Выйдя из самолета, я невольно задержал дыхание и даже приостановился на мгновение на трапе от накатившей волны горячего воздуха. Сзади под коленку стали подталкивать чемоданом, и я пошел вниз. Здание аэропорта Думагете напомнило мне Эль-Нидо. Но все-таки, в отличие от Эль-Нидо, это было здание с одним залом внутри размером с небольшую аудиторию. Я как-то раньше не задумывался о том, что филиппинский Думагете – это ведь совсем небольшой городок. Но это и к лучшему, потому что к этому времени я уже вполне насытился и даже пресытился Сеулом, а до этого Токио, так что именно этого мне и хотелось – маленький аэропорт, жаркий воздух, теплое море, уединенная вилла на берегу океана, и больше ничего. Хотя бы ненадолго, на пару недель. Даже проститутки мне были безразличны сейчас, и когда я перед вылетом ночевал в Маниле, я даже не пошел на вечернюю охоту за ними, хотя в районе Малате они были на каждом углу. Я просто вышел вечером прогуляться до моря и посидел на каменной лавочке, на которой укладывались спать женщина лет восьмидесяти и ее сын лет пятидесяти семи. Здесь по всем лавочкам ночуют бомжи, и утром полицейские разъезжают на мотоциклах и сгоняют их оттуда.
Мальчик сразу же подошел ко мне и просто сел рядом, болтая своими ножками и показывая какой-то кусочек проволоки, служивший ему игрушкой. Я спихнул с него сандалию, взял в руку его чуть влажную ступню и стал ее тискать, играть с пальчиками. Потом я чуть развернулся, взял обе его ноги, положил к себе на ляжки и поглаживал их, потискивал, и запах моря переплетался с приятными ощущениями в руках и наслаждением в груди. Мальчик просто сидел, его мать продолжала раскладывать свои вещи, что-то говоря мне на смеси английского с филиппинским. Она была в коротком платье, и ее ляжки выглядели довольно симпатично, так что я сказал ей, что она «секси». Улыбнувшись во весь рот, в котором не хватало как минимум каждого второго зуба, она посмотрела на свои ноги, похлопала себя по ляжкам и снова что-то стала говорить. В смысл я и не пытался вслушиваться, продолжая тискать ступни и коленки мальчика.
— Секси! – сказал я ему, кивнув на мать, от чего он пришел в веселое настроение, вскочил с лавки, подошел к матери и, обхватив ее сзади за попу, прижался к ней. Она, смеясь, отпихнула его и он вернулся ко мне, снова усевшись рядом и всунув мне в руки свои ноги.
— Ты тоже секси, — сказал я мальчику, и теперь уже рассмеялись они оба.
Женщина подошла ко мне вплотную, я погладил ее ляжку, затем залез к ней под платье и стал гладить и тискать ее попу. Я понимал, что при желании мог бы заняться с ней сексом прямо тут, в темноте на лавке, презервативы у меня всегда с собой на всякий такой случай, но я также понимал и то, что секс с ней будет совсем не таким, каким он представляется мне сейчас. Скорее всего она просто сядет сверху и попросит поскорее кончить, и уже через две минуты начнет проявлять признаки нетерпения, а еще через пару минут соскочит и дальше будет долгое выпрашивание денег и торговля.
В другое время меня возбуждала бы эта привычная игра с такой женщиной, сама доступность которой меня бы возбудила, и я бы получил достаточно удовольствия, чтобы заплатить ей долларов десять-двадцать, особенно учитывая необычность ситуации, когда ее пятидесятисемилетний сын сидит рядом и дает мне свои ножки. Но сейчас мне ничего такого не хотелось, хотя от потисков ее попы член уже встал. Мне хотелось хотеть, получать удовольствие от соблазнения, от игры, а сексом я еще успею заняться в следующий раз.
— Вы оба секси, — повторил я, и они снова захихикали, тогда я взял его ножку, приподнял ее, поднес к своим губам и поцеловал пальчики, а затем медленно провел языком по всей его маленькой подошве, левой рукой продолжая стискивать попу женщине. От удивления мальчик выронил свою проволочку и застыл с открытым ртом, смотря на меня, а я продолжал вылизывать его лапку, пропитываясь ощущениями и нежностью.
Я оглянулся. Вокруг стояла абсолютная темнота. По проходящему рядом шоссе время от времени проносилась машина, освещая фарами торчащие пальмы, но от этого становилось только темнее, и с расстояния даже нескольких метров уже ничего нельзя было бы рассмотреть отчетливо.
— Смотри, — сказал я женщине, после чего взял его ножку в рот так глубоко, как мог. Она была такая маленькая, что высунув язык, я мог дотягиваться до его пятки.
Женщина никак не проявляла удивления, и у меня сначала возникла мысль, что это из-за того, что она очень тупая, но затем я себя осадил. Если мужчина сосет лапку маленького мальчика, то с точки зрения цивилизованного человека этот мужчина извращенец и преступник. В США я бы получил лет двадцать тюрьмы за такое, и когда я вижу, что его мать стоит рядом, смотрит и лишь подхихикивает, то первая автоматически возникающая мысль немедленно обзывает ее сумасшедшей и умственно неполноценной. Как будто если бы она испытала ненависть ко мне, то продемонстрировала бы тем самым свой ум и здравомыслие?
Я сосал его лапку, как сосал бы крупный хуй – высовывая ее изо рта и снова глубоко засовывая, лаская языком ладошку, трахая между пальчиков.
— Встань на колени, — приказал я женщине, обхватив ее рукой за бедра и притягивая ее вниз.
