Иногда накатывает тревожность – вдруг Майя по какой-то причине не появится, и я навсегда останусь тут, в этой жуткой заднице, и мне придется заново проживать всю свою жизнь? Приходится брать себя в руки и напоминать, что сам по себе этот мир является результатом работы бегемотов, так что сам тот факт, что я до сих пор тут, и означает, что эксперимент продолжается, бегемоты меня изучают, потому что как только этот процесс прервется, я немедленно проснусь в своем кабинете на Марсе… ну или умру? Этого я не знаю, но почему-то слабо верится в такой вариант. А вот что интересно, так это то – каково соотношение между временем, прожитым мною в своем прошлом и временем, проходящем там, в реальном мире? Если учесть, что в осознанном сновидении можно совершенно спокойно прожить месяц, пока в реальном мире проходит ночь, то скорее всего, соотношение окажется приемлемым, и я ничего важного не пропущу. Но неплохо бы уточнить, тем не менее.
Прошла неделя с того момента, когда я оказался стоящим перед заливаемым дождем окном, и за исключением того удивительного прорыва во время совращения Оли, больше ничего значимого не случилось. В целом жизнь протекала вяло. Школа есть школа, о ней сказать нечего – обычная ублюдочная казарменно-тюремная жизнь. Семья есть семья – обычная ублюдочная казарменно-тюремная жизнь другого типа, но по сути то же самое. На что именно смотрит Майя?? Не понимаю… Единственная гипотеза – может быть ее как раз и привлекает эта серость, в которой я варился в этот период времени? Точнее – моя жизнь в период серости и доминирующей скуки. Ну в общем да, можно себе представить такой интерес. Ведь серость переживают все в тот или иной период детства, но у кого-то это затягивается навсегда, плавно переходя в гниение, а у кого-то, как например у меня, она прекращается, перебивается тем или иным сильным интересом, теми или иными событиями, которые вырывают из трясины и выкидывают в энергичную, полную чувств и событий жизнь. И что же, значит пока не наступит перелом в этой затяжной серой паузе, Майя так и не появится и не перебросит меня в другой период? Это было бы не очень здорово… хрен его знает, сколько такой психический штиль у меня может тянуться, я не помню этого периода времени – может потому и не помню, что он прошел под знаком скуки. Это может быть и месяц, а может даже не один?? Да… надо бы как-то договориться с Майей, чтобы она появлялась в случае таких затяжных погружений… но с другой стороны тогда получится, что эксперимент не будет чистым, и она не сможет понаблюдать за моим процессом самопроизвольного, самостоятельного выныривания на поверхность?
Мысли о выныривании вернули меня в реальность, которая, на самом деле, была светлым пятном на фоне доминирующего ничего-не-происходит. И в этой реальности, как бы ни смешно было говорить о ней как о реальности, я сидел с удочкой на берегу узкой, всего лишь с десяток метров, подмосковной речки Воря, и в течение получаса уже безуспешно пытался этой самой удочкой выловить хоть что-нибудь. В метре от меня сидел Вовка, и его результаты были ничем не лучше. Отец Вовки копошился с палаткой в зарослях вербы, что-то там налаживал, пристраивал, гремел посудой и в общем занимался хозяйством. Конечно, от нашего дома это всего лишь полчаса на автобусе, но все-таки – путешествие! «Поход», так сказать. На рыбалку с ночевкой. На фоне вялотекущего пиздеца это событие и в самом деле было довольно ярким.
Инициатором поездки был Вовка, который уговорил своего отца устроить такую вылазку. Потом я уговорил своего. Делал я это с совершенно спокойной душой, ни секунды не сомневаясь, что в последний момент у моего отца возникнут совершенно неотложные дела с очередной статьей или книгой, или ему неожиданно поручат прочесть лекцию по линии общества «Знание», или еще что-нибудь. Так оно, разумеется, и «случилось» — уж мне ли не знать, какое отвращение мой отец испытывает к любой идее вылазки на природу, сопряженной с чем-то большим, чем медленная прогулка по лесной дорожке на протяжении пары часов.
Так что в итоге все образовалось к моему удовольствию. Отец Вовки — человек довольно простодушный, лишенный какой-либо психической жизни инженер, который никаким образом не будет нас дергать. Сначала он займется хозяйством, потом будет читать газеты, потом – заляпанную жирными пятнами детективную книжку. И будет счастлив. Когда стемнеет, он нас накормит, потом загонит в палатку спать, и в общем от него никаких хлопот ожидать не приходится.
Метрах в тридцати от нас, выше по течению, нарисовался какой-то парень примерно нашего возраста. Это меня немного напрягло, поскольку встреча с деревенскими мальчиками обычно сулила агрессивные приставания, но в данном случае с нами был Вовкин отец, да и цивилизация была совсем рядом, так что можно просто не обращать на него внимания.
Когда мальчик поравнялся с нами, стало ясно, что он не просто прогуливается от нечего делать вдоль речки, а целенаправленно идет к нам.
— Здравствуйте! – Очень вежливо он поздоровался с Вовкиным отцом, и тот ему что-то ответил, широко улыбаясь.
Это меня окончательно успокоило, поскольку агрессивно настроенные деревенские парни вежливость демонстративно презирают, так что в советских реалиях вежливость зачастую была своего рода флагом, демонстрирующим (иногда, конечно, намеренно обманно) мирность намерений.
Выполнив ритуал «белого флага», мальчик все так же неторопливо подошел к нам и уселся прямо между мной и Вовкой.
— Ловите? – полюбопытствовал он.
— Ловим, — выполняя ответный ритуал вежливости ответил я.
Он встал и заглянул в наши ведерки для пойманной рыбы, в которых, разумеется, не было ничего, кроме воды.
— Ну и как? – Спросил он все той же спокойной интонацией, сев обратно на свое место.
Вопрос сначала показался мне издевательским, но, взглянув на его лицо, я пришел к выводу, что это просто такое деревенское простодушие и, наверное, еще и неловкость от того, что он не знает, о чем поговорить, а поговорить охота.
— Да вот же, — кивнул я в сторону своего ведерка. – Шиш с маслом.
— Ага. – Кивнул мальчик, сделав удивленное лицо, и замолчал.
Несколько минут прошло в молчании. Я время от времени бросал косые взгляды на лицо мальчика, но оно ничего, кроме удивления, не выражало. Наконец он не выдержал.
— А вы что делаете? – Поинтересовался он.
Ну если он не издевается, то может просто такой глупый??
— Мы рыбу ловим, — сдерживая раздражение ответил я.
— Здесь водятся пескари, — пояснил Вовка, с чувством превосходства обращаясь к мальчику. – Их мы и ловим.
— Ага. – Мальчик снова кивнул, но выражение удивления на его лице стало еще более отчетливым.
Следующие несколько минут он с явным любопытством поглядывал то на мою удочку, то на Вовкину, то вставал и делал несколько шагов вдоль реки, то снова садился на берегу.
— Похоже, у пацана назревает очередной вопрос, — шепнул я Вовке, и он прыснул от смеха.
Я оказался прав.
— Так вы, значит, пескарей ловите? – Разродился он следующим вопросом.
— Пескарей, их самых, родимых. – Раздался за нашими спинами голос еще до того, как придумал, что ответить на очередной идиотский вопрос, и я, обернувшись, увидел Вовкиного отца.
Усевшись на берегу, он забросил свою удочку и стал поудобнее устраиваться.
Мальчик покачал головой, и мне показалось, что он чем-то то ли недоволен, то ли чего-то очень сильно не понимает. Он открыл было рот, и я уже приготовился услышать очередной полет его мысли, но пацан передумал и стал теперь пристально наблюдать за Вовкиным отцом.
Прошло еще минут пять. Мальчик стал ерзать, и терпение его кончилось.
— А что же это вы делаете-то, а? – С какой-то непонятной ноткой отчаяния спросил он, обращаясь теперь уже к Вовкиному отцу.
Но – не на того напал.
— Пескарей ловим, — спокойно ответил тот, как будто этот разговор своей осмысленностью полностью его устраивал.
И кстати, вполне вероятно так оно и было.
— Да кто ж так ловит-то!! – Уже не скрывая своего возмущения почти прокричал пацан. – Вы же просто сидите тут уже битый час, и хоть до ночи так просидите, а ничего же не поймаете!
— Это почему же? – Живо заинтересовался Вовкин отец. – У нас вот червяки прекрасные, жирные. И поплавок…
— Червяки? – Чуть ли не с ужасом переспросил мальчик. – Жирные? А зачем вам червяки жирные? Вы же пескарей ловите, ну к чему вам жирные червяки?
Тут до нас как-то одновременно до всех стало доходить, что возможно мы чего-то не понимаем. Но вслух выразить эту простую мысль никому не захотелось, тем более что мальчик, видимо, и не пытался поставить нас в неловкое положение, а совершенно искренне сначала не понимал – что мы тут делаем, а потом столь же искренне решил нас просветить.
— Вы так никакого пескаря не поймаете, — великодушно разъяснил он. – Пока вода прозрачная, вы тут хоть до второго пришествия просидите с пустыми крючками.
— Хм… А какая же должна быть вода? – Нахмурившись, поинтересовался Вовка.
