку, которые, к тому же, по краям обросли зеленью. Ближе к дальней стене стоял массивный стол. Похоже, что столешница сделана из цельного куска дерева или из толстых досок. Массивные ножки. Такой стол наверное и вдвоем не сдвинешь. Мощь. Люблю такие.

Вместо стульев – две скамьи. И больше ничего. Но где-то должен быть вход в подвал? Если тут вообще есть подвалы… Дверь в дальнем левом торце комнаты, очевидно, вела в смежную комнату, и если подвал тут и есть, то вход, очевидно, будет именно оттуда.

Нога неприятно болела тупой, ноющей болью, которая постепенно усиливалась по мере того, как я ходил туда-сюда. Нужен холодный компресс и посидеть, задрав ноги.

Я аккуратно нажал на дверь, и она начала открываться. В той комнате, похоже, окон вообще не было, поскольку там было еще темнее. Мгновенный всплеск тревожности! Я даже не понял – в чем дело, но мое тело оказалось умнее моего сознания, и отреагировало собранностью и готовностью встретить угрозу еще до того, как до меня дошла причина. Дверь открылась, и я по инерции сделал пару шагов внутрь, когда, наконец, до меня дошло – ни входная, ни эта дверь не скрипели! А этого быть не могло ну никак!

Вцепившись левой рукой в косяк, а правой – в край открытой двери, я так и застыл в проходе, бессмысленно растопырившись и отчаянно пытаясь всмотреться в тьму, лежащую впереди. Любопытство, смешиваясь с первобытным защитным инстинктом и не менее первобытным рефлексом превентивного нападения на потенциальную опасность, живущую в кромешной тьме, превратило меня в пресловутую телегу из «рака, лебедя и щуки».

Пересилив ступор, я решительно сделал еще два шага вперед, сжав кулаки и инстинктивно чуть отведя голову назад, и поток нервной дрожи прокатился стремительной и холодной волной по всей спине от затылка и до копчика, подняв дыбом всю имеющуюся шерсть, когда мои глаза, напряженно привыкающие к темноте, увидели плотную тень, поднявшуюся откуда-то снизу и двинувшуюся мне навстречу.