Она повиновалась и встала передо мной на коленки. Я прикоснулся пальцами к ее губам, и она сразу же послушно открыла рот. Взяв ее большим пальцем за подбородок снизу, остальные четыре я засунул ей в рот, прижав их к языку, которым она сама стала двигать так, чтобы он скользил по моим пальцам, по ладони. Я сосал ножку ее сыну, она сосала мне пальцы, и это возбуждало, так что я уже забыл о своем несексуальном настроении.
Взяв другую ножку мальчика, я поднес ее к лицу женщины, и, вытащив свои пальцы из ее рта, вставил ей ножку в рот. Она привстала немного на своих коленях, так что наши лица теперь были вплотную друг к другу, и мы сосали лапки ее мальчику и смотрели друг другу в глаза.
Я достал свой хуй из шорт и стал его дрочить. Она скосила глаза и потянулась к нему, но я удержал ее и приказал сосать дальше ножку, но надолго меня не хватило, и уже спустя минуту я развернул мальчика к себе лицом, нагнул его, привлекая лицом к своему хую, и ткнулся хуем ему в губы. Он открыл рот, и я почувствовал, как его горячие губы обхватывают хуй, как его язычок прижимается к головке.
— Смотри! – Приказал я женщине, нагибая ее голову так, чтобы она видела вплотную, как ее сын сосет мне хуй.
Она снова захихикала и послушно стояла и смотрела.
Где-то неподалеку раздался шорох, едва слышные шаги, и я увидел приближающуюся тень. Видимо, это был еще один бомж. Рисковать было неохота, тем более что все равно мне не хотелось переводить ситуацию на обычный трах – хотелось оставить эту историю вот такой, недосказанной, прерванной на середине, когда мой хуй во рту у пятидесятисемилетнего мальчика, когда его мать готова сделать для меня все, что бы я ни захотел.
Я отстранил пацана, вытащил из кармана сотню песо, всунул ему в руку, и затем вторую такую же бумажку – в руку женщины. Они весело о чем-то стали переговариваться, а я встал, засунул свой торчащий хуй в шорты так, чтобы он хоть как-то в них уместился, и исчез в темноте. Секс пусть будет в следующий раз, а сейчас пусть все закончится вот так.
Сейчас, сидя в такси по пути от Думагете в Дауин и дальше, к вилле, которую я себе забронировал, я понимал, что «следующий раз» для секса настанет нескоро, потому что на этих пустынных пляжах, вдоль которых длинной вереницей протянулись частные виллы, сдаваемые туристам в аренду, не то что проституток, но и просто местных жителей скорее всего и не бывает вовсе. Но меня не сильно это расстраивало. Не расстраивало вовсе. Успею потом, в другом месте.
Вилла оказалась вполне приемлемой. Просторный общий зал, достаточно большая спальня, ванная комната с большой ванной, много светлых окон, кухня – все что нужно, чтобы запилиться сюда и пожить, занимаясь своими делами.
Перед виллой расстилалась большая поляна, покрытая густой ярко-зеленой травой. То тут, то там торчали пальмы. Впереди – в пятидесяти метрах – было море. И ни единой души на пляже, куда ни брось взгляд вправо или влево. Даже то, что пляж выглядел дико, тоже нравилось. Крупная галька, на которую набегали волны, ассоциировалась с заброшенностью.
«Тут можно сколько угодно заниматься своими делами», — пробормотал я и обратил внимание, что произношу эту фразу уже не в первый раз, и что-то меня в ней цепляет.
Я нашел место, где сквозь гальку и булыжники просвечивал темный песок, разгреб это место от камней и уселся. Рядом шевельнулась мелкая ракушка – из нее высунулись лапы рака-отшельника, и он потащился к воде. В кустах незнакомые мне мелкие, с синеватым отливом, птицы издавали немного необычные звуки.
«Тут можно сколько угодно заниматься своими делами».
И в этот момент я вдруг понял, что у меня нет дел. Ну то есть совсем. Никаких. И не было.
В ушах раздался тихий звонкий хлопок, грудь судорожно выгнулась в спазматическом вдохе, море стало особенно синим и глубоким, и я, хватая пальцами песок, словно стараясь зацепиться за него, изо всех сил старался удержать панику, которая, казалось, сейчас меня затопит.
Спустя минуту я взял себя в руки и стал осторожно осматриваться. Все было совершенно настоящим. Это было безусловно, очевидно, и тем не менее теперь я знал, что ничего этого не существует, потому что я вспомнил все. Обращаясь к своей памяти я помнил лишь момент, когда оказался на площадке самолетного трапа после выхода из самолета, но до этого момента не было ничего. Точнее – была вся предыдущая жизнь – на Марсе, а потом в этих странных детских воплощениях-воспоминаниях, но между ними и выходом на трап не было ничего.
Значит «детство» кончилось. Я больше не в Севастополе и больше не маленький мальчик. Меня не ждет подросток-приятель в Комсомольском парке, чтобы дать мне пососать свой хуй. Меня не подстерегает сосед в сквере, чтобы насладиться засовыванием хуя в мою попку. Нет моих родителей, нет бабки, нет Севастополя – все кончилось, исчезло. Теперь я тут – на острове Негрос, на вилле рядом с Думагете.
И еще я понял, что меня это подзаебало.
Всплеск агрессии длился несколько секунд, но я снова взял себя в руки. Может быть я неслучайно оказался именно тут – рядом с морем, в полном одиночестве, на комфортабельной вилле посреди умиротворяющего зеленого луга? И эти птички… Да, это все выглядит умиротворяюще. Слишком умиротворяюще. И слишком точно. Как будто кто-то знал о том, в какую обстановку меня нужно поместить, чтобы я перестал быть таким дерганым и подозрительным. Кто-то словно прочел мои мысли, заглянул глубоко в мои представления и фантазии, проанализировал мое настроение в зависимости от обстоятельств и обстановки, и выбрал оптимальный вариант.