— Мутная. Вода должна быть мутная… Эх, — прокряхтел мальчик и, скинув свои шорты, голышом полез в реку. – Я тут буду ходить, воду мутить, а вы не теряйтесь, дергайте.
— Что именно нам надо дерг…, — начал было Вовка, но вдруг я увидел, как поплавок его удочки стремительно ушел под воду.
— Дергай!! – Заорал я, и в этот момент уже мой поплавок исчез из виду.
В ближайшие десять минут мы только и делали, что снимали пескарей с крючков и забрасывали удочки обратно. Когда пацан увидел, что я собираюсь одевать на крючок червяка, он замахал руками, затряс головой и прокричал, что червяки не нужны, что надо просто забрасывать удочку. Что мы и стали делать, и к нашему невероятному удивлению, клев от этого не стал хуже.
— Ну что там, хватит? А то холодно уже, — крикнул он нам, и мы дружно закивали головами. Рыбы у нас уже было довольно и на ужин, на завтрак и на три дня вперед Вовкиной кошке.
Мальчик вылез, обнимая себя руками и подпрыгивая, чтобы согреться. Солнце еще было довольно высоко, но вода в речке все же была прохладная, да и бродил он в ней по грудь. Вовкин отец сходил в палатку, вынес оттуда свою куртку и накинул ее ему на плечи.
— Спасибо! – Весело стуча зубами поблагодарил мальчик, завернулся в куртку и стал наблюдать, как мы таскаем хворост к костру.
— Поужинаешь с нами? – Поинтересовался Вовкин отец, доставая из рюкзака тушенку, молодую картошку, свежий зеленый лук и всякую прочую снедь
— А то! – Весело ответил дрожащий пацан, скаля зубы.
Видимо, это означало «с удовольствием».
— Как тебя зовут?
— Андрюхой. Андрей я, — поправился он, делая скидку на наше городское происхождение.
— Андрюха… ну что ж, хорошее имя, — довольно промычал Вовкин отец и начал чистить картошку. – Уху варить умеешь, Андрюха?
— А то! – Демонстрируя завидный словарный запас, ответил тот, вскочил, аккуратно сложил куртку, положил ее рядом с ведрами в рыбой и прямо так, совершенно голый, начал помогать раздувать огонь под не слишком сухими ветками.
Спустя несколько минут костер уже ярко горел, выбрасывая густой белый дым, от которого мы все стали бегать кругами, а Андрюха уже умудрился так вымазаться в углях, что стал совершенно похож на Пятницу, так что наше путешествие обрело новый колорит и стало доставлять мне истинное удовольствие, особенно в предвкушении вкуснейшей ухи.
Поужинали мы как раз на закате. Уха, по выражению Вовкиного отца, была «двойной» — сначала мы сварили самую мелкую рыбешку, после чего выкинули ее и в получившемся бульоне сварили рыбу покрупнее, которую все равно было есть довольно трудно – даже самые крупные пескари были довольно мелкими, да и их костлявость не позволяла слишком расслабляться.
Под косыми золотистыми лучами садящегося солнца поверхность речки стала отчетливо ребристой, и это что-то неуловимо мне напомнило. С довольно плотно набитым животом я тихо отошел в сторону, сел на невысокий пригорок и стал пялиться на медленно движущуюся воду. Голоса доносились до меня приглушенно, словно сквозь вату, и почему-то они только усиливали чувство одиночества. Возможно потому, что они подчеркивали, что где-то есть жизнь, которая для меня была настолько чужой, насколько это только можно себе представить. Такое чувство я помню еще из более далекого детства. Оно появлялось довольно часто в разных ситуациях, объединенных общим признаком отделенности от потока жизнедеятельности других людей. Я испытывал такое чувство, когда гулял поздним вечером по темным улицам и смотрел в окна близких и далеких домов, залитые желтым светом ламп. Там жили люди, там они общались, а я был в стороне, отрезан от их жизни. Вот и сейчас я почувствовал себя таким же отрезанным. Там костер, силуэты людей в призрачном дыму, а я – тут, безнадежно оторван от их жизни.
Жизни?? Какой еще жизни? Конечно, можно было продолжать воображать «жизнь», но сейчас-то я точно знал, что у костра сидит Вовка со своим отцом, и они о чем-то трепятся. Это же просто Вовка и его отец. Это просто пустой треп, скучный до невозможности. И это еще не самое плохое из того, что представляет из себя «жизнь» людей. Это я называю жизнью? По отношению к этому у меня возникает болезненное чувство оторванности?? А что, если уж ты так «оторван», так иди, вот же – сделай двадцать шагов, и ты сядешь у костра и сможешь вместе со всеми «общаться». Что, не тянет? Конечно не тянет, ведь их «общение» — этому даже эпитета не подобрать. А разве люди за светящимися окнами живут как-то иначе? На этот счет у меня нет сомнений. Семья Вовки – в каком-то смысле просто идеал – у них не бывало ссор, взаимной ненависти, оскорблений, пьянства. Там была только бескрайняя тупость.
Нет уж, спасибо. Не надо мне причастности к этой «жизни». Одиночество болезненно, это да, это так. И от него можно избавиться, присоединившись к тупой, озлобленной, деградирующей человеческой массе, можно заглушить его тупостью или говном, но что я, сумасшедший что ли, чтобы заливать себе в душу ненависть, тупость или прочее говно?? Одиночество по крайней мере оставляет меня самим собою, оно не мешает процессу личной эволюции, хотя и окрашивает жизнь в мрачные тона. Но – у меня есть жизнь, которая в миллиард раз предпочтительней, чем состояние гниющей биомассы.
Деревенский мальчик сидел ко мне боком, так что костер бросал на него отблески в удобном для меня ракурсе, и я отчетливо мог видеть черты его лица. Что-то привлекло мое внимание и я присмотрелся. Ему, наверное, около шестидесяти одного или шестидесяти двух лет. Лицо глуповатое и слишком простое. Глупый деревенский мальчик. Но почему-то он казался мне намного симпатичней, чем Вовка и чем его отец. Почему? Задав этот вопрос, я не стал перебирать варианты, а просто закинул этот вопрос куда-то во внутреннее пространство, и оттуда сразу же появилась ясность. Волна возбуждения поднялась во мне и замерла. Мир ясности по прежнему открыт для меня, и только от моей энергии зависит – как глубоко я могу зачерпывать оттуда.
Уже прошло секунд десять. Невероятно. Ясность все это время была словно передо мной, как бы перед моим мысленным взором. Это невероятно. Никто бы не понял меня, если бы я кому-то это сейчас сказал. Все подумали бы, что я имею в виду мысль. Но в том-то и дело – эта была ясность, которая пока еще не оформилась в мысль! Я совершенно точно знал, что эта ясность относится к заданному мною вопросу. Она содержит в себе всё то, что позволит мне описать всю совокупность необходимых для понимания аспектов. Но мысли еще не было, и это было немного непривычно, но все же несложно – удерживать ясность от того, чтобы она пролилась дождем мыслей.
В этот момент стало совершенно очевидным, что ясность – это то, что имеет отношение к чистому сознанию, это функция чистого сознания, в то время как мысль – результат преломления сознания в материальном носителе – в мозге. Значит ясность может существовать вне мозга. Значит возможно и существование сознания вне тела и без тела? Возможно существование сознания помимо какого-либо материального носителя? Философствовать об этом можно сколько угодно, но сейчас у меня впервые в жизни есть нечто, что является весомым аргументом в пользу этого захватывающего предположения – сейчас я не во сне и даже не в осознанном сне, не в каком-то настолько измененном состоянии сознания, что это делало бы сомнительным любые выводы, сделанные на основании пережитого. И прямо сейчас я переживал явление чистого осознания. Насколько чистого? Что если и эта ясность является функцией мозга? Да, чисто теоретически такое возможно и, пользуясь бритвой Оккама, мне следовало бы пока что принять именно эту гипотезу… Черт. Ладно. И все же в качестве рабочей гипотезы я возьму это предположение, что ясность – функция чистого сознания. Сейчас у меня нет никакого способа это проверить, но в будущем? Воспоминание багряной кромки бесконечно голубого пространства вспыхнуло и подпитало надежду. Собиратели багрянца, живущие практически в открытом космосе, могли бы быть таким чистым сознанием, и если бы я до них добрался, то может быть они могли бы дать невообразимый мною сейчас опыт.
Прошло уже минуты две, и я по-прежнему без особого труда удерживал спазматические позывы превратить ясность в мысли. И до сих пор ничего, кроме ясности о том, что Андрюха был приятней, чем Вовка и его отец, у меня не было, и сейчас я не мог бы все еще привести ни одного соображения, объясняющего это чувство. Пока что я держал ясность словно парящей вне мозговых структур, не позволяя им соприкоснуться. В некоторые моменты возникало опасение – что, если ясность так и исчезнет? Ну если и исчезнет, я снова ее получу тем же путем. Кроме того, я чувствовал себя достаточно уверенным, управляя ею. Возникла смешная ассоциация с токамаком, удерживающим в себе раскаленную плазму с помощью магнитных полей, не давая ей соприкоснуться со стенками и исчезнуть. Аналогия была очень точной. Интересно – если ясность, это такой объект чистого сознания, то что из себя представляют те усилия, с помощью которых я удерживал ее от реализации в виде мыслей? Тоже какой-то объект сознания? Тут я был слеп, как новорожденный котенок. Но по крайней мере я мог пользоваться всем этим, получать и накапливать опыт.