Зачем?
Хотят о чем-то договориться? Почему не договариваются? Не понимают – как? Им мешает мое предубежденное отношение? Да, пожалуй некая агрессия у меня была там, в Севастополе, когда я думал о том, что они сюда меня запихнули. И мой прыжок в пропасть хоть и был продиктован отчаянием, а не злостью, но тоже как-то не очень свидетельствовал о подходящем настроении.
Хорошо. Своей цели они достигли. Я взял себя в руки. И что дальше?
— Давайте так, — произнес я, обращаясь куда-то в море и чувствуя себя идиотом, — давайте поговорим. Понимаете? Поговорим, как человек разговаривает с человеком. Я иначе просто не умею. А вы наверное тоже? Но ведь не я вами тут кручу, как игрушкой, а вы мною. Значит вы сильнее, мудрее наверное… я ничего изменить тут не могу, понимаете?
Я развел руками и обернулся.
Тишина. Умолкли даже птицы.
— Я могу только поговорить. Сделайте же что-нибудь! Я не злюсь, хотя мне и неприятно, что меня вот так, как игрушку, кидают то туда, то сюда, но я не злюсь. Я хочу понять, что вам нужно. Я хочу понять, что нужно мне. Давайте договариваться, но для этого надо разговаривать, потому что иначе я не умею!
Я замолчал, вздохнул и, уперев руки локтями в коленки, уперся подбородком в ладонь.
С таким же успехом можно было бы поцеловать этот кокосовый орех.
Сзади метнулась какая-то тень и я резко обернулся, но это была лишь ветка пальмы, которую дернул набежавший ветерок.
Да… ситуация была непостижимой. В любой момент меня отсюда могли выдернуть и сунуть в какую угодно задницу, и я ничего не могу сделать. Может быть они ничего не понимают. Может быть они пытаются понять меня как-то так, как я не представляю себе своим человеческим разумом. Может быть сейчас они анализируют не звуковые волны, исходящие из моего рта, а, скажем, молекулярную структуру моих хромосом. Ну если они просто совсем не понимают меня, если они вообще из другого мира…
А почему я решил, что есть какие-то «они»? Это, между прочим, самое маловероятное. А что самое вероятное? Ну известно что. Мозг. Мой собственный мозг, сошедший с рельсов. Мозг – чудовищно сложная штука, которая способна на вещи, которые нам сложно и вообразить. Воспринимая миллиарды, триллионы нейронных импульсов, мозг формирует из них картину мира, разве это не чудовищно поразительное искусство? Как именно наш мозг это умеет, наука если и узнает, то когда-нибудь очень и очень нескоро. Но мозг это умеет. При этом он еще умеет держать себя в руках, формируя разумную последовательность желаний, замыслов, событий, но иногда что-то сбоит. Если в результате влияния бегемотов на мой мозг в нем что-то критически нарушилось… и я навсегда оказался в плену собственных бредовых фантомов, будучи обречен на беспорядочное метание из одного воображаемого мира в другой…
Да, эти миры совершенно реальны, но мозг это умеет – строить миры реальности. Эта жизнь… конечно, ее никаким образом нельзя назвать реальностью, но с другой стороны… если посмотреть на это с другой стороны, то какая, в сущности разница, трахаюсь я с реальной девочкой, или это происходит в фантасмагории, в которой мозг снабжает меня абсолютно достоверной копией тех восприятий, что я испытал бы в реальности?
Хорошо, пусть такая жизнь имеет свои… особенности, так скажем, но я ведь могу получать опыт. Я могу испытывать эмоции, рассуждать, трахаться, общаться с людьми… я могу накапливать свой жизненный опыт, и значит даже в такой ситуации я могу жить дальше и искать смысл вот в этой жизни. Можно подумать, у людей в «реальной жизни» есть какой-то смысл только лишь потому, что она в каком-то смысле «реальная» — это еще неизвестно, кстати, в каком…
Да… то, что уже завтра меня может выкинуть в другую страну, другой возраст, а может быть даже в другую личность, отчасти, накладывает свой отпечаток. Ну и что? Если я не могу сейчас гулять по горам, что мешает мне купаться в море? Если сейчас я не могу начать что-то созидать в расчете на будущее, потому что будущее этого мира в любой момент исчезнет, тем не менее не исчезнет мой жизненный опыт. Допустим, я сейчас возьму какую-нибудь мелкую девочку и начну ее воспитывать, я буду каждый день, каждую минуту накапливать опыт, который у меня ничем не отнимается. Ну пока, по крайней мере… Я же помню то, что было на Марсе, что было потом в Севастополе. Может быть, конечно, на самом деле были и другие жизненные фрагменты, которые я не помню, поэтому и уверен что помню все, но для таких мыслей оснований пока что нет. И это на самом деле не так уж и важно – помню я именно вот все или частично. Опыт накапливается, я живу, я существую. И еще надо помнить, что мозг обладает удивительной способностью к восстановлению. Можно пробить его металлической кочергой, но дай ему время, и он излечится. Уцелевшие секторы возьмут на себя нужную работу взамен погибших. Значит, если повреждения моего мозга не слишком критичны (если они вообще есть), то он восстановится. И поскольку эти фрагменты, которые я сейчас перепроживаю, представляют собой вполне интенсивные куски жизни, значит в целом мой мозг в порядке.
Значит надо просто дать ему немного времени. Ну или много времени… Так или иначе, надо не ныть, а жить. Когда-то я думал о том – что будет, если я потеряю ногу. Вот упадет мне скала на ногу и пиздец ноге. И что? И ничего, я буду жить без ноги. Я буду лишен многих возможностей, но еще несравненно больше у меня останется. Вот и сейчас у меня очень много чего осталось, и мне надо взять себя в руки и жить дальше.
Просто жить и ждать? Ну конечно можно просто жить, это понятно. А можно и не просто жить, и не просто ждать, а продолжать активно требовать, продолжать гнуть свою линию и не отходить от нее, не поддаваться на желание успокоенности в этом состоянии медузы, носимой течениями. В конце концов, у них должна быть цель. И это дает мне в руки инструмент влияния, способ требовать свое, настаивать и добиваться своей цели. Может у них и бесконечное терпение, а может и нет, и чтобы это проверить, надо действовать.
Легкий шум ветра в пальмовых лапах постепенно становился словно глубже, богаче оттенками. Я лег на спину, прищурив глаза, и не хотелось больше ни о чем думать, и лишь когда полупрозрачное ажурное облако слилось с шумом пальмовых веток в единое, умиротворяющее урчание, я понял, что засыпаю. И пусть.
Крупные и спелые абрикосы подбирают в течение дня забредающие в сад старухи и алкоголики, а немного недоспевшие, отливающие золотым и нежно-розовым, висящие высоко на чуть сгибающихся под их тяжестью ветках, им недоступны, и я радуюсь этому, сидя в своей любимой развилке в трех метрах над немного влажной, пахнущей приближающейся осенью землей, разламывая со слабым, тягучим хрустом добытые абрикосы и вгрызаясь в их мякоть. В окружении густой листвы я чувствую себя чуть ли не на необитаемом острове, хотя в реальности от входа в мой подъезд меня отделяет лишь какой-то десяток метров.
В сад входит девочка. Она проходит прямо под абрикосовым деревом, на котором я сижу, и делает вид, что не видит меня. На самом деле она бы и не стала сюда заходить, если бы не увидела меня среди листвы. Но вот такая у нас игра. Так сложилось, и никому ничего неохота в этом менять. Ей пятьдесят пять лет, и приходит она сюда только для того, чтобы повозиться в песочнице. А на самом деле – чтобы сделать вид, что она возится в песочнице — лишь до того момента, когда я тихо слезу с дерева и незаметно, неторопливо, сдерживая себя подойду к ней со спины. Когда я подхожу совсем близко, она встает на коленки и наклоняется очень низко, будто рассматривая что-то в песке, так что я вижу перед собой все её ляжки и даже немного попку под коротким платьицем. Я намного старше ее – на целых три или четыре года, и меня немного задевает то, что я – такой большой мальчик – играюсь с такой малолеткой, но, с другой стороны, об этом никто не знает и не узнает, а другие девочки в такие игры играть почему-то не хотят.
Обернувшись, она как всегда застает меня врасплох, разглядывающим ее голые ляжки, после чего неторопливо встает, отряхивая коленки и при этом наклоняясь еще ниже, и идет к скамейке. Залезает на нее, сбрасывая со своих ног сандалии и покачивая лапками. Она знает, что наша игра в доктора начинается с того, что я подбираю одну из валяющихся тут рядом веток, подхожу к ней, сажусь рядом на скамейку и кончиком ветки начинаю проводить по ее болтающимся лапкам. На самом деле мне очень хочется обхватить ее ступни ладонями, прижаться к ним лицом, вдыхать их запах, вылизывать ладошки и пальчики, и я конечно буду все это делать, испытывая сладкое замирание в груди, в животе, между ног, но это будет чуть позже, не сразу, не прямо сейчас, потому что вначале я всегда испытываю сильный стыд. Я отчетливо представляю, как искривилось бы в ужасе и отвращении лицо моей жирной и агрессивной бабки, если бы она застала нас за этими играми, какой ненавистью запузырился бы ее взгляд, в какой отвратительной гримасе исказились бы ее губы, как визгливо и хрюкающе она бы потребовала от меня идти домой, и поэтому сначала я лишь просто сижу рядом, поглаживая кончиком прутика голени, коленки, ступни девочки, делая вид, что меня совершенно и не интересует ее тело. Наша игра так начинается почти каждый день, и она не хуже меня выучила этот сценарий, и сейчас просто ждет, когда стыд во мне окончательно уступит желанию овладеть ее ножками и попкой.
Густые и очень колючие кусты, покрывающиеся к осени иссиня-черными крупными несъедобными ягодами, окружают песочницу плотной стеной, непроницаемой для взглядов, и именно там – в особой нише, которую я сам выстриг — я задираю ей платье и, уже не сдерживаясь, приникаю лицом к ее попке, вдыхаю непередаваемый девчачий запах, лапаю ее ляжки, живот, письку. Мы называем это «игрой в доктора» только потому, что слышали от других детей про что-то подобное, где мальчики и девочки трогают друг друга, но на самом деле это лишь эвфемизм, и мы оба понимаем это. На самом деле я просто овладеваю ее телом, страстно и как-то хищно лапаю ее всю, не в силах остановиться на чем-то одном, охваченный какой-то странной тоской от того, что не знаю – как еще выразить свое влечение к ней. Это я узнаю лишь спустя несколько лет, а пока что я просто долго и плотно тискаю ее всю, лапаю, целую.