Наконец я отпустил ясность и она мгновенно конденсировалась в мысли. Дело в том, что Андрюха очень простой. Глупый, психически неразвитый, но он простой. Он не мнит себя хуй знает чем. Он податливый. Ему можно что-то сказать, и он прислушается и задумается, хотя может и не поймет. У него нет такого воспаленного чувства собственной важности, какое есть у всех нас – людей цивилизации. На фоне Андрюхи Вовка казался просто воспаленным прыщом самодовольства, а между тем он был одним из самых добродушных мальчиков, которых я знал в школе. Вот так просто. Да.
Я отвернулся и снова стал смотреть на поверхность воды, которая теперь приобрела матово-пурпурный оттенок. Вот на что она похожа – на поверхность сферы пустоты. Теперь я осознал это совершенно легко, словно проскочившая ясность слегка расчистила путь к другим. Такая же текучая, такая же ребристая поверхность. Очень похоже. Очень близко. Созерцая воду, я испытывал иррациональное чувство, что это каким-то образом очищает поверхность моей сферы пустоты. Это было совершенно необоснованно, нерационально, но состояние было приятным, поэтому я плюнул на остальное и продолжил смотреть на воду. Минута тянулась за минутой, и было по-прежнему приятно. Стало возникать чувство, напоминающее те состояния, которые я испытывал во время перелома в ходе болезни, когда болезнь начинала уступать и возникало специфическое чувство выздоровления. Так и сейчас, созерцание мерно текущей ребристой водяной поверхности вызывало в точности те же самые чувства, которые имели отношение не к моему состоянию здоровья в привычном смысле этого тела, а именно к состоянию моей сферы пустоты. Словно исцеление происходило на другом уровне.
— Река течет не только там, — внезапно услышал я голос за спиной.
Это был Андрюхин голос. «Черт», — с досадой подумал я. «Только его мне тут и не хватает». Я сделал вид, что не обращаю внимание на него, рассчитывая, что он посидит может пару минут, а потом пойдет или обратно к костру или к себе в деревню. Вообще-то уже поздно, наверное там его ждут свои мамки и бабки, че у него там…
— Вода течет вокруг реки, а не только там, где ты ее видишь, — продолжил Андрюха. – Этот поток пронизывает пространство вокруг речки и течет сквозь тех, кто способен это чувствовать.
Мне показалось, что у меня поехала крыша. Солнце как-то быстро ушло за горизонт и стало совсем темно. Судя по звукам за спиной, Вовка со своим отцом копошились в палатке, раскладывая коврики и спальники. Но что было сзади меня прямо тут, непосредственно за мной? Какие-то глюки в небрежно созданной бегемотами реальности? Но нет, бегемоты никакой реальности не создавали – они просто смотрели в то, что было со мной, и реальность-то на самом деле мог менять я сам, перепроживая свое детство с некоторыми вариациями.
— Просто представь это, — продолжал мальчиковый голос из-за моей спины. – Представь, что река течет сквозь тебя. Представь, что она промывает твою сферу.
Мне показалось даже, что волосы зашевелились у меня на голове, и резкий приступ паники заставил меня подпрыгнуть и обернуться, так что я чуть не свалился со своего пригорка. Это было уже слишком. Но это в самом деле был Андрюха. Мелкий деревенский пацан. Но он НЕ МОГ говорить того, что сказал. Голова его была немного опущена, словно в задумчивости, да еще и длинные волосы спереди прикрывали его глаза. Видимо, я был в тот момент особенно тормознутым, потому что только спустя еще пару секунд догадка, наконец-то, озарила меня. Осторожно протянув к нему руку, я взял его за подбородок и приподнял его голову. Он не сопротивлялся, смахнул рукой в сторону волосы… и спустя миг на меня смотрели ярко-янтарные глаза.
— Май…, — слова застыли в моем горле.
Это была не Майя. Я понятия не имел, как я могу это знать, но тем не менее я как-то это знал. Эти глаза мне были незнакомы, в то время как я безошибочно узнал в памирской девочке девчонку из Севастополя.
Я убрал руку, снова присел и стал внимательно и напряженно всматриваться в сидящее передо мной существо. Выражение простоватой глупости исчезло с его лица, как и не бывало – в точности, как происходило при появлении Майи.
— Ты кто? – Наконец произнес я.
— Друг, — ответил он.
— А точнее?
— Я не знаю, как точнее.
— Сонастройка не срабатывает пока что? – Почему-то немного язвительной интонацией спросил я, поймал себя на этой язвительности и матерно себя обругал. – Извини… я просто нервничаю, — добавил я и приказал себе поменьше лезть со своей болтовней.
— Возможно, — согласился он, не отрывая от меня своего взгляда.
— Ты знаешь Майю?
— Да. Я ее знал.
— Знал? То есть сейчас…
— Сейчас мы с ней далеко друг от друга. Никто из них не пошел вслед за мной. Я один.
— Ах вот оно что…, — ошеломленно пробормотал я, стискивая свою верхнюю губу и теребя ее самым глупейшим образом.
— Пока еще виден закатный свет, тебе лучше продолжать смотреть на реку, — посоветовал мальчик. – Я тебе скажу, что делать дальше.
Было немного страшно поворачиваться к нему спиной, но я понимал, что это тупой, древний атавистический страх. И только повернувшись к реке я понял, что это был не тот страх, который я раньше испытывал в темноте – это не было тем самым атавистическим страхом темноты, о котором я поначалу подумал. Это был тот страх, который я испытывал при спонтанных внетелесных восприятиях в раннем детстве – я легко узнал его особый привкус, особый аромат бесконтрольного, тотального ужаса, сводящего с ума. Почему я не испытывал этого при Майе? Какова природа этого страха? Что делать, чтобы не пропасть в нем, чтобы не провалиться в глухой бессознательный ужас?
Я «позвал» ясность, и она – слава богам! — с легкостью возникла передо мной. Я испытал сильнейшее облегчение. Сейчас было не время для престидижитаторских манипуляций, и я немедленно позволил ясности превратиться в мысли, в рассудочную ясность.
Страх темноты достался нам от предков, которым миллионы лет назад он помогал спасаться от охотящихся на них ночных хищников. Этот же парализующий страх, который возникает при внетелесных восприятиях и который возник сейчас — это было нечто совсем древнее, и в силу этого еще менее контролирующееся сознанием. Вот почему он такой дикий, такой парализующий – он возникает в самых древних центрах человеческого мозга, которые сформировались настолько давно, что контролировать этот страх почти настолько же сложно, как контролировать свою вегетативную нервную систему. Попробуй ускорить или замедлить свое сердце, попробуй повысить на пару градусов температуру своего тела – с таким же успехом ты можешь попробовать сдвинуть с месте дом. Вот почему этот страх настолько неуправляем, настолько неконтролируем. Он возникает в отделах мозга, почти недоступных сознательному контролю, и, кроме того, ему уже много десятков… нет, ему много сотен миллионов лет!
— Сотни миллионов лет! – В восхищении воскликнул я, не удержавшись, и обернулся. – Органические существа, эволюционировавшие на Земле, сотни миллионов лет назад столкнулись с неорганическим сознанием?!
Мальчик молча смотрел на меня. Его лицо оставалось сосредоточенным и серьезным.
— И видимо, этот контакт был не очень приятным для нас, если с тех пор сформировался и закрепился этот животный ужас? Он даже не «животный», ведь никаких «животных» тогда еще по сути и не было. На каком уровне эволюции мы были, когда впервые столкнулись с вами?
— Мы не сталкивались, — покачал головой он. – Мы с Марса, а не с Земли. Мне ничего неизвестно о том, о чем ты говоришь. Возможно, это были даже не неорганические существа. Твой страх мог возникнуть от столкновения органической жизни с какой-то другой формой сознания.
— Например… с собирателями багрянца?
— Например да, — спокойно кивнул он.
— Ты ведь много знаешь о них, не так ли? Ведь ты и есть тот бегемот, который изменил направление движения, изменил свой минеральный состав и, таким образом, отправился в одиночное путешествие? Ты – тот самый одиночка, о котором говорила Майя, а еще она говорила, что ты имеешь опыт соприкосновения с сознаниями собирателей?
Ответом мне было молчание и непроницаемое выражение его лица.
— Представь себе, что река течет не только там, где видят ее твои глаза, — спокойно и настойчиво вернул он меня к предыдущей теме. – Твои глаза видят далеко не все из того, что существует. Например они не видят инфракрасное излучение. Они не видят рентгеновские лучи. Они не видят за стенами. Вот и представь себе, что твои глаза не видят то, что река – на самом деле нечто гораздо более объемное, и вместе с видимыми тобою потоками воды течет нечто еще, что пронизывает и объем воды и выходит недалеко за его пределы – достаточно далеко чтобы пронизать тебя прямо сейчас, как прямо сейчас тебя пронизывают триллионы нейтрино, которых ты точно так же не видишь, не чувствуешь, не осознаешь.
Я подавил свое спазматическое любопытство и вновь повернулся к реке. Представить то, что он предлагал, было совсем несложно. В наступившей полутьме поверхность медленно перемещающейся воды уже не воспринималась именно «поверхностью». Легко было представить, почти почувствовать, как река перемещается всей своей массой, от берега до берега, от поверхности до дна. Образ массивной движущейся глубокой субстанции легко было распространить и в ширину, представляя, как невидимая часть реки течет сквозь меня.
— Представил, — проговорил я.
Он не ответил. Я чуть повернул голову, чтобы убедиться, что он не исчез, но он по-прежнему был тут. Ладно… Я вернул внимание к реке, восстановил этот образ и минута потекла за минутой.
— Представь теперь себе, что потоки текущей сквозь тебя воды вымывают в тебе пустое пространство. – Донесся его голос из-за спины. – Надеюсь, тебе хватит этого описания, потому что я не знаю, как это сказать иначе.
— Сейчас…
Я сосредоточился на этом образе и вдруг заметил, что это совсем несложно. И тут же я понял – в чем причина этой простоты. Этот образ «вымываемого изнутри» уже сам по себе готов был родиться, и его слова просто помогли мне оформить в образ то, что так и так уже рождалось на уровне ощущений.
— Получается, — подтвердил я. – Твой образ соответствует тому, что я уже и сам стал ощущать. И насколько я понимаю, это очень хороший признак. С другой стороны, это вполне естественно, ведь ты просто подсказываешь мне совокупность действий, которые… которые…
Закончить эту мысль показалось вдруг очень трудным. Ясность ускользала и подворачивающиеся слова казались совершенно не теми, не к месту, не выражающими того, что я хотел сказать.
— Неважно, — произнес я. – Плюнь. Отменяю. Просто буду двигаться дальше.
Образ появляющегося внутри моего тела пространства очень естественно, органично (я мысленно усмехнулся на этом слове) сливался с возникающими ощущениями. Словно из густого тумана стал появляться образ сферы пустоты, покрытой водянистой сероватой рябью, и было трудно различить – в какой степени этот образ вызван к жизни усилиями моего собственного сознания, а в какой — появился сам по себе. Спонтанность и сознательная активность слилась в неразличимую смесь, в которой в общем и не было особого смысла копаться. Достаточно того, что образ этот был приятен. И стала возникать твердость.
Это была не просто твердость. «There is rockness and then there is… this!» – с чего-то вдруг по-английски подумал я. Сознание немного затуманилось, но в целом было в удовлетворительном состоянии. Это была, конечно же, твердость, но вот степень ее твердости была исключительно высокой, чрезвычайно высокой. Слово «твердость» уже не выражало этой степени, и хотелось подобрать какое-нибудь другое слово, но ничего подходящего упорно не находилось. И черт с ним, потом найду – я прекратил это зацикливание на поиске термина и сосредоточился на ощущениях.
Довольно быстро я заметил, что ощущение нарастающей твердости синхронно с ощущением вымывания из меня всего, что есть «внутри», в каком бы смысле это слово ни понималось. Во всех смыслах. И чем больше пустоты образуется внутри меня в результате работы речного потока, тем более прочной и несокрушимой становилась твердость, тем больший объем она во мне занимала.
В следующую минуту до меня дошло, что пустота во мне и твердость – как две стороны монеты. Пустота и обладала свойством твердости. Твердость и приводила к пустоте через посредство анестезии. Пустота воспринималась как первичное, именно поэтому переживание пустоты приводило к твердости напрямую, автоматически, в то время как если я начинаю с твердости, то пустота автоматически не возникает, а сначала появляется анестезия, и уж потом вслед за ней возникает некий отзвук сферы пустоты.
Значит последовательность образов, предложенная мне мальчиком, каким-то образом приводила к возникновению пустоты. Или река в самом деле является сознающим существом, с которым я вхожу в контакт с помощью определенных манипуляций своим сознанием? Ведь и река, и камни – это же неорганический мир… Ну этот вопрос, видимо, еще долго будет без ответа. И по большому счету это для меня не так уж важно. Важно то – что я испытываю, а интерпретации – дело далеко не первой важности.
— Река вымывает во мне пустоту. Пустота обладает свойством нерушимой твердости. Твердость есть частичное проявление сферы пустоты, которая и есть верхнее звено этой цепочки. Сфера пустоты покрыта сероватого цвета рябью, как поверхность воды. – Произнес я на одном дыхании, испытывая наслаждение от самого того факта, что я формулирую свои ясности так кратко.
Левая щиколотка неожиданно стала очень горячей, но это ощущение так же быстро и прошло, так что я даже и не понял – имеет это какое-то отношение к переживаемому, или так, просто небольшой глюк мозга на фоне столь необычных переживаний.
— Сними её. – Приказал мальчик.
— Снять что? – Не понял я. – Снять куртку?
— Сними рябь. Сними серую рябь со сферы.
— Как??
— Сними её, — вновь повторил он уже более настойчивой интонацией. – Просто сними.
Я развел руками, но сдержался от того, чтобы разводить дальнейшую демагогию, и обратно повернулся к речке. Твердость пульсировала. То она возвращалась к уже привычной мне интенсивности, то становилась нерушимо твердой. Серая ребристая поверхность сферы пустоты представлялась (или воспринималась) довольно таки ускользающей, и мне трудно было представить (или воспринять) ее с достаточной отчетливостью. Спустя пару минут я плюнул на эти гонки и просто стал себе представлять, что серая шкурка снимается, слетает с нее. Иногда казалось, что что-то получается и как будто она начинает отслаиваться – этому образу (восприятию?) сопутствовало довольно странное трудноописуемое некомфортное ощущение. Вообще во всем этом опыте было много, слишком много трудноописуемого… Потом внезапно твердость резко усилилась в голове, и в тот же момент чувство отслоения поверхности сферы усилилось… но сразу после этого на меня накатила усталость. Сначала я попробовал с ней бороться, возвращая внимание к сфере, но и сферы уже не было, да и твердость растворялась, как мираж.
— Всё. – Констатировал я и встал на колени. – На сегодня всё, я исчерпался. Энергии не хватило.
— Ничего. Получится в следующий раз, — спокойно ответил мальчик.
— Может и получится, да. В следующий раз. Сегодня уже точно ничего не получится.
Я взглянул на костер. Какие-то ветки еще догорали, но в палатке уже была полная тишина, не считая едва слышимого отсюда вовкиного сопения.
— Они уже спят и нам не помешают. Пошли к костру? Мне снова хочется жрать, и тут уже холодно.
— Пошли, — равнодушно кивнул он.
Рядом с костром стоял большой котелок с ухой, в котором к моей радости обнаружилось еще на треть ухи. Загребая ложкой картошку, крупу и даже вареный лук, к которому я относился весьма прохладно, в прикуску я зажевывал куски тушенки, не желая связываться с костлявой рыбой, закусывая сухарями. Это было пиздец как вкусно.
— Ты тоже можешь…, — кивнул я мальчику, тыкая пальцем в котелок. – Тут много.
Он молча проигнорировал мое приглашение. В свете догорающего костра его янтарные глаза светились не так пугающе необычно, но все равно картина была довольно-таки сюрреалистичная, и загляни ему в глаза какая-нибудь женщина, обморок был бы обеспечен.
— Ладно, как хочешь, — я полез ложкой доедать уху, но понял, что это будет, пожалуй, чересчур, и провести ночь с распухшим от обжорства животом мне как-то не хотелось. – Недопереел! – Воскликнул я, поглядывая на мальчика. – Съел больше чем мог, но меньше, чем хотел. Понимаешь?
Но он снова оставил без внимания мою попытку пошутить и мне пришло в голову, что с этим мальчиком у меня как-то не складывается эмоциональный контакт, как было с Майей. Потому что он в образе мальчика? Или потому, что сама его бегемотовая суть так значительно отличалась от того, что представляла из себя Майя? Или потому, что Майе удалось быстро интегрировать в себя несколько моих восприятий, сама суть которых сводится к возможности очень тесного слияния, переплетения двух личностей, а он еще ведь не перенимал от меня ничего? Скорее всего, ближе к истине был последний вариант.
— Майя переняла у меня несколько восприятий, — заметил я, словно помогая ему оправдать его неотзывчивость на мои попытки подружиться чисто по-человечески.
Но он вряд ли нуждался в моих оправданиях и в моей помощи вообще.
— Мне это не надо, — просто отметил он.
— Ты хочешь перенимать восприятия от собирателей, но не хочешь от меня. Почему так?
— Не хочу.
— У этого есть причины?
— Есть.
— Какие например?
— Сдвигаясь в сторону другой полосы, я затрудню себе возможность интеграции восприятий из противоположной.
— Ах вот как!…, — довольно глупо воскликнул я и замолчал, переваривая услышанное. – Ты знаешь это наверняка, или это только гипотеза, предположение?
— Я знаю это наверняка. Расширение в обе стороны требует значительной энергии на балансировку, и у меня нет желания тратить сейчас на это столько энергии.