И ведь всего этого нет. Нет и не было? Было, но нет, потому что это снова Севастополь, снова мой двор и я снова ребенок, и Думагете был лишь сном, наведенным фантомом, хотя и он когда-то был. Чувство усталости овладело мной, но оторваться от письки пятидесятипятилетней девочки, к которой я сейчас прижимаюсь губами, невозможно несмотря ни на какую ясность. Пусть сон, но ведь это реальность. Все равно это все реальность, ведь я переживаю все так, как это и есть в реальности. И все же это тяжело – понимать, что не понимаешь – что такое реальность. В обычной жизни ничего такого не возникает – ты точно знаешь, что реальность существует лишь здесь и сейчас, что она непрерывна, что события идут в непрерывной последовательности. Восторг полной безнаказанности и неподвластности смешивается с грустью ненастоящести, невозможности последовательного созидания своей жизни, ведь в любом случае меня ждет очередной прыжок, который все прервет.
Поднявшись на ноги, я подтянул вслед за собой ее трусики. В простриженной нише в колючих кустах было очень тесно, так что мой взгляд шел поверх ее головы и упирался в каменную стену, стоящую позади кустов. И лишь когда она приподняла голову и посмотрела мне в глаза, я заметил то, от чего у меня перехватило дыхание. Белки ее глаз были ярко-янтарного цвета. Невероятно красиво. И чертовски страшно. Наконец-то. И не надо больше прыгать головой вниз на бетон. Они тут. А кто же она? Реальная девочка из моих воспоминаний? Как девочка из воспоминаний может быть реальной? Они тут, и это главное. Невероятно.
Она просто стояла, приподняв голову и опустив руки, почти прикасаясь носом к моему подбородку, и у меня было столько вопросов, что они чуть ли не физически распирали мне голову, и был трепет открыть рот и сказать ей первое слово. Первое слово, которое человек – органическое сознающее существо – непосредственно доносит до сознания совершенно иной, невообразимой для меня природы, обладающего поразительными возможностями и поразительной властью надо мною. Последнее, надо признаться, несколько отравляло мой восторг.
— Что ты от меня хочешь? – Наконец выдавил я, выбрав этот вопрос из всей мешанины мыслей.
— Покажи нам свою жизнь, — ответила она, и меня всего перекорежило от того, насколько диким было несоответствие – беспомощная, тоненькая, маленькая пятидесятипятилетняя девочка, чье тельце я только что ласкал и целовал, которая в реальности является невообразимо мощным неорганическим существом, живущим в марсианских подземных вулканических тоннелях, во власти которого я сейчас нахожусь.
— Ты обращаешься со мной как с какой-то лабораторной крысой, — ответил я, неожиданно для себя испытывая всплеск возмущения вместо того, чтобы политкорректно и постепенно начать осторожное выяснение отношений.
— С крысой? – Переспросила она. Я не думаю, что ты крыса.
— Но обращаешься со мной именно так! Ты что, не понимаешь, что с людьми так нельзя? Нельзя своими лапами вот так лезть в нашу жизнь и ломать ее лишь потому, что тебе чего-то там захотелось посмотреть.
— Я не хотела причинить тебе неудобство, — виновато произнесла она, и мое возмущение утихло и почти испарилось.
— Но причинила…
— Наверное, это неизбежно. Вряд ли возможно осуществить контакт таких разных сознаний без того, чтобы поначалу не причинить друг другу неприятностей.
— Да уж, это ты точно сказала – ты причинила мне довольно много неприятностей!
— Я не хотела этого, Макс.
— О, черт… — вырвалось у меня в тот момент, когда она назвала меня «Максом», а не «Севой». Это и в самом деле контакт… ну или это такой изощренный бред моего поврежденного сознания? Не думаю, что есть какой-то способ отделить одно от другого, пока я нахожусь в этой явно ненормальной реальности. Вот когда и если я очнусь в своей постели на Марсе, вот тогда…
— Ты сам ко мне пришел, Макс. – В её голосе не было эмоций – лишь спокойное выражение мыслей, в которых я со стыдом признал полную справедливость. Да, в самом деле. Это не они к нам приползли, это мы сами пришли и сами напросились. И как теперь я могу высказывать претензии в том, что они как-то не совсем так, как я рассчитывал, ответили на наши попытки общения?
— Да, черт… ты права. Как мне тебя звать?
— Пусть будет «Майя». Я всегда буду Майей, когда мы будем встречаться.
— Значит мы будем встречаться? – Скептически произнес я. – Откровенно говоря, я предпочел бы несколько изменить формат наших встреч, если ты не возражаешь:) Может быть тебе это непонятно, но ты попросту вырвала меня из моей жизни, и то, что ты со мной делаешь, может попросту разрушить мою психику! Не говоря уже о том – какое деструктивное влияние это может оказать на мое тело, и значит – на мою жизнь вообще.
Я намеренно нагнетал ситуацию, описывая ее в катастрофических красках, чтобы стимулировать это существо прекратить свои странные манипуляции моим сознанием. Могло ли оно понимать это, интересно?… Могла ли «Майя» читать мои мысли? Надеюсь, что нет…
— Конечно я могу читать твои мысли, Макс.
Она улыбнулась, и по моей спине пробежал холодок. Ну вообще-то логично. Если она с такой легкостью манипулирует моим сознанием, то конечно это сознание должно быть перед ней открыто как настольная книга.
— Конечно, — кивнула она, и мне снова поплохело.
— Наверное, мне проще говорить тебе все, что я думаю, чем думать про себя и по привычке относиться к этому как к чему-то интимному в то время, когда все мои мысли и, видимо, чувства тебе прекрасно видны… Хорошо, Майя, я не буду ничего нагнетать и преувеличивать, ну хотя бы потому, что мне не удастся в таком моем положении ввести тебя в заблуждение относительно чего бы то ни было.