— Значит я нахожусь в более выгодном положении, — отметил я, — ведь мне нужно двигаться в одном и том же направлении, чтобы сначала пересечь вашу полосу и потом достичь следующей полосы собирателей.
— Следующей? – Переспросил он с удивлением. – Ну в общем да, чтобы достичь следующей, тебе надо двигаться в том же направлении, поэтому в этом смысле тебе легче. Но только в этом смысле. В другом же – тяжелее, потому что тебе потребуется интегрировать в себя слишком непостижимые для тебя восприятия, что приведет к турбулентности самоидентификации.
— Да, я говорю про следующую полосу… а…, — я заткнулся и вытаращился на него. – Ты хочешь сказать, что между полосой неорганических существ и полосой собирателей есть еще одна?
— Конечно есть. Одна.
— И существа, которые собирают восприятия из этой полосы в свое осознание… они кто? Они, э… где?
— Они населяют газовые гиганты.
— О!… Газовые гиганты… конечно…
Я ошарашенно взглянул зачем-то на небо, на котором я уж конечно никак не мог бы увидеть никаких газовых гигантов, потому что небо было затянуто легкой облачной дымкой, да и если увидел бы…
— Неспроста же они там болтаются. Свято место пусто не бывает, — бормотал я. – Значит тут такая линеечка вырисовывается. Ближе к Солнцу – твердая Земля, на которой достаточно тепла, влажности и секса, чтобы тут с комфортом устроилась органическая жизнь. Дальше – ваш Марс. Тоже твердый, но солнечного света, воды и прочих радостей жизни тут маловато, зато полно таких прелестей, как жесткое космическое излучение и живительная прохлада открытого космоса, так что некоторые ниши заполнила органика типа псин и китов, а кое-где уже нашли себе теплое местечко неорганические существа, поскольку всяких минералов на Марсе до черта и больше. Кремний, железо, магний, кальций… ммм… вкуснятина!
Мальчик посмотрел на меня, как будто сомневался в моем психическом или умственном здоровье.
— Не переживай, — рассмеялся я. – Это я шучу. Смех. Юмор. Не пытайся даже, в этом совершенно нет ничего неорганического. Не трать энергию.
Но шутить с лишенными юмора существами лишено смысла. Впрочем, так же можно было бы сказать и о Майе, что какой смысл любить неорганику? А между тем с Майей все получилось очень необычно…
— Значит дальше у нас висят газовые гиганты – Юпитер, Сатурн, Уран, Нептун. Сюда же надо отнести и газовый гигант, который, по словам Майи, плавает рядом с внутренней границей Облака Оорта. Эти благодатные нивы и поля заселили существа, которые… которые что? Какие они? Ну я так понимаю, что материальное тело у них есть, как у тебя и меня, в отличие от собирателей, но что именно они из себя представляют? Ты мог бы мне их описать?
— Это непросто… Про Уран и Нептун я может расскажу попозже, а вот на Сатурне и Юпитере высокоорганизованная жизнь точно есть… их тела представляют собой очень вязкие, очень плотные и горячие струи жидкого водорода и жидкого гелия, а структуру им придает металлический водород.
— Металлический водород…, — пробормотал я. – Скелет из металлического водорода, а ткани из очень густого и очень плотного сжиженного под гигантским давлением водорода и гелия… струи вязкого водорода… языки жидкого гелия… это надо постараться, чтобы представить. Хотя… мы же ничего на самом деле еще не знаем о химии. Я имею в виду не вас, а человечество. Все, что мы знаем, относится только к самому поверхностному ее слою, ну как знаешь, в океане – он глубиной в десять километров, а мы только верхние сто метров кое-как изучили. С химией то же самое, так что нет, я не удивлен. При высоких давлениях вся химия меняется полностью. Кто-то разве мог предсказать, что образующийся при высоком давлении H3S окажется сверхпроводником? А он вот именно сверхпроводник, да еще и при рекордно высокой температуре… Или взять, к примеру, натрий – обычный типа щелочной металл, а под давлением в пару миллионов атмосфер он металлом вообще быть перестает – все его электроны загоняются в узкие ниши-карманы и перестают быть свободными, бывший металл становится мало того, что прозрачным, да еще и диэлектриком. Да и соединения тот же натрий может образовывать под давлением такие, которые ни одному вменяемому химику даже под героином не привидятся, типа NaCl7 или Na3Cl2. С другими элементами – та же хрень. А ведь два миллиона атмосфер – это не так много, как может показаться. Например, в глубинах Нептуна оно доходит до восьми миллионов атмосфер, а внутри Юпитера – до пятидесяти миллионов. А что говорить о Солнце!… Так что разных химий внутри газовых гигантов и звезд будет немало, и с каждой парой миллионов атмосфер мы сможем, вероятно, обнаруживать все новые и новые непостижимые штуки. К примеру, тот же натрий, перестав быть металлом при давлении в два миллиона атмосфер, при четырех снова становится металлом, как, кстати, и любой другой элемент превращается в металл при таких давлениях. Химические связи становятся слабее, а их разнообразие и количество растет… Электроны размазываются в пространстве, а то и во времени… Да что мы об этом знаем… Так что химия внутри звезд и газовых гигантов имеет к нашей, человеческой, земной, да и к вашей марсианской химии такое же отношение, как амеба к бегемоту… ты чё:)
Наткнувшись на взгляд мальчика, я запнулся. Похоже, для него мои рассуждения о химии, это как для меня… как для меня хрен знает что. В общем, чтобы с ним говорить о химии, надо, видимо, немножко получше представлять себе сознание неорганических существ, а то я выгляжу наверное глупо…
— А вот насчет Нептуна конечно понятно, — продолжил я, похерив тему с современной для людей химией, – и минеральный состав слишком неподходящий – нет ничего такого, что могло бы составить каркас живых существ, да и при тамошних ветрах, достигающих двух тысяч километров в час, никакая структура просто не выдержит… да к тому же ближе к центру и температура достигает семи тысяч градусов – как на поверхности Солнца, что отнюдь не прибавляет стабильности химическим соединениям, которые там могли бы возникнуть. В таких условиях жизни будет зародиться непросто. Хотя, что я говорю… можно подумать, легко представить существ из вязкого гелия и водорода на скелете из металлического водорода:)
— Я бы не назвал это слишком трудным, — возразил мальчик, прервав мои плавания в грезах. – А что касается Урана и Нептуна, то это планеты все-таки загадочные. Они своего рода братья-близнецы. Они очень похожи во всем – химическим составом, массой, размерами, и цвет у них схожий – Нептун темно-синий, а Уран – цвета морской волны – это из-за метана и его примесей. При этом Нептун, как ты знаешь, выделяет в окружающее пространство огромное количество тепла – в несколько раз больше, чем получает от Солнца, и происходит это из-за разложения того же метана, который под огромным давлением превращается в алмаз и падает на ядро.
— Алмаз?? – Чуть не заорал я от дурацкого детского восторга.
Вообще некоторое раздвоение (как минимум) личности у меня все-таки наблюдается, когда чисто детские реакции наслаиваются на сознание взрослого человека. Но на самом деле это даже забавно.
— Алмаз, — кивнул он. – У Нептуна алмазное ядро. А что?
— Да так… неважно… ерунда. Это человеческое, слишком человеческое, знаешь ли…
— Алмазные планеты в космосе – не редкость, — Андрюха пожал плечами и продолжил. – И видимо они так и образуются – из планет, подобных Нептуну и потерявших свою газовую оболочку, приблизившись слишком близко к какой-нибудь звезде.
— И значит там, внутри алмазных планет, тоже есть какая-то своя химия? – Вставил я.
— Наверняка. Под тем давлением, которое существует в глубинах Урана и Нептуна, возможна такая химия, которая будет посложнее вашей, углеводородной, ведь азот начинает быть способен образовывать сложнейшие и разнообразнейшие молекулы и соединения. Так мало того, они еще и электрический заряд на себе могут нести в отличие от углеводородов, что придает им еще большей гибкости в соединениях.
— Значит и там может быть жизнь?
— Я не знаю, — пожал он плечами. – Я очень мало знаю о жизни.
— Но ведь ты говорил, что между вами, неорганическими существами, и собирателями багрянца есть только одна полоса восприятий, и ее занимают вязкие существа!
— Я ничего такого не говорил, — отрезал он. – Я говорил, что мне известна только одна такая полоса, но кто тебе сказал, что эти полосы располагаются как листе бумаги – одна строго за другой? Что тебе известно о топологии полос восприятий?
Я хмыкнул и счел за лучшее не отвечать.
— Значит, в алмазном ядре Урана может быть жизнь… и ты бы не назвал это всё слишком трудным…, — пробормотал я, — Ну конечно. Ведь ты к ним намного ближе, чем я. По сути, Андрюха, и ты, и они – неорганические существа, просто ты твердый, а они – вязкие. Ну или жидкие. Или вообще хрен знает какие:) Конечно, это все равно гигантская разница даже с тобой, и не удивительно, что даже полосы восприятий у вас разные…
— Разница огромная. Тебе она может показаться не столь уж большой, но на самом деле она поистине гигантская.
— И получается, что ты можешь давать мне новую информацию, рассказывать в моем прошлом о чем-то, чего я не знаю об устройстве мира? Как я понял по общению с Майей, для нее это невозможно.
— Это возможно, конечно возможно, — уверенно возразил он. – Просто Майя еще этого не поняла, но она поймет. Я все же ушел немного дальше моих бывших соплеменников, и знаю немного больше и ориентируюсь немного быстрее.
— Но в контактах со мной она тебя обскакала:) Она была первой.
— Просто так случилось, — пожал он плечами. – Случиться такое могло бы наверное со всяким… а может я и не прав, не знаю.
Мы помолчали.
— Слушай, — вспомнил я мысль, которая уже неоднократно проскакивала в моих мозгах, — я конечно не хочу раскрывать твое инкогнито перед моими попутчиками, и при них мы с тобой будем дальше играть в эту игру с деревенским мальчиком, но всё-таки… какое имя тебе было бы самому приятнее иметь, когда ты общаешься со мной? Ну не «Андрюха» же…
— Ну, — он пожал плечами, — пусть будет Ольс. Наверное, такое сочетание звуковых вибраций будет наиболее близким к тому, что я могу соотнести со своей индивидуальностью.
— Ольс… одну такую «Ольс» неделю назад я до оргазма своей ладошкой довел… да не обращай внимания, это я так, снова шучу.
Я вздохнул и осмотрелся. Наверное, сейчас уже часов так десять вечера. Часы остались в моем рюкзаке в палатке, и лезть туда и всех будить мне хотелось меньше всего. Космический дым в моем сознании медленно рассеивался, уступая место накатывающим волнам сонливости. Думать обо всех этих существах, полосах, планетах стало трудно. И даже сидящий тут мальчик с янтарными глазами стал восприниматься несколько обыденно. Видимо, я и в самом деле слишком устал. И все же какая-то лампочка еще мигала где-то на задворках моей памяти. Что-то я упустил.
Я переместился к чайному котелку и приоткрыл крышку. Чай тут тоже был. Это хорошо. Я уже не стал искать свою чашку, чтобы не греметь посудой, и взял первую попавшуюся. Жидкость, полившаяся в нее из котелка, имела густой сине-черный цвет. Блин… Это уже не чай, это уже чифир… Немного пригубив это варево, я скривился. Нет, эту гадость уже никаким сахаром не перебьешь, не смягчишь.
Поставив котелок на место, я беспомощно окинул взглядом пространство вокруг костра. В надежде на чудесное явление какао божьей матери что ли?… Ничего другого там быть не могло, потому что ничего кроме чая мы и не брали. Так… но с другой стороны, мне ведь как раз сейчас встряхнуться-то и не помешает? Не помешает. Значит чифир подойдет. Взяв чашку в руки, я снова скривился и попробовал глотнуть. После первого же глотка меня чуть не вырвало, но я сдержался. Потом совершил подвиг и быстро сделал еще пару глотков, зажав себе рот на всякий случай, хотя зажимать надо было бы видимо горло? Так или иначе, пронесло и на этот раз, и спустя уже минуту я почувствовал живительное влияние этой мерзкой наркоты. Сознание прояснилось, потому что сонливость отступила, и я приступил к поискам.
Значит, что-то я упустил. Что-то меня словно бы тревожило. Что-то бурлящее.
Почему бурлящее? Я прислушался еще раз к своим мыслям. Ничего не возникало. Что-то бурлящее тревожное. Твою ж мать.
Я встал и несколько раз присел. Мальчик все это время спокойно сидел на попе, напоминая своими повадками какого-то старого невозмутимого индейца.
Турбулентная тревожность. Турбулентность самоидентификации!!
Теперь я уже вскочил на ноги, и сонливость куда-то испарилась.
— Слушай…, — вкрадчиво начал я. – Ты упоминал о турбулентности самоидентификации. Это вообще что?
Задумчиво взглянув на меня, мальчик снова вперился в костер. Подбирает подходящие слова? Не хочет говорить? Не знает что сказать?
Я все-таки решил немного выждать, прежде чем тормошить его дальше. Его лицо иногда, казалось, выражало следы какой-то психической деятельности, но можно ли было быть в этом уверенным, имея дело с человеческой проекцией бегемота-отшельника, сознание которого вытянулось в сторону жидких и вовсе бестелесных существ?..
— Тебе иногда бывает очень одиноко? – Неожиданно спросил он.
— Бывает, — подтвердил я. – Например сегодня тут, у реки, мне было очень одиноко. Но ты ведь не понимаешь, что это такое, «одиноко»?
— Понимаю, но не как ты. Ты же понимаешь, что такое «магний»?
— Понимаю… ну для меня это просто химический элемент, и конечно я понимаю, что для тебя «магний» — это фактически элемент сознания… в общем это для меня непостижимо.
— Ну вот и я понимаю, что такое «одиноко», но не как ты. Чтобы понять его как ты, я должен интегрировать в себя твои восприятия. Когда тебе было сегодня очень одиноко, заметил ли ты, что возникла твердость?
— Хм… Да, вообще-то ты прав, заметил… а откуда ты знаешь?
— А откуда ты знаешь, что кислород, соединяясь с водородом, дает воду?
— Ага… ладно, оставим это:)… Да, возникала твердость. И что?
— Здесь есть какая-то связь. Я не знаю, какова она, в чем ее смысл, но она есть, и я захотел тебе об этом сказать. Мне кажется, для тебя это может быть важным.
— Интересно, да… я подумаю, спасибо. А что насчет турбулентности самоидентификации?
— Насчет этого ничего.
— Угу… ну ладно…
Действие чифира, видимо, завершилось, и совершать еще один такой же подвиг я уже был не готов. Да и незачем. Надо было спать. На сегодня я полностью себя исчерпал. До самого дна. До истощения.
— Идешь спать? – Спросил я мальчика, уже почти ничего не соображая.
— Ага.
Поднявшись на ноги, он пошел вслед за мной. Из последних сил я расстегнул палатку, и последние языки затухающего костра осветили пространство внутри нее. Почти по центру лежал отец Вовки, и справа от него сам Вовка. Слева оставалось почти полтора коврика свободного пространства и лишь один спальник – на гостей мы ведь не рассчитывали.
Впрочем, спальник был большой, и два небольших мальчика вполне могли бы в нем поместиться. Сняв с себя куртку, я сделал из нее импровизированную подушку и уложил так, чтобы хватило обоим.
— Лезешь? – Прошептал я, и не дожидаясь ответа стал заползать в спальник.
Почти упав на меня, он тоже стал засовываться внутрь – сначала ноги, потом попу, потом, наконец, все остальное. В концов концов мы улеглись. Было немного тесно, но зато тепло. Он повернулся ко мне спиной, я просунул одну руку ему под шею, а другой обнял его сверху и прижался к нему, как к девчонке. Еще несколько копошений, поправлений подушки, перемещений рук и ног, и наконец я провалился в сон.
Ночью было душно и жарко. Я просыпался раза два или три и откидывал верхнюю часть спальника, но судя по всему, Ольс каждый раз ее натягивал снова. Так как я лежал между ним и спальником Вовкиного отца, а он лежал с краю, да еще прижатый к спальнику, то с того бока его, видимо, донимал холод, просачивающийся через сдавленные слои синтепона. В конце концов, проснувшись от жары в очередной раз, я придумал решение. Всего-то и надо было, что переползти через него и самому улечься с краю. Конечно, был риск, что теперь я начну мерзнуть, но сейчас мне любая прохлада казалась благословением. Я перевернул Ольса на спину и залез на него. «Как на девчонку», — возникла мысль, которая повлекла за собой не только усмешку, но и, неожиданно для меня, вполне ощутимую эрекцию. Жара плюс шестидесятидвухлетний мальчик под мной с раздвинутыми, как у девчонки, ногами…
Я мысленно отодвинул в сторону нежданно нахлынувшее возбуждение и окончательно перевалился на ту сторону. Ольс повернулся ко мне спиной, посопел и затих. Интересно – это вот именно Ольс сейчас или Андрюха? А есть разница? Ночью разницы нет. Пох.
Спустя пару минут я обнаружил, что сонливость куда-то запропастилась. С концами. А отодвинутые в сторону порно-фантазии наоборот, усилились. Блин… Насколько я помню, на Андрюхе были лишь шорты и футболка. В них он сейчас и лежал. А вот под шортами у него больше ничего не было, и это я тоже отлично помню, когда он стащил их с себя, прежде чем полез баламутить воду.
В памяти всплыли навязчивые воспоминания о том, как я уже как-то спал примерно в такой обстановке с памирскими мужчинами, и чем все это кончилось. «Воспоминания», — фыркнул я. Какие нахрен воспоминания, если со мной это случится только через несколько лет! Но все же да, воспоминания. Надеюсь, бегемоты не запутаются в этих переплетениях настоящего, прошлого и будущего. Ну, впрочем, если я не путаюсь, то наверное и они разберутся.