— Как хочешь, — мягко произнесла она, и я снова испытал странное чувство раздвоенности – тело хрупкой девочки в полной моей власти, и тут же я сам, на самом деле находящийся в полной её власти.
— Хорошо… и что мы будем делать? – Осторожно поинтересовался я.
— Почему ты говоришь о неприятностях? Что ты имеешь в виду? Мне не хочется причинять тебе неприятности, я просто хочу увидеть тебя, рассмотреть поближе, попробовать понять.
— И для этого ты вырвала меня из моей жизни?
— Я не вырывала тебя ниоткуда, Макс.
— Ха! Ну как же не вырывала! Разве я сейчас на Марсе?
— Разумеется.
— Вот черт, я же другое имею в виду. Ты что, имеешь в виду мое тело?
— Конечно! — она выглядела несколько изумленной. – А что же еще я могу иметь в виду? И кроме того, ты и твои друзья создали для меня тоже много… неприятностей.
— Ну извини… правда, извини, я не знал. Мне казалось, что мы были очень аккуратны.
— О, это не совсем так! Вы не были очень аккуратны, — усмехнулась она, и было довольно странно смотреть на эту усмешку, отдавая себе отчет в том, что это не выражение эмоций, а лишь коммуникативное приспособление для наилучшего взаимного понимания. – Вы сдвинули меня с места!
— Мы… что?
— Вы сдвинули меня с места.
— Нет, я не делал ничего… постой, ты имеешь в виду…
— Я имею в виду группу людей, которые пришли ко мне перед тем, как связать тебя со мной.
— Черт… Коос мне ничего не сказал об этом. И это для тебя – неприятность?
— Еще какая! – На этот раз уже мордочка Майи выразила возмущение. – Они меня «осматривали»! Так что мне кажется, у тебя есть все основания поблагодарить меня за то, что тебя я не подвергала таким же испытаниям, не сдвигала с места твое тело.
— Кажется я начинаю понимать… слушай, пошли сядем… туда… — я махнул рукой в сторону скамейки и больно укололся о торчащий шип куста.
Поморщившись, я вылез из ниши и, взявшись за руки, мы пошли к скамейке. В дальнем углу сада на другой скамейке уже уселись два алкаша. Злобно зыркнув на нас, они в тот же миг забыли о нашем существовании и, интимно бренча стаканами и бутылками, продолжили свое священнодействие.
— Люди осмотрели тебя, сдвинув тебя с места, верно? Для тебя перемещение твоего тела означает… как бы это сказать…
— Это вообще-то моя жизнь, Макс! – Возмущенные нотки снова зазвучали в ее голосе.
— Это твоя жизнь, верно, — кивнул я и положил ладонь на ее голую ляжку. – И мы в нее вторглись, мы разорвали процесс твоего постепенного перемещения, твоего взаимодействия с другими неорганическими существами. Правильно?
— Ну разумеется правильно. И это серьезные «неприятности».
— Да-да, я понимаю. И ты решила наконец-то попристальней посмотреть – что это за существо, которое заправляет всеми этими неприятностями?
— Да, мы решили посмотреть.
— «Мы»?
— Мы. И мы делаем это деликатно, в отличие от вас.
— О да, очень деликатно!:) – Я не удержался и громко рассмеялся, чем, видимо, вызвал ее удивление.
— Почему…
Майя остановилась на полуслове и задумалась.
— Ты хочешь сказать… — она потерла рукой подбородок и я в очередной раз удивился тому, насколько естественно двигается девочка, которая фактически не существует, это же не человек, это некая наведенная проекция неорганического сознания на ту форму, в которой я могу что-либо воспринимать от него… да, тут черт ногу сломит.
— Я именно это и хочу сказать, Майя. Мы оба хотели как лучше, как поделикатнее. А получилось все наоборот, потому что мы не учли, и наверное и не могли учесть того – насколько мы разные, ведь это невозможно представить – движение как форма жизни! Движение как процесс, в котором сознание проявляет себя. Движение как эволюция. Ведь мы, органические существа, передвигаемся с чисто утилитарной целью. Для нас движение означает… ну по сути ничего особенного не означает. Ты вот говоришь, что была очень деликатна со мной, так как мое тело осталось неподвижным после твоего вмешательства, но ты пойми юмор ситуации – мне глубоко по барабану, движется мое тело или нет!
Майя взглянула на меня столь недоверчиво, что я мог бы подумать, что она мне не верит, если бы я не знал наверняка, что она легко осознает все мои мысли и чувства, а значит у меня нет никакого способа ввести ее в заблуждение, а значит и недоверия с ее стороны быть не может. Фактически, я был в положении двумерного существа, мысли которого осуществляются перемещением чего-то внутри него. Для другого двумерного существа его мысли скрыты, но для трехмерного, смотрящего «сверху», все мысли были как на ладони. Моя психика сейчас жила в пространстве, созданным и полностью контролируемом Майей. В этом были определенные и вполне понятные неудобства, но, как оказывается, в этом есть и свои преимущества – в частности, у нее не может возникать недоверия к моим словам, а это существеннейший плюс в доверительном общении.
— Еще раз, Майя. Для моего тела естественно постоянно перемещаться. Тело для меня – не способ сознавать, как для тебя, а лишь сравнительно пассивный носитель сознания. А вот ты сейчас думаешь, что «осматриваешь» меня весьма деликатным образом – ты лишь рассматриваешь мою психическую жизнь, кидая меня из одного момента моей жизни в другой, вырвав меня из моего времени, но вот для меня это ведь совершенно катастрофично!
Насколько я мог судить по ее глазам, смысл того, что я говорю, оставался не слишком понятным.
— Хорошо. Представь себе, что тебя кто-то произвольным путем постоянно перемещает с места на место.
Майя подумала и чуть вздрогнула.
— То, что ты делаешь со мной – то же самое, теперь понимаешь?
В ее глазах наконец-то появилось понимание и – вслед за ним – сочувствие и разочарование. Ее губы шевельнулись, словно она хотела что-то сказать, но не могла подобрать слов.
— Перестань, — я приобнял ее за плечи, но тут же убрал руку обратно, заметив подозрительный взгляд одного из алкашей. В мои планы совершенно не входило бодание с этими мудаками. – Кстати, Майя, а ты могла бы убрать нахрен вон тех мужиков? Ведь весь этот мир создан тобой, почему бы тебе не сделать его чуть поприятней?
— Создан мной? – Удивилась она. – Конечно же нет. Это твой мир. Это то, что было прожито тобой, а я лишь смотрю со стороны, что выглядит для тебя как общение со мной. Я никаким образом не могу ничего изменить в этом, я могу лишь наблюдать.
— Что-то для меня это сложновато…, — пробормотал я. – Ведь в моей жизни не было этого разговора с тобой, значит эту часть моих воспоминаний…
— Ты говоришь о воспоминаниях, Макс, но то, что происходит сейчас – это не воспоминания.
— Не воспоминания… ага… а что же это?
— Это твоя жизнь.
— И она существует прямо сейчас? Это не прошлое?
— Что такое «прошлое»?
— Мда…:) Ладно. Я так думаю, что для того, чтобы нам друг друга попробовать понять, нам придется слишком многое изменить в самом взгляде на мир, в самой парадигме восприятия мира… сейчас мне хочется другого. Сейчас мне хочется понять – как мы могли бы общаться, с одной стороны, а с другой – не доставлять друг другу таких вот «неприятностей».
— Как мы могли бы не доставлять друг другу неприятностей? – повторила вслед за мной она.
— Ну для начала ты могла бы прекратить меня рассматривать, — я ухмыльнулся и выразительно посмотрел в ее глаза. – Это позволило бы мне вернуться в свою жизнь, в свой мир, в котором я живу. Для меня это очень важно.
— Я понимаю…, — задумчиво пробормотала она. – Конечно, мы можем это сделать.
— Прекрасно!
Я в нетерпении вскочил со скамейки. Просто не верилось, что этот кошмар прямо сейчас закончится. Я был настолько воодушевлен, настолько взволнован этим, что кое что упустил из внимания, и лишь задумчивое молчание Майи вернуло меня на землю.
— Что-то не так? Майя?
— Мы можем это сделать, — повторила она.
— И?…
— Но тогда мы скорее всего никогда больше не сможем общаться. Мы никогда не сможем понять друг друга.
— Это почему??
— Видишь ли, Макс, происходящее сейчас для тебя наверняка кажется удивительным, необычным, правда?
— Угадала:) А еще мне это кажется довольно мучительным и неудобным.
— Да… но дело в том, что точно таким же это является для меня.
— Э… то есть? Не понял.
— Твои друзья изменили мое положение. Мало того, что эта неприятность случилась. Это еще и случилось совершенно неестественным для меня путем. Ход моей жизни нарушен неестественным образом, и то, что сейчас происходит – наш контакт друг с другом – это в общем-то случайность, возникшая в результате удивительного совпадения на почве неестественного изменения хода развития наших сознаний. Когда со мной случилась эта неприятность, мои друзья конечно же стали предпринимать усилия, чтобы это исправить и вернуть мою жизнь в нормальное русло.
— И в этот момент что-то случилось, что связало наши сознания вместе?
— Как ты сказал? В этот момент? Ты имеешь в виду «в этом положении»?
— А… ну да…, — я почесал затылок с не самым умным видом и рассмеялся. — В этом положении, да. В этом положении для тебя и в этот момент для меня что-то случилось.
— Да. Я сообщила о случившемся моим друзьям, и они прекратили процесс возвращения меня в прежнее положение. Я стала наблюдать тебя, и тем самым, как я теперь понимаю, я мешаю вернуться тебе в твое прежнее время.
— Звучит конечно забавно… ну тем не менее, мы по крайней мере в общих чертах можем понять – что случилось. И насколько я понимаю, ты можешь вернуться в прежнее положение, и я автоматически вернусь в прежнее время, после чего наши сознания станут оторваны друг от друга настолько же безнадежно и далеко, как это было в самом начале?
Майя кивнула.
— Вот черт…
Мой энтузиазм улетучился. Я снова уселся на скамейку, и мне было даже уже не до ее охуительных стройных ляжек.
— Вот же черт, — повторил я, и серьезность ситуации постепенно начала до меня доходить.
Алкоголики закончили свое дело и, запинав ногами под скамейку пустые бутылки, пошатываясь покинули сцену. Спустя уже десяток секунд в садике появилась старуха совершенно мерзкого вида. Хищно оглядев окружающее пространство своими поросячьими буркалами, она безучастно скользнула по нам взглядом и кинулась к другой скамейке, встала на колени и с благоговением запихала в свою авоську брошенные алкашами бутылки. Несколько десятков копеек, которые ей дадут за них в пункте приема стеклотары, она снесет в сберкассу и положит себе на книжку. Жизнь тысяч таких старух и стариков сводилась к охоте за пустыми бутылками. Это был целый мир, целая субкультура со своими неписаными правилами, со своими государственными границами, преступлениями и наказаниями, драмами и восторгами, и жившие в этом мире люди постепенно доходили до полной и окончательной деградации, превращаясь в органическое воплощение стеклянных бутылок и банок.