Я взялся за его шорты и потянул вниз. Они сползли с верхнего бедра мальчика, но снизу оставались на месте. Тогда я левую руку подсунул ему под попу, немного ее приподнял и в этот же момент дернул шорты. От этого они немедленно улетели куда-то в область его коленок, и я затих. Медленно вытащил руку. Подождал. Нет, никто не проснулся. Я протянул перед собой обе руки… и нащупал мальчишескую голую попку. И она была целиком в моем распоряжении…
Минут пять я просто потискивал, гладил ее, иногда просовывая руку над ним и трогая его хуй и яички. Его хуй был совершенно расслаблен, так что, очевидно, он продолжал спать, как убитый. А вот мой хуй… когда я уткнулся им куда-то в его попку, то сразу чуть не кончил. Но успел отстраниться и прийти в себя. На Памире трахали меня, а тут у меня появилась другая возможность…
Аккуратно раздвинув его попку, я пальцем нащупал его дырочку. Я надавил на нее совсем едва, и удивился, что она так легко подалась нажиму моего пальца. «Он же спит», — дошло до меня. А раз спит и еще без задних ног, то его попка сейчас предельно расслаблена, и может легко впустить в себя не только мой палец…
После этой мысли я уже практически потерял самообладание. Да и зачем оно мне сейчас было нужно? Сейчас мне была нужна только попа шестидесятидвухлетнего мальчика, и она у меня была. В полной моей власти. Я стянул с себя трусы, и, дрыгая ногами, сбросил их с себя и загнал куда-то в самый низ спальника. Затем приставил свой хуй к дырочке и тут же отнял его обратно. Блин, совсем забыл. Смочив слюной пальцы, я смазал головку своего хуя. Вот так будет лучше.
Снова приставил торчащий хуй к его попке… и слегка нажал… Это было просто поразительно. Я конечно ожидал, что попка подастся легко, но чтобы так легко… И вот я уже лежал с хуем в попке Ольса, стараясь лишний раз не пошевелиться, чтобы тут же не кончить. Блин… в его попку ведь можно будет кончить… это же не девочка-целочка… захочу и кончу, но не сейчас.
Когда возбуждение стало таким интенсивным, у меня почему-то возникла ясность, что это именно Ольс, а не Андрюха, и это возбудило меня еще больше. Хрен знает почему, ну вот так. Но ведь я могу получить ясность. Точно, я могу получить ясность. Смешно вообще-то получается – чем больше я возбужден, тем в большей степени передо мной открыт резервуар ясности, ведь в таком возбужденном состоянии у меня становится больше энергии. Да и не надо тут особой энергии – и так понятно, почему с Ольсом кажется более возбуждающим – потому что меньше страха, что когда и если он проснется, то будет вести себя агрессивно. Вообще интересно, что сейчас я могу вот так регулировать – получать ясность или не получать. Получить и воплотить в мысли, или просто подержать ее, словно напитываясь ей, а затем отпустить восвояси, не заботясь о том, чтобы реализовать ее в виде рассудочной ясности. Большой разницы в этом нет, ведь если я уже получаю ясность, то в будущем мои поступки, ход моих мыслей будут уже совершаться с ее учетом, словно она меня пропитала и стала моей неотъемлемой частью. И все же рассудочная ясность для меня важна – очень приятно иметь ее, получать и от нее дополнительное удовольствие.
Мальчик засопел и, кажется, стал просыпаться. Блин… очень невовремя… так возбуждало медленно двигать хуем в его попке, пока он спит. И тут я почувствовал, что его попка уже не такая расслабленная. Значит точно просыпается.
Я протянул руку к его хую – тот наполовину стоял. Задними лапами я нащупал его голые лапки, и так было особенно возбуждающе – чувствовать его лапки, ебать в попочку, потискивать его хуй и еще можно было немного целовать его шею. Рискуя разбудить его уже полностью, я стал ускоряться и трахал его уже довольно активно, замирая иногда, чтобы переждать слишком острый всплеск возбуждения, и затем снова продолжая. Он по-прежнему лежал совершенно неподвижно, а вот его хуй уже стоял полностью. И это хорошо… даже если он окончательно проснется, то вполне вероятно, что ему самому захочется продолжения.
Иногда я выпускал из руки его хуй и, просовывая руку под футболку, тискал его мелкие сосочки. Это возбуждало тоже очень сильно, чуть ли не так же, как от потискивания яичек и хуя.
Чуть привстав, я решил посмотреть на его лицо, насколько это было возможно в такой темноте, чтобы понять – насколько он близок к пробуждению. Но видно было хреново. Я приблизил свое лицо еще ближе… и почувствовал себя так, словно падаю с дерева. Глаза мальчика были открыты. И самое ужасное, что они не были янтарными. Рядом со мной лежал уже совершенно проснувшийся Андрюха, и я ебал его в попу.
— Тебе… нормально? – Прошептал я ему в ухо, не придумав ничего лучшего.
— Ага, — так же тихо ответил он.
— Тогда я еще… это самое… поделаю… хорошо?
— Ага.
Следующие пару минут я, наконец-то дорвавшись до его попки и уже не опасаясь разбудить, трахал его, находясь почти непрерывно на грани оргазма, и единственное, что помогло мне не кончить, это понимание того, что кончить я хочу не так.
Когда он в ответ стал потискивать мои голые лапы своими, у меня вдруг возникла к нему сильная нежность – такая же, как возникала к Майе, и новая идея пришла мне в голову.
— Ты будешь моей девочкой, понял? – Прошептал я ему на ухо, и он кивнул. – Никто не будет знать. Для всех ты будешь нормальный пацан, а со мной ты будешь девочкой, и звать я тебя буду… ну скажем Наташкой, понял?
Он снова послушно кивнул.
Не вытаскивая хуя, я окончательно стащил с него шорты, затем задрал его правую ногу повыше, немного потискал его голую заднюю лапку, а потом извернулся и перевалился ему на живот, подтянув его на себя. Еще немного, и мой хуй мог совсем выскочить из его попки, но я удачно вывернулся, и теперь он лежал подо мной с одной задранной ногой. Подвинув его попу влево, я задрал и вторую его ногу, и теперь он лежал подо мной совсем как девчонка – с задранными ножками и с моим хуем в своей попке.
— А теперь, Наташка, я буду тебя ебать по-настоящему, как девочку, а ты можешь дрочить себе, если хочешь… ну или можешь не дрочить.
Я взял его руку, просунул ее между нашими животами и положил на его хуй.
— Подрочи все-таки, так может будет лучше.
Сначала неуверенно, а потом все более и более активно он стал дергать свой хуй, а я трахал его, совсем как девчонку. Потом я попытался сесть между его ног, но спальник был не настолько просторным, чтобы позволить мне это сделать, поэтому я аккуратно откинул его верхнюю часть, и тогда уже смог сесть, задрав его ножки, и теперь я мог их целовать и трахать его одновременно.
Неожиданно мальчик как-то засопел, и я не понял в первые секунды – в чем тут дело, и только положив руку на его живот и почувствовав что-то горячее и липкое, я все понял.
— Так, Наташка, ты молодец, ты умница, а теперь подожди немного и я тоже кончу, поняла?
Отсюда не было видно – кивнул он там или нет, но во всяком случае моя Наташка по-прежнему покорно лежала подо мной, и я не стал испытывать судьбу и ждать еще. Прижав его ножки к своему лицу, и вдыхая запах пацанских лапок, я стал ебать его, уже не сдерживаясь, так что яйца стали предательски громко шлепать об его попку, но к счастью это было недолго, и спустя десяток секунд меня уже захлестнули волны сильнейшего оргазма. Продолжая еще двигать хуем, я кажется что-то шептал своей Наташке, дышал его ножками и все спускал и спускал… Оргазм был и острый, и долгий, и я не высовывал хуя до того момента, пока не прошла последняя его волна.
Упав на свою девочку, я все еще не вынимал хуя из попки, а она тоже не предпринимала никаких действий.
— Наташка…, — прошептал я на ухо мальчику и погладил его по боку, по бедру, по ляжке. – Полежи пока так, а потом мой хуй сам из твоей попки выскользнет, и ты тогда сразу сжимай попку, чтобы моя сперма из тебя не вытекала, поняла, девчонка?
Он кивнул.
Я по-прежнему лежал на нем, немного сместившись в сторону, чтобы было удобнее поглаживать его по ляжке и бедру. Тут до меня дошло, что наши животы немного слипаются, и я вспомнил о его сперме. Ну это фигня. Скоро она совсем высохнет и неприятный эффект исчезнет.
— Ты ведь никогда так не делал еще? – Спросил я, чтобы хоть как-то его развлечь, пока мой хуй еще внутри.
— Неа.
— Я живу недалеко, во Фрязино, ты хочешь ко мне приезжать в гости? Мы сможем еще так же делать, и ты будешь моей Наташкой.
— Не знаю… родаки не отпустят, — грустно проговорил он, да и я к тому моменту уже прикусил себе язык, вспомнив, что во Фрязино я живу ровно до того момента, пока бегемоты не налюбуются этим куском моей жизни. И, учитывая появление Ольса, этот момент уже, наверное, не за горами.
Интересно… а Майя и ее друзья в курсе, что в мою историю влез Ольс? Вряд ли они могли бы этого не заметить. Почему тогда они бездействуют? В любой момент они могли бы перекинуть меня в другую историю из моей жизни, и если они этого не делают, то возможно как раз потому, что контакт с Ольсом для них интересен. Блин, совсем никак не могу вспомнить, что Майя говорила на этот счет – хотят они как-то с ним пересекаться или нет.