«Я уже думал об этом, когда был в гостях у тетки», — пронеслось в голове. Да… одно дело – проживать прошлую жизнь, и другое – начать проживать ее по несколько раз, пусть даже с некоторыми вариациями… Нет, превращать свою жизнь в своего рода «дни сурка» никак не годится уж точно.
— Вот значит так… — пробормотал я и взглянул на Майю, словно ища у нее поддержки или подсказки.
— Мы можем все прекратить, — с сомнением произнесла она. – Но будет ли это правильным решением?
— Ничего себе вопросик, Майя, — беспомощно ответил я и в отчаянии покачал головой. – Мне совершенно не хочется ради…
Я бросил фразу на середине и замолчал, потому что на самом деле в этот момент не было ничего, что я мог бы сказать с определенностью. Это была эпическая жопа. И судя по всему, Майя была не в лучшем положении.
Подходило время, когда моя бабка должна уже была проявлять свою сущность цербера и выкатить свои телеса на улицу, чтобы огласить окрестности своим мерзким воем «Се-ва!!» Спрятаться, конечно, было можно попытаться, но, во-первых, от воплей бабки вся округа тут же зашевелится телами соседнего бабья, которое от скуки вылезет наружу, пошлет своих эмиссаров в виде зятьев, сыновьев и прочего хлама. А во-вторых, это гарантировало массу словесного поноса и прочего говна, когда я неизбежно вернусь домой.
Поэтому, что-то надо было решать прямо сейчас.
— Давай вот что сделаем, — я встал со скамейки и присел перед ней, уткнувшись носом в ставшие снова вожделенными коленки, — давай отложим. Просто решим потом, попозже. Ты хочешь исследовать мою жизнь, правильно?
Майя молча кивнула.
— Твои друзья в этом тоже заинтересованы?
— Да, тоже. Ведь для нас…
— Погоди, — перебил я ее. – Сейчас у нас нет времени. Я понял главное – вы хотите исследовать мою жизнь. Я примерно понимаю – почему, ведь теперь мы соседи на этой планете и мы можем создать друг для друга чертовски много неприятностей, даже не желая того!
Майя снова кивнула.
— Давай убираться отсюда. Не знаю, понятно тебе это или нет, но сейчас я бесправный, полностью зависимый от взрослых ребенок. И я не хочу жить в этом времени, это мучительно.
— Нет, мне это совершенно непонятно, — виновато улыбнулась она.
— Неважно. Давай ты рассмотришь меня с какой-нибудь другой стороны! Что тебе было бы интересно? Есть что-то определенное?
— Есть, и много.
«СЕ-ВА!!», неожиданно раздалось откуда-то.
— Ебаный в рот… это она орет с балкона. Свои жирные телеса ей не так-то просто выкатывать на улицу, поэтому для начала она оглашает своими воплями внутренний двор. У нас не больше трех минут. Значит есть. Среди этого интересного тебе есть что-то такое, что не связано с моим детством?
— «Детство», это когда твои геометрические параметры сравнительно маленькие по сравнению…
— Вот именно. Посмотри на меня в то время, когда мои геометрические параметры побольше, чем сейчас. Можешь?
— Конечно.
— Мы с тобой встретимся так же, как сейчас? Ты будешь одним из тех людей, которые в то время в реальности со мной как-то контактировали?
— Да, это мне проще всего.
«СЕ-ВА!!», раздалось уже совсем близко.
— Блять… Майя, а можно тебя попросить…, — я улыбнулся, бросив взгляд снова на ее коленки, — чтобы ты всегда была девушкой?
— Я не знаю, Макс. Это в общем-то от меня не зависит. Я не уверена.
— Ладно, черт с ним. Нам пора сматываться. Давай, как только эта сука подойдет, ок?
Несколькими сильными движениями я сорвал с нее платье и чуть не задохнулся от восхищения. Передо мной стояла совершенно голая, пиздец невероятно красивая девочка. Она смотрела на меня своими потрясающими янтарными глазами и она была моей. Полностью моей. И я мог делать с ней все, что захочу, и было совершенно насрать на всех и вся, на весь этот уебищный, ублюдочный мир. Я был свободен от них, я мог делать все, что мне взбредет в голову, и я спазматическими движениями сбросил со своих ног сандалии, стащил шорты, трусы и майку. Майя по-прежнему стояла передо мной и с любопытством рассматривала мое голое тело.
Что-то сырое, громоздкое и мрачное зашевелилось у входа в садик, и я схватил девчачье тело в свои руки, прижал ее к себе и стал то тереться об нее всем телом, то целовать ее соски, плечи, мордочку, и с каждой секундой я любил ее все больше и больше, я просто не мог бы от нее сейчас оторваться, даже если бы меня ожидал электрошокер. Лицо Майи было спокойно и казалось мне ласковым, хотя, наверное, это уже были мои дорисовки, потому что оно все-таки было просто спокойным, хоть и дружественным.
«СЕВА!!!!!», — раздалось уже над самым ухом, и повернув голову, я увидел богомерзкую трясущуюся тушу в халате в уебищный цветочек. Моя бабка стояла с отвисшей челюстью и с таким видом, что сейчас ее ебнет инфаркт. Я еще успел пожалеть, что не увижу того, как она и в самом деле сыграет в ящик от открывшейся ее глазам картины. Она протянула свою огромную ручищу, с которой на месте трицепсов болтались жуткие шматы трясущегося пятнистого сала, но вдруг все вокруг замедлилось, потом еще и еще, и вот уже все остановилось, и передо мной остались только восхитительные янтарные глазищи маленькой девочки. Моей любимой маленькой девочки.