Удивительно, конечно. Марсианские бегемоты, разошедшиеся в своей эволюции и потерявшие между собой контакт, встречаются в земном прошлом органического существа, человека… Пока еще не встречаются, впрочем.
Хуй выскользнул из попки, и мальчик напрягся, видимо сжимая попку.
— Давай-давай, а то сперма вытечет на спальник и нам будет мокро дальше спать, — подбодрил я его, после чего снова накрылся спальником, лег рядом с ним, обнял, и мне сильно вдруг захотелось его поцеловать. Прямо в губки.
Взяв его мордочку, я повернул ее к себе. Он послушно мне отдавался. Я видел, что его глаза закрыты, но судя по тому, как он нежно прикасался своими голыми задними лапками к моим ногам, и даже поглаживал меня ими, немного ерзая, несложно было предположить, что ему чертовски приятно.
Я очень нежно прикоснулся губами к его губам, и они немного приоткрылись. Сначала я играл с его губами, немного прикусывая их, полизывая, посасывая, а потом просунул ему в рот язык и нашел его язычок, полизал его, как бы приглашая к игре. Он понял и высунул немного свой язык, и я стал его вылизывать, посасывать, и это было пиздец как приятно.
Его рука нашла мою и мы «обнялись» ладошками. Сначала он тер свою ладошку о мою, и это было очень как-то… невинно, интимно и нежно. Неожиданно нежно для русского деревенского мальчика. В другой жизни в азиатских странах у меня было немало возможностей убедиться в том, насколько нежными, чувственными и влюбленными могут быть мальчики, но для России это все-таки неожиданно.
Вдруг он с силой меня обнял за шею и сам стал целовать так страстно, как могла бы только влюбленная девчонка. «Ну точно, я из мальчика сделал девочку-Наташку», мелькнула мысль, и я еще хотел о чем-то пофантазировать и помечтать, но в этот момент он открыл глаза, и все мои мысли рассыпались и превратились в прах под влюбленным взглядом глубоких, словно созданных из опала, янтарных глаз.
— Ты же не хотел.
— Не знаю… так получилось, — прошептал он, и его губы скользили по моим.
— Что ты испытываешь? Ты же знаешь мои слова, выбери подходящее.
— Нежность.
— Каменный бегемот, испытывающий нежность?:)
— Органическая твёрдая сферическая медуза?:)
— Ого! – Я привстал на локте, удивленно всматриваясь в его глаза. – Ты шутишь!
— Да. Это тоже как-то случилось, я не знал что могу. Наверное, это все из-за нежности.
— Майя пока не знает нежность, но я уверен, что она обязательно возьмет ее от меня… значит, теперь ты сдвинулся и в противоположном направлении от собирателей багрянца и этих, живущих в Юпитере?
— Топология полос мне неизвестна, — напомнил он. – Может и так, да. А может и нет. Я думал, на это потребуется много энергии, а получилось совсем не так.
— Мне тоже казалось, что как-то удивительно легко я освоил сферу пустоты, а ведь она намного, намного более удивительна, чем просто твердость! При твердости я по крайней мере отлично продолжал чувствовать свое тело, а во время сферы я как будто его совсем потерял, то есть это очень далеко от привычного, даже от вообразимого.
— Возможно, нам все это дается так легко, потому что мы рядом друг с другом, и так же, как возникает сонастройка наших сознаний в коммуникативном смысле, так же возникает и сонастройка состояний?
— Да, Ольс, да… очень вероятно. Почему бы спонтанная сонастройка ограничивалась лишь способностью общаться…
На какое-то время мы перестали обмениваться глубокомысленными соображениями, и просто продолжали целоваться. Мне было немного смешно то, насколько ведомым он был при этом. Как будто он не понимал, что если можно поцеловать губы, то можно поцеловать и щеки, и лоб, и глаза. И как только я делал что-то новое, он сразу же это копировал, и в глубине его опалово-янтарных глаз словно что-то переливалось… или это я уже дорисовывал от переливающейся в груди нежности?
— Целовать можно не только лицо, Ольс, — улыбнулся я.
— Не только…, — повторил он и воззрился на меня. – Не только…, — снова повторил он и поцеловал меня в ладошку.
— Да, например так. Это очень приятно – чувствовать ладошкой твои губы. Догадайся, куда можно поцеловать еще?
Он приподнялся, сел, затем задрал мою футболку и стал целовать мой живот, и это было чертовски нежно, но моего терпения не хватило, и я положил руки на его голову и нагнул ее ниже.
— Здесь. Целуй здесь, — прошептал я, и в тот же миг почувствовал прикосновения губ к моему хую.
Это было так же нежно и невинно, как и его прикосновения к моей ладошке. Очевидно, по крайней мере на данный момент он не ощущал особой разницы между ласками ладошек, живота или хуя. Насладившись невинностью его прикосновений к моему хую и яичкам, я решил все-таки показать ему, как можно с ними обращаться. Положив его на спину и раздвинув ноги, я опустился пониже, лег между его ног, и следующие минут пять или десять получал охуенное наслаждение от того, что весь его упруго стоящий хуй вместе с яичками был в полном моем распоряжении. Я никуда не торопился, давая ему возможность получше понять и запомнить все ласки. Я сосал его головку, лизал ее широким языком сверху, а потом снизу, облизывал кругом под головкой, просто сосал весь хуй, равномерно двигая головой вверх-вниз, сначала сжимая губы на пути туда, а потом – сжимая их на пути обратно. Я брал его хуй так глубоко, что головка заходила мне в горло. Обхватывал его хуй губами сбоку и так скользил по нему ртом. Прикусывал его головку, под головкой и совсем у основания. С силой лизал языком самое основание хуя – там, где он только начинается и проходит между яиц, под мошонкой. Сосал его яички. Брал руками мошонку у основания, сжимая кулак, так что оба яичка торчали из моего кулака, плотно обтянутые кожицей – в этом положении яички очень чувствительны к самым разнообразным ласкам. Их можно лизать быстрыми движениями кончика языка, можно облизывать широким языком, можно даже покусывать, и от этого не будет ничего, кроме удовольствия, если только следить за тем, чтобы кожа мошонки туго обтягивала яички.
Когда я стал вылизывать плотное место между самым низом мошонки и дырочкой в попе, в тот же время я засунул ему в попку палец, нащупал уплотнение предстательной железы в паре сантиметров от входа и стал его по-разному массировать, тискать, нажимать. И в этот момент каким-то шестым чувством я понял, что перестарался. Я успел взять в рот его напрягшийся до предельной упругости хуй, как в то же мгновение в мое нёбо ударили струйки спермы. Ольс застонал и я продолжал трахать его пальцем в попку и посасывать кончающий хуй. Он стонал все громче и громче, и я понимал, что кончится это пробуждением наших соседей, но мне было похуй – ради комфорта каких-то фантомных персонажей я совершенно не собирался лишать своего мальчика такого охуительного опыта. Так что я положил на всё это и просто продолжал его трахать. Наконец его хуй выбросил последние капли спермы, но я понимал, что ему все ещё очень приятно, и продолжал плотно и концентрированно массировать пальцем попку. К счастью, до Ольса, видимо, дошло, что громкие стоны всех перебудят, он замолчал, но его попка по-прежнему была напряжена, и мои пальцы были так сильно ею сжаты, что приходилось прикладывать заметные усилия, чтобы продолжать ебать моего мальчика.
Я выпустил изо рта уже мягкий хуй и положил голову ему на живот. Живот тоже был очень напряжен, и я понимал, что это означает, что он до сих пор испытывает оргазм – уже без извержения спермы, уже без стоячего хуя – такой оргазм, который распространяется очень глубоко и широко, захватывает живот, ляжки, и я продолжал его ебать, чувствуя, как спазматично он елозит по мне своими ногами, вряд ли отдавая себе отчет в том, что делает. Спустя минуты три его тело стало расслабляться, живот стал мягким, ноги бессильно развалились в стороны, как у последней маленькой бляди, и я понял, что на этом всё.
Поднявшись выше, я взял его обессиленную голову в свои руки и стал целовать его лицо. Глаза его были полуприкрыты, но между ресниц можно было заметить ярко-янтарные проблески, и в этот момент Вовкин отец захрапел, потом как будто захлебнулся своим храпом, резко дернулся, громко засопел, заворочался, и стало понятно, что сейчас он окончательно проснется – все-таки громкие стоны Ольса сделали свое черное дело.
Я быстро накинул спальник и застегнул его. Одним движением перекатил его обратно в самый дальний конец спальника и повернул лицом к палатке, чтобы его глазки не наделали тут шума. Ольс полностью был расслаблен и позволял мне делать с ним все, что я захочу.
Я лег, закинув на него свою ногу и положив ему на плечо руку, чтобы он не вздумал вдруг повернуться, и когда Вовкин отец наконец-то очнулся и привстал на локтях, спросонья ловя ртом воздух, то все, что он мог увидеть, это мирно сопящих в своих спальниках детей.